Текст книги "Групповой портрет с дамой"

Разумеется, и в тот год в кино шли фильмы, и Лени иногда ходила их смотреть («Дружба в открытом море», «Средь шумного бала», еще раз смотрит «Бисмарка»).

Авт. сильно сомневается, что хотя бы один из них мог хоть немного утешить ее или хотя бы отвлечь от мрачных мыслей.

Могли ли ее утешить популярные в ту пору шлягеры «Храбрая солдатская женка» или «Мы идем на Британию»? Тоже весьма сомнительно.

Временами все трое Груйтенов – отец, мать и дочь – лежат в постелях в своих комнатах с затемненными окнами, не выходят из них и при воздушных тревогах и «целыми днями, а то и неделями, только и делают, что глядят в потолок» (ван Доорн).

А между тем все Хойзеры – то есть Отто, его жена, Лотта, ее сын Вернер – переехали в квартиру Груйтенов, и тут происходит событие, которое хоть и можно было предвидеть и даже точно вычислить дату, тем не менее воспринимается всеми как чудо и даже способствует некоторому оздоровлению обстановки: в ночь с двадцать первого на двадцать второе декабря 1940 года, во время бомбежки, у Лотты рождается ребенок, мальчик, весом в шесть с половиной фунтов, а поскольку роды начинаются немного раньше, чем ожидалось, акушерка не извещена и «занята в другом месте» (позже выяснилось, что она принимала роды, родилась девочка), а энергичная Лотта, равно как и ван Доорн, неожиданно оказываются беспомощными и теряются, происходит еще одно чудо: госпожа Груйтен встает с постели и без всякой паники дает Лени точные, энергичные и в то же время спокойные указания; пока Лотта корчится в последних схватках, в доме кипятят воду, стерилизуют ножницы, прогревают пеленки и одеяла, мелют кофе, достают из буфета коньяк; а ночь за окнами холодная, темная, самая длинная ночь в году; в эту ночь исхудавшая госпожа Груйтен – «кожа да кости, в чем только душа держится» (ван Доорн) – показала, на что способна; в своем небесно-голубом купальном халате она снова и снова проверяет, на месте ли весь необходимый инструмент, протирает лоб Лотты одеколоном, держит ее руки, в нужный момент спокойно разводит в стороны ее ноги, помогает приподняться на постели и принять положенную при родах позу, без всякого намека на испуг принимает младенца, обтирает Лотту водой с уксусом, перерезает пуповину и следит, чтобы ребенку было «тепло, тепло и еще раз тепло» в корзинке для белья, которую Лени заранее застелила одеялом. Ее ничуть не заботит, что фугаски падают где-то неподалеку, а на уполномоченного по противовоздушной обороне, некоего Хостера, который то и дело приходит и требует, чтобы погасили свет и спустились в бомбоубежище, она так рявкает, что все свидетели этого происшествия (Лотта, Мария ван Доорн, старик Хойзер), не сговариваясь, в один голос заявляют: «Она отшила его, как настоящий жандарм».

Может быть, в госпоже Груйтен все же погиб врач? Во всяком случае, она «промывает область материнского лона» (ее слова, процитированные Хойзером-ст.), наблюдает за выходом последа, потом вместе с Лени и Лоттой подкрепляется кофе и коньяком; все были поражены, что такая деятельная женщина, как ван Доорн, «в этой ситуации струсила (Лотта) и под всякими благовидными предлогами большую часть времени провела на кухне»; там она поит кофе обоих мужчин – Груйтена и Хойзера – и все время говорит и говорит, не закрывая рта, причем почему-то во множественном числе («Мы уж как-нибудь справимся», «Мы благополучно разрешимся», «Мы не поддадимся» и т. д.), в то же время как бы слегка осуждая госпожу Груйтен («Надо надеяться, ее нервы выдержат, Боже ты мой, только бы она не переутомилась, бедняжка»), а сама держится подальше от места происшествия, то есть от спальни Лотты, и выступает на передний план, лишь когда самое страшное уже позади. Госпожа Груйтен еще растерянно смотрит по сторонам, словно удивляясь, как это она со всем этим справилась, а Мария уже приводит в спальню Лотты маленького Вернера и шепчет ему так, что все слышат: «Ну-ка, давай поглядим на нашего маленького братика!» И тут Груйтен-старший сказал Хойзеру-старшему таким тоном, как будто хотел кого-то переубедить: «Я всегда знал и говорил, что моя жена – замечательная женщина».

