Текст книги "1812: Репетиция"

Глава девятая
Охота на Бонапарта

Больше суток были они уже в разведке, не спамши и без горячего, жевали промерзшее сало, закусывали сухарями и запивали снегом. Хоронились, в схватки не ввязывались, языков не брали. За ненадобностью. Языки у французов у костров сами развязывались, а язык французский сызмальства известен. Главное – подобраться тихо, а потом сиди да слушай. Можно даже и не прятаться, даже и лучше не прятаться, прячущийся вызывает естественное подозрение, а так сидит человек чуть поодаль от костра, за пределами освещенного круга, сжался от холода, завернувшись в тонкий плащ, на голове трофейная меховая шапка – наш человек! Чего только не наслушались за два вечера! Если забыть о чужом языке, а это забывалось легко и быстро, то выходило, как будто с нашими солдатами вкруг костра сидишь. Те же разговоры: что за война, туда-сюда, то ли наступаем, то ли отступаем, жрать нечего, интенданты воруют, куда ни придешь, генералы с бездельниками-адъютантами лучшие дома занимают, а солдат хорошо если в амбар, а то и вовсе на мороз, вина нет, водки тоже, разжиться нечем – нищий край. Разве что о женщинах разговоров больше, чем у наших, но не намного, потому что и у наших предостаточно.

Пару раз удалось пробраться на офицерские посиделки, разговоры те же, но иногда проскальзывали и полезные с точки зрения разведки сведения. Ждали Наполеона, который должен был вот-вот прибыть к армии и взять командование в свои руки, превозносили своего командующего, удачливого Бернадота, лучшего из маршалов, тут все понятно – свой, прикидывали, смогут ли опрокинуть или обойти Багратиона, чтобы успеть соединиться с основными силами. Выходило, что никак не опрокинуть, только обойти, потому что у них только двадцать тысяч, да из тех половина обмороженных, а у русских все тридцать пять, свежих, из Сибири, им мороз нипочем. Сделали зарубку в памяти – двадцать тысяч, в том, что у Багратиона нет тридцати пяти тысяч, дай Бог, вполовину, разубеждать не стали, равно как и объяснять, что такое Сибирь, не до того, пора дальше мотать.

Кармазин с Маркóвым, перекинувшись условным вороньим граем, выбирались из французского лагеря, спешили в лес, где их дожидался Соловьев с лошадьми. Им-то хорошо, при деле, а каково Соловьеву сидеть час за часом, тревожно вслушиваясь, одно развлечение – с лошадьми за жизнь поговорить. Зато уж днем надолго не разлучались, пробивались лесными тропами от одной дороги к другой, завидев французский отряд, подбирались ближе, прикидывали число людей, считали пушки и повозки с артиллерийским прикладом, провиантом и фуражом и прочими припасами. Припасов по всему выходило маловато, почти как у нас.

Так и болтались. На вторые сутки нарвались на разъезд французов. Точнее, французы натолкнулись на них, то тут ведь как – кто в меньшинстве, тот и нарвался. Французов было десять, пришлось уходить, отходить, улепетывать. Оторвались. Память штука хорошая, карта еще лучше, но какой толк от всего этого, если вокруг лес и дорога без конца, ни указателей, ни деревенек, где находятся, не понять. Не заблудились, конечно, где восток – знают, а там наши, в любом случае выйдут. Вот только перехватить бы чего-нибудь, уж больно есть хочется.

Вдруг видят – фольварк, хутор по-нашему, маленькая крепость в лесу, островерхая, крытая красной черепицей крыша поднимается над высоким глухим забором, крепкие ворота, правда, распахнуты настежь, внутри, на дворе, виднеется карета, запряженная четверкой лошадей цугом, еще несколько повозок, мелькают синие французские мундиры. Эх, надо было обойти фольварк и к своим податься, да бес попутал. Отвели лошадей в глубь леса, сами устроились за поваленным деревом на предусмотрительно наломанных еловых лапах, наблюдают.

На фольварке непонятная суета, приезжают, а больше уезжают всадники, разъезжаются в разные стороны повозки, по всему не груженые, громкие команды, ругань возниц. Наконец, все стихло, во дворе осталась только давешняя карета, два гренадера стали медленно закрывать створки ворот. Так медленно, что друзья успели ухватить последнюю картину: по ступеням крыльца на двор спустился невысокий человек в простой походной шинели и треугольной шляпе, остановился, притопывая ногами и слегка приседая.

Соловьев открыл рот, но лишь беззвучно шевелил им, тыкая пальцем в направлении закрывшихся наконец ворот.

– Мать честная! – озвучил его изумление Кармазин.

– Слышал я, что Бонапарт растолстел, – раздумчиво произнес Маркóв, – действительно растолстел.

