Текст книги "Механизм Времени"

3

– Гере Торвен, остановите меня, если в чем-то ошибусь.

Эрстед-старший сцепил пальцы и улыбнулся. Улыбки у академика имелись на все случаи жизни. Нынешняя предназначалась для нерадивых студентов в момент выставления нулевого балла в ведомость. Увидев ее, единицы умудрялись сохранить рассудок.

Не в полной мере, конечно.

– Итак...

Собрались втроем – братья и примкнувший к ним Зануда. Местом совещания избрали «караулку». Гостей отправили отдыхать, милого Андерсена уложили на кушетку, приспособив кусок льда поверх распухшего носа. Самое время подвести баланс.

– За последние дни, братец Андерс, ты умудрился... Считайте, гере Торвен, считайте! Подставиться под пулю – раз. Довести, уж не знаю как, своего князя до дверей прозекторской. Два! Таранить Ратушу, свалив на землю статую архиепископа Абасалона, основателя Копенгагена. Разбить окна в кабинете бургомистра...

Братец Андерс с видом проказника-школяра поднял руку, пытаясь что-то сказать. Но братец Ханс не позволил.

– Привести в мой дом фрекен Фурию из города Бей-Наотмашь, дабы она искалечила надежду датской литературы. И, в придачу ко всем грехам, ты отказываешься меня слушаться! Сколько выходит, Торбен?

– Пять, дядя Эрстед. Если Абасалона с бургомистром объединить.

– Андерс Сандэ Эрстед, гере младший брат... Что вы можете сказать в свое оправдание?

– Ни-че-го!

Полковник встал, повел плечами. Глянул, не мигая – добро б на собеседников, а то в Мировой Эфир.

– Считай, Торбен, считай... Галуа мертв. Мертвы Жан Батист Фурье и Софи Жермен. Волмонтович умирает, и, если ему не помочь, – погибнет без возврата. Таких, как он, даже Ад не принимает... Наивная и крепко битая жизнью фрекен Пин-эр приняла нашего поэта за бойца-наемника, расквасив ему нос. Единственное, что радует – статуя Абасалона. Давно пора. Братец Ханс! Дружище Торвен! Мы опоздали – Филон начал войну. Теперь он не остановится. Война, друзья! И эту войну мы проигрываем...

Молчание. Ни звука, ни вздоха. Даже гоблин в камине закусил черные губы, боясь помешать. Тихо-тихо, тихо-тихо...

– Филон очень уважает своего земляка Карла Клаузевица. Наизусть учит. В Париже он дал авангардный бой – и выиграл. Следующий удар будет нанесен здесь, в Дании. На этот раз – наверняка. Насмерть! Поэтому я рискнул с шарльером. Насколько опередил врагов, не знаю. Думаю, скоро они придут – за нашими головами.

Тихо-тихо, тик-так...

Бац!

Пистолет Великого Зануды ударился о столешницу. Подпрыгнул, блеснул победной медью. Вспомнили? Пригодился? То-то же!

– «Иных фельдмаршалов-растяп спасает Генеральный штаб», – ровным голосом сообщил Торвен, доставая из ящика пороховницу.

– «Ход дел предвидя современный, – согласился академик, – составил я совет военный...»

В этом доме великого Гете знали все. Не стал исключением и гере младший брат. Задумался, провел пальцами по твердому подбородку.

– «Мне кажется по-прежнему разумным, чтоб мы укрыли армию свою в овраге незаметном и бесшумном. Наш выбор оправдается в бою».

– Значит, в Эльсинор?

И – прорвало. Заговорили разом, быстро, торопя друг друга. Голоса, отличные вначале, с каждым мгновением становились все более схожими. Звуки сливались, пулями летели слова:

– Почему в Эльсинор? Лаборатория, запасы, архив, склад... Филон уверен, что доберется первым, значит... Ослов и ученых в середину! Братец, ты нужен в Копенгагене, сиди и пиши письма!.. Королевская канцелярия пишет!.. Нет, старина Торвен, Эльсинор я им не отдам. Прятаться не стану... Инвалидная команда – в штыки!.. Ерунда, главное – маневры... Банка хоть заряжена? Что значит – «в процессе»? При Ватерлоо Груши тоже был «в процессе»...

