Текст книги "Защитник 80-го уровня"

Введение в Уголовно-процессуальный кодекс РФ института установления объективной истины с возложением обязанности ее отыскания на суд означает возврат российского уголовного процесса из состязательной формы к неоинквизиционной (розыскной). Поскольку я уже высказал свое отношение в числе других отечественных ученых-процессуалистов к опубликованному законопроекту Следственного комитета РФ, полагаю целесообразным сосредоточиться на характеристике и итогах средневековой и советской практики судебного розыска.

Во все времена, при любом политическом строе власть и люди стремились узнать правду о совершенных преступлениях и преступниках. Правда эта отыскивалась в соответствии с господствующими в обществе идеями, представлениями и верованиями. Обвинительный процесс раннего средневековья вверял судьбу судебного спора всецело воле божьей, проявлявшейся, как считалось, в ордалиях, поединках и иных испытаниях. Материальная истина, добываемая с помощью следов, которые преступление оставило в объективной обстановке и сознании людей, – продукт идеологии позднего феодализма, рецепции римского права и теории формальных доказательств.

Средневековые глоссаторы абсолютизировали истину как задачу уголовного судопроизводства, едва ли не обожествляли ее. Разработка системы доказательств, их добывания, проверки и оценки в средневековых кодексах – Уголовно-судебном уложении Карла V «Каролина» (1533 г.) и «Кратком изображении процессов», включенном в Воинский устав, утвержденном императором Петром I в 1716 г. (в России Средневековье затянулось) – впечатляет. Многие нормы «Каролины», подробно излагающие процесс доказывания самых разных преступлений (различных видов убийств, краж, разбойных нападений, поджогов, подлогов и др.) и содержащие указания по извлечению фактов из разнообразных источников, позже положили начало криминалистической науке, вошли в книгу ее основоположника Ганса Гросса «Руководство для судебных следователей» (1892 г.), да и сейчас не сильно отличаются от методических рекомендаций по расследованию преступлений. Сие не случайно, поскольку в основе подавляющего большинства положений теории формальных доказательств лежали правильные наблюдения за поведением людей, те же самые фактические презумпции, которые и теперь служат базисом для выводов от одной типичной ситуации к другой.

Глоссаторы предъявляли к доказательствам весьма строгие требования, «дабы предохранить от непроизвольного уклонения от истины»[5]5
  Линовский В.А. Опыт исторических розысканий о следственном уголовном судопроизводстве в России. – М.: Леке Эст, 2001. – С. 161.


[Закрыть]. Доказательства делились на совершенные (признание обвиняемого – «царица доказательств» и согласные показания двух незаинтересованных (добрых) свидетелей) и несовершенные (показания одного свидетеля («полудоказательство») и улики).

Путь к нахождению истины, по убеждениям того времени, лежал через признание обвиняемого. А универсальным средством получения такого признания считалась пытка. Следует подчеркнуть, что, в отличие от сталинских репрессий, пытка служила раскрытию преступлений, а не фабрикации уголовных дел. Возведение признания обвиняемого в ранг «царицы доказательств» основывалось на совершенно верном наблюдении, что люди вообще не склонны себя оговаривать. Но почему допрос под пыткой был обязателен по каждому уголовному делу? Почему никакая совокупность улик и даже согласные показания двух добрых свидетелей, согласно «Каролине», не могли повлечь вынесение обвинительного приговора, а лишь служили основанием для допроса под пыткой?[6]6
  Каролина. Уголовно-судебное уложение Карла V. / пер. проф. С.Я. Булатова. – Алма-Ата, 1967. – С. 44, 45.


[Закрыть] Разгадка, думается, в том, что авторы «Каролины» (ученые-глоссаторы) осознавали несовершенство средств познания в уголовном судопроизводстве и стремились полностью исключить судебную ошибку, получив под пыткой не голое признание, а выявив виновную осведомленность подозреваемого.

