Текст книги "1812: Репетиция"

Чтобы проникнуть в мысли и цели этого высшего уровня все средства были хороши, хотя бы и этот придворный шаркун, авось пожелает блеснуть близостью к сферам, вставит свой комментарий происходящего, да и выдаст невольно великую военную тайну. Во время вчерашнего разговора вытянуть из него ничего не удалось. Собственно, разговора как такового не было, чиновник лишь отдавал распоряжения, потрясая бумагой с подписью императора, да писал длинную записку главнокомандующему, с которой не соизволил ознакомить Багратиона. Только и сказал, надувая щеки, что Бонапарт покинул Варшаву и движется в их направлении. Что с того? Планы Бонапарта были понятны, он стремится к генеральному сражению, а вот чего хотим мы?

Багратион покосился на Шулепина, но тот сидел тихо, по-прежнему внимательно наблюдая за офицерами и отмечая их реакцию на сообщение начальства, заметно различную. Соловьев откровенно скучал, разве что не зевал. Кармазин аж приплясывал на месте от нетерпения ринуться в схватку, пальцами же непроизвольно выбивал на столе нечто, похожее на «Гром победы, раздавайся!» Лишь Маркóв не отрывал взгляда от карты и, казалось, втягивал ее в себя.

– Каково положение на сегодняшний день, господа офицеры? – продолжил между тем Багратион. – В погоне за Бернадотом мы чрезмерно растянули наши коммуникации, подвергнув их опасности удара со стороны главных сил Бонапарта. Если Бернадоту удастся фланговый обход, а исключить этого нельзя, потому что Бернадот изрядный генерал, то он может успеть соединиться с основной армией, и тогда наше положение станет угрожающим. С другой стороны, если Бернадот укрепится в Торне, то мы, в свою очередь, поставив ему заслон, можем форсированным маршем соединиться с Беннигсеном, тогда уже у нас будет преимущество и тогда, Бог даст, главнокомандующий решится, наконец, дать большое сражение. Ваша задача, господа офицеры: разведать расположение частей французов и определить, исходя из вашего опыта, есть ли какие-нибудь приготовления к общему перемещению или, наоборот, к обороне. Задача ясна?

– Так точно, господин генерал-майор! – хором ответили офицеры.

– Выполняйте!

Офицеры синхронно и четко начали выполнять поворот кругом.

– Вы не хотите взять с собой карту? – раздался тихий голос.

Офицеры также синхронно совершили полный оборот и с некоторым недоумением воззрились на сидевшего в кресле Шулепина, как будто только сейчас обнаружили его присутствие в комнате. Последнее вышло, впрочем, не очень убедительно, особенно у Соловьева. Он же первый нарушил субординацию.

– Это зачем? – спросил он без разрешения вышестоящего начальства.

Кармазин лишь пожал плечами. Маркóв обратился к Багратиону: «Позволите?» Тот кивнул головой. Маркóв подошел к столу, скользнул взглядом по лежавшему на столе предписанию Шулепина с размашистой подписью «Александр», перевернул его и стал быстро рисовать пером на обороте карту с обозначением всех дорог, речушек и населенных пунктов с немецкими названиями.

– Осмелюсь доложить, господин генерал-майор, – говорил он при этом, – воспитывался я в доме моего дяди, а он считал рисование карт альфой и омегой образования будущего офицера.

Завершив рисунок, он с коротким поклоном головой передал его Багратиону, тот сверился с большой картой, одобрительно кивнул и передал рисунок Шулепину. Тот не стал ни с чем сверяться, но, мельком посмотрев на рисунок, все же оценил качество работы.

– Вы все запомнили, – сказал он.

Странным образом в словах его прозвучал вопрос.

– Все, господин статский советник, – ответил Маркóв.

Шулепин тонко улыбнулся в ответ.

Глава седьмая
«Сдвинем чашу с чашей дружно!»