Гоблин в недрах камина опомнился и стал подслушивать. Смысл ускользал, отскакивая от мохнатых ушек. Промучившись пару минут, гоблин сдался – и нырнул в угольную пыль. Ну их всех!

– Король узнает – без голов останемся. Хорошо, хоть четвертование отменили... Введут снова – персонально для академиков... Лучше без голов, чем... Волмонтовича довезем? Совсем никакой... А пироскаф на что? Наши датские пироскафы – самые пироскафные... Живьем в Банку залезешь, но чтобы к вечеру!.. Склад, склад береги!.. «Марш вперед, трубят в поход, Смерти волонтеры...» Ты еще «Марсельезу» спой...

– В Эльсинор?

– В Эльсинор!

Хлопнула дверь. Шаги на лестнице – дальше, глуше... Матушка Тишина осмелилась вернуться в свои владения. Заглянула, осмотрелась. Осмелела. Пустая комната, сдвинутые стулья, рухнувшая стопка папок на зеленом сукне.

Тихо-тихо.

– В Эльсинор? – офицер на портрете шевельнул губами:

 
Не спорю. Место славное для сеч,
Где разгуляются рука и меч.
 

Старый вояка тоже читал «Фауста».

Сцена третья
Пироскаф «Анхольт»

1

Датчане должны быть благодарны Вильяму Шекспиру – за Гамлета, принца Датского. И незачем трясти старыми пергаментами, доказывая, что подлинная история Амелета, сына Хорвендила, лихого и хитрого викинга, рядом с шекспировской не лежала, не сидела и даже призраком не бродила. Невелика беда – по сравнению с тем, что англичане с собственным Артуром-королем сотворили.

Зато помнят и помнить будут.

Дания, Эльсинор, Гамлет – коротко, а словно целый мир увидел. Шведы, соседи злокозненные, подобного не удостоились, как бы ни пыжились с Карлами Не-Упомнишь-Номеров. И в житейском плане – чистая прибыль. Северное море – обжитой дом. Отчего бы не сесть на корабль да не сплавать прямиком в славный Эльсинор? Не прикоснуться к влажным камням, еще хранящим драгоценное эхо:

 
Быть иль не быть – вот в чем вопрос. Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться...
 

Заодно и хозяев порадуешь. Щедрый гость – великое благо. Спасибо, Шекспир, Потрясатель Копья! Ты знал толк в публике – за что денежки несет, кому в кассу ссыпает...

Торбен Йене Торвен надвинул шляпу на брови, зябко повел плечами. Застегнул верхнюю пуговицу сюртука. Подвела Королевская обсерватория, погорячилась с прогнозом. Был зюйд-зюйд-ост – и нет его. С полудня – устойчивый норд. Тучки, а на горизонте – тучищи.

Не дай бог, дождь подвалит, а с ним – шторм.

Эресунн – узкий пролив между датской Зеландией и Западной Швецией – покрылся мелкой противной рябью. Пироскаф «Анхольт» бодро шлепал колесами, дыша оптимизмом и угольной пылью. До цели – вожделенного Эльсинора – оставалось полчаса тихим ходом. Можно берегом полюбоваться, поразмышлять о странностях бытия. Скажем, о том, что Эльсиноры сами по себе не возникают, не растут среди камней.

Хорошо Шекспиру – взял и придумал.

Квадратная громада крепости по левому борту украсилась белым дымком. Секунда, другая, и море вздрогнуло – звук выстрела нагнал пироскаф. Ничего страшного – стреляли один раз. Цитадель Кронборг слала весточку резвому «Анхольту». Вижу, мол, стою на страже. А ты, малыш, плыви с богом, шевели колесами. Вот если бы я, крепость, дважды пальнула, тогда дело иное.

Третий выстрел – прицельный.

