Текст книги "1812: Репетиция"

Генрих Эрлих
1812: Репетиция

Глава первая
Охвостье славной дивизии

Вот ведь угораздило! Корнет Кармазин с тоской и отвращением смотрел на идеально прямую дорогу, по которой тащилось, плелось, ползло православное воинство, охвостье славной дивизии. Его, боевого офицера, вместе с закадычным другом штабс-ротмистром Соловьевым и сводной командой из драгун, гусар и егерей поставили на этом перекрестии двух дорог наблюдать за прохождением отставших – тьфу! Толку от их нахождения здесь не было никакого, они только и могли, что наблюдать, они ничем не могли помочь этим изможденным тяжелым переходом солдатам и не могли заставить их двигаться быстрее, потому что те и так напрягали последние силы.

Самое же обидное заключалось в том, что приказ пришел, когда впереди уже проступили очертания городка с теплыми домами и печками, на которых можно было сготовить еду. Черт побери, они заслужили этот отдых! Они выступили затемно, выпив по кружке какой-то горькой бурды, которую здесь называют кофе, в полдень остановились на короткий, двухчасовой привал, где им обломилось по миске каши и чарке водки, а после этого только шли, не отвлекаясь на всякую ерунду такого рода. Надеялись дойти засветло, начальство, как позже выяснилось, планировало прийти к полуночи, пришли к утру. То есть кто-то дошел и теперь дрыхнул на мягких перинах, набив предварительно брюхо, а вот некоторых угораздило… Мысли пошли на второй круг.

– У тебя табаку не осталось? – спросил подъехавший Соловьев.

– Ничего не осталось, – разом ответил Кармазин на этот и все последующие вопросы, о еде, водке, кураже, силах.

– Похоже, спадает, – Соловьев кивнул на опустевшую на какой-то миг дорогу.

– Давно пора, полдень скоро. Никогда не думал, что в нашей дивизии такая прорва народу.

– Поеду, пошарю окрест. Может, на французов наткнусь. Все развлечение.

– Это ты хорошо придумал, – с легкой досадой сказал Кармазин.

– Не все ж тебе придумывать! – рассмеялся Соловьев. – Драгуны и гусары, за мной! – крикнул он и тяжело поскакал по дороге, уходящей влево от основного тракта, на запад.

Драгуны незамедлительно последовали за ним, а гусары задержались, вопросительно глядя на Кармазина. Того немного резануло, что Соловьев взялся отдавать приказы его гусарам как своим, но он постарался не подать виду.

– Вахмистр Неродько, останьтесь! Остальные – за штабс-ротмистром! – приказал Кармазин. Оставаться одному с незнакомыми егерями не хотелось, всякое могло случиться, а Неродько – малый расторопный и толковый, пригодится. Кармазин обернулся к егерям: – Раздуйте костер. Всем греться.

Он еще немного посидел на лошади, провожая взглядом удаляющийся разъезд. Во всем этом деле был только один отрадный момент – судьба вновь свела его с Сашкой Соловьевым. Когда-то, во времена незабвенного императора Павла Петровича они вместе с третьим их другом, Пашкой Маркóвым, были неразлучны, служили кавалергардами, удостаивались то высочайшего гнева и гауптвахты за разные молодецкие проделки, то столь же высочайшего доверия и ордена за выполнение некой тайной миссии, в сущности, такую же молодецкую проделку. Эх, славные были времена! Перед глазами Кармазина стоял уже не занесенный снегом лес, а картина Петербурга в день празднования тезоименитства государя императора, замелькали огни фейерверка. Они пробегали по закрывшимся векам, тело Кармазина клонилось все ниже и ниже, и вот он уткнулся лицом в конскую гриву.

– Проклятье! Так и заснуть недолго! – воскликнул Кармазин в сердцах, распрямляясь.

Потом спрыгнул с лошади, развязал свернутую попону, набросил на спину лошади, принялся ходить туда-сюда по дороге, разминая затекшие ноги и разгоняя сон. Лошадь тихо заржала. Кармазин подошел, потрепал ее ласково по холке, шепнул на ухо: «Потерпи, недолго осталось».

Раздалось ответное ржанье.

«Еще кого-то несет», – подумал Кармазин, оборачиваясь.

