Текст книги "Защитник 80-го уровня"

Первое – серьезность обвинения. Чем оно серьезнее, тем больше вероятность, что общество может быть неправильно информировано. И тем больший ущерб может быть причинен гражданину, если обвинение не соответствует действительности. Второе – суть информации и вопрос, насколько она представляет действительный общественный интерес. Если такого интереса нет, то публикацию можно считать личными нападками. О чем идет речь? Скажем, публикуются сведения о болезни человека. Когда речь идет о высокопоставленном чиновнике, его заболевание в принципе представляет общественный интерес, потому что люди будут оценивать, может ли он исполнять свои функции при том или ином диагнозе. Но болезнь, скажем, какого-нибудь клерка – сугубо частное дело.

Дальше – источник информации. Некоторые информаторы не имеют прямого знания происходящего, кто-то из них преследует свои цели, получает деньги или другую выгоду. Суд должен изучить источники: что представляют собой информаторы, документы и т. д. Пытался ли журналист связаться с тем субъектом, которого он критикует, и если нет, то его поведение упречно, а если он пытался и человек уклонился от контакта, то публикация должна оцениваться несколько иначе.

Следующий вопрос – срочность. Новости – товар скоропортящийся. Если информация действительно представляет общественный интерес и надо, чтобы общественность ее получила, то у журналиста просто нет времени на то, чтобы досконально изучить вопрос. Необходимо учитывать попытку получения комментария от истца и наконец обстоятельства публикации, включая время.

«Таймс» не удалось защититься с помощью прецедента Рейнолдса, поскольку суд не согласился с газетой, что все эти требования были выполнены. Но если бы периодическое издание им следовало, в иске российскому бизнесмену суд отказал бы.

Сейчас Пленум Верховного суда РФ по примеру Европейского суда, пусть пока еще робко, упоминает в своем постановлении такого рода параметры.

Прежде всего вводится понятие публичной фигуры. Публичная фигура – это человек, который в силу своей деятельности отдает себя на суд общества. В первую очередь это депутаты, министры, деятели шоу-бизнеса, спорта. Они должны более терпимо относиться к критике, чем остальные граждане. Это не означает, что они вообще не защищены от ложных обвинений, но степень защиты публичного политика по сравнению с частным лицом понижается. У нас же ситуация до последнего времени была прямо противоположная: с повышением статуса растут взыскиваемые суммы, что противоречит международному стандарту такого рода дел.

Следующий момент – опять же срочность информации, попытки журналистов ее проверить. То есть при назначении компенсации морального вреда в обязательном порядке должны учитываться обстоятельства, которые свидетельствуют либо о вине журналистов и указывают на то, что это «заказуха», либо о том, что это было добросовестное заблуждение.

Принцип свободы массовой информации и право граждан получать информацию – основополагающие. По этой причине сформулировано еще одно требование. Компенсация морального вреда не должна быть очень большой, иначе наступает так называемый замораживающий эффект: слишком крупные суммы заставляют журналистов отказываться от разработки действительно острых тем. Это важно, потому что ошибки здесь возможны и неизбежны. Представляется, что нужно двигаться дальше и решать проблему кардинально, как в Соединенных Штатах Америки. Там есть первая поправка к Конституции – Билль о правах, где написано, что конгресс не имеет права издавать законы, ограничивающие свободу слова. Все. Поэтому, для того чтобы иск о защите репутации был удовлетворен, необходимо доказать злой умысел. Не просто заблуждение, а то, что при публикации определенных сведений преследовалась изначальная цель – опорочить лицо. У нас это считается уголовно наказуемым деянием, клеветой. Но вообще дела о клевете и оскорблении в значительной части государств уже переведены в гражданско-правовую плоскость. Недавно это сделала Украина.