Соловьев продолжал говорить на языке жестов. Пальцы его правой руки пробежались по воздуху, сложились и, обернувшись рыбкой, описали высокую крутую дугу, тут на помощь ей явилась подружка, обе руки хищно устремились навстречу друг дружке, сомкнувшись на невидимой шее, сладострастно затрепетали и разъединились, левая выгнулась колесом, зажав тяжелый груз под мышкой, а правая все тем же бодрым козликом побежала по воздуху обратно.

Друзья одобрительно и понимающе кивали головами, наблюдая эту пантомиму, потом перевели взгляды на фольварк. У ворот переминался с ноги на ногу гренадер, поводя головой вдоль дороги.

– Куда же ты вылез, дурашка? – ласково протянул Кармазин.

– Этого – последним, – сказал Маркóв, скидывая плащ и полушубок, чтобы не стесняли движений.

Друзья последовали его примеру. Им пришлось сделать изрядный крюк по лесу, чтобы пересечь дорогу вне зоны видимости гренадера и подойти с тылу к фольварку. Кармазин пробрался вдоль забора, осторожно выглянул, в быстро наваливающихся сумерках разглядел гренадера у ворот, все так же переминающегося с ноги на ноги и водящего головой вдоль дороги. Соловьев подставил руки, ловко перебросил Маркóва через забор, тот пушинкой опустился на землю, даже снег не скрипнул под ногами. Маркóв быстро огляделся – никого, легонько ударил два раза костяшками пальцев по заборной горбатой лесине. Через мгновение рядом с ним беззвучно приземлился Кармазин. Соловьеву было сложнее всех, несмотря на громадный рост, он едва доставал вытянутыми руками до верха забора, хорошо, что забор был крепкий, выдержал богатырский рывок, только тихо крякнул.

Стояла удивительная тишина, подозрительная тишина. Так что друзья облегченно выдохнули, когда из стоявшего перед ними основательного строения, которое язык не поворачивался назвать амбаром, донеслись громкие голоса. Слов было не разобрать, только и понятно, что один голос был властный, требовательный, а другой оправдывающийся и заискивающий.

– Сердитый! – прошептал Соловьев. – Наверно, генерала какого-нибудь распекает.

– У ворот еще один гренадер должен быть, – сказал Маркóв, – их двое ворота закрывали.

Последние слова повисли в воздухе, потому что Кармазин уже крался вдоль стены амбара по направлению к воротам, сжимая нож в руках. Маркóв с Соловьевым тоже немного переместились, оглядели двор. Никого, уютно светятся окошки в доме, дымок валит из печной трубы, карета стоит мертвым кубом, лошади распряжены, стоят поодаль, погрузив морды в торбы, им ни до чего.

– Жаль, – прошептал Соловьев, – так бы еще и карету угнали.

– Мало тебе Бонапарта! – усмехнулся Маркóв.

У ворот медленно осел на землю гренадер, привалился спиной к забору, от него к амбару метнулась быстрая тень. Маркóв и Соловьев устремились навстречу. Сошлись у амбарных ворот и как раз вовремя. Приоткрылась тяжелая створка, показался невысокий человек в походной шинели и треугольной шляпе, за ним еще один, вроде как в одном мундире и без головного убора, впрочем, он и без него был на голову выше человека в шляпе. В руках высокий нес какой-то груз, нежно и бережно прижимая его к груди, так женщины носят маленьких детей, а артиллеристы снаряды с картечью.

Друзья действовали быстро и слаженно. Маркóв метнулся к воротам. Соловьев сгреб невысокого человека в охапку и, не тратя времени на полное воспроизведение своей пантомимы, лишь слегка сжал его, так что тот пикнуть не посмел, и устремился со своей ношей вслед за Маркóвым. Кармазин от души врезал высокому кулаком в живот, заставив того согнуться, а потом распрямил его ударом в открывшийся подбородок. Короткое мгновение они с удивлением взирали друг на друга, высокий на этого невесть откуда взявшего человека в русской форме, Кармазин на высокого, никак не походившего на бравого генерала, а скорее на пожилого бауэра. Но вот высокий стал медленно заваливаться назад, руки его разжались и груз выпал прямо в руки Кармазину, обернувшись поросенком. Поросенок, единственный из участников этой немой сцены, истошно завизжал.

Тут и гренадер за воротами всполошился, принялся дубасить что есть силы. Из дома выскочили несколько дюжих парней, но бросились они почему-то не в погоню за похитителями, а к амбару, откуда доносились жалобные стоны. А Маркóв уже отодвигал засов на воротах, отодвинув, навалился плечом, друзья-то не помощники, у Соловьева Бонапарт на руках, у Кармазина поросенок. Помощь пришла с другой стороны – гренадер тянул створку на себя. Ворота распахнулись.