«Надлежит также заметить, что никто не должен быть приговорен к какому-либо уголовному наказанию на основании одних только доказательств, улик, признаков истины или подозрений. На сем основании может быть только применен допрос под пыткой при наличии достаточных доказательств. Окончательное осуждение кого-либо к уголовному наказанию должно происходить на основании его собственного признания или свидетельства (как будет указано в ином месте сего уложения), но не на основании предположений и доказательств» («Каролина», XXII).

«Для того чтобы улики были признаны достаточными для применения допроса под пыткой, они должны быть доказаны двумя добрыми свидетелями, как будет предписано в иных статьях о достаточном доказательстве» («Каролина», XXIII)[7]7
  Каролина. Уголовно-судебное уложение Карла V. / пер. проф. С.Я. Булатова. – Алма-Ата, 1967. – С. 45.


[Закрыть].

«Того, кто сознается в преступлении, надлежит допрашивать о таких обстоятельствах дела и признаках истины, о которых невиновный не мог бы ничего знать или сказать; при этом надлежит записать, насколько отчетливо рассказывает обвиняемый о таких обстоятельствах.

Если допрашиваемый дал показания о том, каким образом и при каких обстоятельствах было совершено преступление, как было частично указано выше, и именно эти обстоятельства будут обнаружены, то тогда можно вполне заключить, что он действительно совершил признанное им преступление, особенно если он рассказал о таких обстоятельствах, случившихся при этом событии, которые совершенно не могли быть известны невиновному» («Каролина», LIII–LIV)[8]8
  Там же. С. 60.


[Закрыть].

От признания под пыткой зависела так называемая полнота открытия истины, определявшая судьбу осужденного. Так, в Уставной книге Разбойного приказа царя Ивана IV указывалось: «А будет на себя, с пытки, в разбое учнет обвиняемый говорить, и его казнить смертью; а не учнет говорить… и его посадить в тюрьму, докуды по нем поруки не будет; людем, которые на себя в разбое с пыток не говорили, и тем людем сидети в тюрьме до смерти, а смертью их не казнити». В «Кратком изображении процессов» также предписывалось без признания вины не подвергать преступника смертной казни[9]9
  Линовский В.А. Указ. соч. С. 162.


[Закрыть].

Расследование не исключало оправдание обвиняемого, но таковое могло произойти лишь в случае положительного доказывания невиновности, например, установления алиби. Последовательное проведение идеи материальной истины препятствовало вынесению оправдательного приговора за недоказанностью виновности. С точки зрения закономерностей чистого исследования недоказанный факт не приравнивается к факту несуществующему. И хотя средневековые кодексы украшались римской максимой «лучше десять виновных освободить, нежели одного невиновного осудить», принцип «истина во что бы то ни стало» торжествовал над свободой и правами личности, которая не рассматривалась как самостоятельная ценность. Поэтому в полном согласии с результатами познавательного процесса выносилось три приговора: 1) виновен; 2) невиновен; 3) оставлен в подозрении.

Так, «Краткое изображение процессов», воздав должное упомянутому выше афоризму римлян, определяло: «Если бы, несмотря на отрицание подсудимого, могли явиться могущие дать повод к подозрению в учинении преступления какие-либо обстоятельства, впрочем, недостаточные однако же к решительному обвинению, тогда, хотя и следует подсудимого освободить, взяв с него полное число порук, но от преступления весьма не уволить; понеже временем могут новые явиться подозрения». Приговоры об оставлении в подозрении были весьма многочисленны. В итоге многие сотни тысяч отпущенных на волю людей до конца жизни носили клеймо неразоблаченного преступника. Сотни тысяч казненных оставляю в стороне, ибо смертная казнь была в Средние века не просто обычным, а основным наказанием.