Некоторые сложности возникают несколько дней спустя, когда Лотта начинает настаивать, чтобы госпожа Груйтен стала крестной матерью новорожденного, но отказывается крестить мальчика, которого она хочет назвать Куртом («Таково было желание Вилли – если родится мальчик; если бы родилась девочка, мы назвали бы ее Еленой»). Она всячески нападает на церковь, в особенности «на эту» (что означает «на эту», так до конца выяснить и не удалось; с известной долей вероятности, граничащей с уверенностью, можно предположить, что Лотта имела в виду римско-католическую церковь, поскольку с другими просто не сталкивалась). Госпожа Груйтен не сердится на нее за эти нападки, просто становится «очень, очень грустной», соглашается быть крестной матерью и выражает желание подарить ребенку что-нибудь существенное, имеющее долговременную ценность, что-нибудь, что пригодится ему в жизни. И дарит ему незастроенный участок земли на окраине города, доставшийся ей в наследство после смерти родителей; она оформляет дарственную по всем правилам, в присутствии нотариуса, а Груйтен-старший обещает сделать для мальчика то, что обязательно сделал бы, если бы успел: «А я построю ему на этом участке дом».

Со временем глубочайшая скорбь, по-видимому, постепенно пошла на убыль. У Груйтена-старшего пассивно-апатичная ее форма сменилась активной: «он с радостью, чуть ли не со злорадством» (Хойзер) встречает известие, что ранним утром 16 февраля 1941 года в главное здание его фирмы попали две фугасные бомбы. Но поскольку бомбы были не зажигательные, а от взрыва пожара не возникло, его надежда, что «все барахло сгорит», не сбылась: после недели работ по расчистке развалин, в которых и Лени – без особого энтузиазма – принимает участие, выясняется, что все бумаги в целости и сохранности, а еще через месяц здание удается полностью восстановить. Груйтен в нем никогда больше не появляется, к изумлению всех окружающих, он вдруг становится «таким общительным, каким и в молодости-то никогда не был» (Лотта Хойзер). Она же добавляет: «Он стал необычайно любезным и милым, просто поразительно. Настоял, чтобы мы все между четырьмя и пятью собирались у него дома пить кофе, и Лени обязательно должна была присутствовать, и моя свекровь, и дети, в общем, все. После пяти они со свекром уединялись, он вникал во все детали текущих дел «в лавочке» – и сколько денег на счете, и каков приход-расход, и какие намечаются проекты, и как идет строительство, – в общем, требовал полной картины состояния дел на фирме и подолгу совещался со своими адвокатами и юридическими консультантами министерств, чтобы выяснить, как превратить свою фирму – ведь она была его личной собственностью – в акционерную компанию. Был составлен список «ветеранов». Груйтен прекрасно отдавал себе отчет в том, что в свои сорок два года – да еще при отменном здоровье – может и угодить в армию, а потому хотел оставить за собой должность консультанта в ранге директора. По совету своих заказчиков – сплошь большие шишки, в том числе даже несколько генералов, и все, по-видимому, благоволили к нему, – он несколько видоизменил название своей будущей должности: стал называться «директором по планированию»; я стала начальницей отдела кадров, мой свекор возглавил финансовый отдел; вот только сделать Лени – ей как раз минуло восемнадцать с половиной – тоже какой-нибудь начальницей ему не удалось: она не захотела. Он продумал все, одно упустил: обеспечить Лени материально. Потом, когда разразился скандал, мы все, конечно, поняли, зачем он все это затеял, – но к тому времени и Лени, и ее мать уже оказались на мели. Ну, так вот, Груйтен был очень мил и любезен, но что еще удивительно: он стал говорить о сыне; ведь почти год он даже не упоминал его имени, и все окружающие не смели его упоминать. А теперь вдруг заговорил о сыне. Он был не так глуп, чтобы молоть всякий вздор насчет судьбы и прочего, но сказал: «Хорошо, что Генрих погиб не пассивно, а активно». Я не очень поняла, что он имел в виду, потому что лично мне и год спустя вся эта история казалась сущим безумием и даже немного глупостью – или, лучше сказать: я бы сочла ее просто глупой, если бы мальчики не погибли ради этой глупости; теперь-то я вообще считаю, что «смерть ради чего-то» не делает эту цель ни возвышеннее, ни значительнее, ни менее глупой. Для меня такая смерть – чистое безумие, и больше мне нечего добавить. В конце концов Груйтен создал эту «новую структуру фирмы» и устроил в июне «праздник» по случаю двенадцатой годовщины со дня основания своего дела, на котором собирался все это объявить. Праздник состоялся пятнадцатого числа, как раз между двумя налетами, – словно он это предчувствовал. А мы, мы ничего не предчувствовали. Ничего».