Справные лошади тянули на волокушах две пушки, впереди в шинели с вывернутыми и пристегнутыми к поясу полами бодро вышагивал артиллерийский офицер. Поручик, подсказал внутренний голос. Кармазин всегда поражался, как тому удается распознавать чины при отсутствии знаков различия, в бане или вот как сейчас, в зимнем обмундировании, но ошибок не случалось. Поручик, согласился с внутренним голосом Кармазин, невелика птица. Он призывно махнул ему рукой. Офицер приблизился с какой-то излишней поспешностью, румяный, рыжеватый, молоденький.

– Какой полк? – с нарочитой строгостью спросил Кармазин, не дожидаясь представления.

– Конноартиллерийская рота полковника Ермолова, дивизион майора Васина, – четко отрапортовал поручик.

– Ваши еще на рассвете прошли.

– Задержались. Сломалась ось.

– Ось, говоришь, сломалась, – протянул Кармазин, с сомнением посмотрев на лафеты пушек, покоящихся на добротно сработанных немецких волокушах.

Все эти уловки он знал наперечет, сам на них был горазд. «Свернули, пользуясь темнотой, чуть в сторону, разбили бивачок, выпили – закусили – прикорнули, а с рассветом снова вперед двинулись, – подумал Кармазин и еще раз окинул взглядом лошадей и солдат: – Бодрые, свежие, не больше четырех часов в пути. Оно и ладно».

– Что ж, бывает, – продолжил он вслух. – Ничего, недалеко осталось, верст шесть.

Поручик не выказал ни малейшей радости от близкой встречи с начальством и желания немедленно двинуться в путь. Более того, омрачился и озаботился.

– А слева от нас кто идет? – спросил он, кивая в сторону дороги, уходившей на запад.

– Никто не идет, – сказал Кармазин, – а кто норовит туда свернуть, тех я назад ворочаю. Вам туда, поручик, – махнул Кармазин вдоль тракта.

– А я вот с полчаса назад выстрелы оттуда слышал, – сказал поручик, – а ну как француз?

«Хорошо, если бы Соловьев оленя подстрелил», – мечтательно подумал Кармазин, но тут же и прихлопнул эту мысль – никаких выстрелов с той стороны не доносилось.

– Да какие к чертовой бабушке французы! – воскликнул он с легким раздражением от несбыточности мечты. – Нормальные люди в такую погоду по зимним квартирам сидят да в лагерях, носа наружу не высовывая. Одни мы, русские, топаем, да и то потому, что нами немцы командуют, которые в теплых штабах свои схемы рисуют.

– Это вы очень точно изволили подметить, господин командир арьергарда, – с готовностью подхватил поручик, как будто только того и ждал, – но позволю высказать свое скромное мнение: разумная предосторожность никогда не бывает излишней. Теперь, когда в вашем распоряжении имеется боеспособная батарея, вы можете защитить стратегически важный пункт перемещения наших войск…

Ни в голосе, ни в глазах поручика не было ни малейшей насмешки, одно служебное рвение. «Вот ведь прохвост, – добродушно усмехнулся Кармазин, – отлично изображает, а как складно чешет, почти как Маркóв, любому зубы заговорит. Далеко пойдет!» С поручиком все было понятно, он напрашивался на приказ, а Кармазин всегда был готов прийти на выручку товарищу по оружию, да и вообще старался по возможности удовлетворять желания других людей, снисходительно относясь к их маленьким слабостям. Он принял начальственный вид и важно объявил:

– Приказываю вам занять позицию на перекрестке и быть готовым к отражению вероятного нападения противника вплоть до особого распоряжения.

– Будет исполнено, господин командир арьергарда! – поручик вскинул руку к киверу и даже сделал попытку щелкнуть каблуками сапог, но они безнадежно увязли в снегу.

– Вы забыли представиться, – напомнил Кармазин, – мне надо будет внести в рапорт.

– Поручик Берг-четвертый! – ответил тот и залихватски подмигнул.

«Четвертый, – скривился Кармазин, – вот ведь расплодились!»

Поручик принял гримасу за смущение и поспешил добавить:

– Без обид. Я сам штабных терпеть не могу, независимо от происхождения. А вы ведь Кармазин? Я вас сразу узнал. Счастлив знакомству! – воскликнул он с искренним восхищением.