Буржуазные революции, на знамени которых были начертаны права и свободы человека, демократия, разделение властей, изменили тип уголовного судопроизводства: вместо розыска – следственно-состязательная процедура, вместо системы формальных доказательств – оценка доказательств по внутреннему убеждению, вместо оставления в подозрении – толкование сомнений в пользу обвиняемого, вместо пытки – уважение достоинства личности, презумпция невиновности, право на защиту. Среди теоретиков возобладал более трезвый, реалистичный взгляд на процессуальную истину как практическую (содержательную, моральную) достоверность, которая не вмещается в рамки математики и формальной логики, вырабатывается из правдоподобностей и не способна полностью исключить судебную ошибку. В советском государстве к власти пришла коммунистическая утопия. Либерально-демократические ценности были объявлены ширмой для прикрытия власти кровопийц-капиталистов. Презумпция невиновности, состязательность, суд присяжных третировались как обветшалые догмы буржуазного права и были изгнаны из советского законодательства. Считалось, что всесильные идеи марксизма-ленинизма в сочетании с подавлением врагов позволят в кратчайшие сроки совершить рывок к светлому будущему, избавить человечество от вековых невзгод, создать новый тип личности – советского человека: «нет таких крепостей, которые не могут взять большевики».

«Мы знали: до нас так мечтали другие, // Но все нам казалось, что мы – не такие, // Что мы не подвластны ни року, ни быту, // Что тайные карты нам веком открыты» (Н. Коржавин).

Фанатическая вера в возможность построения рая на земле, свойственная первому призыву большевиков, а затем ставшая официальной государственной идеологией, включала в себя как иллюзию постепенного отмирания преступности при коммунизме, так и явное преувеличение возможностей государства в борьбе с ней. Печатью химеры отмечена еще дореволюционная статья В.И. Ленина «Бей, но не до смерти», в которой, как считалось, сформулирована ленинская теория неотвратимости наказания. Ленин писал в ней: «Давно уже сказано, что предупредительное значение наказания обусловливается вовсе не его жестокостью, а его неотвратимостью. Важно не то, чтобы за преступление было назначено тяжкое наказание, а то, чтобы ни один случай преступления не проходил нераскрытым»[10]10
  Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 412.


[Закрыть].

Но «давно уже сказано» было иначе: «Важно, чтобы ни одно преступление, сделавшееся известным, не осталось безнаказанным, но бесполезно отыскивать того, чье преступление скрыто во мраке»[11]11
  Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях / пер. М.М. Исаева. – М., 1939. – С. 38.


[Закрыть].

Мы видим, что основатель советского государства подправил классика права. У Беккариа принцип неотвратимости наказания конкретизирует общеправовой принцип равенства всех перед законом, а у Ленина означает ликвидацию латентной преступности. Ленинский тезис об отмирании преступности при коммунизме был воплощен в Программе КПСС (1961 г.): преступность в СССР согласно партийным директивам должна была исчезнуть через 20 лет, к 1980 г. Получилось «малость» иначе: исчез СССР.

Идеологические шоры, в которых вынуждена была развиваться советская юридическая наука, сказались и на теории процессуальной истины. Конструкция объективной (материальной) истины «по-советски» неразрывно связана с именем выдающегося отечественного ученого-юриста Михаила Соломоновича Строговича – человека большого мужества, заговорившего о значении для правосудия принципов презумпции невиновности и состязательности, отсутствовавших в советском УПК, в мрачные годы сталинщины. Тогда же, в послевоенные годы, М.С. Строгович начал разработку концепции объективной истины на основе государственной идеологии: «Само понимание принципа материальной истины, его теоретическое обоснование определяется принципами марксистской философии и марксистской науки права»[12]12
  Строгович М.С. Учение о материальной истине в уголовном процессе. – М., 1947. – С. 53.