Если поведение друзей во время инструктажа разительно различалось, то теперь они столь же разительно походили друг на друга сосредоточенностью лиц, выверенностью движений, дотошностью к любой мелочи – они собирались к выходу в разведку. Сначала упряжь – все прощупали, Кармазин сменил подпругу. Потом оружие – по два пистолета в седельные кобуры, сабля, нож, порох в лядунке, запас пуль, хозяйственный Соловьев прихватил топорик. Провизия – шмат сала, сухари и, конечно, по фляжке с водкой, неприкосновенный запас, НЗ. Трут, кресало, у каждого свои. Теперь одежда. На ноги свежие сухие портянки, сменную пару в ранец. Поверх формы короткие мерлушковые полушубки, легкие и теплые, на них – длинные гусарские плащи, на голову – меховые, сшитые на польский манер фуражки, толстые рукавицы за пояс.

Собирались молча, лишь Соловьев по привычке рассудительно разговаривал сам с собой.

– И зачем нам это, все эти Берги, Ланды и Торны, об этом пусть у штабных головы болят, это их единственная забота, а у нас и других хватает. Или эти фамилии. Мало нам своих немцев, Беннигсена, фон Эссена, фон Сакена, Барклая де Толли, Остермана, Буксгевдена, – споткнувшись на последней фамилии, Соловьев оставил действительно длинный список и сокрушенно сказал: – Еще и французов изволь запоминать! А какое мне, спрашивается, дело до того же Бернарда, если я с ним в жизни не встречусь, а если и доведется столкнуться, так рубану саблей, не спрашивая, тут что Бернард, что не-Бернард, один черт. Или он меня, тогда мне тем более будет все равно. Нет, заладили – Бернард, Бернард, свет на нем клином сошелся!

– Бернадот, – подал голос Давыдов, – маршал Бернадот.

– Нехай будет Бернадот, что это меняет?

Поручик Денис Давыдов был новым адъютантом Багратиона. Он и появился-то в дивизии всего за две недели до этого и не успел еще перезнакомиться со всеми офицерами. Но друзей он знал и раньше, знал еще с давних петербургских времен, когда они звались неразлучными, а он, молодой гусар, слушал, затаив дыхание, рассказы об их похождениях. Он их знал, а они его – нет, лишь много позже Давыдов познакомился с Кармазиным, они служили по соседству на Украине и частенько встречались на маневрах и в Киевской опере.

У каждого молодого офицера был свой кумир, свой образец для подражания. Для Давыдова на первом месте был, конечно, Багратион, но тот – бог, недостижимый небесный идеал, а на земле кумиром был Кармазин. Как водится, Давыдов во всем следовал своему образцу и, опять же как водится, с перехлестом. У Кармазина усы – у него усищи вразлет до ушей, у Кармазина серьга в ухе – вот вам две серьги, свисающие до плеч, у Кармазина сапоги с длинными острыми носами – у него такой длины, что даже загибаются кверху, как у старорусского боярина или турка, Кармазин своими выходками выводил из себя генералов, Давыдов допек самого государя императора. Вот только ростом Давыдов до Кармазина не дотягивал, несмотря на высоченные каблуки, но тут уж ничего не поделаешь, природа.

Давыдов уже несколько минут стоял рядом с друзьями, с завистью наблюдая за их сборами.

– Отправляетесь, значит, – с тоской в голосе протянул он.

– Не переживай, – с улыбкой ответил Соловьев, – навоюешься еще, молодой.

– Так ведь жизнь проходит! Без славы! – воскликнул Давыдов.

– Какие твои годы! – успокоил его Кармазин.

– Что вы все – молодой да молодой, чай не многим вас моложе, но вы-то – ого-го, а я!..

– Это как считать, – рассудительно заметил Маркóв, – ежели по времени службы, так ровно в два раза выходит, мы в сравнении с тобой деды.

– Мы-то в твои годы!.. – подхватил Кармазин. – Эх, страшно вспомнить, как давно это было! Тоже все о славе думали, только нам-то хуже было, нам-то казалось, что все уж позади осталось, всё, жизнь прошла, ничего выше Итальянского похода не будет, дальше только лямку тянуть без славы, чины только за выслугу. Пока ничего особо не выслужили, вот ты – уже поручик, а я все в корнетах хожу, – добавил он, вздыхая.

