Текст книги "Групповой портрет с дамой"

Богаков, за это время вместе с Тунчем изучивший план города, объявил, что единственная возможность выиграть время – это заставить весь транспорт ехать кружным путем, то есть подстроить аварию, в крайнем случае – затор, в одном из тихих переулков. Словом, Шольсдорфу было обещано необходимое время. Ширтенштайн тоже хотел что-то сказать, но только прошипел: «Тс-с-с! Тс-с-с!» – Лени запела опять.

 
Плодоносная краса,
Зреют гроздья винограда,
Веет над прудом прохлада,
И звенит в полях коса.
 

Почти благоговейную тишину, воцарившуюся в комнате, нарушил лишь ехидный смешок Лотты, а Пельцер по поводу услышанного заметил: «Значит, это правда – она и впрямь от него понесла». Эти слова показывают, что даже высокая поэзия может содержать доходчивую информацию.

Прежде чем покинуть общество, пребывавшее в приподнятом настроении, авт. впервые нарушил свой нейтралитет, в свою очередь внеся скромную лепту в фонд спасения Лени.

Уже на следующий день около половины одиннадцатого утра авт. узнал от Шольсдорфа, что комитету удалось добиться отсрочки, а еще через день прочел описание этого события под заголовком «Неужели опять иностранцы?» в одной из местных газет: «Что это было: саботаж, случайное совпадение, повторение нашумевшей истории с невывозкой мусора или что-то другое? По какой причине вчера, около семи утра, на углу Ольденбургерштрассе и Битцератштрассе мусороуборочная машина, за рулем которой сидел португалец и которая в этот час должна была находиться в трех километрах западнее, на Брукнерштрассе, столкнулась с другой мусороуборочной машиной, которую вел турок и которая должна была находиться в пяти километрах восточнее, на Крекманштрассе? И чем можно объяснить тот факт, что третий мусоровоз – на сей раз водителем был немец, – несмотря на знак одностороннего движения, въехал на ту же Битцератштрассе и врезался в фонарный столб? Финансово-промышленные круги, пользующиеся в нашем городе заслуженным уважением и оказавшие городу значительные услуги, сообщили редакции, что упомянутые несчастные случаи явились результатом заранее запланированной акции. В самом деле, какое странное совпадение! Водители машин, турок и португалец, проживают в одном и том же доме на Битцератштрассе, пользующемся дурной репутацией; с согласия отдела социального надзора и полиции нравов вчера этот дом решено было очистить от жильцов. Однако покровители некоей дамы – как говорят, щедро раздающей свои милости, – «ссудили» этой даме неслыханно большую сумму денег и, таким образом, предотвратили выселение, задержанное с утра неописуемым хаосом на улице (см. фото). К обоим водителям-иностранцам, которых посольства их стран характеризуют как «политически неблагонадежных», следовало бы присмотреться повнимательнее. Ведь в последнее время мы уже не раз убеждались, что иностранные рабочие занимаются у нас в стране сутенерством. И мы повторяем свой вопрос как ceterum censeo[19]19
  Настойчивое напоминание, неустанный призыв (лат.).


[Закрыть]: неужели опять иностранцы? Скандальное уличное происшествие в настоящее время расследуется. В «организации» этого происшествия подозревается некое лицо, которое называет себя «экзистенциалистом», под весьма прозрачными предлогами втерлось в упомянутые финансово-промышленные круги и, воспользовавшись доверчивостью некоторых людей, получило кое-какую информацию. Материальный ущерб, причиненный происшествием на Битцератштрассе, оценивается предварительно в шесть тысяч марок. Потери из-за многочасового простоя транспорта вряд ли вообще поддаются подсчету».

Ознакомившись с этим сообщением, авт. улетел из города, – но не из трусости, а по велению сердца. И полетел он не в Рим, а во Франкфурт; из Франкфурта отправился поездом в Вюрцбург, куда перевели Клементину в наказание за предположительное разглашение ею некоторых секретных данных, связанных с делом Рахили Гинцбург. Клементина уже больше не раздумывает, она окончательно решила сбросить монашеский чепец, и теперь ее медно-рыжие волосы предстанут миру во всей своей красе.