Кармазин оттаял.

– Взаимно! – он стянул рукавицу и протянул поручику руку.

Артиллеристы обустроились с поразительной быстротой. Кармазин только и успел, что накрутить хвоста очередной группе отставших, глядь, а пушки уже развернуты на запад, лошади распряжены, бодро горит костерок, а над ним котел, в который веселый солдат всыпает что-то горстями из объемистого мешочка. Кармазин сглотнул слюну и с большим усилием подавил желание заглянуть на огонек и по-свойски закрепить знакомство. Артиллеристы – люди запасливые, но прижимистые. Бают, что одно без другого не живет, но от этого не легче. Ему-то они не откажут, а вот его команде… То-то и оно! Нехорошо получится и неправильно.

Он оглянулся на своих. Они сидели вокруг костра, протянув руки к огню. Котел тоже наличествовал, над ним медленно оседала шапка чистого снега. «Хоть кипятку глотнуть», – подумал Кармазин.

На дороге показались еще три странные фигуры, в вывернутых мехом наружу полушубках, надетых к тому же не под, а на шинели, с повязанными поверх киверов шарфами.

«Это уж ни в какие ворота не лезет, – возмутился про себя Кармазин, – бабы, а не солдаты! Да я их…»

Пока он перебирал в уме возможные кары, которые можно было обрушить на головы и прочие части тела нерадивых солдат, фигуры приблизились и обернулись действительно бабами, вернее, девками.

– Николаша! – радостно выдохнула первая. – Уж не чаяла, что дойду!

– Привет, Зизи, – сказал Кармазин и, вглядевшись в двух других: – Салют, Лили, бонжур, Мими.

– Мила, – угрюмо поправила третья.

Старая грымза, содержательница борделя, целомудренно называвшегося походной таверной с женской прислугой, с какого-то переляку решила, что во время войны с Францией девушкам негоже носить французские прозвища, а ей самой именоваться мадам. Если уж ей так приспичило проявить свой патриотизм, лучше бы снизила оплату для героев или ввела кредит, подумал Кармазин, а то дерет втридорога и берет вперед, пользуясь безвыходностью ситуации, никакого жалованья не хватит.

– Здравствуй, Милка, – сказал Кармазин. Мила – слишком много чести. – А чего это вы пешком, как неродные?

– Да засиделись вечор с драгунами… – начала Зизи.

– Засиделись! – хохотнул подошедший от костра вахмистр.

Кармазин строго посмотрел на него и осуждающе покачал головой.

– …а как продрали глаза поутру, – продолжала Зизи, – их уж и след простыл. И мадам с другими девушками укатили, нас не найдя и не дождавшись. Пришлось идти. Как же мы без вас, а вы без нас? Ой, Николаша, как же я рада тебя видеть! – Зизи бросилась на шею Кармазину.

Тот уклонился от объятий в присутствии подчиненных.

– Глафира, – тихо сказал он, родным именем призывая ее вести себя так, как подобает добропорядочной крестьянской девушке. Каковой она и была еще недавно, года не прошло, пока неподалеку от их деревни не встал лагерем гусарский полк. Зизи правильно его поняла и, скромно потупившись, сделала шаг назад.

– А мы-то в ботиках, – рассказывала тем временем Лили вахмистру, – как в них шкандыбать по снегу? Хотели валенки купить, так местные, похоже, не знают, что это такое. Объясняли этой немчуре, объясняли, и так, и эдак, так они только тупо глаза пялят. Вот только и смогли достать, – Лили задрала юбку выше колен, являя вид каких-то невообразимых чуней с насквозь промокшими обмотками.

– Так садитесь к костру, обогрейтесь, – сказал вахмистр, не отводя взгляда от узкой полоски обнаженной ноги над шерстяным чулком и судорожно сглатывая.

– А поесть у вас чего-нибудь не найдется? – жалобно спросила Зизи.

– Увы, – развел руки Кармазин.

– А водка есть? – с надеждой спросила Лили.

Кармазин развел руки еще шире.

Мими втянула носом воздух и посмотрела в сторону бивака артиллеристов. Остальные девушки проследили ее взгляд.

– Ты рот-то не разевай, – сказала Лили, – у артиллеристов снега зимой не выпросишь.

– У них только дашь на дашь, – согласилась Зизи.