Темный страшный Кронборг и был настоящим Эльсинором. Драматург, не особо задумываясь, переименовал цитадель, дав ей имя соседа-поселка. Тот, правда, тоже никакой не Эльсинор, а Хельсингер. Но что с барда-англичанина взять? Если задуматься, вышло наилучшим образом. Приезжих ротозеев сперва можно в Кронборг свозить, дабы мрачным величием прониклись. Тюрьму крепостную показать – действующую, с живыми заключенными. Впечатлились? А теперь – гвоздь программы: весельчак-Хельсингер с его тавернами-кофейнями!

Как у Гамлета:

 
Зачем приехали вы в Эльсинор?
Тут вас научат пьянству...
 

Хотя попадаются знатоки-буквоеды, язвы ходячие. Вопросы задают. Кронборг – одно, поселок – иное... А Эльсинор, простите, где? Настоящий, из трагедии? Того и гляди, деньги назад стребуют, по всей Европе ославят.

Конфуз!

Лет десять назад, когда Дания только-только очнулась после военного лихолетья, этот вопрос обсуждали всерьез. Давний знакомец Торвена, офицер с портрета, собрал в Амалиенборге умников-разумников: дайте совет! Гости к нам едут, а Эльсинора-то и нет.

Непорядок!

Зануда сидел тихо, слушал. И не выдержал. Нет? Что значит – нет? Будет! Построим! В лучшем виде! В ответ дернулся ольденбургский нос – Его Величество изволили кисло ухмыльнуться. Сам не дурак, майне герен, такое даже королю доступно. Средства откуда взять предлагаете?

Дания, увы, банкрот.

О чем после совета разговаривали король и гере Эрстед, никто не узнал. Но именно секретарю Королевского общества был пожалован в пожизненное владение славный замок... Какой? – естественно, Эльсинор. С правом и обязанностью оный восстановить и украсить, дабы организовать там музей. И – боже храни нашего доброго Фредерика!

Эльсинор, пожалованный Его Величеством, гере Эрстед с Занудой искали целую неделю. А кто ищет, тот всегда найдет. Вспомнив прошлое, Торвен приосанился, глянул вперед, на серую рябь пролива. Свежо! Хорошо, сюртук надел. Июнь – июнем...

– Скучаем, лейтенант?

Андерс Эрстед подошел к борту, взялся за поручень здоровой рукой. Кивнул в сторону черной закопченной трубы:

– Как тебе технический прогресс? Нравится?

– Нет.

Зануда плавать не любил. А любоваться предпочитал парусами.

– Мне тоже. Клепают, как при Фултоне! Котел и два колеса, никакой выдумки. А ведь еще Джон Фитч строил «Коллект» с гребным винтом. Почти сорок лет назад! Ничего, год-два – и Николя Карно им всем покажет! Говорили мы с ним в Париже... Он такое, лейтенант, придумал! Пар – вчерашний день. Нужен движитель экономный, мощный; движитель для Будущего...

Не договорил, резко выдохнул:

– Это если...

Уточнять не стал. И так ясно. О Будущем – завтра, если оно настанет. Пока же инвалидная команда без всякой славы отступала. Андерс ранен, Волмонтович лежит пластом в каюте, китаянка при князе – сиделкой. Довезем ли?

Зануда прикинул шансы, поморщился:

– Ты Карно предупредил?

– Конечно! И его, и остальных. И Галуа предупреждал. Что толку? Оборона – смерть. Нельзя вечно прятаться, каждый час ждать удара. Моя семья – в Германии, и дети брата – тоже; переписываемся чуть ли не тайно. Честно говоря, до последнего дня не верил. Филон... Он с якобинцами порвал, потому что крови не хотел! Если бы сам не сказал, не объявил войну...

Гере Торвен глядел в небо – мутное, заросшее неопрятной плесенью облаков. Чудит полковник! Войны сейчас не объявляют. Несовременно; моветон. Иногда ему казалось, что Эрстеды – пришельцы из любимого «романтиками» Средневековья. Старший тоже хорош! – рвался в бой. Насилу удержали, спрятали в надежном убежище: пиши коллегам, дабы головы берегли, поджидай Его Величество. Свалится, как русский снег на голову, новости узнает...