– Грех жаловаться, Кармазин, – протянул Соловьев, все так же раздумчиво, – тогда в замке не чаяли и живыми выбраться, ты вспомни, уж и попрощались друг с другом, – и он продолжил, в который раз дергая какой-то ремешок и посему не замечая предостерегающих взглядов друзей, – а ведь там не тут, тут война, чистое дело, а там!.. Здесь даже если и изранят всего, а все есть шанс спастись, а там бы не пощадили, нет! Но ведь вывернулись! Но ведь – живем! Грех жаловаться!

Давыдов с недоумением посмотрел на Маркóва с Кармазиным: о чем это он? Неужели о… – мелькнула искорка догадки. Маркóв не дал этой искорке разгореться.

– А что это ты, Давыдов, врал второго дня о заячьем тулупчике? – строго спросил он.

– Я – врал?! – возмутился тот. – Я всего лишь пересказал историю, которую слышал за верную в штабе главнокомандующего. Там все только об этом и говорят. Нет, право, господа, смешная история. О бывшем главнокомандующем нашем, графе Каменском…

Тут Маркóв рассердился непритворно.

– Вранье! – оборвал он Давыдова. – Клевета! Бабьи сплетни! А ты передаешь! Еще раз услышу, уши обрежу, чтобы не слушал всякие глупости, и язык заодно, чтобы не трепал.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, ничем хорошим, надо полагать, но на счастье появился ординарец Маркóва и отвлек того по каким-то эскадронным делам.

– Чего это он так взъерепенился? – смущенно спросил Давыдов, глядя в спину удалявшемуся Маркóву.

– Такой уж он человек – вранья не любит, – назидательно сказал Кармазин.

– И пустой болтовни, – добавил Соловьев.

– Как услышит, что кто-нибудь врет, так сразу секундантов посылает, – продолжал Кармазин, – обычно, конечно, нас, потому что мы дело начатое всегда до конца доводим, нас на мировую не склонить. Ну а дальше, как водится, дуэль, до первой крови, она же для обманщика последняя.

– Вжик-вжик-вжик, и ни ушей, ни языка, – наглядно изобразил Соловьев.

– Вжик-вжик-вжик – это не до первой крови, – попробовал усмехнуться Давыдов.

– Да просто снесет голову с плеч одним ударом и вся недолга. И ни ушей, чтобы слушать, ни языка, чтобы трепать, ни мозгов, чтобы запоминать чего не следует, – Кармазин оставил шутливый тон и строго посмотрел на Давыдова.

– Понял, – ответил тот и сглотнул слюну.

– Молодец, – удовлетворенно кивнул Кармазин.

– А что за история с заячьим тулупчиком? – спросил Соловьев. – Я что-то не слышал, – он вопрошающе посмотрел он Давыдова.

Тот только головой замотал в ответ, демонстративно сжав губы.

– Молодец, – повторил Кармазин, – на лету все схватываешь! А история действительно смешная, – обернулся он к Соловьеву. – Рассказывают, что фельдмаршал в свой последний день выбежал на крыльцо в заячьем тулупчике, крикнул истошным голосом офицерам штаба «Спасайтесь, братцы, кто может!», прыгнул в коляску и был таков, укатил в Петербург просить отставки у государя.

– Эка невидаль, заячий тулупчик! – протянул Соловьев, даже не улыбнувшись. – Суворов в ночной рубахе бегал на четвереньках по двору и тявкал, изображая цепного пса. Да ты сам видел! Старики-фельдмаршалы – они все с придурью. Вот станешь фельдмаршалом, – повернулся он к Давыдову, – еще не так будешь чудить, со скуки.