– Тут вам и карты в руки, – хохотнул вахмистр.

– Вахмистр Неродько! – строго прикрикнул Кармазин.

– А я что? Я ничего, – смутился тот.

– За что люблю гусар, так это за деликатность обращения, – сказала Зизи, с обожанием глядя на Кармазина.

– А я все же попытаюсь, – сказал Мими и направилась к биваку артиллеристов.

Зизи с Лили устроились у костра егерей и вскоре оттуда стали доноситься взрывы смеха. Солдатам и девкам все нипочем, ни холод, ни голод, ни усталость, когда они сходятся вместе, конечно, а не порознь. Кармазин стоял наособь, посреди дороги, широко расставив ноги и вглядываясь в мутную пелену впереди.

Снег шел вторые сутки. Крупные мохнатые снежинки медленно падали на землю, укрывая разбитую дорогу и борозды следов на обочине, ложились пушистыми шапками на сухие ветви дубов и лип, прижимая их вниз и делая похожими на родные ели, облепляли кивер и плащ, превращая его в сказочного снеговика.

«Чисто святочная погода, – подумал Кармазин. – Сейчас бы домой, плюхнуться в сани под медвежью полость да раскатиться к соседу, а там накрытый стол, пир горой, налимья уха, суп из куриных потрошков, запеченная кабанятина, цыплята на вертеле, пироги с вязигой, зайчатиной и капустой, разносолы всякие, водки на любой вкус. Посидеть немного за столом, часика три, а потом на лавку и – спать, спать, спать… – Голова Кармазина стала медленно клониться вперед как те ветки под снежной шапкой, веки устало закрылись, подбородок уперся в жесткий стоячий воротник плаща. – Мир, тишина, покой…»

– Стой! Куды прешь?! Господин корнет!

Кармазин вскинул голову, уставился вперед ошалелым и заранее грозным взглядом. На него наплывали две лошадиные морды, между ними, сдерживая, повис на узде вахмистр Неродько, от седел торчали вверх уланские пики, на них обвисали бесформенные фигуры. За ними следовали еще – Кармазин сфокусировал взгляд – четыре куля на лошадях. Первая фигура встрепенулась, пробормотала запекшимися губами:

– …нский скадрон, дивиз Маркова.

– Сам вижу, что Маркова, – язвительно сказал Кармазин. Всем им пришлось послужить под началом генерал-майора Маркова, когда тот, до назначения Багратиона, командовал авангардом русской армии. Он им не показался, уж слишком явно отдавал предпочтение своим, пехоте, а гусар держал в черном теле. С тех пор и пошли у них контры с марковцами, которые усугубились соперничеством двух генералов, так что шли они обычно порознь, двумя колоннами, как сейчас. И воевали так же. – У нас таких нет, – добавил Кармазин и, постепенно расходясь, продолжил: – У Багратиона уланы – бравые ребята, всегда впереди, всегда первыми на постой прибывают, ничего другим не оставляют, халупы да объедки. А вы в хвосте плететесь, как брюхатые бабы.

– Только честь уланскую позорят, – добавил Неродько, презрительно сплевывая, – да одно слово – марковцы, завсегда на нашими спинами жмутся, только с обозами и здоровы воевать.

Уланы ожили, расправили плечи, подбоченились, пики вниз пошли как при приказе «к бою».

– Но-но, не балуй! – закричал Неродько. – А то ужо дротики-то ваши повыдергиваем, да об ваши же спины и обломаем. Ребята, ко мне!

А ребята – четыре егеря из их команды уже тут как тут, прибежали от костра, почувствовав, что дело идет если не к драке, то к какой другой потехе.

– Ты язык-то придержи! – загрохотал первый улан, откуда и голос прорезался. – Кто третьего дня француза накрыл, из города выбил? А пока мы его преследовали, вы все дома для постоя и захватили.

– Вот и я о том же толкую, – усмехнулся Неродько, – обоз накрыли, да и тот удержать не смогли. Это ж надо, обоз упустить и не догнать!

– Да у нас, багратионовских егерей, новобранцы быстрее пешком ходят, чем вы на лошадях скачете, – подхватил один из подошедших егерей.