[Закрыть]. Сам тезис о том, что следствие и суд в неоинквизиционном (розыскном) советском уголовном процессе должны стремиться установить истину, был, безусловно, прогрессивен; в Гулаге тогда томились сотни тысяч сограждан по сфабрикованным делам. Но Строгович свел все исследование к философскому уровню, делая акцент на том, что для достижения истины по уголовному делу отсутствуют гносеологические препятствия. Полностью отождествив понятия истины и достоверности, ученый уклонился от рассмотрения логической структуры формирования внутреннего убеждения в доказанности corpus delicti, забыв о том, что он автор учебника логики, в котором за индуктивными доказательствами, естественно, не признавалась полная достоверность[13]13
  Строгович М.С. Логика. – М., 1946. – С. 329.


[Закрыть]. Вместо логического анализа судебного доказывания Строгович, привлекая весьма посредственную, как теперь можно признать, работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», обрушивается на противников признания выводов приговора абсолютно достоверными, обличая их в агностицизме. Последние из-под пера Строговича образовали неплохую компанию: английский философ Дж. С. Милль, русский логик С.И. Поварнин и все самые известные дореволюционные ученые-процессуалисты – И.Я. Фойницкий, Н.Н. Розин, Л.Е. Владимиров, В.П. Случевский и др.

Итог борьбы за воплощение в судебной и следственной практике концепции абсолютной объективной истины М.С. Строгович подвел в своем фундаментальном «Курсе советского уголовного процесса»: «Из общих положений марксистско-ленинской гносеологии следует доступность истины человеческому познанию. Нет непознаваемых истин, есть истины, еще не познанные. Это относится и к судебному познанию… Твердым положением советской науки уголовного процесса, опирающейся на опыт практической следственной и судебной работы (?! – Г.Р.), является тезис: нераскрываемых преступлений нет, есть преступления, которые не удалось раскрыть» (курсив мой. – Г.Р.).

И следующий из этих посылок важный практический вывод: «Если истина по уголовному делу не найдена, если преступление не раскрыто и преступник не изобличен… это значит, что следствие и суд не справились со своей задачей, допустили серьезное нарушение законности»[14]14
  Уголовно-процессуальное право Российской Федерации: учебник. 3-е изд. / ред. И.Л. Петрухин, И.Б. Михайловская. – М., 2012. – С. 329.


[Закрыть].

Итак, одна утопия – о ликвидации преступности – подкреплена другой утопией – о раскрытии всех преступлений и изобличении всех преступников.

Как справедливо отмечает И.Л. Петрухин, теоретическая позиция М.С. Строговича была идеологически востребована государством, внушая мысль, что приговоры советских судов содержат абсолютную истину[15]15
  Уголовно-процессуальное право Российской Федерации. С. 251.


[Закрыть].

На практике теоретическая конструкция абсолютной объективной истины претерпела инверсию: из препятствия на пути фабрикации уголовных дел (как первоначально, полагаю, мыслилось М.С. Строговичем) она превратилась в оправдание прогрессивности советского «розыскного уголовного судопроизводства», когда одни и те же задачи и обязанности возбуждения уголовных дел и раскрытия преступления, изобличения виновных, всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела уголовно-процессуальный закон возлагал на дознавателя, следователя, прокурора и суд.

К чему привели химера абсолютной объективной истины, отрицание невозможности раскрыть все преступления и полностью избежать судебных ошибок, хорошо известно:

✓ массовое сокрытие преступлений от учета;

✓ манипуляции, направленные на повышение уровня раскрываемости преступлений (в 1970–1980-е гг. статистический процент раскрытых краж составлял 90 %, а убийств, тяжких телесных повреждений и изнасилований приближался к 100 %);

✓ пыточное следствие;

✓ практическое исчезновение оправдательных приговоров; замена оправданий возвращением дел на дополнительное расследование (десятки тысяч дел по нескольку раз сновали от суда к следствию и обратно);

✓ вырождение государственного обвинения: функции прокурора выполнял суд, на половине дел прокуроры в судебном заседании вообще отсутствовали;

✓ взвинчивание уголовной репрессии;

✓ ненужность, практическая бесполезность защиты.