Дождемся – велит четвертовать.

Заодно поручили академику стеречь тезку-поэта. Тоже на войну просился, du lieber Andersen. Романтики!

– Твой Филон – старомоден, полковник!..

– Он так мне и сказал, лейтенант, – хмурясь, ответил Эрстед-младший. – Слово в слово. Там, в Париже...

2

– ...Я старомоден, Андерс. Следовало прислать герольда. Нет, решил прийти сам. Из-за тебя.

Ночь была желтой. Газовые фонари прогнали тьму, залив камни яркими, непривычными красками. Gaz de houille покорял славный город Париж. Стены и мостовая, помнившие еще Лигу и арманьяков, стыдливо замерли, оголяя старое естество. Небо отступило, подернувшись дымкой, скрыло робкие свечи звезд. Ветер, вольный сын эфира, мазаться охрой не пожелал – умчался прочь.

Желтый огонь, июньская жара.

Час пополуночи.

Они едва не опоздали. Адрес, указанный в записке, ни о чем не говорил. «Синий Циферблат» – улица? площадь? К счастью, один из вездесущих уличных мальчишек, сунув за щеку монетку, подсказал: не улица, не площадь – место. Стоял такой кабачок меж двух переулков. Кабачка давно нет, на его месте – кафе, но имя осталось. Раньше место звалось – площадь Роз, так посреди нее домяру отгрохали...

Какая уж теперь площадь!

Успели впритык – за полминуты до назначенного срока. Князь Волмонтович первым выскочил из фиакра. Бегло осмотрелся, легонько ударил тростью в пыльный булыжник. Кивнул: все в порядке. Пин-эр не спешила. Озиралась, щурила и без того узкие глазки. Изучала верхние этажи домов. Пейзаж китаянке определенно не нравился.

То ли дело в родном Пекине...

Странное дело: Андерс Эрстед не слишком волновался. Вызвали на разговор – не на поединок; пусть даже разговор и станет последним. Раньше думалось – ради такого случая Филон пригласит на кладбище, или под своды собора, или на перекресток дорог. Уханье совы, шелест крыльев летучих мышей, удары далекого колокола...

Бом-м-м-м!

Вышло иначе. Бывшая площадь Роз – она же «Синий Циферблат» – тонула в газовом огне. Окна спрятались за ставнями. В кафе, обустроенном на первом этаже дома-великана (переулок – слева, переулок – справа), кутила тьма народу. Столики по случаю жары уверенно оккупировали тротуар, выползли на середину, мешая проезду. Надрывный плач гармоники-«шарманки», громкие голоса, смех, женский визг – гуляй, Париж!

Филон ждал за крайним столиком. Не сидел – стоял, задумавшись, барабаня пальцами по краю столешницы. На пестрой скатерти – бутыль в оплетке, два пустых бокала...

– Ты пришел с охраной, мой мальчик. Это невежливо.

– Прошу прощения.

Серый сюртук, серые панталоны. На груди – белый крест под золотой короной. Взглянуть со стороны – почтенный иностранец, генерал в отставке. Жаль, шляпа подвела – старье. Синяя треуголка, якобинское страшилище с ободранным шитьем и сорванной кокардой. Такое даже на чучело не напялишь – вороны в полицию донесут. Понимая это, Филон держал шляпу под мышкой.

Двое стояли друг напротив друга, залитые желтым огнем.

– «И землю, и море, и небо заселит собой человек. И будет рваться к власти, равной Богу, не зная никаких границ...»

– Иоганн Иерусалимский, учитель. Начало XII века. Предтеча Нострадамуса. Когда-то вы называли его жутким мракобесом.

Гармоника стихла, вновь заиграла – веселую, разудалую мелодию. Пары пустились в пляс, туфли заскользили по булыжнику. Двое оказались заключены в малый круг, словно кто-то оградил их невидимой, непреодолимой границей.

Волмонтович подал знак китаянке, советуя отойти в сторонку. На девушку в ярком халате уже косились. Какой-то пьяный щеголь шагнул ближе, заглянул под мохнатую шапку. Хороша ли мадемуазель? Пин-эр не сдвинулась с места. Щеголь напоролся на ответный взгляд Фрекен Фурии, протрезвел, охнул...