Перепалка стала всеобщей. Кармазин послушал немного, отмечая самые забористые выражения и в который раз удивляясь, насколько же эпитеты егерей отличаются от принятых у них, гусар, потом разом положил этому конец, пока дело действительно не дошло до драки.

– Кончили базар! – крикнул он, крикнул так, что все сразу же замолчали. – Вам направо, – приказал он уланам, – едете до первой большой дороги и налево, – для надежности он показал рукой, куда сворачивать, – ваша дорога там, не спутаете.

– Понятное дело, не спутают, – сказал Неродько, – как увидят спотыкающуюся на каждом шагу огромную толпу, так, считай, своих встретили.

– К костру! – коротко распорядился Кармазин.

– Да мы ваших, знаешь, сколько обогнали! Вся дорога забита, ползут как жуки навозные, лошадям копыто поставить негде! – крикнул первый улан в спину исполнительному вахмистру.

– Вперед! – пресек Кармазин повторный раунд перебранки.

Уланы отъехали, кипя от обиды и возмущения. Кармазин смотрел им вслед с улыбкой, вполне доброжелательной. Какие у гусар с уланами счеты? Считай, братья, только уланы, конечно, младшие. Вот их Кармазин и взбодрил маленько по праву старшинства. Теперь, Бог даст, запала им до своих хватит, а там полегче будет. Похоже, и уланы все поняли. Первый обернулся и приветливо помахал Кармазину рукой.

– Увидимся, господин поручик!

– Корнет. Корнет Кармазин!

– Унтер Шипов! – донеслось издалека.

«А город-то действительно Марков взял», – восстановил историческую справедливость Кармазин. Название города он не помнил, а может быть и вовсе не знал. На его взгляд все эти прусские штадты были на одно лицо – кирпичная кирха, ратуша с часами, торговая площадь, аккуратные домики в ряд стоят, палисаднички, немочки под стать домам, аккуратненькие, чистенькие и на ласку податливые. Иногда Кармазину казалось, что выходят они утром из города, маршируют весь день по проселочным дорогам, а к вечеру возвращаются все туда же. Да и как разобрать, если выходят до света, а приходят в темноте.

Лошадь Кармазина, стоявшая до этого тихо и смирно, вдруг несколько раз беспокойно переступила ногами и замотала головой, как будто отгоняла надоедливых оводов. А они так и вились вокруг, крупные, белые и пушистые. Кармазин подошел к лошади, успокаивающе погладил по шее, стряхнул снег с коротко стриженой гривы, с попоны. Снега налипло много, на полвершка. «Однако, – подумал Кармазин, – часа полтора уж прошло, как Соловьев уехал. Куда это он запропастился?» Подумал без волнения, но с легким раздражением. Даже если Соловьев и напоролся на французов, то волноваться следовало французам. Соловьев им спуску не даст. Справиться с ним вместе с десятком драгун и гусар могла только сотня кавалеристов при поддержке пехоты и батареи легких пушек, там бы такой тарарам поднялся, что здесь пришлось бы уши затыкать. Тарарама не было, так что и повода для волнения не было. Легкое же раздражение было вызвано тем, что Кармазину было скучно, делать-то нечего и поговорить не с кем. А с Соловьевым им много чего обсудить надо, давно не виделись. Глядишь, и время незаметно пройдет.

Глава вторая
На дармовщинку

Соловьев неспешно трусил по безвестной дороге, обозревая окрестности, а больше слушая. Он свернул на эту дорогу, заметив припорошенные снегом следы санных полозьев и ног, пару-тройку часов назад здесь прошла какая-то большая пехотная часть, как бы не полк, вон как дорогу-то утоптали, лошадь идет без малейших усилий. Наши или французы? Ни тем, ни другим здесь в таком количестве делать вроде бы было нечего, тем более надо разведать. Вот только прошли давно, ищи их теперь, свищи. Так что Соловьев, не напрягаясь, неспешно трусил по дороге, все глубже погружаясь в воспоминания, всколыхнутые встречей со старым другом.