Введение в Уголовно-процессуальный кодекс института объективной истины, возложение на суд обязанности ее отыскания будут означать уничтожение на корню состязательности уголовного судопроизводства, разграничения процессуальных функций обвинения, защиты и решения дела, ликвидацию презумпции невиновности, которая и так покуда ощутимо проросла только в суде присяжных.

Не стоит заморачиваться и воспарять в философские выси. Многолетняя дискуссия в советской научной литературе о характере процессуальной истины, ее абсолютности-относительности, полной или частичной полноте, на мой взгляд, доказала свою теоретическую и практическую бесплодность.

Понятно, что вся процессуальная процедура запускается при наличии подозрения о совершении конкретного преступления. И в дальнейшем в ходе уголовного судопроизводства идет выяснение того, имело ли место в прошлом преступное событие и, если имело, кто и почему его совершил. Происходит такой процесс познания с помощью доказательств: личных и вещественных. Общественно-историческая практика, или, иначе, многовековой житейский опыт, убеждает, как когда-то убедил средневековых глоссаторов, что показания людей, предметы с оставленными на них следами, заключения сведущих в той или иной области науки или техники лиц вполне пригодны для того, чтобы узнать правду о прошлом, но не настолько совершенны, чтобы обеспечить такое знание по всем уголовным делам и полностью исключить судебные ошибки. Кроме того, в правовом демократическом государстве достоинство личности признается высшей ценностью, посему для поиска истины в уголовном процессе допустимы не все средства (нельзя пытать, например).

И если на знамени современного уголовного судопроизводства, в отличие от средневекового и тоталитарного розыскного процесса, нет лозунга «истина – любой ценой», принцип состязательности вовсе не препятствует ее установлению.

Впрочем, полагаю, что задача, решаемая Следственным комитетом с помощью института объективной истины, более приземлена, чисто прагматична: вернуть суд де-юре в единый строй со следователями и прокурорами, переложить на него ответственность за качество расследования, возвратить советское «правосудие без оправданий». Неужто так сильно травмирует один процент оправдательных приговоров в нашем профессиональном суде? Какие все же нежные души у сотрудников Следственного комитета!..[16]16
  Считаю нелишним припомнить, что оппонировал Строговичу в вопросе истины еще при его жизни. См.: Резник Г.М. Внутреннее убеждение при оценке доказательств. – М., 1977. – С. 54, 63–79, 103. Ленину стал оппонировать позже. См.: Резник Г.М. От мифов к правде // Московская правда. – 1988. – № 163.


[Закрыть]

2012 г.

Свобода прессы и защита репутации

Мне уже доводилось читать лекцию на общеправовую тему – о принципе разделения властей и защите прав человека. Тема сегодняшней лекции более «специальная». Я остановился на ней в силу ее особой актуальности, потому что свобода слова, свобода прессы – основа основ демократии. Право каждого беспрепятственно высказывать свои взгляды и убеждения, возможность для журналистов заниматься поиском, получением и распространением информации – это и есть главным образом то, что отличает демократическое общество от тоталитарных режимов.

Мы постоянно слышим призывы от президента, других государственных деятелей, общественных организаций: все на борьбу с бюрократизмом, коррупцией, преступностью! Подобное зло, увы, всегда было, есть и будет в любом обществе. Оно неискоренимо, но можно ограничить его масштабы, взять под контроль, не давать ему развиться до такой степени, что возникнет опасность перерождения системы. Для такого противодействия есть только два основных средства – свободная пресса и независимый суд.

Если в обществе нет ни того, ни другого, то все призывы, все попытки через государственную вертикаль решать общественные проблемы обречены на неудачу.

Десятилетиями мы жили в условиях отсутствия свободной прессы: в СССР государство в сущности монополизировало право на информирование граждан и оценку событий. В связи с этим вспоминаются строчки Игоря Губермана:

 
Можно в чем угодно убедить
Целую страну наверняка,
Если дух и разум повредить
С помощью печатного станка.
 