Отскочил, едва не сбив с ног ближайших танцоров.

– Мракобесом – да. И никогда – лжецом. «Человек помчится, как лошадь слепая. Но кончится все для него в одночасье: ударами шпор он загонит коня в лес непролазный, за которым в конце пути только пропасть...» Полвека назад мы объединились, чтобы сбросить иго самодовольных попов, посмевших вещать от имени Господа. Мы победили лживую Церковь. Ты и твои друзья возводят новую – худшую. Полузнайки с университетскими дипломами узурпируют звание пророков. Наука – ваш новый Ватикан. Хуже – Молох!..

– И значит, ученых нужно убивать.

Разговор был бесполезен. Главное сказано давным-давно, повторяться нет смысла. Но собеседники не решались подвести черту. «Не расставайся ни с кем, не сказав ему чего-нибудь поучительного или приятного!» – писал когда-то Филон, еще не ставший Эминентом, человеком-вне-времени.

– Я без причин не убиваю, Андерс. Обычная физика: ты людей подталкиваешь, я удерживаю. Кто хрупок – ломается... Ты пожалел мальчишку Галуа. Знаешь, к чему вели его работы?

– Галуа убили в самом начале его пути, учитель. Будь прокляты убийцы детей. Но работы «мальчишки» станут фундаментом для создания принципиально новой физики. Не «обычной» – иной.

Волмонтович поправил темные окуляры. Скользнул глазами по толпе; примериваясь, взмахнул тростью. Скверное место для встречи. Каждый из этих гуляк не опасен, и вместе они – не сила. Но слишком уж много их! – не уследишь, не заметишь...

Китаянка молча указала в сторону ближайшего переулка. Беру, мол, на себя. А ты здесь сторожи, не ленись. Князь в раздражении дернул плечом, теша шляхетский гонор, но спорить не стал.

– Физика – далекая перспектива, мой милый мальчик. Зато уже сейчас его выводы позволяют принципиально иначе кодировать знания. Ин-фор-ма-ция – слыхал? Счетная машина с функциями мозга. Искусственный разум, дорогой Андерс! Достойное завершение вашей Новой Утопии. Или не завершение – начало? Големов вам, значит, мало?

Филон сердился. Терял показное спокойствие, взамен набирая честно прожитые годы. Эрстед вздрогнул – перед ним, залитый равнодушным газовым огнем, бесновался древний старец, случайно избежавший взмаха беспощадной Косы. Трясется беззубая челюсть, машут руки-плети; горб за плечами, нелепая треуголка под мышкой...

Старик? Мертвец?!

Что ж, Филон понял. Оборвал монолог, выпрямился, становясь прежним; сверкнул молодыми глазами. Рука указала на бутыль, скучавшую в компании бокалов.

– К сожалению, кло-де-вужо. Дрянное винцо. Извини! Зато год подходящий – 1789-й. Налей бокал. Один – пить мы не будем.

Не споря, Эрстед шагнул к столику. Пыль с бутыли радостно прильнула к руке. Филон ждал – напряженный, прямой, как натянутая струна.

– Руку с бокалом – вверх!

Железный голос на миг перекрыл развеселый гам. Кто-то взглянул с удивлением, кто-то отшатнулся. Пауза мелькнула и сгинула – «Синий Циферблат» вновь зашумел, закружился...

– Андерс Сандэ Эрстед! В последний раз я называю тебя по имени. Отныне ты для меня – не ученик, не друг и даже не соперник. Ты – враг, которому я объявляю войну. У тебя нет больше прав, кроме одного – права умереть. Но я не хочу нападать без предупреждения. Сейчас ты бросишь бокал. Время, пока он будет падать, – целиком твое. Это мой последний дар – ученику от учителя...

Волмонтович подступил ближе. Пин-эр замерла, готова лететь на зов.

– Бросай!

Андерс Сандэ Эрстед разжал пальцы.