Да уж, погуляли они в молодости на славу, навели шороху на столицу. А по тому оцепенению, в котором пребывал Петербург во все время правления Павла Петровича, это был даже не шорох, а треск. Им-то заведенные Павлом Петровичем порядки были не внове, они при нем сызмальства состояли, с самого начала службы, хорошо изучили беспокойный и переменчивый нрав наследника, знали, что он простит по доброте души и за что спустит три шкуры, дисциплиной гатчинской нисколько не тяготились, потому что не испытали вольницу екатерининской гвардии, так что в павловском Петербурге они нашли всего лишь увеличенную, многократно увеличенную копию Гатчины, полную разными новыми увеселениями и красивыми женщинами. В Гатчине они были соколами, а в Петербурге и вовсе взвились орлами на фоне поникших и растерянных офицеров старой гвардии и тем более штатских чиновников.

Все кончилось в ту страшную мартовскую ночь в Михайловском замке. Они до конца сохранили верность присяге и императору. Кое-кто полагал, что они сохраняли ее слишком долго. Пришлось уйти в тину. Тогда они и расстались. Кармазин с Маркóвым подались в гусары, в разные полки, а он записался в драгуны, для гусара он был тяжеловат. Да и то сказать, жизнь у гусара дорогая, он бы не потянул. Маркóву хорошо – у него дядя-фельдмаршал, Кармазину привалило наследство от тетки, и еще одна, без ума обожавшая племянника, вот уже несколько лет дышала на ладан в своей деревне с тремястами душами. А у него – отец, дай Бог ему здоровья и дальше, старший брат, три сестры на выданье и на все про все двести душ в костромском имении. Не разгуляешься. То-то он радовался, когда его произвели в штабс-ротмистры. Радовался не как мальчишка, а совсем наоборот, как умудренный жизнью человек – это сулило увеличение жалованья. Эх, прошла молодость. Грустно.

Соловьев поспешил перекинуться мыслями на друзей. Маркóв, выждав пару лет, чтобы забылась история с Михайловским замком, вернулся в Петербург, в гвардию, отличился при Аустерлице, получил чин гвардии поручика, с началом военных действий был переведен в дивизию Багратиона, командует эскадроном. По армейскому раскладу Маркóв сейчас ротмистр, а если утвердят два чина за переход из гвардии, то и вовсе подполковник. А там и до полковника недалеко – одно хорошее сражение. Ничего удивительного, Пашка был из них троих самым башковитым. Ему прямая дорога в генералы.

Кармазина занесло в Ахтырский полк, под Киев, там он застрял надолго. Застрял во всех смыслах, в том числе в корнетах, пропустил австрийскую кампанию, зато отличился в других схватках. Полгода назад его перевели в Петербург, в гвардию, без обычного в каких случаях понижения на два чина. Такое если и делалось, то в знак признания особых заслуг. Были и заслуги, и признание. Поговаривали, что такой перевод ему устроили киевские тузы, обеспокоенные слишком большой популярностью Кармазина у их жен и дочерей. В конце концов они с Маркóвым оказались в одном полку, это уж Пашка устроил, так он сказал при их недавней мимолетной встрече. Не в свой эскадрон устроил, в соседний. Тоже правильно, иметь в прямом подчинении лучшего друга – это конец, конец дружбе или службе.

Вот так, после многих лет разлуки, судьба свела их в одном месте. А судьба не дура с завязанными глазами, как ее иногда изображают, она все видит и ничего просто так не делает. Коли свела, так непременно для чего-нибудь, важного или богатырского, что только им троим, всем вместе, под силу. Что-то будет!

Хлопнул выстрел, второй, третий. Стреляли не по ним, а где-то в отдалении, где точно, не скажешь, лес вокруг, он от выстрела эхом наполняется, которое разносится во все стороны.

– Там стреляют! – возбужденно крикнул один из гусар, совсем зеленый, показывая рукой в глубь леса.

– А кричать-то зачем? – с легкой укоризной сказал Соловьев. – Не глухие, чай, ни мы, ни они.

Раздался еще один выстрел, именно в том направлении, куда показывал молодой гусар. Пистолетный, определил Соловьев. Нет, в лес они на лошадях, конечно, не поедут, вмиг увязнут, да и никто не поедет и не пойдет, разве что местные жители или грабители, которых всегда предостаточно на территории боевых действий. Но эти им не интересны. А вот дорога в том направлении вполне может быть, тут с дорогами хорошо, просеки пробиты с немецкой регулярностью, как проспекты в Петербурге, а люди на дороге – это по их части. Поищем! Соловьев махнул рукой вдоль дороги: вперед!