– А еще больше штабные придумают, – сказал Кармазин. – Вот ты, Давыдов, всего две недели в адъютантах и уже от скуки маешься, а они годами схемы свои рисуют, тут любой на стенку полезет, ну и развлекаются, байки всякие придумывают и разносят. Все больше, конечно, о бывших командующих, так безопаснее. Когда нынешнего в очередной раз с треском в отставку выгонят, чего ты только о нем не понаслушаешься. Какой там заячий тулупчик!

– Это точно, – подхватил Соловьев, – за верное будут рассказывать, что он деньги возами воровал, смазливых адъютантов привечал, в женское платье переодевался, арьергард на диспозициях ставил впереди войска и задушил шарфом государя императора. Самое забавное, что все эти выдумки на поверку окажутся чистой пр…

– Самое забавное, – перебил Кармазин, наступая на ногу Соловьеву, – что наш молодой друг сыграл в этой истории с заячьим тулупчиком главную роль. Не красней, Давыдов, не девица! Надоело ему прозябать без славы в украинской глуши – как я его понимаю! – и навострился он в действующую армию. А назначениями поручика Давыдова в державе нашей ведает лично государь император, который терпеть его не может за длинный язык. Так что решил он попытать счастья у главнокомандующего и не придумал ничего лучшего, как пробраться к нему ночью в комнату. Поднял старика с постели, приставил пистолет к груди и говорит: либо вы подписываете приказ о моем назначении, либо…

– К чьей груди пистолет приставил? – уточнил Соловьев.

– К фельдмаршальской, ясное дело…

– Убедительно.

– …к своей-то чего приставлять? – продолжал Кармазин. – Кого этим испугаешь? Стреляйся, коли пришла охота. Тем более что старик спросонья принял Давыдова за черта, что и немудрено, экая лохматая кривоногая образина! Приказ-то он, конечно, подписал, но после этого окончательно сбрендил, черти ему стали мерещиться по углам…

– Кто сбрендил? – спросил вернувшийся Маркóв.

– Да Давыдов! – без заминки ответил Кармазин. – Везде-то ему французы-чертяки мерещатся, все об их уловках рассказывает.

– О французах можно, разрешаю, – усмехнулся Маркóв и уставился вопрошающе на Давыдова: ну же, давай!

– Слышали ли вы, господа, об эскападе генерала Гюо? – нашелся тот. – Нет? Блестящее дело! Извольте видеть, маршал Сульт атаковал наши части в Бергфриде, а сей генерал со своей бригадой легкой кавалерии поскакал к Гутштадту, находящемуся в нашем глубоком тылу, где располагалась значительная часть обозов нашей армии, естественно, почти без охраны. Бергфрид мы отстояли, но убытки от потери обоза многократно превзошли все добытые нами преференции.

– И чем тут восторгаться? – спросил Соловьев.

– Восторгаться, конечно, нечем, но заметьте, господа, это же совершенно новый вид боевых действий. Уж и название для этих отрядов придумали – partisan.

– И чего тут нового? – пожал плечами Маркóв. – Глубокий рейд кавалерии с ударом в тыл, судьба многих сражений была решена таким манером. Вспомним хотя бы…

– Да ведь не сражения, в этом суть! – запальчиво перебил его Давыдов. – Сражение само по себе, глубокий рейд сам по себе. Сражение – что, день, много два, а рейд может быть и неделю, идешь на свой страх и риск с легким отрядом по тылам, крупные части обходишь, а мелкие, вместе с обозами и коммуникациям – громишь, громишь, громишь!

– Обычный воровской набег, – сказал Соловьев, – французы с прочими шведами большие по этой части мастера! Это не про нас!

– Нашел небывальщину! Да наши казаки извечно так воевали, – вступил Кармазин, нисколько не придавая значения возникшему противоречию со словами друга, – дорваться до обоза – милейшее дело, они и сейчас готовы, дай им волю!

– Слава Богу, не дают! – заявил Маркóв. – Приструнили, привели к порядку.

– Как же вы не хотите понять, господа! – в отчаянии взвыл Давыдов.