Лени опять возобновила игру на рояле, причем играла подолгу и с «каким-то упрямым ожесточением» (Хойзер), а упоминавшийся выше Ширтенштайн, слушавший ее игру, стоя в задумчивости у окна (далее с его собственных слов), «не совсем без интереса, но и не без скуки, в один июньский вечер вдруг весь напрягся: я услышал самую удивительную интерпретацию, какую мне когда-либо доводилось слышать. В исполнении чувствовалась жесткость, почти ледяная жесткость, какой я еще никогда не встречал. И позвольте мне, старику, в свое время раскритиковавшему многих исполнителей, высказать суждение, которое вас, возможно, удивит: я по-новому, как будто впервые, услышал Шуберта, и тот, кто его исполнял, – не знаю уж, мужчина то был или женщина, – не только многое умел, но и многое понял, а ведь это большая редкость, чтобы непрофессионал по-настоящему глубоко понимал музыку. В тот вечер не просто кто-то играл на рояле, в тот вечер кто-то создавал музыку. После я часто ловил себя на том, что стою у окна и жду, обычно между шестью и восемью вечера. Но вскоре меня призвали в армию, я отсутствовал долго, очень долго, а когда вернулся – в 1952 году, – моя квартира была занята; да, меня не было здесь одиннадцать лет, я был в плену – у русских; жилось мне там, в общем, сносно – я имел возможность играть, хотя, конечно, не то, совсем не то, что соответствует моему уровню: бренчал всякую чепуху – танцевальную музыку, шлягеры; вы представляете себе, что значит для «взыскательного музыкального критика» ежедневно по шесть раз в день играть «Лили Марлен»? Только спустя четыре года после возвращения, то есть уже в 1956 году, я наконец снова занял свою старую квартиру – просто я люблю эти деревья во дворе и эти высокие потолки. И что же я слышу спустя более чем пятнадцать лет? То же самое модерато из ля-минорной сонаты и аллегретто из соль-мажорной, да в таком ясном, таком точном и глубоком исполнении, какого я еще и не слыхивал – даже тогда, в 1941 году, когда я внезапно обратил внимание на эту игру. Это был прямо-таки мировой уровень».

IV

Последующие события можно озаглавить так: «Лени совершает глупость»; «Лени покидает стезю добродетели» – или же: «Что же все-таки случилось с Лени?»