Так и есть – просека. И утоптана даже поболее основной дороги. Соловьев перешел на рысь. Вскоре ему открылся вид ужасного побоища. По краям просеки, саженях в двадцати друг от друга, стояло с десяток саней, развороченных и распотрошенных. Там и тут понуро стояли лошади, тягловые и под седлами. И тела, десятки тел, лежавших вповалку возле саней, у деревьев, кто-то, видно, пытался укрыться в лесу, да так и рухнул, не добежав до спасительной чащобы, широко раскинув руки и уткнувшись лицом в снег. Некоторые еще хрипели, кто-то пытался встать, опираясь на ружье как на костыль, другой, наоборот, медленно оседал, обхватив ствол дерева руками. Снег был расцвечен буро-красными пятнами, которых было особенно много у средних саней, там, судя по всему, происходила главная схватка.

Соловьев вытащил на всякий случай пистолеты из седельных сумок, заткнул за пояс, спрыгнул с лошади, подошел к первым саням, подцепил ногой валявший рядом синий лоскут. Мелькнула вышитая золотом пчела. Понятно, французский обоз. Справа раздался характерный щелчок взводимого пистолета. Соловьев чуть повернул голову и наткнулся на немигающий взгляд офицера, который сидел на снегу, широко раскинув ноги и опершись спиной о дерево. В руке у него был пистолет, смотревший в грудь Соловьеву. Глаза офицеры были пусты и безжалостны, рука тверда, истукан, а не человек. Недолго думая, Соловьев рухнул на землю. Раздался выстрел, просвистела пуля, рука офицера вмиг стала тряпичной и опала, голова поникла на грудь, в углу рта появилась и поползла вниз буроватая струйка.

Соловьев вскочил на ноги, обернулся к своим, крикнул со смехом:

– Пехота! Совсем пить не умеют! Дорвались, как Мартын до мыла, залились до бровей!

– Крестьяне! – презрительно сплюнул один из гусар. – Новобранцы.

Соловьев кивнул, соглашаясь. Крестьяне из крепостных пить были не приучены, у них в деревне такое дозволялось только по большим праздникам, но и тогда молодым, неженатым парням ничего, кроме медовухи и пива, не наливали. Пить начинали только в армии.

– Со всяким может случиться, – вступился драгун, – с устатку да на голодное брюхо.

– Надо пошарить вокруг, может, чё осталось?

– Чтоб у русского солдата да осталось!

– Не немцы, чай!

– Однова живем!

Соловьев между тем всматривался в дерево у дороги. На высоте человеческого роста кора была стесана, на стволе черной краской выведены цифры – 31. Тройка пятью выстрелами была превращена в восьмерку.

«Однако! – подумал Соловьев и с уважением посмотрел на вырубившегося офицера. – Мастерство не пропьешь. Но надо что-то делать, померзнут ведь к чертовой матери».

Он обернулся к своей команде.

– Я вам пошарю! Чтоб ни-ни! Драгуны, спешиться. Попробуйте привести этих в чувство. Гусары! Дуйте вперед по дороге, оцените размеры катастрофы. Старший… – Соловьев выхватил взглядом расслабленную фигуру немолодого гусара.

– Дорохов! – подобрался тот.

– Старший – Дорохов! Вперед!

– Есть! Гусары, за мной!

Гусары рысью понеслись по дороге.

– Тык як жешь их в чуйство привести? – озадаченно спросил один из драгун. – Покудова сами не прочухаются…

– Ручками, Нечипоренко, ручками, – ответил Соловьев и направился к давешнему офицеру для наглядного урока – низших чинов он не бил из принципа. С другой стороны, негоже, когда низшие чины хлещут офицеров по щекам, пусть даже для пользы дела и по приказу.

Он схватил офицера левой рукой за грудки, поднял рывком, привалил спиной к дереву и стал наотмашь бить правой по щекам, уклоняясь от брызг, срывавшихся с губ офицера и летевших во все стороны. Голова безвольно летала от плеча к плечу, но на десятом ударе шея стала обретать твердость, на двадцатом отрылись глаза.

– Где остальные офицеры? – спросил Соловьев, прекращая экзекуцию.

– Там где-то, – офицер качнул головой вдоль дороги. – Снобы!