Изменения в жизни страны начались в конце 1980-х гг. и ускорились в декабре 1991 г., когда Советский Союз приказал долго жить. Одним из первых новых законов Российской Федерации стал Закон о средствах массовой информации, где и был провозглашен принцип: поиск, получение, распространение массовой информации не подлежат никаким ограничениям, кроме тех, которые предусмотрены федеральным законом. Был сформулирован запрет цензуры, то есть обязательного предварительного согласования материалов СМИ в каких бы то ни было государственных органах, за исключением случаев, когда должностные лица выступают авторами публикаций либо дают интервью. Закон о средствах массовой информации до сих пор не подвергся кардинальным изменениям, несмотря на непрекращающиеся попытки со стороны высокопоставленных сановников его хорошенько «поправить», окоротить прессу. Причина понятна: независимые СМИ ставят правящую бюрократию под контроль гражданского общества. Закрытость, тайна – необходимые условия безнаказанности. Как говорится, если о каком-то случае не сообщили по телевидению и не написали в газетах, значит, его и не было. А власти не любят слушать и читать о том, что для них неприятно.

Ценность свободного слова еще и в том, что это самый действенный путь предотвращения насильственных переворотов и революций по той причине, что в стране постоянно существует возможность для столкновения мнений. Люди с различными представлениями, с разными – пусть даже завиральными – идеями получают возможность высказывать свои взгляды. Когда свобода дискуссий загоняется в подполье, множатся противники власти, лишенные возможности вступить с ней в диалог.

Это одна сторона проблемы. Есть и другая, противоположная. Известно, что слово может больно ранить, подчас тяжелее, чем физическое насилие. Слово способно ввергнуть страну в пучину тирании и расизма, уничтожить репутацию человека. Поэтому свобода слова и прессы нигде и никогда не была абсолютной. Проблема ее ограничения – головная боль практически всех правительств демократических государств. В Европейской конвенции о защите прав человека и в Конституции России указаны условия, которые могут ограничивать принцип свободы самовыражения и свободы массовой информации. Это необходимые в демократическом обществе интересы национальной безопасности, охраны государственной тайны, общественного здоровья и нравственности, защиты репутации или прав других лиц. Важно усвоить: свобода слова и прессы – это принцип. А ее ограничения – законные и необходимые изъятия из данного принципа.

Для России в настоящее время особенно актуальна проблема соотношения двух конституционных ценностей: с одной стороны, свободы слова и СМИ, обязанности журналистов информировать граждан о жизни в стране, права граждан получать такого рода информацию, с другой – частная жизнь, право каждого на личную и семейную тайну, защиту своей чести и доброго имени. Такие права признаются в нашей Конституции как естественные, которыми человек обладает в силу самого факта своего рождения. Это современная концепция человеческой личности, утверждаемая в правовом демократическом государстве. «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах», – говорится во Всеобщей декларации прав человека.

Как же установить баланс между этими двумя способными вступить в противоречие ценностями? Знаете, легко доказать состав преступления, скажем, при перемещении материальных предметов, например, краже. Деньги были в одном кармане – их перекинули в другой. Требуется просто установить факт перемещения этих денег. Если субъект не клептоман, психически здоров и сознавал, что делает, то конструкция правонарушения готова. Другое дело – слово. Оно сказано, и далеко не всегда можно однозначно определить, нарушен закон или нет, и если нарушен, то какой.

В нашем законодательстве существуют нормы, направленные на защиту чести, достоинства и деловой репутации граждан и юридических лиц. Остановимся на гражданах. Прежде всего их защищает норма гражданского законодательства – ст. 152 Гражданского кодекса РФ, где говорится: «Гражданин вправе требовать по суду опровержения порочащих его честь, достоинство или деловую репутацию сведений, если распространивший такие сведения не докажет, что они соответствуют действительности». Кроме того, опороченному лицу может быть присуждена компенсация морального вреда, который определяется как физические и нравственные страдания.