На праздник, устроенный фирмой в середине 1941 года, Груйтен пригласил также «всех бывших сотрудников фирмы, призванных в армию и находящихся в данное время в отпуску на родине». Но никто не мог предположить – да это и не вытекало из текста приглашения (Хойзер), «что вообще все бывшие сотрудники фирмы могут счесть себя приглашенными. Впрочем, даже и это выражение – «бывшие сотрудники» – лишь с большой натяжкой можно было применить к этому молодому человеку – он работал у нас в 1936 году не больше полутора месяцев и называл себя «стажером»: «учеником» он, видите ли, не желал числиться, это было «ниже его достоинства», ну, ладно, стажер так стажер: главное, он не хотел учиться, он желал сам учить нас, как надо строить; ну, мы его и выставили, и он вскоре попал в армию; парень-то он был, в общем, неплохой, только выдумщик, и выдумщик не в хорошем смысле слова, как, например, Эрхард, а в плохом, со склонностью к гигантомании, которая нас всех раздражала; к примеру, придумал, что пора отказаться от железобетона и «восстановить в правах его величество камень»; ну, ладно, может, в его словах и было что-то путное, да только он сам ни на что путное не годился – прежде всего потому, что не умел обращаться с камнем, да и не хотел уметь. Черт его побери совсем, – я шестьдесят лет проработал в строительной фирме, к тому времени – почти сорок, мне ли не знать, что такое «его величество камень»; передо мной прошли сотни каменщиков и их учеников, я видел, как они работают с камнем: обязательно понаблюдайте разок, как настоящий мастер принимается за камень! Ну, ладно, – а парень тот не понимал, не чувствовал камня, болтун он был, вот и весь сказ. Не злой, нет, только без царя в голове, и мы даже знали, откуда в нем это».

Второе непредвиденное обстоятельство, приведшее к столь злосчастным последствиям, состояло вот в чем: Лени сперва наотрез отказалась идти на праздник – страсть к танцам у нее прошла, «она стала очень серьезной, очень молчаливой, сблизилась с матерью, училась у нее французскому и немного английскому и была прямо-таки влюблена в свой рояль» (ван Доорн). А кроме того, «прекрасно зная сотрудников фирмы, она была уверена, что среди них нет никого, кто бы мог возродить в ней былую страсть к танцам» (Лотта Хойзер). Так что лишь из чувства долга, уступив просьбам родителей, Лени пошла на этот праздник.

Здесь нам придется, к сожалению, уделить несколько строк Алоису Пфайферу, столь уничижительно охарактеризованному Хойзером, который играет в нашей истории всего лишь эпизодическую роль, ему самому, его родне и вообще среде, из которой он вышел. Отец Алоиса, Вильгельм Пфайфер, был «школьным и фронтовым товарищем» Губерта Груйтена, оба родом из одной деревни и до женитьбы Груйтена поддерживали приятельские отношения, которые прекратились из-за того, что Вильгельм П. начал «до такой степени действовать Груйтену на