Здесь авт. следует, пожалуй, сделать одно весьма тривиальное признание: несмотря на то, что он, авт., старается, по примеру одного небезызвестного доктора, следовать своим извилистым путем «в земной карете, запряженной небесными конями», он чувствует, что сам он – всего лишь слабый земной человек. И посему хорошо понимает героя одного литературного произведения, который «вздыхает рядом с Эффи на берегу Балтийского моря», а поскольку у него нет Эффи, с которой можно было бы умчаться на Балтийское море, авт. без всяких угрызений совести решает отправиться с Клементиной, ну, скажем, в Вайтсхехгейм и обсудить с ней там ряд экзистенциальных проблем. Авт. не решается назвать эту женщину «своей», поскольку она не решается стать «его»; у Клементины возник ярко выраженный «алтарный комплекс»: проведя почти восемнадцать лет вблизи алтарей, она теперь не хочет идти к алтарю и находит брачное предложение, считающееся честью, на самом деле бесчестным. Кстати, ресницы у Клементины гораздо более длинные и шелковистые, чем показалось авт. в Риме. Много лет Клементина вставала чуть свет, теперь она сладко спит допоздна, завтракает в постели, гуляет, отдыхает после обеда, иногда читает авт. довольно длинные лекции (которые, наверное, можно назвать размышлениями вслух или монологами) о причинах своей боязни перейти вместе с ним через «линию Майна», то есть поехать с ним на север страны. О жизни до Вайтсхехгейма она никогда ничего не говорит. «Представь себе, будто я в разводе или вдова. Ведь не стала бы я рассказывать тебе о первом браке». Подлинный возраст Клементины – сорок один год, подлинное имя – Карола, однако она не возражает, если ее и впредь будут называть Клементиной. При ближайшем рассмотрении и после нескольких бесед выясняется, что Клементина – женщина довольно избалованная: она привыкла жить на всем готовом, не знала забот ни о квартире, ни об одежде, ни о книгах, вообще не должна была себя ничем обеспечивать. Отсюда ее страх перед жизнью: Клементину пугают самые пустяковые траты вроде стоимости чашки кофе где-нибудь в Шветцингене или Нимфенбурге, и каждый раз, когда авт. вынимает бумажник, она испытывает ужас. Неизбежные долгие разговоры авт. по телефону с «севером-за-Майном» – так их именует Клементина – действуют ей на нервы, ибо все, что она слышит от авт. о деле Лени, кажется ей вымыслом. Она, правда, не подвергает сомнению существование самой Лени, о которой знает из досье ордена. И хотя так и не сумела достать и прочесть знаменитое сочинение Лени «О маркизе д’О…», подробный письменный отчет о форме и содержании этого сочинения от сестры Пруденции она все же получила. Любое напоминание о Рахили Гинцбург выводит Клементину из себя, а на предложение авт. поехать с ним в Герзелен и рвать там розы она только мягко, по-кошачьи, отмахивается. Клементина не хочет и «слышать о чудесах». Быть может, здесь стоит заметить, что она – инстинктивно – отрицает разницу между верой и знанием. Уже ясно, что перед Герзеленом открывается перспектива стать бальнеологическим курортом: вода в тамошнем источнике достигает 38–39 градусов по Цельсию, что считается идеальной температурой. Ясно также – авт. узнал об этом по телефону, – что Шольсдорф «самым энергичным образом включился в дело Лени» (слова Ширтенштайна) и что на вышеупомянутую газету подано в суд, дабы заставить ее взять обратно такие выражения, как «дом, пользующийся дурной репутацией» и «дама, щедро раздающая свои милости»; причем труднее всего оказалось убедить суд в оскорбительности «вполне вежливого выражения «раздавать милости». И еще новости: Лотта временно поселилась в комнате Льва, оба турка – Тунч и Кылыч – займут, видимо, квартиру Лотты (в случае, если на это согласится домовладелец, «отчаянный враг всех левантинцев»), ибо Лени и Мехмед решили «заключить сердечный союз» – таково пока название их новых отношений, поскольку Мехмед женат, но, как магометанин, имеет право завести вторую жену – по магометанским законам, но отнюдь не по законам страны, которая его временно приютила; разве что сама Лени примет магометанство, и это не исключено, поскольку и в Коране нашлось место для Мадонны. Пока что удалось разрешить и проблему булочек – за ними ходит старшая дочь португальцев, восьмилетняя Мануэла. Начальство Хельцена оказывает на него давление, «покамест не очень сильное» (слова Ширтенштайна). За истекший период Лени встретилась с комитетом «Помогите Лени!» и покраснела «от радости и смущения» (наверное, четвертый раз в жизни. – Авт.); беременность ее подтверждена гинекологом, и теперь Лени проводит много времени у врачей: «обследуется сверху донизу, вдоль и поперек», потому что хочет, «чтобы беби было хорошо у нее внутри» (слова Лени в пересказе Ширт.). Заключения терапевта, зубного врача, ортопеда и уролога были абсолютно благоприятными, и только психиатр сделал некоторые замечания: он установил у Лени совершенно ни на чем не основанный недостаток уверенности в себе и весьма основательное нарушение контакта с окружающим миром, однако счел, что все эти отклонения пройдут сами по себе, как только Лев выйдет из тюрьмы. Лени должна будет как можно чаще прогуливаться на виду у всех под руку с Мехмедом Шаханом и Львом – «это надо рассматривать как прописанное врачом лекарство» (слова психиатра в передаче Ширт.). Однако для психиатра, равно как и для Ширтенштайна, остались непонятными мучащие Лени кошмары, в которых ее преследуют то борона, то доска, то чертежник, то офицер, – даже в те ночи, когда она засыпает в объятиях своего утешителя Мехмеда. Кошмары Лени приписываются «вдовьему комплексу», что, как берется доказать авт., является упрощенным и совершенно ошибочным объяснением; так же ошибочно считать, будто причина страшных снов Лени – те обстоятельства, при которых она зачала и родила Льва. Эти кошмары, как может подтвердить и Клементина, ни в коей мере не связаны ни с подземельями, ни с бомбежками, ни с объятиями во время этих бомбежек.