«Снобы, – согласился мысленно Соловьев, – наособь пьют, отрываются от народа».

Он отпустил офицера, громко крикнул ему в самое ухо:

– Стоять! Стоять как на карауле у дворца государя императора!

– Есть стоять! – прошептал офицер.

– Делай как я! – скомандовал Соловьев драгунам и пошел по дороге, ведя лошадь на поводу.

Оглянулся на ходу: офицер стоит, драгуны выполняют заданный урок, весело переговариваясь. Дело идет! В середине обоза обнаружились две лежавшие на боку бочки, десятиведерные, пустые. «Вино, – отрешенно констатировал Соловьев и несколько пренебрежительно: – Французы! – и уравновешивая: – Наши тоже хороши – вином так напиться».

От последних саней в глубь леса вела протоптанная дорожка, Соловьев свернул на нее. Шагов через сто она вывела его на небольшую полянку. Посередине горел большой костер, чуть поодаль стояла бочка, размером поменьше, ведра на три, вкруг нее и костра сидело и лежало человек двадцать. Не офицеры, унтера. «Вот ведь прохиндеи, службу бросили, – подумал Соловьев, – ну я их построю!»

– Встать! Смирно! – гаркнул он во всю мощь.

На унтеров это большого впечатления не произвело. Двое сидевших с краю соизволили повернуть голову, обвели его мутными взглядами.

– А это что за медведь? Из какой берлоги вылез? – спросил один другого.

– Ты кто такой? – спросил второй.

– В каком тоне говоришь с офицером! Встать!

Соловьев выпустил повод, недвусмысленно скинул рукавицы, отбросил принципы и, сжимая руки в кулаки, двинулся навстречу хамам, недостойным носить унтер-офицерские лычки. Те вскочили, нисколько не устрашенные.

– Ты кто такой? – вновь крикнул второй унтер, но с другой, вызывающей интонацией.

– Ишь, раскомандовался! – воскликнул первый, засучивая рукава сюртука. – У нас свои командиры есть! Езжай, куда ехал, пока не наваляли!

В отличие от солдат, вино ударило им только в голову, их ноги и руки двигались в полном согласии, с автоматизмом, выработанным долгими годами службы. Они и удары нанесли одновременно, один левой рукой, другой правой, каждый метя в ближнее к себе ухо Соловьева. Попытались нанести. Соловьев вскинул свои руки, согнутые в локтях, легко отвел удары, затем продлил движение, крепко ухватил обоих противников за воротники, развернул лицом друг к другу, чуть развел в стороны, а потом резко сдвинул, столкнув лбами. Раздался звон, заунывный как удар колокола, призывающий на погребальную службу. Соловьев разжал руки, два бездыханных тела рухнули навзничь, вытянувшись в струнку, как манекены, и уставив в небо остекленевшие глаза.

Руки Соловьев освободил очень вовремя, потому что на него уже надвигались еще две фигуры.

– Ах, ты… – только и успела воскликнуть первая и тут же с коротким всхлипом отвалилась направо.

Второму Соловьев на практике показал, как надлежит бить в ухо, тот рухнул налево, растянулся вровень со своим товарищем, так и лежали рядком, как два снопа. Прочих это не остановило. Вскочили все, кто мог. «Раз, два, три, четыре, – пересчитал их Соловьев, – один с дубиной, еще один с палашом. Совсем ополоумел». Он достал пистолет, взвел курок. На пистолет он особо не надеялся, модель была новая и ненадежная, три осечки на один выстрел, но как свидетельство серьезности намерений и отрезвляющий фактор вполне годился. На троих подействовало, они несколько замедлили шаг, но ополоумевший продолжал переть, как кабан, ничего не видя вокруг, кроме цели, с такими же красными, злыми глазками. Соловьев схватил руку с занесенным палашом, приложил дуло пистолета к уху нападавшего, нажал на курок. Осечки на этот раз не случилось, раздался громкий выстрел, нападавший заверещал и начал брыкаться. «Какой неугомонный», – досадливо подумал Соловьев, который, конечно, не упирал дуло пистолета в ухо, а именно что приложил, боком, дабы звуком выстрела привести того в чувство. Не вышло. Оставалось только перехватить пистолет за дуло и ударом рукоятки в лоб прекратить трепыхания.