Есть и уголовные статьи – «Клевета» и «Оскорбление»[17]17
  В соответствии с поправками, внесенными в Уголовный кодекс РФ Федеральным законом от 7 декабря 2011 г., состав правонарушения «Оскорбление» перешел из разряда уголовно наказуемых в разряд административных.


[Закрыть]. Клевета отличается от гражданско-правового деликта тем, что включает осознание заведомой ложности распространенных сведений, то есть человеку достоверно известно, где правда, а где ложь, тем не менее он клевещет. Что касается оскорбления, то здесь важна сама по себе форма высказывания – она неприлична, непристойна, унижает человека.

Ключевой вопрос: что такое сведения? Ученые-правоведы, правозащитники и журналистское сообщество долго бились за то, чтобы это понятие было правильно истолковано. В нашей судебной практике в течение продолжительного времени оно толковалось расширительно. Под него подводили любое высказывание. В 1990-е гг. расширительное понимание «сведений» практически уничтожило нашу независимую периферийную прессу через подачу исков местными чиновниками (губернаторами, мэрами, прокурорами) и депутатами на любую критику в их адрес. Суды, как правило, признавали критику деятельности людей при должности порочащей их честь и достоинство и взыскивали компенсацию за причиненный моральный вред. Взыскания, казалось бы, не были особенно большими – 3–4 тыс. долл. Но если для центральных изданий, таких как «Комсомольская правда», «Известия», «Коммерсант», эти суммы незначительны, то для периферийных удовлетворение парочки-тройки подобных исков означало банкротство. Никого не сажали в тюрьму, не преследовали в уголовном порядке, просто последовательно посредством упомянутой гражданско-правовой статьи устраняли независимые СМИ, которые критиковали местную власть.

Почему это стало возможно? Все подобные дела основывались главным образом на неразличении разного рода суждений – описательных и оценочных. Описательное суждение фиксирует некоторое событие: было или не было, случилось – не случилось. С помощью определенной проверки можно доказать, что оно произошло или не произошло.

Оценочные суждения лежат в другой плоскости: «хорошо – плохо», «добро – зло». Их специфика заключается в том, что они не поддаются проверке на истинность. Нельзя констатировать, что суждение «хороший человек» или «плохой человек» является истинным или ложным. Здесь основой выступают субъективные взгляды, представления, установки, пристрастия человека, на основе которых он формирует свое отношение к фактам. Например, журналист критикует руководство региона за то, что строится завод по производству кирпича, тогда как, по его мнению, нужно асфальтировать дороги. Или считает вредной практику распределения госзаказов на конкурсной, а не на аукционной основе. Либо называет кумовством нахождение на руководящих должностях или в фирмах с государственным капиталом близких родственников губернатора. Такие оценки не могут быть истинными или ложными. А ведь ст. 152 Гражданского кодекса РФ требует, чтобы оспариваемые сведения признавались не соответствующими действительности.

Вспоминается одно интересное дело на заре моей адвокатской практики. Есть известный журналист Александр Минкин – сейчас он в «Московском комсомольце» периодически публикует «Письма президенту». Рекомендую – высший класс. В 1990-х гг. журнал «Огонек» опубликовал статью «Секрет» – развернутую рецензию на спектакль Леонида Трушкина по пьесе Чехова «Вишневый сад». В этой статье он назвал одну даму при должности, которая воспрепятствовала, как посчитал журналист, неосновательно, телевизионной съемке спектакля, «Яшкиной внучкой (отрицательный персонаж пьесы – слуга, который забывает в покинутом всеми доме старика Фирса), дочкой Шарикова». Дама обиделась, предъявила иск. И представьте, суд его удовлетворяет, записывая в своем решении, что фраза «Яшкина внучка, дочка Шарикова» не соответствует действительности. Я включился в это дело на стадии кассационного обжалования решения и в жалобе написал, что, конечно, с судом трудно спорить, поскольку живой человек не может быть близким родственником литературных персонажей, но не позор ли, когда суд не в состоянии отличить утверждение о действительности от метафор, иронии и сравнений. Решение суда было отменено, но для судебной практики того времени подобная отмена была редким исключением.