– Спасибо, брат! – искренне воскликнул Маркóв, с не меньшей искренностью врезал гренадеру кулаком промеж глаз и добавил: – Будешь жить!

Впрочем, последних слов рухнувший на снег гренадер уже не слышал и посему не смог в полной мере оценить великодушие Маркóва. Друзья устремились через дорогу к лесу, Маркóв первым торил тропу, за ним Соловьев со своей драгоценной ношей, в арьергарде Кармазин, с ношей не менее драгоценной, да еще и шумной. Никто их не преследовал.

– Да уйми ты его, наконец! – воскликнул Маркóв, когда они достаточно углубились лес. – Уши лопаются!

– По поросятам у нас Сашка мастер, – ответил Кармазин, протягивая поросенка Соловьеву.

Тот отпустил пленника, упавшего на четвереньки на землю, вынул нож и ловко унял поросенка. Наступила долгожданная тишина, только тихо журчала вытекавшая из поросенка кровь. Друзья, забыв обо всем, смотрели на поросенка, строя на его счет отнюдь не далеко идущие, а очень короткие и быстрые планы. Их пленник смотрел не на поросенка, он смотрел на капающую и пропитывающую снег кровь и все сильнее дрожал.

– Что-то больно сильно он дрожит, парни, – обратил, наконец, внимание на это Маркóв.

Друзья перевели взоры на невысокого толстенького человечка, копошившегося у их ног.

– Это не Бонапарт, – сокрушенно сказал Кармазин.

– И какому… – Маркóв замял эпитет, – могла прийти в голову идея, что на этом забытом богом хуторе находится сам Бонапарт, да еще без охраны?

Соловьев только покаянно склонил голову.

– Но и я хорош! – воскликнул Маркóв, заметив это движение.

– Это все от недосыпу и с голодухи, – сказал Кармазин.

Все же они были настоящими друзьями и всегда были готовы поддержать друг друга.

– Napoleon – nicht! Main name ist Luis Bertolet! Ich bin gross intendant der Marschall Bernadott! – залопотал человечек, поспешно поднимаясь.

– Говорите уж по-французски, вам проще, нам понятнее, – сказал ему Маркóв.

– Да оно и так понятно, – сказал Соловьев, все еще болезненно переживавший крушение мечты, – не Наполеон, главный интендант маршала Бернадота. Принесла же нелегкая!

Его друзья тоже не скрывали разочарования, схлынувшее напряжение вдруг обнажило безмерную усталость.

– Эх, гори все огнем! – махнул рукой Кармазин и отправился собирать хворост для костра. Долой осторожность! Да и кто сюда сунется, в лес-то? Да и зачем – не за этим же! Кому он нужен, крыса тыловая! Да если и сунутся! Оно и к лучшему, будет на ком злость сорвать.

Соловьев принялся свежевать поросенка, Маркóв вырезал рогульки для вертела, разжег костер. Раз такое дело, достали НЗ, все три заветных фляжки, все три непочатые.

– Ну, вздрогнем! – провозгласил Кармазин, поднимая фляжку.

Друзья сдвинули фляжки, сделали по доброму глотку. Вздрогнул и пленник – к страху прибавился холод.

– Ну, чего вы там дрожите! – крикнул ему Кармазин. – Давайте к костру, мсье Бертоле.

– Вы меня не убьете? – со смесью удивления и робкой надежды спросил пленник, боязливо приближаясь.

– Мы с интендантами не воюем, – сказал Соловьев, протягивая фляжку, – на, хлебни!

Фляжка была с благодарной гримасой принята и немедленно запрокинута.

– Мы их вешаем, – сказал в этот момент Маркóв с серьезнейшим выражением на лице.

У пленника подкосились ноги, водка стала колом в горле, глаза выкатились.

– В мыслях! – Соловьев со смехом хлопнул интенданта по плечу. – В мечтах!

Тот поспешил прильнуть к нему, такому доброму, такому веселому, такому большому, такому сильному. А прильнув, не спешил отлепиться, так и сидел все время рядом, иногда даже позволял себе погладить могучую соловьевскую длань. Кармазин с Маркóвым только посмеивались.

После второго глотка жизнь стала приобретать привычные яркие краски, вид поросенка, уютно шипящего на вертеле, добавлял розовый оттенок. Постепенно разговорились. Собственно, говорил все больше интендант, выплескивая нервный шок, а друзья вставляли комментарии да разными вопросами направляли коменданта в нужную им сторону, а то того все время заносило куда-то не туда. У интенданта и разговоры интендантские, все о снабжении, о важности снабжения, о трудностях в снабжении, о невидимых и не ценимых подвигах интендантов на ниве снабжения, о том, что все вокруг норовят своровать, а чуть что, кивают на них, интендантов, непогрешимых и честных, а что не своруют, так бросят или потеряют, потому как не свое, а все шишки опять на них, интендантов.