Вероятность злоупотреблений при оценочных составах правонарушений возрастает. В конкретных делах разграничение описательных и оценочных суждений представляет большую сложность. Значение слов зависит от лингвистического и более общего, социального контекста. В одном контексте, к примеру, прилагательные «некомпетентный» и «ненадежный» будут оценками, в другом – накрепко привязаны к фактам и потребуют доказанности. В обоснование коснусь двух уголовных статей об ответственности за разжигание межнациональной, религиозной, социальной, классовой розни и о порнографии. Это норма оценочная. Надо ли вводить такую «экстремистскую» статью? Могу высказать свое мнение. Подобная норма невозможна в Соединенных Штатах Америки. Там караются только прямой призыв к насилию и, соответственно, действие, представляющее непосредственную угрозу. В Европе не так, и, в общем, здесь я должен сказать, что старушка Европа и Россия имеют право на существование такой нормы. Америка никогда не знала национальных или политических конфликтов. Расовая проблема – это совсем другое. Что касается Европы, то национальные и политические конфликты сотрясали ее на протяжении всей истории и сопровождались кровавыми событиями. Но применять эту норму надо, не толкуя понятие «экстремизм» расширительно.

Это, кстати, относится и к обвинению в распространении порнографии. Два примера. В 1996 г. мне довелось защищать Валерию Новодворскую. Она привлекалась к уголовной ответственности за разжигание ненависти к русскому народу, будучи, между прочим, сама русской.

Ситуация следующая: выборы 1995 г. в Государственную думу; избиратели голосуют не за Е. Гайдара и А. Чубайса, а за В. Жириновского и Г. Зюганова. Валерия Ильинична, последовательный либерал, возмущенная такими итогами избирательной комиссии, пишет статью (а перо у нее блестящее). За одно название статьи, я полагаю, ей надо было дать премию: «Не отдадим наше право налево!». А текст, за который ее привлекли к уголовной ответственности и даже посадили на скамью подсудимых, такой: «Нас создал Иван Грозный по своему образу и подобию. Как он запряг, так мы и поехали. Иван был псих, но не в медицинском, а в социальном смысле. Периоды кровавых казней, диких загулов сменялись у него столь же длительными периодами депрессии и упадка. Он создал нас с маятником маниакально-депрессивного психоза внутри. А лет через 100 это стало доминирующей чертой национального характера».

Мы, слава Богу, отбились. Моя речь была опубликована – я припомнил всех, кого мог: П. Чаадаева, М. Лермонтова, И. Тургенева, Н. Некрасова и, конечно, А. Пушкина:

 
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
 

Но сам факт: попытка сделать уголовным художественное слово, ведь приведенный текст – это даже не публицистика, а литература.

Еще в более яркой форме я столкнулся с такого рода злоупотреблением три года назад. Участники известного движения «Наши» (тогда оно носило название «Идущие вместе») совершали ритуальное действо: сжигали книги Владимира Сорокина. У него, кстати, два последних произведения – «День опричника» и «Сахарный кремль» – просто великолепная литература, остроумная, едкая сатирическая антиутопия. До этого Сорокин написал фантастическую повесть «Голубое сало». Действующие лица – клоны И. Сталина, Л. Берии, Н. Хрущева, Л. Брежнева и других политиков прошлого. В одном из сюжетов описано виртуальное совокупление Сталина и Хрущева. «Нашисты» добились возбуждения уголовного дела о порнографии. Я сказал Владимиру Георгиевичу, что литераторы не обязаны давать никаких объяснений. Невозможно растолковать, почему в воображении писателя возник тот или иной художественный образ.

По поводу книги Сорокина я дал интервью и обратил внимание на то, что общепринятого определения порнографии не существует, но если уж за нее привлекать, то ее общественная опасность, видимо, в том, что люди, посмотрев и прочитав что-то, неудержимо начинают стремиться выбежать на улицу и сотворить там что-нибудь непристойное с первым попавшимся субъектом. Но на какие подвиги может позвать описание совокупления клонов Сталина и Хрущева? По-моему, наоборот, может отбить всякую охоту заниматься сексом. Вы смеетесь, но это реальные уголовные дела! Некоторые из них доходят до суда, – как с Новодворской, некоторые прекращены на следствии – как с Сорокиным.