нервы, что тот уже не мог его выносить» (X.). Дело в том, что в Первую мировую войну они вместе участвовали в одном и том же сражении (битве на Лисе, как потом выяснилось), а возвратившись после войны домой, двадцатилетний Пфайфер «ни с того ни с сего (здесь и далее слова X.) начал волочить правую ногу, как будто ее парализовало. Ну, ладно, мне что, я не против, пускай человек выколачивает себе пенсию по инвалидности. Но Пфайфер явно перебарщивал, он все время говорил только об «осколке снаряда величиной с булавочную головку», который якобы засел у него в «каком-то очень важном месте»; ну и стервец: оказался таким настырным, таскался со своей ногой три года от врача к врачу, из одного отдела социального обеспечения в другой, так что ему в конце концов назначили пенсию и даже помогли выучиться на учителя начальной школы. Ну, ладно. Ладно. Не хочу возводить на человека напраслину, может, его нога и вправду была – да что я говорю «была», может, она и сейчас парализована; да только его осколка так никто и не обнаружил; опять же дело, может быть, вовсе не в самом осколке, и это еще не доказывает, что его не было, ладно; главное, он получил свою пенсию и стал учителем и так далее; но вот что удивительно: Губерт буквально выходил из себя, как только появлялся Пфайфер со своей парализованной ногой; тому было все хуже и хуже, иногда он поговаривал даже об ампутации, и нога потом вроде бы и в самом деле отнялась, да только этого пресловутого «осколка величиной с булавочную головку» так никто никогда и не обнаружил, даже на самом наисовершеннейшем рентгеновском аппарате было его не видать, и поскольку его никто не видел, Губерт однажды возьми и скажи Вильгельму: «А откуда ты знаешь, что твой осколок похож на булавочную головку? Ведь его никто не видел». Ну, это был, конечно, ход конем, ничего не скажешь, и Пфайфер навеки обиделся на Груйтена. А потом он вообще помешался на этом осколке и без конца талдычил ученикам сельской школы в Люссемихе про этот осколок и про битву на Лисе, и так тянулось десять, а потом и двадцать лет. Мы с Губертом были в курсе, потому что в той деревне, откуда мы трое родом, у нас осталось полно родни; вот Губерт и сказал как-то – и опять попал в точку: «Даже если этот осколок и сидит – не знаю, правда, откуда он взялся, – все равно вся эта история, с которой он носится, липа чистой воды. И битва на Лисе тут ни при чем, ведь я там тоже был: мы стояли в третьем или четвертом эшелоне и в самом сражении даже не участвовали. Конечно, снаряды рвались, залетали и туда и все такое… Да только… Ну, в общем, что война – безумие, это мы все знаем, но таких ужасов, какие он расписывает, там просто не было, да она и длилась-то для нас с ним всего полтора дня. Нельзя же всю жизнь жить за этот счет. Ну и вот (Хойзер вздыхает), ну и вот, значит, появился на празднике сын этого самого Вильгельма, Алоис».