– Еще как понимаем! Спишь и видишь, как ты во главе полуэскадрона несешься по тылам и – громишь, громишь, громишь! – рассмеялся Маркóв, доброжелательные улыбки Кармазина и Соловьева подтвердили, что и они все правильно понимают. – Увлекательно, слов нет. Это – когда ты командир отряда. А если эдакий partisan в твоем подчинении? Он там где-то бегает на свой страх и риск, а тебе вышестоящее начальство задачу ставит и требует неукоснительного ее исполнения, вот тут-то ты по-другому запоешь. Армия – это порядок, она partisan не терпит. А военное дело – это целая наука, тебе, как я погляжу, еще учиться да учиться.

– Я ж говорю – молодой! – сказал Кармазин. – Учись! Благо учителя хорошие!

– Воевать по правилам – это тебе не стишки писать! – подлил масла в огонь Соловьев.

Давыдов почтительно стерпел поучения Маркóва, очередного «молодого» от Кармазина, но последнего не стерпел, набычился обиженно.

– Чего ты надулся как мышь на крупу! – Кармазин хлопнул его по плечу. – Сашка не со зла, он сам вместе с другими офицерами твои стихи на музыку кладет да у костра распевает. А хорошая песня дорогого стоит! Давай, прочитай что-нибудь для поднятия боевого духа.

Давыдов расцвел, встал в приличествующую поэту позу, выкатив грудь колесом, запрокинув голову и откинув в сторону правую руку, и принялся декламировать:

 
«Стукнем чашу с чашей дружно!
Нынче пить еще досужно;
Завтра трубы затрубят,
Завтра громы загремят.
Выпьем же и поклянемся,
Что проклятью предаемся,
Если мы когда-нибудь
Шаг уступим, побледнеем,
Пожалеем грудь свою
И в несчастье оробеем;
Если мы когда дадим
Левый бок на фланкировке,
Или лошадь осадим,
Или миленькой плутовке
Даром сердце подарим!»
 

Глава восьмая
Мастер на все руки

Днем позже и поблизости, на расстоянии не больше дневного же перехода, произошла еще одна встреча. Интерьер комнаты тоже нисколько не отличался от той, где немногим ранее князь Петр Иванович Багратион наставлял отправляющихся в разведку офицеров, что и неудивительно, крестьянская изба она и есть крестьянская изба. Отличался состав участников.

Невысокий, начинающий полнеть и лысеть человек в простом сюртуке и высоких сапогах, закинув руки за спину, энергично мерил шагами тесное пространство, как будто прогуливался по аллее парка среди могучих дубов. Человек был Наполеон, дубы изображали его маршалы. Они стояли навытяжку в ряд, подпирая головами низкий потолок избы, с обычными своими масками на лицах, вечной озабоченности у Бертье, ухарства у Мюрата, порывистости у Нея, суровости у Даву и бесстрашия у Ожеро.

У стены сидело несколько молодых людей негероической внешности с перьями наготове, перед каждым на импровизированном столике лист бумаги. Чуть поодаль, почти в самом углу сидел еще один мужчина в придворном платье, чрезвычайно изящный, перед ним на высоком барабане лежала толстая тетрадь в сафьяновом переплете, в которой он что-то быстро писал, изредка поглядывая на присутствующих.

– Я не понимаю этой войны! Я отказываюсь ее понимать! – раздраженно говорил Наполеон. – Почему русский царь вдруг вторгся в Пруссию? Зима, медведю полагается спать. Да и что ему Пруссия? Их отношения никогда не отличались сердечностью, в отличие от Австрии. И откуда он взял армию? Русскую армию я уничтожил при Аустерлице. И где она – эта армия? Дайте мне эту армию, я разобью ее вновь.

Проходя мимо крайнего из секретарей, Наполеон вдруг остановился.

– Письмо королю неаполитанскому, – подсказал секретарь.

Наполеон недовольно скривился – знаю!

– Дорогой Жозеф, – начал диктовать он, – я не снимал ни разу сапог в течение пятнадцати дней…

Только тут верноподданные маршалы позволили себе заметить запашок, исходящий от императора, втянули носами воздух, с усмешкой переглянулись.