Постепенно, делая остановки сперва в Майнце, потом в Кобленце и, наконец, в Андернахе, то есть намеренно помогая Клементине переступить со ступеньки на ступеньку, авт. без особых осложнений удалось завлечь Клементину на «север-за Майном». Так же осторожно и постепенно, как с новым для нее ландшафтом, он знакомил ее и с новыми для нее людьми. Первым номером программы шла госпожа Хёльтхоне с ее библиотекой, изысканной атмосферой дома и почти монашеской строгостью ауры: ведь и к образованным дамам тоже нужен подход. Встреча эта вполне удалась, и в завершение ее хозяйка дома шепнула авт. на ухо: «Поздравляю!» (С чем? – Авт.) Следующим на очереди был Б. X. Т., который блеснул вкуснейшим луковым супом, превосходным итальянским салатом и мясом, приготовленным в гриле; он с жадностью ловил каждое, буквально каждое слово Клементины о Рахили Гинцбург, Герзелене и т. д. Поскольку Б. X. Т. считает ниже своего достоинства читать газеты, он ничего не знал о разразившемся скандале, за истекшее время, наверное, заметно поутихшем; на прощанье он шепнул авт.: «Счастливчик!» Грундч, Шольсдорф и Ширтенштайн имели у Клементины безусловный успех; первый из-за своей «природной естественности», а еще потому, что старые кладбища и веющая над ними печаль всегда притягивают людей. Шольсдорф и сам по себе неотразим; кто бы мог перед ним устоять? С тех пор как он обрел реальную возможность помогать Лени, он стал гораздо раскованнее, а кроме того, он – филолог, стало быть, коллега Клементины, и за чаем с миндальными пирожными между ними очень скоро завязался страстный диспут о том периоде русско-советской культуры, который Клементина называла формализмом, а Шольсдорф – структурализмом. Ширтенштайн, напротив, оказался не на высоте: он долго и нудно жаловался на интриги и вагнерианство каких-то псевдомолодежных композиторов, а бросив горестный взгляд на Клементину и еще более горестный во двор, открыто посетовал, что не связал свою жизнь ни с одной женщиной и что ни одна женщина не связала свою жизнь с ним. Он проклинал рояль и музыку, в приступе мазохизма бросился к инструменту и с какой-то яростью самоотречения забарабанил «Лили Марлен». Потом извинился и, задыхаясь от сдерживаемых рыданий, попросил «оставить его наедине с его болью». Какого рода была эта боль, выяснилось вскоре, во время неизбежного визита к Пельцеру, который за те пять дней, что авт. провел в Вайтсхехгейме, Швецингере и Нимфенбурге, ужасно исхудал. Его жена Ева, подававшая кофе и пирожные с усталой, но приветливой и меланхолической улыбкой, произнесла несколько пессимистических сентенций; в перепачканном красками рабочем халате художницы она казалась какой-то неестественной и разговор вела тоже в элегическом духе – о таких художниках, как Бойс, Артман, о «бессмысленности осмысленного искусства» и т. д., причем часто цитировала статьи из одной серьезной газеты; потом госпожа Пельцер заторопилась к своему мольберту: «Извините, пожалуйста, просто не могу не писать!» В присутствии своей жены Пельцер сидел молча, с отрешенным видом; после ее ухода он бросил на Клементину испытующий взгляд, как бы прикидывая, чего стоит эта «синица в руках», а когда Клементине пришлось срочно, но ненадолго отлучиться по вполне понятной причине (между тремя и шестью часами она выпила у Шольсдорфа четыре чашки чая, у Ширтенштайна – три, у Пельцера на данный момент – две чашки кофе), Пельцер заговорил, понизив голос: «Поначалу решили, будто у меня диабет, но содержание сахара в крови оказалось в норме, да и в остальном все вроде в порядке. Можете надо мной смеяться, но уверяю вас: я впервые в жизни почувствовал, что у меня есть душа и что эта душа болит; впервые в жизни я чувствую, что излечить меня может не любая женщина, а одна-единственная. Я готов задушить этого турка своими руками… И что она нашла в этом неотесанном мужлане, провонявшем бараниной с чесноком, который вдобавок лет на десять ее моложе? У него есть жена и четверо детей, а теперь он и ей сделал ребенка… А я… Помогите мне…» Авт., проникшийся самым искренним сочувствием к Пельцеру, сослался на то, что в подобных ситуациях посредничество третьих лиц, как правило, не достигает цели и даже приводит к обратному результату. С этим делом пострадавшему приходится справляться самому. «И притом, – опять заговорил Пельцер, – я ведь каждый день ставлю Мадонне по дюжине свечей, ищу утешения у других женщин – говорю это вам как мужчина мужчине – и не нахожу его, я пью, пропадаю в игорных домах, но – rien ne va plus[20]20
  Ничего не выходит (фр.).