Пришлось предпринять несколько поездок в деревню Люссемих, чтобы выяснить некоторые важные факты из жизни Алоиса. Опрошены были два трактирщика примерно того же возраста, что и Алоис, а также их жены; они еще хорошо помнили его; посещение пасторского дома оказалось безрезультатным; священник знал о семействе Пфайферов только то, что значилось в церковно-приходской книге: «проживает в Люссемихе, согласно документам, с 1756 года»; но поскольку Вильгельм Пфайфер в конце концов уехал из деревни – правда, лишь в 1940 году, – и «не по причине своей политической деятельности, достаточно неприятной, а потому, что мы не могли больше его выносить» (трактирщик Циммерман из Люссемиха, пятидесяти четырех лет, человек солидный и достойный всяческого доверия), следы семейства Пфайферов в деревне почти затерялись; все остальные свидетели – ван Доорн, все Хойзеры, Лени (Маргарет о Пфайферах вообще ничего не знает) – относятся к Алоису П., к сожалению, так или иначе предвзято; показания обеих пристрастных групп свидетелей сходятся в фактологии событий из жизни А. П., но расходятся в их толковании. Так, все антипфайферовцы показывают, что Алоису в четырнадцать лет – и в этом пункте его биография схожа с биографией Лени – пришлось распрощаться со средним учебным заведением из-за неуспеваемости, а Пфайферы утверждают, что «он стал жертвой каких-то интриг». Никто не оспаривает, что А. был «красивым», хотя и об этом говорится с различной степенью иронии. У Лени на стене нет его фотографии, зато у Пфайферов висит с десяток разных снимков, и надо признать: если характеристика «красивый» когда-либо и имела смысл, то к Алоису она подходит в полной мере. У него были голубые глаза, черные, даже иссиня-черные волосы; эти иссиня-черные волосы не раз служили предметом разговоров в связи с бытовавшими в ту пору крайне примитивными расовыми теориями; отец Алоиса был блондин, светловолосыми были и его мать, и все предки, о цвете волос которых сохранились какие-либо сведения или семейные предания (здесь и далее показания родителей Алоиса); поскольку все прослеживаемые по документам предки Пфайферов и Тольцемов (девичья фамилия госпожи Пфайфер) появились на свет в географическом треугольнике Люссемих – Верпен – Тольцем (общая площадь двадцать семь квадратных километров), авт. не пришлось предпринимать дальних поездок. У обеих сестер Алоиса, Берты и Кэте, умерших еще в детстве, равно как и у его ныне здравствующего брата Генриха, волосы также были светлые, если не сказать золотистые. Судя по всему, бесконечное всестороннее и бессмысленное обсасывание вопроса «черные или светлые волосы» было за семейным столом Пфайферов, что называется, темой № 1; они были даже готовы заподозрить в чем-то постыдном своих предков, и чтобы как-то объяснить происхождение черных волос у сына, копались в старых церковно-приходских книгах уже упомянутого географического треугольника (что не требовало особенно больших затрат ввиду незначительности его размеров) и в книгах записей гражданского состояния (соответствующее учреждение находится в Верпене), надеясь выискать среди предков женского пола особу, супружеской измене которой можно было бы приписать появление черных волос в их роду. «Я хорошо помню, – рассказывает Генрих Пфайфер (впрочем, обо всем, что касается его родни, без тени иронии), – что в 1936 году в церковно-приходской книге Тольцема отыскали наконец упоминание о женщине, от которой мой брат мог унаследовать неожиданный в нашем роду цвет волос; звали ее Мария, фамилия не указана, а в графе «профессия родителей» значится: «бродяжничество». Генрих П. и его жена Хетти, урожд. Ирмс, живут в коттедже в поселке, сплошь населенном служащими одного и того же вероисповедания; у него два сына – Вильгельм и Карл, Г. П. собирается вскоре приобрести малолитражку. У него ампутирована голень; неприветливым его назвать нельзя, может быть, лишь немного раздражительным, что сам он объясняет «заботами, связанными с приобретением машины».