Сколько падать бокалу? Секунду? Меньше? Не успеть ничего – ни подумать, ни оглянуться, ни подать знак друзьям. Вот кло-де-вужо, урожай года Бастилии, разлилось по мостовой – багровая струя, блеск ледяных осколков стекла.

Последний дар...

Эрстед все-таки сумел – развернулся боком к близким окнам, в одном из которых дрогнул предатель-ставень. Филон успел много больше. Шляпа-треуголка взлетела хищной птицей, мазнула по воздуху, словно огромная неряшливая кисть по холсту... Упала – прямо в винную лужу.

Желтая ночь. Шумное кафе. Разбитый бокал.

Филон исчез.

– И все? То пан есть блазень!

Князь, ожидавший иного, страшного, усмехнулся с презрением, скривил губы, готовясь пошутить. Эрстед мотнул головой, хотел возразить: «Нет, дружище, Филон – не шут. И не надейся...»

Хлоп!

Выстрел никого не испугал. Смешной хлопок среди веселого кутежа. Должно быть, гуляка от великих щедрот откупорил «Мадам Клико». Пробка – в небо, пена из черного горла. Одна бутылка, другая, третья: хлоп!.. хлоп...

– Назад! Назад...

Эрстед устоял – несмотря на пулю, перебившую кость левой руки. Но голос отказал, дрогнул. Пин-эр вихрем мчалась к двери в начале переулка. Старинный дом – окон много, вход один...

– Бах! Бах!..

Трость Волмонтовича ответила бутылке.

Ружейный дом Франкоттов по праву гордился своим детищем. Так отец-аристократ порой больше любит бойкого сына-бастарда, рожденного по любви, чем законного наследника, чахлого брюзгу, зачатого на холодном ложе. Дульнозарядная капсюльная трость-трехстволка с рукоятью в виде головы жеребца не числилась в каталогах Жозефа Франкотта. Второй такой не было во всем цивилизованном мире. Ее сделали по личному заказу Андерса Эрстеда – датчанин хотел порадовать князя в день его второго рождения.

Конкуренцию «жеребчику» могла составить лишь трость Генри Клефта, где в компании с пистолетом укрывались контейнеры с порохом и пулями, подзорная труба, чернильница, стальные перья и листы бумаги, свернутые трубочкой.

Кольцо-фиксатор, удерживающее спусковой механизм, князь сорвал, как срывают бинт, присохший к ране, – единым движением. Отлетел прочь, звеня на камнях, стальной наконечник. Тонкие стенки стволов, укрытых в трости, требовали уменьшенного заряда – иначе они грозили лопнуть и поранить стрелка. Но на малых расстояниях это было терпимо.

Две пули ушли в провал окна-бойницы.

– Пин-эр! Казимир, останови ее...

Князь не слушал. Он знал свои обязанности. Закрыть неосторожного патрона от смертоносных «пробок»; послать во врага последний гостинец...

– Бах!

Темные окуляры сброшены за миг до начала стрельбы. В глазах Волмонтовича жидким янтарем полыхает, отразившись, фонарный gaz de houille. Глаза зверя, свирепого хищника; черной пантеры в зарослях. Рот оскален, с виска течет струйка пота. Дымится в руке увесистая трость – огнедышащий, дикий «жеребец» изогнул шею...

Никто уже не веселился.

Смолкла «шарманка». Люди отбегали подальше от смерти, жались к стенам. Женщина в бархатной маске – минутой раньше она обнимала партнера по танцу – лежала на булыжнике. Кровь на плече, и на лице кровь, и на маске...

Пин-эр бежала со всех ног.

Трехэтажный дом под красной черепицей – не дворец Цяньцингун в Запретном городе. Ни тайных ходов, ни подземных лазов. Все просто и понятно. Вверх по лестнице – и налево, по коридору, до той комнаты, откуда били из духового ружья. Волмонтович – отменный стрелок, на корабле он редко давал промах по чайкам, обнаглевшим сверх всякой меры. Ночью князь особенно меток, ночь – его время...

Но вдруг в проклятой комнате было двое мерзавцев?

Одного – живым!..