[Закрыть]. Вот и все, что я могу сказать. Такие дела». Если авт. утверждает, что Пельцер вызвал у него сочувствие, то, пожалуйста, не сочтите это иронией, тем более что сам Пельцер очень точно охарактеризовал свое состояние: «Никогда в жизни я не был влюблен, ни разу; только путался с продажными шлюхами, в общем, распутничал вовсю. Ну, а жена… Я всегда очень хорошо к ней относился, да и сейчас неплохо отношусь и, пока жив, сделаю все, чтобы с ней чего не стряслось… Но влюблен я в нее никогда не был. А что до Лени… Ее я всегда домогался, с самого первого дня, как ее увидел. И всегда мне дорогу перебегали какие-то иностранцы. Но влюблен я и в нее не был, я только теперь влюбился – неделю назад, когда снова с ней встретился. Я… Я ведь совершенно не виноват в смерти ее отца, и я… Я люблю ее! Ни одной женщине я этих слов не говорил». Тут в комнату вернулась Клементина и начала незаметно, но настойчиво торопить авт. закончить визит. Ее мнение о Пельцере свелось к весьма недружелюбному, во всяком случае, холодному и деловому высказыванию: «Называй это как хочешь, но они оба больны одной болезнью – что Пельцер, что Ширтенштайн».