Однако в упомянутом географическом треугольнике черные волосы на первый взгляд отнюдь не являются редкостью и, может быть, даже преобладают, в чем авт. мог убедиться собственными глазами. Но в семье Пфайферов всячески лелеяли и с гордостью пересказывали семейную легенду, носившую название «знаменитые пфайферовские волосы»; считалось, что женщина с «пфайферовскими волосами» как бы отмечена небесной благодатью, во всяком случае – красотой. Поскольку, согласно сообщению Г. П., изысканиями, проведенными в треугольнике Тольцем – Верпен – Люссемих, были выявлены многочисленные браки между представителями семейств Пфайферов и Груйтенов (но не Баркелей – это семейство вот уже много поколений как живет в городе), авт. представляется вполне вероятным, что и Лени достались ее роскошные волосы в наследство от каких-то далеких предков по отцовской линии. Однако будем справедливы: волосы у Алоиса – с объективной, так сказать парикмахерской, точки зрения – были и впрямь изумительно красивые: густые, черные, волнистые. Волнистость эта, в свою очередь, давала пищу для всевозможных домыслов и кривотолков, поскольку «истинно пфайферовские волосы» должны быть прямыми и гладкими – как у Лени!

Можно считать объективно доказанным тот факт, что с Алоисом в семье слишком носились с первого дня его появления на свет. Обратив недостаток в добродетель, что было вообще в духе Пфайферов, близкие называли его «наш цыганенок», – но лишь до 1933 года; с этого времени он уже считался «классическим западноевропейцем»; авт. считает необходимым подчеркнуть, что А. отнюдь не принадлежал к кельтскому типу, – такой ошибочный вывод напрашивается из-за того, что у кельтов часто встречаются голубые глаза и черные волосы; однако А. – как позднее выяснится – был совершенно лишен присущей кельтам фантазии и впечатлительности; если уж задаться целью как-то определить расовую принадлежность А., то точнее всего к нему подойдет определение «нетипичный германец». Итак, ребенком его всем показывали, носили на руках, в первые месяцы, а то и годы, называли «прелестным» и пророчили ему головокружительную карьеру преимущественно в области искусства, хотя он тогда еще и говорить-то как следует не умел. Считалось, что он непременно станет знаменитым скульптором, художником или архитектором (карьера сочинителя попала в круг умозрительных рассуждений семьи значительно позже. – Авт.). Все, что он делал, превозносилось ими до небес. А поскольку мальчик, естественно, был «прелестным служкой» в церкви (его имя делает излишним уточнять вероисповедание Пфайферов), то все тетки, кузины и пр. уже вообразили его «монахом-художником», а может, даже и «аббатом-живописцем». Свидетельскими показаниями жены трактирщика Коммера в Люссемихе, 62 лет, и ее свекрови, бабушки Коммер, 81 года, славящейся по всей деревне своей отличной памятью, доказано, что пока А. был служкой, то есть с 1926 по 1933 год, посещаемость церкви в Люссемихе была выше, чем всегда. «Господи, конечно, мы стали чаще ходить в церковь в будни, не только в воскресенье на житкристье (какой именно религиозный обряд имеется в виду под словом «житкристье», выяснить покамест не удалось. – Авт.), ведь малыш был чистое загляденье» (бабушка Коммер). Авт. пришлось также не раз беседовать с родителями Алоиса, господином Пфайфером и его женой Марианной (урожд. Тольцем). Если вкратце охарактеризовать материальный достаток родителей П., то можно сказать, что он «на ступень выше», чем у их сына Г.: просторный стандартный дом и машина уже имеются. П.-ст., за истекшее время вышедший на пенсию, все еще волочит ногу. Поскольку П-ы чрезвычайно словоохотливы, авт. не стоило никакого труда получить интересующие его сведения об А.; все, что тот сделал своими руками, хранится под стеклом, как семейная реликвия; среди представленных там четырнадцати рисунков два-три были и впрямь хороши: это цветные наброски окрестностей Люссемиха, которые именно своей удивительной равнинностью – резкие перепады рельефа в 6–8 метров, неизбежные даже в равнинной местности, как, например, вымытые водой овраги, здесь большая редкость, – видимо, и привлекали А., заставляя его браться за карандаш. Так как небо здесь как бы лежит на земле – весьма плодородной, кстати сказать, – А. пытался – сознательно или интуитивно, теперь, конечно, не установить – постичь тайну освещения, которой владели нидерландские живописцы, и на двух-трех рисунках действительно к этому приблизился: на этих рисунках он весьма остроумно использовал сахарный заводик в Тольцеме в качестве источника света, расположив его ближе к Люссемиху и спрятав солнце в заводском белесом дыму. Утверждения Пфайферов, что таких рисунков были сотни, не поддаются проверке, а потому могут быть приняты к сведению лишь с некоторой долей скепсиса. Несколько собственноручных поделок А. – скамеечка под кактусы, подставка для отцовских трубок, шкатулка для украшений, а также огромная деревянная лампа (выпилена лобзиком) – произвели на авт., мягко выражаясь, удручающее впечатление; кроме этого, в доме хранилось примерно шесть внушительного вида спортивных грамот (легкая атлетика и плавание), выданных футбольным клубом Люссемиха. Начатое, но вскоре прерванное обучение ремеслу каменщика госпожа П. назвала «практикой», а в качестве причины постигшей сына неудачи указала «нетерпимую грубость мастера, не понимавшего начинаний» сына. Короче: родители А. и он сам, очевидно, полагали, что А. «достоин лучшей доли».