Заспанный консьерж тупо моргнул, провожая глазами цветастый халат. Китайцы? В Париже?! Ах, пион-красавец, дальний гость, завоеватель наших оранжерей! – Chinensis odorata, Эдулис Суперба из коллекции Кало... Сон наяву, явь во сне! – в душе садовод, консьерж вновь погрузился в дрему, полную лепестков и аромата.

Было в грезах стража что-то насильственное, чуждое обычному сну. Но Пин-эр слишком торопилась. Лестница! Вверх! Семь-восемь ступеней, затем – поворот...

Не получилось – ни вверх, ни налево. Она замерла на середине лестничного марша. Не пройти – занято. Стоит: огромный, широкий, мощнорукий. Человек-гора. Лица не разглядеть – смутная тень вместо маски.

– Фроляйн!..

Гора тяжко сопела. По-доброму, сочувствуя.

– Не надо, фроляйн. Там опасно. Там стреляют.

Пин-эр поняла – слова были короткими и простыми. Они не обманули. Обманул голос. На миг почудилось, будто простодушная Гора и в самом деле испугалась за странно одетую незнакомку. Наивный здоровяк-парижанин; высокая, крепкого сложения мадемуазель...

...Парижанин?! Отчего же – «фроляйн»?

За три с половиной месяца, проведенных в море, на палубе «Сюзанны», Пин-эр запомнила много новых слов. Но это – не из языка болтливых франков! Ложь открыла свое лицо – круглую, пятнистую луну в тени облаков. Уже все зная наперед, девушка отступила на шаг, будто соглашаясь с непрошеным доброхотом.

Склонила голову, благодаря за участие.

Удар был рассчитан на быка. Хорошо, что она стоит ниже обманщика. В пах, в «нефритовый жезл», кулаком – чтобы наверняка, сразу. Пусть туша, захлебнувшись воплем, лавиной сползет вниз, по ступенькам, к храпящему во сне консьержу. Пусть тому привидится поверженный местный божок Го Ли-аф на ложе из пионов!

Вэй Пин-эр, дочь наставника императорских телохранителей, все рассчитала точно. Она не ошиблась, просто чуть-чуть опоздала – на полвздоха, на взмах ресницами. Гора успела повернуться – тоже еле-еле, самую малость, но этого хватило. Удар пришелся в бедро. Били не человека – быка, но гора устояла.

Колыхнулась, гудя с искренней заботой:

– Не ушибли руку, фроляйн? Мы не успели предупредить... Наши кости очень-очень твердые. В этом нет нашей вины, это все проклятые врачи, не к ночи будь помянуты. Мы не представились, извините. Называйте нас Ури – это, конечно, прозвище, но из-за мерзких докторишек...

Если бы Пин-эр не торопилась, она зарычала бы. Завыла, вскинув голову к мрачному, утонувшему во тьме потолку. Бой утратил смысл. Чудище по прозвищу Ури можно победить. Гору можно срыть, пробить в ней туннель, прорваться... Но драгоценные яшмы-секунды растрачены впустую. Поздно!

Кто убит – убит. Кто ушел – ушел.

Оставалось одно – вернуться на площадь, к друзьям, неся тяжкий груз поражения. Там она нужнее. Но сперва – поклониться горе.

Спасибо за науку.

Возле столиков – откричали. Парижан, как и любых других горожан, легко испугать пальбой. Но – и в этом отличие от «любых других»! – очень ненадолго. Слишком велика привычка. Здесь стреляли с завидной регулярностью. Кровь на мостовой никого не удивляла. Два года тому под пушечный лай свергли короля Карла, шесть месяцев назад Национальная гвардия разрядила ружья в мятежную толпу. Говорят, на днях намечается очередное побоище. Дикари-инсургенты из социалистических «секций» грозятся Париж дотла спалить – в прах, в пепел!..

...Неужто весь? И Лувр не пожалеют? Весь, уверяем вас! С Буа де Булонь. А тут – шесть пуль, ерунда. Хорошо, мадам-месье, один раз вскрикните: «Ай!» Для слишком впечатлительных: два раза – «ой!». И хватит. Живы? Живы!