– Маршалы воняют как клошары… – незамедлительно отреагировал Наполеон, как будто у него были глаза на затылке.

Маршалы стерли улыбки с лиц, секретарь, повинуясь только ему известному знаку, зачеркнул последние слова императора. А тот уже стоял перед следующим секретарем.

– Идет снег, – зачитал тот последнюю фразу.

– Чувствую себя хорошо. Люблю и хочу тебя, – произнес Наполеон проникновенным голосом, – из твоего вчерашнего письма я понял, что ты встревожена. Ты веришь слухам?! Не верь! В польских степях не думаешь о красотках. Пятого дня был на балу провинциальной аристократии, довольно красивые и богатые женщины, плохо одетые, хоть и по парижской моде. Все эти польки рядятся под француженок, но для меня существует только одна женщина. Ты знаешь ее? Скоро сделаю для тебя ее портрет, но потребуется много лести, чтобы ты в нем себя увидела. Право, сердце мое говорит только похвалу. Какие долгие тут ночи для одинокого…

– Коленкур, мой друг, все пишешь! – Наполеон уже стоял над изящным придворным, слезы в его голосе испарились, зазвенела шутка. – Всё мемуары! И что ты там такое пишешь?! – он ласково дернул Коленкура за ухо и наклонился, как бы намереваясь заглянуть в тетрадь. Придворный непроизвольным движением прикрыл написанный текст. – Не буду, не буду! – воскликнул Наполеон, распрямляясь. – Знаю, ты меня любишь и ничего плохого не напишешь. Только правду! Неприкрытую, прекрасную, возвышенную правду!

Наполеон двинулся в обратном направлении и не преминул тут же, как бы нарочно для Коленкура, явить образец неприкрытой, прекрасной, возвышенной правды, продолжив диктовать письмо жене.

– На последнем балу Дюрок представил мне крестьянку, что на переправе возле Варшавы рвалась к моей карете с криками: «Позвольте хоть на мгновение увидеть его, одно только мгновение!» Я тебе, помнится, писал об этом. Ее обрядили в белое атласное платье с газовым покрывалом и диадемой из листьев, ужасное платье. «Белое на белом – не идет, мадемуазель», – так я сказал ей. Это было единственное, что я сказал ей.

Повинуясь его голосу, секретарь не только сильнее нажал на перо, но еще и подчеркнул последние слова. Маршалы ухмыльнулись, Наполеон по-мальчишески подмигнул им и тут же напустил грозный вид.

– Мы среди снега и грязи, без вина, без водки, без хлеба, едим картошку и мясо, делаем долгие марши и контрмарши, без всяких удобств, бьемся обыкновенно штыковым боем или под картечью, раненых везут в открытых санях на расстояние пятьдесят лье. Мы ведем войну изо всех сил и во всем ее ужасе, ты, дорогой Жозеф, в своем Неаполе не можешь даже представить все это, – он уже стоял перед следующим секретарем.

И без паузы:

– У русских нет ни одного стоящего генерала, достаточно смелого, чтобы решиться на битву со мной. Александр назначил главнокомандующим Беннигсена, чего ожидать от немца? Цену немцам мы узнали под Йеной и Ауерштедтом. Муштра и бумажные сражения – больше они ни на что не способны, выдумали новую военную науку – стратегию, не понимаю я эту стратегию, я знаю только один образ действий – наступать и побеждать. Один боевой только и нашелся – Блюхер. Но он глубокий старик, после того разгрома, что учинил ему Бернадот, мы о нем больше никогда не услышим.