Это очень проблемные нормы. Поэтому Европейский суд ориентирует судебную практику и законодательство на то, чтобы вмешательство в свободу слова, самовыражения, творчества, свободу массовой информации было минимальным.

В то же время известно, что мало осталось не прикупленных перьев, что ложь и клевета широким потоком выплескиваются на страницы наших изданий. Что же делать? Я уже сказал, что при рассмотрении подобных дел надо внимательнейшим образом исследовать все характеристики публикаций. Если вы ознакомитесь с решениями Европейского суда по жалобам на нарушение ст. 10 Конвенции о защите прав человека, то поразитесь тщательному социолингвистическому анализу спорных публикаций. В конечном счете делается вывод, имело ли место вмешательство в свободу СМИ, в свободу журналиста получать и распространять информацию либо журналист злоупотребил своими правами.

А как у нас? Реформы 1990-х гг. сопровождались колоссальными издержками, в том числе, к великому сожалению, резким понижением в обществе нравственных норм, включая журналистское сообщество. Но лучшие представители журналистского цеха с этим не мирятся. В 1994 г. несколько известных российских журналистов приняли Московскую хартию журналистов (Россия). Вот некоторые фамилии подписавших документ: Михаил Бергер, Сергей Бунтман, Алексей Венедиктов, Ольга Бычкова, Наталья Геворкян, Анна Мельникова, Сергей Мостовщиков, Лев Тимофеев, Михаил Соколов. Они заявили, что принимают на себя «взаимные обязательства способствовать укоренению, распространению и защите в России нижеследующих принципов, уважение которых полагают непременной и неоспоримой основой развития честной, свободной, профессиональной журналистики:

1) журналист распространяет, комментирует и критикует только ту информацию, в достоверности которой он убежден и источник которой ему хорошо известен. Он прилагает все силы к тому, чтобы избежать нанесения ущерба кому-либо ее неполнотой или неточностью, намеренным сокрытием общественно значимой истинной информации или распространением заведомо ложных сведений;

…

3) журналист отвечает собственным именем и репутацией за достоверность всякого сообщения и справедливость всякого суждения, распространенного за его подписью, под его псевдонимом либо анонимно, но с его ведома и согласия. Никто не вправе запретить ему снять свою подпись под сообщением или суждением, которое было хотя бы частично искажено помимо его воли».

И так далее. Хартия открыта для присоединения.

Еще я должен сказать, что недавно создана Общественная коллегия по жалобам на прессу, я принимаю участие в ее работе и горжусь этим. Коллегия состоит из двух палат: палата медиасообщества включает представителей журналистского цеха, палата медиааудитории – членов общественных организаций и частных лиц, которые, как написано в Уставе, «пользуются уважением и имеют незапятнанную морально-этическую репутацию». Мы рассматриваем жалобы на публикации в прессе.

Юрисдикцию нашей коллегии признали практически все федеральные средства массовой информации. Мы работаем на строгом условии: либо вы обращаетесь в суд, либо к нам. Подобная практика имеется во многих странах. Например, в Англии 70 % информационных споров рассматриваются в профессиональных третейских судах и только 30 % поступают в суды. Причем в нашей деятельности мы анализируем большее число параметров, чем суд, и даже тогда, когда сведения фактически соответствуют действительности, мы можем предъявить претензии к форме публикации статьи.

Тем не менее необходимо отбивать все атаки на Закон о СМИ 1991 г., попытки законодательно приструнить журналистов и создать тот самый «замораживающий» эффект, с тем чтобы наша пресса не доставляла неудобства представителям власти. При отсутствии в стране свободной прессы и независимого суда все усилия построить современное демократическое, цивилизованное, процветающее экономически общество обречены на неудачу.

2017 г.