Известны иски по поводу определений «плохой политик», «неталантливый писатель». И эти иски удовлетворялись: утверждение не соответствует действительности и порочит честь и достоинство. Один губернатор заявил, что его опорочили, когда область, которой он руководил, назвали «краем непуганых идиотов» (в «Записных книжках» И. Ильфа есть фраза: «Край непуганых идиотов. Пора бы пугнуть»). В результате такой судебной практики из газет практически исчезли публикации в жанре фельетона, судебного очерка, журналистского расследования.

Таким образом, на протяжении длительного времени у нас не проводилось различие между описательными и оценочными суждениями, тогда как еще в 1986 г. Европейский суд по правам человека вынес прецедентное решение по делу Лингенса («Лингенс против Австрии»), где было сформулировано, что при анализе разных текстов надо исходить из разграничения утверждения о фактах и оценочных суждений. Первое можно проверить на соответствие действительности, второе такой проверке не поддается, посему привлечение к ответственности за оценки и комментарии является нарушением ст. 10 Европейской конвенции о защите прав человека, закрепляющей право на свободу мнений. Несмотря на то что Россия стала членом Совета Европы в 1998 г., наши суды продолжали упорствовать.

И вот мы бились, бились, и наконец 24 февраля 2005 г. Пленум Верховного суда России принял Постановление «О судебной практике по делам о защите чести и достоинства граждан, а также деловой репутации граждан и юридических лиц», где прямо указал: факты и оценки недопустимо смешивать. Но дальше возникла следующая проблема. В итоге рассмотрения дела устанавливается, что сведения, то есть утверждения о порочащих гражданина поступках, ложны, что они должны быть опровергнуты. Но всегда ли в подобных случаях на редакцию и журналиста должна накладываться ответственность в виде компенсации морального вреда? Может, при решении данного вопроса следует учитывать специфику деятельности средств массовой информации и особую роль прессы в государстве как «сторожевого пса демократии»?

Сейчас, хоть и с большим трудом, в нашу судебную практику внедряются критерии, сформулированные Европейским судом, а Европейский суд взял все лучшее, что было наработано при рассмотрении дел данной категории в странах с развитой демократией. Мне пришлось участвовать в Королевском суде Лондона в заседании по поводу диффамации (опорочения) в прессе. Выступать я там не мог – это исключительная прерогатива английских барристеров, но участвовал в подготовке исков и, так сказать, ассистировал в ходе рассмотрения дела. А оно было интересное и необычное.

Российский предприниматель Григорий Лучанский был опорочен самой респектабельной английской газетой «Таймс» и предъявил к ней иски по двум публикациям. Суд присяжных вынес решение: иски удовлетворить полностью, а по одной публикации даже запретил ответчику апеллировать в силу абсолютной очевидности диффамации. Есть в английском праве такая норма. Особый интерес вызвала линия защиты, к которой прибегла «Таймс». Она не связана с доказыванием соответствия действительности опубликованных сведений. Английское право – прецедентное, и там был сформулирован прецедент Рейнолдса (Альберт Рейнолдс – премьер-министр Ирландии, чье имя дало название прецеденту), по которому средство массовой информации может защититься от иска, если докажет, что были выполнены определенные требования, предъявляемые к публикации, даже если в итоге сведения оказались не соответствующими действительности, журналиста нельзя привлечь к ответственности. Необходимо принять во внимание ряд параметров. Когда они не соблюдены, то поведение журналиста можно признать упречным. А когда все выполнены, значит, журналист действовал добросовестно и к нему нельзя предъявить те требования к точности, которые предъявляются к обвинительному приговору.