В связи с поездкой в Тольцем – Люссемих авт. получил возможность одним выстрелом убить двух зайцев: приобщить Клементину, называющую себя прирожденной жительницей гор, баваркой, и лишь скрепя сердце допускающую, что севернее Майна тоже попадаются приятные люди, – приобщить ее к прелести и колдовскому очарованию равнин, которые авт. живописал, быть может, чересчур восторженно. В итоге Клементина признала, что действительно никогда не видела таких плоских и таких необъятных пространств. Она «сравнила бы их с равнинами России, если бы не знала, что здешние равнины простираются всего на триста – четыреста километров, тогда как там они тянутся на многие тысячи. И все же это напоминает Россию». Поправку авт.: «Если б не изгороди» – Клементина тут же отвергла, его пространные рассуждения о живых изгородях, заборах и межевых знаках назвала «литературщиной», а ссылку на кельтское происхождение межевых знаков – «расизмом». В конце концов она хоть и неохотно, но все же согласилась, что «здесь засасывают горизонтали», в то время как у них в горах «засасывают вертикали». «Тут все время такое чувство, будто плывешь, и в машине плывешь, наверное, и в поезде тоже. Даже страшно: а вдруг никогда не доберешься до берега? Да и есть ли тут вообще берег?» Указание авт. на хорошо видимые глазом возвышенности в предгорьях и отрогах Айфеля вызвало у Клементины лишь презрительную усмешку. Колоссальный успех выпал на долю ван Доорн. Сливовый пирог со сливками (комментарий К.: «Вы тут по любому поводу едите взбитые сливки!») и кофе, который Мария сварила «как положено», то есть из только что собственноручно помолотых и пожаренных зерен, произвели на Клементину неотразимое впечатление: «Это какая-то фантастика, я первый раз в жизни пью такой кофе, только теперь я поняла, что значит настоящий кофе» и т. д. и т. п. И под конец: «А вы, здешние, умеете жить в свое удовольствие». На прощанье М. в. Д., в свою очередь, прокомментировала встречу с К.: «Поздновато, но лучше поздно, чем никогда. Да благословит вас Бог!» Потом, уже шепотом, добавила: «Она вас научит… (И, залившись краской, пояснила, опять же шепотом): Я хотела сказать, научит порядку и вообще…» Тут по ее лицу потекли слезы: «А я как была, так и осталась старой девой».

Оказалось, что Богаков «выбыл» из инвалидного дома, причем, к удивлению авт., «выбыл в неизвестном направлении». Он оставил записку: «Не ищите пока что, благодарю за все, дам о себе знать». За истекшие четверо суток знать о себе, однако, не дал. Беленко решил, что Богаков опять «впал в распутство». Киткин, напротив, полагал, что Богаков, наверное, «выполняет шпионское задание красных»; приветливая сестра милосердия честно призналась, что скучает по Богакову, и, как бы между прочим, добавила, что он имеет привычку исчезать почти каждую весну. «Весной его, видимо, куда-то тянет, только с каждым годом это ему труднее дается, ведь он живет на уколах. Надеюсь, что ему там хотя бы тепло».

Хотя Клементина уже успела услышать множество самых разнообразных отзывов о Лени – и взволнованных, и прямых, и косвенных (например, от Б. X. Т., который мог подтвердить сам факт ее существования), она захотела во что бы то ни стало увидеть Лени своими глазами – «реальную, осязаемую, обоняемую, зримую». И авт. не без душевного трепета попросил Хельцена устроить ему это давно назревшее свидание. Поскольку Лени в последнее время «очень нервничает», условились пригласить на эту встречу только Лотту, Мехмеда и еще одно лицо: «То-то вы удивитесь, когда увидите – кого!»

«После первых прогулок с Мехмедом, – сказал Хельцен, – она так взвинчена, что с трудом выносит присутствие более пяти человек. Поэтому мы с женой не придем. Особенно нервно реагирует Лени на флюиды влюбленности и связанные с ней эротические надежды, которые питают Пельцер, Ширтенштайн и даже в какой-то степени Шольсдорф; это создает невыносимую для нее напряженность».

Ошибочно истолковав волнение авт., Клементина приревновала его к Лени; поэтому авт. пришлось объяснить ей, что он знает о Лени все, а о ней, Клементине, почти ничего, что благодаря его интенсивным и длительным изысканиям он посвящен даже в самую интимную сферу личной жизни Лени, так что порой сам себе кажется то предателем, то сообщником. И все же она, Клементина, близка ему, а Лени далека, хоть и вызывает у него симпатию.

Надо честно признаться: авт. был рад, что пойдет на свидание с Лени в сопровождении Клементины, был рад, что у Клементины обнаружились такие филолого-социологические интересы, ибо без нее (а ведь и знакомством с ней он обязан, в конечном счете, той же Лени, а также Гаруспике) ему наверняка грозила бы опасность заболеть той же неизлечимой болезнью, которая поразила Ширтенштайна и Пельцера.