Право и религия

Осуждение певуний-феминисток за перформанс, устроенный в храме Христа Спасителя, к двум годам реального лишения свободы вызвало в обществе оживленную дискуссию о соотношении права на свободу слова и защиты религиозных чувств населения. В ходе полемики, естественно, всплыл обвинительный приговор устроителям выставки «Осторожно, религия». Не остались в стороне от нее и представители различных конфессий, требовавших, за редким исключением, введения суровой уголовной ответственности за «богохульство» и «кощунство». Итогом публичного спора явилось не только резкое размежевание поборников свободы выражения мнений и защитников религиозных верований, но и внесение группой депутатов Госдумы законопроекта, предусматривающего уголовное наказание за «публичное оскорбление религиозных убеждений и чувств граждан» вплоть до лишения свободы на срок до трех лет.

На законопроект дали отрицательное заключение Общественная палата РФ и Совет по правам человека при Президенте РФ. В числе контрдоводов указывалось на юридическую неопределенность понятия «оскорбление религиозных чувств», создающую условия для его неоднозначной трактовки и применения. Сторонники законопроекта обращали внимание на то, что оскорбление религиозных чувств граждан уже десяток лет признается административным правонарушением, наказывается штрафом, и в данном случае речь идет лишь о переводе таких поступков в уголовную юрисдикцию и усилении ответственности за их совершение в силу повышенной общественной опасности.

Спор зашел в тупик. Возможны ли сближение двух крайних точек зрения и выработка компромиссного решения? Ответ на этот вопрос, как представляется, нельзя найти вне социокультурного контекста, в котором обретают смысл юридические конструкции.

Прежде всего обнаруживается, что административная норма, карающая за оскорбление религиозных чувств граждан, за все 10 лет своего существования вообще не применялась. То есть либо она «спящая», либо напрочь для применения непригодная. По причине «отсутствия всякого присутствия» правоприменения резонно обратиться к теоретическим источникам. В наиболее авторитетном комментарии к Кодексу РФ об административных правонарушениях под редакцией заместителя министра юстиции РФ Е.Н. Сидоренко (М., 2002) читаем, что оскорбление религиозных чувств граждан совершается «публичным образом или в частном порядке путем грубого, неуважительного отзыва, высмеивания религиозных догм и канонов, которые исповедует гражданин, или личных качеств гражданина, связанных с его религиозной принадлежностью».

Откуда растут ноги такого толкования – непосредственно из головы теоретиков или имеют под собой историческую почву? Скорее, все же второе. В Уголовном уложении царской России содержалась ст. 182 о «кощунстве, то есть язвительных насмешках, доказывающих явное неуважение к правилам и обрядам церкви православной, или вообще христианства». Но Указом царя-батюшки от 14 марта 1906 г. она была отменена практически вместе со всем разделом «О преступлениях против веры». Российская империя, между прочим, продолжала оставаться православным государством. Немаловажным доводом в пользу отмены уголовной ответственности за кощунство послужило соображение об исключительной сложности установления в целях насмешки порицания верования, каковая, однако, по разъяснениям Правительствующего Сената – высшей судебной инстанции страны – не должна достигать «прямого оскорбления или поругания», квалифицируемых уже как богохуление.

Предлагать определять в каждом конкретном случае характер высказывания о религиозной вере в качестве «грубого, неуважительного отзыва, высмеивания религиозных догм и канонов», отграничивать желчные нападки от беззлобного подшучивания, подтрунивания – значит ставить перед судом заведомо невыполнимую задачу, вводить в правоприменение безграничный субъективизм, по сути уничтожать свободу слова, ставя под запрет шутки, остроты, гиперболы, иронию, сарказм. Проблема, однако, не столь проста. Ее решение осложняется не в случаях отдельных высказываний в быту, политике или даже в прессе, а, как ни парадоксально, тогда, когда религиозная проблематика входит в художественное творчество. Выставка полотен художников, театральное представление, кинопоказ – именно здесь приходится сталкиваться с протестной реакцией массового сознания, оскорбленными чувствами верующих и церковных иерархов.