– Полици-и-я-я-я-я!..

Стражи порядка гуляли где угодно, только не здесь. Как и врач – к которому тоже взывали, хоть и с меньшим пылом. Пострадали, не считая разбитых окон, двое. Смешно сказать! – двое. Очень подозрительный иностранец и...

Женщина лежала без движения. Дышала – кровь пузырилась на губах, искаженных болью. Пальцы с длинными, ярко-красными ногтями царапали грязный булыжник. Скрип – ужасный, доводящий до истерики.

– Доктора! Доктора-а!

Время текло из вскрытых жил. Зеваки, видавшие виды, в мыслях сочиняли восхитительно-страшные байки. «...На моих глазах, бедняжка!.. простонала напоследок и угасла, как свеча. Красавица...»

– Помогите, князь!

Одной рукой Эрстед пытался затянуть узел самодельной повязки на ране. Не получалось. Волмонтович без лишних слов взялся за концы тряпки, потянул. Есть! Сломанная кость мозжила, в висках набатом стучала кровь. По телу катился озноб – авангард грядущей горячки.

– Что с ней?

Отвечать князь не стал ввиду полной очевидности ответа. Сейчас его занимало совсем иное. Они в ловушке – в каменном мешке, под небом, желтым от фонарного газа. Надо уходить – немедленно, бегом, не тратя времени на умирающую даму, которой нужен не врач, а священник.

Тем более, ни врача здесь, ни кюре.

– Я... Я посмотрю.

Эрстед хотел склониться над раненой, но князь не позволил. Вернул на нос чудом уцелевшие окуляры; прислонил к столику трость, бесполезную в данном случае. Присел на корточки рядом с женщиной в маске.

Коснувшись шеи – там, где синел ручеек вены, – он ощутил ровный, еле заметно пульсирующий холод...

– Добро пожаловать домой, братец!

Черные губы взорвала усмешка. Пальцы, изящные и тонкие, сжали руку князя. Вцепились в запястье – не отодрать! – красные ногти. Волмонтович вздрогнул, словно его обожгло пламенем, рванулся назад; поднял вторую, свободную, руку, защищая лицо. Но удара не последовало. Пальцы-клещи усилили нажим, ослабели, разжались; отпустили...

Сгинули.

Осталась лишь боль от нелюдского захвата.

Боль осталась, но что-то исчезло. Князь попытался сообразить, что именно. Не успел. Порыв ледяного ветра взметнул ночь, как осеннюю листву. Женщина вскочила – бурая корка на лице, вечернее платье испорчено, пронзено шальной пулей напротив сердца. В пальцах, будь они прокляты, – браслет.

Тусклый блеск.

– Я положу этот алюминиум тебе в гроб, братец-дурачок. До встречи!..

Пин-эр вновь опоздала, замешкалась – второй раз за эту безумную ночь. Китаянка набегала от дома, видела, знала, как сбить куан-ши с ног, если не удастся сразу вырвать у нее добычу... Нет, зря, все зря! – узкое, змеиное тело ввинтилось в небеса, зимний вихрь смел с булыжника пыль, грязь, кровь...

– До встречи, сестренка! – шепнул, дрожа от ненависти, Волмонтович. – До скорой!

– Браслет! Что с браслетом?

Эрстед опустил пистолет. Куда стрелять? В кого?! Разве что пустить пулю себе в лоб. Он сглупил, попал в ловушку – мальчишка! щенок!.. ученик. И сам едва не погиб, и спутников подставил.

– Сломала, – князь глядел на опустевшее запястье, качал головой. – Замок сломала, двумя пальцами. Сильна, курва! Я... Я ранен, Андерс.

– Вылечим! Казимир, ты же знаешь...

– Я очень скверно ранен. Ее кровь смешалась с моей. Боюсь...

На тыльной стороне ладони кровоточила не рана – глубокая царапина. Ногти прорезали кожу, чужая кровь залила руку. Со стороны взглянуть – пустяк, безделица. Промыть водой, залить спиртом. Но Эрстед даже не попытался спорить. И успокаивать друга не стал.

Нечем.