К счастью, напряженную сосредоточенность и нетерпение авт. сразу же рассеяла и отвлекла в другое русло неожиданная встреча: кто бы, вы думали, сидел на тахте, от смущения не улыбаясь, а, скорее, ухмыляясь и у всех на виду держа за руку очаровательно зардевшуюся Лотту? Не кто иной, как Богаков! С первого взгляда было ясно: милейшая сестра из инвалидного дома может не беспокоиться: Богакову было тепло! И если кто-то сомневался, способна ли Лотта излучать тепло, то мог теперь убедиться в ошибочности своих сомнений. Там же сидел и турок; авт. был немало удивлен и даже как бы несколько разочарован, увидев, насколько тот не похож на восточного человека; он казался мужиковатым и не то чтобы смущенным, а, скорее, скованным. На нем был синий костюм, крахмальная рубашка с галстуком скромной (буроватой) расцветки; турок держал руку Лени с таким видом, будто на дворе 1889 год и он позирует перед громоздким фотографическим аппаратом тех лет; казалось, фотограф только что засунул в аппарат светочувствительную пластинку и, прежде чем нажать на резиновую грушу, дающую вспышку, попросил его не двигаться. А Лени? Авт. не сразу решился посмотреть на нее; сначала бросил взгляд искоса и только потом – в упор; как-никак, за время своих бесконечных разъездов и расспросов авт. лишь дважды мельком видел Лени на улице, да и то в профиль, а не анфас, и отметил про себя ее гордую походку. Но теперь отступать было некуда, пришлось взглянуть действительности в лицо, и авт. позволит себе заявить просто и ясно и даже с некоторым understatement[21]21
  Преуменьшение, сдержанное высказывание (англ.).


[Закрыть]: игра стоила свеч! Как удачно, что при сем присутствовала Клементина, иначе авт. наверняка почувствовал бы ревность к Мехмеду: что-то похожее на ревность все равно в нем шевельнулось, и слегка кольнуло в сердце сожаление по поводу того, что Лени снятся борона, чертежник и офицер не в его объятьях, а в объятьях этого турка. Лени коротко подстриглась и покрасила волосы «под седину», так что вполне могла бы сойти за тридцативосьмилетнюю, темные глаза ее глядели на мир ясно, не без грусти, и хотя ее рост, как было доказано, составляет один метр семьдесят один сантиметр, казалось, что в ней не меньше метра восьмидесяти пяти; в то же время длинные ноги Лени свидетельствовали о том, что она не принадлежит к разряду «сидячих красавиц». С природной грацией она принялась разливать по чашкам кофе; Лотта стала раскладывать по тарелочкам пирожные, а Мехмед – подливать в кофе неизбежные сливки, спрашивая у каждого: «Одну ложечку? Две? Три?» Было совершенно ясно, что Лени не только неразговорчива или немногословна, она просто-напросто неправдоподобно молчалива и настолько застенчива, что с ее лица не сходит «испуганная улыбка». На Клементину Лени поглядывала доброжелательно и с приязнью, что преисполнило авт. гордостью и торжеством; когда Клементина спросила Лени о Гаруспике, та указала рукой на свою висевшую на стене над тахтой картину поистине внушительных размеров – полтора на полтора, казавшуюся не пестрой, а красочной и даже в неоконченном виде излучавшую ни с чем не сравнимую, истинно космическую мощь и нежность… Сетчатка глаза была изображена многослойно, точнее – восьмислойно; из шести миллионов колбочек Лени успела воспроизвести за истекшее время тысяч тридцать, а из ста миллионов палочек – не больше восьмидесяти тысяч. При этом она изобразила глаз не в поперечном разрезе, а в плоскости – как бесконечную равнину, тянущуюся к далекому, ускользающему горизонту. Лени сказала: «Это она. Когда закончу, получится, наверное, тысячная доля ее сетчатки». И добавила еще несколько слов, что было явно не в ее обычае: «Моя прекрасная наставница, мой прекрасный друг». И потом, за те пятьдесят три минуты, которые длился визит, больше не произнесла ни одной связной фразы. Мехмед произвел на авт. впечатление человека, начисто лишенного чувства юмора; даже подливая в кофе сливки, он свободной рукой крепко сжимал руку Лени, так что ей пришлось разливать кофе одной рукой. Это держание за руки оказалось настолько заразительным, что и Клементина в конце концов завладела запястьем авт., как будто собиралась пощупать его пульс. Сомнений не было: Лени тронула сердце Клементины. От ее высокообразованной гордыни не осталось и следа, по всему было видно: хоть она и знала о Лени, но верить в нее не верила; пусть Лени даже фигурировала в досье ордена, но сделанное ею открытие, что Лени действительно существует, существует реально, во плоти, потрясло Клементину. Она тяжело вздохнула, и ее учащенный пульс тут же передался авт.