Под стеклом было выставлено также несколько десятков стихотворений А., о которых авт. предпочел бы вообще не упоминать; в них нет ни единой строчки, которая хотя бы отдаленно обладала бы той выразительностью, какой обладали стихи Эрхарда Швайгерта. Бросив «практику», А. «со всем пылом творческой натуры» (П.-ст.) обратил свои помыслы к профессии, которая при его слабоволии могла бы стать для него роковой: он решил стать актером. Об успешном исполнении им главной роли в любительском спектакле «Лев из Фландрии» свидетельствуют хранящиеся в семье три газетные вырезки, в которых игра А. удостаивается «необычайных похвал»; а то, что все эти отзывы написаны одним и тем же журналистом, сотрудничавшим в трех местных газетах и подписывавшимся разными инициалами, П-ы до сегодняшнего дня даже не заметили, все три заметки совпадают слово в слово, если не считать незначительных расхождений в эпитетах (вместо «необычайных» в одном случае сказано «безграничных», а в другом «бесспорных»). Заметки подписаны инициалами Б. Г. Б., Б. Б. Г. и Г. Б. Б. Как и следовало ожидать, актерская карьера А. также не состоялась из-за того, что люди не оценили по достоинству его «актерскую интуицию» и завидовали его «красоте» (госпожа П.).

Особо почетное место среди реликвий, хранящихся под стеклом у П-ров, занимают несколько экземпляров печатной прозы А.: слегка выцветшие и вставленные в позолоченные рамочки, они украшают собою верхний ряд экспозиции; госпожа П. указала на них авт. со следующим комментарием: «Видите, напечатано, – значит, у мальчика был истинный талант; сколько бы он мог этим зарабатывать!» (Эта мешанина из безграничного идеализма и неприкрытого материализма типична для семейства П-ров. – Авт.)

I. В ПОХОД!

Вот уже восемь месяцев, как идет война, а мы не произвели еще ни одного выстрела. Долгая и холодная зима ушла на суровую выучку. Но вот пришла весна, и мы уже несколько недель со дня на день ждем приказа фюрера.

В Польше уже шли бои, а мы в это время по-прежнему несли стражу на Рейне. Норвегию и Данию оккупировали, а мы не принимали в этом никакого участия; некоторые поговаривали, что мы вообще всю войну просидим на родине.

Наша часть стоит в маленькой деревушке в Айфеле. И вдруг девятого мая в 16.30 приходит приказ выступать на запад. Тревога! Связные мечутся, солдаты запрягают коней и укладывают походные ранцы, слова прощания и благодарности хозяевам за постой, у девчонок красные заплаканные глаза – Германия идет на запад, навстречу заходящему солнцу! Франция, берегись!

Под вечер наш батальон выступает. Перед нами войска, вплотную за нами – тоже, а по левой стороне шоссе нас обгоняют бесконечные моторизованные колонны. Мы маршируем сквозь ночь.

Рассвет еще только брезжит, а воздух уже содрогается от гула немецких самолетов, которые с надрывом гудят над нашими головами, неся утренний привет нашим западным соседям. Моторизованные части все еще тянутся и тянутся, обгоняя нас. «На рассвете германская армия пересекла границы Голландии, Бельгии и Люксембурга и продолжает продвигаться на запад!» Это экстренное сообщение выкрикнул один мотоциклист, обгоняя нашу колонну. Восторг охватывает всех нас, и мы машем нашим доблестным товарищам, летчикам, все летящим в небе над нашими головами.

II. МААС, 1940 ГОД

Маас уже не похож на реку. Это сплошной огненный поток. А высокие берега по обе стороны реки – огнедышащие вулканы.

Все естественные укрытия в этой идеальной для обороны местности использованы. А там, где природа не позаботилась, помогла техника. Повсюду пулеметные гнезда, перед скалами, в трещинах скал, глубоко между скалами. Крошечные, скрытые от глаз склепы, выдолбленные в камне, залитые бетоном, а над ними крышей нависает тысячелетний массив горных пород толщиной в пятьдесят метров.

III. ЭН. 1940 ГОД

Сто двадцать моторов во всю мощь поют свою стальную песнь! Сто двадцать бомбардировщиков с ревом кружат над рекой Эн!

Но ни один из них не различает цели.

Сама природа плотным туманом прикрыла линию Вейгана.

Вперед, неизвестный солдат-пехотинец! Сегодня ты, надеясь только на себя, должен доказать превосходство своей суровой выучки. Твоя воля к победе должна сломить упорное сопротивление.