Невозможность полностью сбрасывать со счетов восприятие произведений искусства обычным, средним гражданином подтверждается практикой Европейского суда по правам человека. Законы об уголовной ответственности за оскорбление религиозных чувств (богохульство) существуют во всех западных странах, за исключением США, где Первая поправка к Конституции полностью исключает такое преступление. Существуют, как и норма нашего административного Кодекса, на бумаге. Так, в Австралии никого не привлекали за богохульство в течение 30 лет; в Великобритании за 90 лет было лишь одно дело по обвинению в богохульстве (осуждены издатель и автор поэмы, которая метафорически приписывала Христу гомосексуальные акты); оскорбление религиозных чувств в Германии с 1969 г. не было объектом судебного разбирательства, зафиксировано два случая, когда журналистские статьи служили поводом для применения Кодекса прессы; в Канаде прессу не обвиняли в богохульственном оскорблении с 1935 г.; в Норвегии норма о богохульстве не применялась с 1936 г. Несколько мусульманских лидеров подали иск в суд на норвежского издателя «сатанинских стихов», но вскоре его отозвали, не рассчитывая выиграть.

Вместе с тем Европейский суд рассмотрел два дела – «Институт Отто-Премингер против Австрии» (1994 г.) и «Мюллер и другие против Швейцарии» (1988 г.) и сформулировал в своих постановлениях критерии, которые, на наш взгляд, позволяют разумно и наименее болезненно разрешать конфликты между свободой художественного творчества и защитой религиозных чувств.

Ассоциация-заявитель «Институт аудиовизуальных средств информации Отто Премингера», находящаяся в Инсбруке, намеревалась организовать в своем кинотеатре начиная с 13 мая 1985 г. демонстрацию фильма Вернера Шретера «Любовный собор». После обращения Инсбрукской епархии Римской католической церкви прокурор за три дня до намеченного показа возбудил уголовное дело против управляющего ассоциацией по обвинению в покушении на совершение уголовно-наказуемого деяния – «оскорбление религиозных верований» (ст. 188 Уголовного кодекса Австрии). Фильм был арестован и не показан публике. Впоследствии уголовное дело прекратили, а судебное разбирательство было направлено не на осуждение физического лица, а на конфискацию фильма (ст. 33 Закона Австрии о средствах информации). В итоге Земельный суд Инсбрука вынес решение о такой конфискации, придя к выводу, что существенное вмешательство в сферу религиозных чувств, вызываемое провокационной позицией фильма, перевешивало в данном случае свободу художественного творчества, гарантированную Конституцией Австрии.

Рассмотрев жалобу ассоциации-заявителя, Европейский суд ее отклонил, посчитав, что право на свободу выражения своего мнения, гарантированное ст. 10 Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод, было обоснованно ограничено австрийским судом в пользу предусмотренной частью второй данной статьи Конвенции «защиты прав других лиц», в частности, права на уважение религиозных чувств и в целях «предотвращения беспорядков». Европейский суд обратил внимание на необходимость «учитывать большую роль религии в жизни жителей Тироля. Удельный вес католиков в населении Австрии значителен – 78 %, но среди тирольцев он еще выше и составляет 87 %… Суд не может игнорировать тот факт, что римско-католическая вера является религией подавляющего большинства тирольцев. Наложив арест на фильм, австрийские власти действовали в интересах обеспечения религиозного мира в этом регионе и для того, чтобы у отдельных людей не сложилось ощущение, что их религиозные представления стали объектом необоснованных и оскорбительных нападок».

Особый интерес в данном деле представляют доводы, окончательно склонившие Европейский суд в сторону настоятельной потребности в демократическом обществе ограничить право ассоциации-заявителя доводить до сведения общественности спорные взгляды и творческие идеи. Ассоциация утверждала, что действовала ответственно, стремясь избежать возможности оскорбить чьи-либо чувства. Она подчеркнула, что планировала показать фильм в своем кинотеатре, который был доступен только за входную плату; кроме того, ее публика в целом состояла из лиц, интересующихся прогрессистской культурой.

Но Европейский суд счел, что большее значение, чем доступ в кинотеатр за плату, имеет широкая реклама фильма: «Общественности было достаточно хорошо известно, о чем фильм и его основное содержание, чтобы получить ясное представление о его характере; по этой причине даже предполагаемый показ фильма был достаточно “публичным” и мог быть воспринят как оскорбление чувств верующих».