– О, мой храбрый Бернадот! С ним может сравниться только… Я был не совсем прав, господа маршалы! Я умею признавать свои ошибки! – Наполеон покосился в сторону Коленкура и удовлетворенно кивнув, заметив, что тот записывает его слова. – У русских есть один генерал – Багратион, сразиться с ним – великая честь для любого из вас, разбив его, вы приобрели бы немеркнущую славу и мою бесконечную благодарность. Но разобью его я. Я соберу свою армию в кулак и ударю на русских через Прейсиш-Эйлау и Прегель в направлении Немана. На границе им придется дать мне сражение. Победой мы завершим, наконец, эту блестящую кампанию! Князь Невшательский! Князь Невшательский! – требовательно повторил он и воззрился на маршала Бертье.

За исключением короткого периода в молодости, когда тот сражался на стороне американцев в борьбе за независимость и поневоле именовался Бертом, все остальные годы он был просто Бертье. Связав судьбу с Наполеоном еще в Итальянском походе, он рос вместе с ним, оставаясь неизменным начальником штаба, он стал генералом, потом маршалом, но для Наполеона он оставался все тем же Бертье. И лишь после коронации, озаботившись тонкостями протокола, Наполеон стал именовать его прилюдно маршалом Бертье. К этому Бертье привык быстро. А вот на новый титул откликался не всегда и не сразу.

– Да, мой император! – встрепенулся Бертье.

– Приказ: маршалу Бернадоту двигаться форсированным маршем на соединение с основными силами. Место встречи – Прейсиш-Эйлау. Срок – пять дней.

– Будет исполнено, ваше величество!

– Составьте оптимальный маршрут движения и отправьте с курьером. Бернадот должен быть у Прейсиш-Эйлау через пять дней! Мне нужен Бернадот! Вы мне больше не нужны. Свободны.

Бертье повернулся и поспешно вышел из избы.

– Герцог Бергский, вам как всегда достается авангард, раздразните русских, пусть они бросятся на вас, но не разбивайте их, подайтесь немного, увлеките их надеждой на победу, пусть они стянут больше сил, все силы!

– Я понял, мой император! – воскликнул Мюрат.

– Маршал Даву, двигайтесь со своим корпусом по Гейльсбергской дороге, тесня русских. Если начнется битва, ударьте справа им во фланг.

Маршал Даву коротко кивнул головой.

– Маршал Ней, ударьте на пруссаков Лестока в направлении к Крейцбургу, но не увлекайтесь, через пять дней вы должны быть у Прейсиш-Эйлау.

– Я разобью Лестока и через пять дней буду у Прейсиш-Эйлау! – прорычал Ней.

Маршалы один за другим покидали избу. Секретари поднесли перебеленные письма, Наполеон подписал их и запечатал. Последним шел Коленкур. Наполеон обнял его плечи, вновь дернул на мочку уха.

– Бернадот – мой лучший маршал! – воскликнул он и покосился на тетрадь в руках Коленкура. – Мне будет очень не хватать его! – и, глядя на удивленно поднятые брови Коленкура, добавил со смехом: – Если хочешь, можешь записать: мне не хватает его.

– Я запишу правду, – сказал Коленкур с поклоном.

Оставшись один, Наполеон недовольно повел носом: ну и духота! Он многое мог претерпеть, он карабкался по обледенелым склонам Альп, шагал рядом со своими гренадерами по горячему песку Египта и стоял в бурю на палубе корабля, когда его офицеры и генералы лежали в лежку по каютам, мучаясь морской болезнью, он мог заснуть под шум ядер на поле боя, на каменистой земле, завернувшись в плащ, а мог вообще не спать сутками, сидя за столом, прочитывая и правя один за другим десятки документов. Чего он не переносил, так это духоты.

Наполеон подошел к окну, к окошку, к узкой амбразуре, намертво замурованной. Подавив желание высадить окно, он вышел в сени, надел свою походную шинель, треугольную шляпу, натянул перчатки, вышел на крыльцо. Смеркалось. Во дворе никого не было, только у амбара мелькнула и пропала какая-то тень, наверно, замешкавшийся гренадер – охрана не смела мешать течению мыслей великого человека. Наполеон спустился с крыльца во двор, размял ноги, озабоченно прислушался к хрусту суставов, нет, сообразил он, это хрустит снег под сапогами.