Заметил ли нетерпеливый читатель, что у одних персонажей – сплошные «хеппи-энды»: они сидят рука об руку, заключают сердечные союзы, возобновляют старую дружбу (Лотта и Богаков), в то время как другие – к примеру, жаждущие и страждущие Пельцер, Ширтенштайн и Шольсдорф – остаются за бортом? Что турок, смахивающий, скорее, на крестьянина откуда-то из медвежьего угла вроде Рёна или из айфелевской глубинки, заполучил невесту, в то время как дома его ждут жена и четверо детей? И что этот человек так уверен в своем праве на полигамию, о котором он и раньше знал, но не имел возможности им воспользоваться, не испытывает ни малейших угрызений совести и, возможно, даже спокойно известил о случившемся какую-нибудь там Зулейку? Что этот человек по сравнению с Богаковым и авт. так вызывающе опрятен, весь вымыт-вычищен-выглажен, при галстуке и складке на брюках? Что его крахмальная рубашка переполняет его блаженством, ибо подчеркивает торжественность момента? Что он сидит неподвижно, как истукан, как будто все еще позирует воображаемому фотографу в широкополой шляпе и галстуке-бабочке – несостоявшемуся художнику, сжимающему в руке резиновую грушу вспышки где-нибудь в Анкаре или Стамбуле году этак в 1889-м? Что этот мусорщик, таскающий, грузящий и опоражнивающий контейнеры с мусором, связан узами любви с женщиной, оплакивающей трех мужчин, читавшей Кафку и знающей наизусть стихи Гёльдерлина, женщиной, которая поет, музицирует, пишет картины, женщиной, испытавшей истинную любовь и материнство и опять готовящейся стать матерью, с женщиной, заставляющей учащенно биться пульс у другой женщины, бывшей монахини, всю жизнь занимавшейся проблемой отражения действительности в литературных произведениях?

Даже языкастая Лотта в тот вечер была необычно молчалива и казалась растроганной, взволнованной и потрясенной; с трудом выдавливая из себя каждую фразу, она сообщила о предстоящем освобождении из тюрьмы Льва и возникающих в связи с этим жилищных проблемах: ее домовладелец отказался поселить у себя «турков-мусорщиков», а Хельцены не могут лишиться одной из своих комнат, ведь Грета – косметичка и вечерами «немного подрабатывает на дому»; однако и «семью из пяти человек, то есть наших друзей португальцев, невозможно заставить ютиться в одной комнате»; в то же время они с Богаковым, которого она без всякого смущения назвала «мой Петр», хотят и должны жить рядом с Лени, чтобы «давать надлежащий отпор Хойзерам». «Сейчас у всех нас лишь передышка, эта история еще не кончилась». Лотта сообщила также, что они с Богаковым решили зарегистрировать свой брак, но что у него нет никаких документов, удостоверяющих его вдовство или развод.

После этого Лени внесла все же некую лепту в общую беседу, пробормотав: «Маргарет, Маргарет, бедная Маргарет»; при этом глаза ее увлажнились и даже всерьез наполнились слезами. В конце концов Мехмед как-то странно дернулся всем телом, в результате чего выпрямил спину так, будто проглотил палку, и тем самым недвусмысленно дал понять, что визит окончен.

После чего состоялась сцена прощания. «Надеюсь, не в последний раз видимся», – сказала Клементина, обращаясь к Лени, которая в ответ лишь мило улыбнулась; гости, как водится, еще некоторое время потоптались в прихожей, похвалили фотографии на стенах, рояль и вообще обстановку квартиры в любезных выражениях, а картину Лени – в восторженных. И тут Лени вдруг произнесла как бы про себя: «Нужно и впредь стараться ехать в земной карете, запряженной небесными конями». Эта аллюзия осталась непонятой даже Клементиной, в образовании которой, как видно, все же существовали некоторые пробелы.

Выйдя из дома на довольно-таки скучную Битцератштрассе, Клементина высказалась в своей обычной манере, отдающей неисправимой страстью к литературе: «Да, она есть, и все же ее нет. Ее нет, и она есть». Авт. считает, что эта манера Клементины подвергать все сомнению не делает ей чести.

Но потом, подумав немного, Клементина все же добавила: «Когда-нибудь она утешит всех этих страдающих из-за нее мужчин и всех их исцелит».

И еще помолчав, промолвила: «Интересно, любит ли Мехмед западные танцы так, как Лени».