Сходная аргументация была применена Европейским судом в деле «Мюллер и другие против Швейцарии». В 1981 г. несколько человек – граждан Швейцарии организовали в г. Фрибуре выставку современного искусства. На этой выставке были представлены три картины художника Ж. Мюллера, на которых изображалось гомосексуальное совокупление, скотоложество, эрегированные пенисы. По представлению прокурора кантона Фрибур картины были изъяты как подпадающие под действие уголовного закона, запрещающего непристойные публикации и оскорбление религиозных чувств. Окружной суд приговорил организаторов выставки к штрафу и постановил «поместить картины в музей, от куратора которого потребуется открыть к ним доступ лишь нескольким серьезным специалистам, проявляющим к ним исключительно художественный или культурный интерес в противоположность интересу похоти».

Европейский суд, признав, что в последние годы подходы к пониманию сексуальной морали модифицировались и общественные идеи о понятиях непристойности, аморальности, неприличия, богохульства значительно изменились и стали заметно более свободными, поддержал позицию швейцарских властей. Решающим аргументом, как и в деле Института Отто Премингера, явилось то, что картины Мюллера были доступны для обозрения широкой публике без каких-либо ограничений, так что могли попасть и действительно попали на глаза людям, которые сочли их неприличными.

Представляется, что Европейский суд сформулировал важный критерий, учет которого позволяет установить баланс между свободой выражения творческих идей и защитой иных общественных ценностей, в том числе религиозных чувств, – это пространство, в котором реализуются продукты экспериментального искусства, эпатирующего господствующие нравы. Для одних ситуаций уместно не выносить произведения контркультуры в публичное пространство со свободным доступом туда широкой публики, для других требуется разъяснение, что выставка предназначена для ценителей современного искусства. В постановлении по делу Института Отто Премингера Европейский суд обратил внимание на то, что «невозможно прийти к всеохватывающему определению того, что представляет собой допустимое вмешательство в осуществление права на свободу слова там, где такое слово направлено против религиозных чувств других лиц. Поэтому национальные власти обладают широким полем усмотрения при оценке потребности и степени вмешательства».

Такое положение накладывает особую ответственность на национальные суды при разрешении споров, затрагивающих религиозные чувства. Примером в данном отношении может послужить разрешение такого рода конфликта во Франции. В 1988 г. несколько католических ассоциаций обратились в Парижский гражданский суд с требованием запретить показ фильма Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа». Суд отказался выдать запрет, но, проявив должное почтение к религиозным чувствам католиков, распорядился включить в рекламу фильма предупреждение о вымышленности его содержания. Мне пришлось в 1998 г. представлять канал «НТВ» в одном из районных судов Москвы в деле по иску ряда православных активистов с аналогичным требованием. Суд иск отклонил, но не обязал канал подкорректировать рекламу.

А жаль, что никому из истцов такая мысль в голову не пришла. Я бы, представляя ответчика, против такого требования не возражал.

Во всяком случае защита религиозных чувств граждан от оскорбительных действий лежит не в русле взвинчивания уголовной репрессии. Данное понятие с учетом его широкой оценочности должно остаться в Кодексе об административных правонарушениях и не переноситься в Уголовный кодекс, где уже есть статья, карающая за разжигание религиозной ненависти, а также унижение человека, в том числе по признаку его отношения к религии.

Необходимо помнить, что свобода выражения мнения представляет собой одну из несущих опор демократического общества и, как сказано Европейским судом в деле Хендисайда, охватывает не только «“информацию” или “идеи”, которые встречаются благоприятно или рассматриваются как безобидные либо нейтральные, но также и такие, которые оскорбляют, шокируют или внушают беспокойство. Таковы требования плюрализма, толерантности и либерализма, без которых нет демократического общества».

В то же время, как мудро заметил Адам Михник, «дилемма выбора между искушением авторитарных решений и логикой безграничной свободы, по-видимому, всегда будет преследовать демократическую цивилизацию».