– До того дошло дело, что моему маршалу на стол нечего подать, – вещал француз, – он уже неделю не имел настоящего обеда, с Любешиля, куда как раз во время обеда ворвался ваш авангард. Пришлось маршалу поспешно от него отрываться, бросив… О, вы, надеюсь, поняли, что оторвался он от горячего кушанья, бросив салфетку, а отходил он вместе со своим корпусом в полном боевом порядке, выполняя план императора. С тех пор и отходим, таща вас на себе, тащить же что-либо еще просто нет никакой возможности. Вот и пришлось мне лично отправиться на заготовки продовольствия, так хотелось угодить моему маршалу, а доверить никому нельзя, ведь одни огрызки привезут! Если привезут! А еще где-то в этих краях наши уланы потеряли последний бочонок водки, – и, заметив скептические улыбки друзей, горячо продолжил: – Потеряли, уверяю вас, я их сам встречал, потому как ожидал этот самый бочонок, он же последний, из Франции, а местную самогонку маршал не может пить без отвращения, вот я и ждал, а они приехали без него, но трезвые, да и когда им было его выпить, если ваши гусары им на плечи наседали. Я разослал всех своих подчиненных в разные стороны, вдруг найдут.

– Это такой дубовый бочонок с начищенными медными обручами и вензелем, что везли на санях под синей попоной? – усмехнулся Кармазин.

– Вы его видели! – воскликнул радостно интендант.

– Нет, не видел, – ответил Кармазин.

– И ты его не увидишь, мой друг, se la vie! – сказал Соловьев, вздыхая.

– И как вам служится у вашего маршала? – спросил Маркóв, зайдя с дальнего фланга.

– Да, расскажи нам о нем! – Соловьев с обычной его непосредственностью ломанулся напрямки. – А то последние дни только и слышу – Бернадот то, Бернадот се, а кто он такой, даже не представляю, кроме того что маршал, а что такое маршал, опять не знаю, в Польше вот маршалки есть, невелики птицы, а у нас фельдмаршалы – ну это да!

– О, маршал Бернадот – великий человек! – воскликнул интендант и, понижая голос и сторожко оглядываясь: – Вам-то я могу сказать, он мог быть на месте Наполеона, он должен был быть на месте Наполеона, потому что он уже был генералом и военным министром тогда, когда о лейтенанте Буонапарте еще никто и не слышал. Но так повернулась жизнь, Наполеон – император, а Бернадот всего лишь маршал. Но если бы вышло по-другому, и Бернадот стал бы императором, то Наполеон был бы у него первым маршалом, потому что Бернадот – справедливый человек и умеет воздавать другим по заслугам, даже и врагам. Вот что значит хорошее воспитание! Вы посмотрите на других маршалов, кто они, откуда? Мюрат – сын трактирщика, Ней – сын рыночной торговки, Ожеро – сын бондаря, а Бернадот – из почтенной семьи, настоящий князь Понте-Корво…

– Все же князь, – протянул Соловьев уважительно.

– Какой-никакой, – чуть осадил Кармазин.

– … его отец был уважаемым адвокатом в Беарне, – продолжал между тем интендант.

– Адвокат – это что за зверь? – спросил Соловьев по-русски.

– Вроде нашего стряпчего, – ответил Маркóв.

– А-а, продажная совесть! – Соловьев немедленно низвергнул Бернадота с пьедестала, впрочем, и так невысокого. – Если уж он – князь, то я никак не меньше графа.

– О чем вы говорите? – несколько встревоженно спросил интендант.

– О том, что он – граф, – не моргнув глазом, ответил Кармазин, показывая на Соловьева, – прямой потомок Чингисхана.

– О, граф! – восхищенно выдохнул интендант. – Порода сразу чувствуется! Как и в маршале Бернадоте, – вернулся он к своему кумиру и тут же из самых лучших, как водится, побуждений окончательно втоптал его в грязь. – А как он себя держит! Какая у него выправка! Недаром его за блестящую выправку еще в самом начале карьеры прозвали Sergent Belle-Jambe.

Звучало красиво. Чтобы разрушить магию иностранных слов, Маркóв произнес по-русски дословный перевод: Сержант Красивая Ножка. И прыснул.

– Знаем мы эти красивые ножки! – рассмеялся Кармазин.

А Соловьев просто зашелся от хохота.

Так и беседовали. Через пару часов от поросенка осталась только черепушка, расколотая как орех на две половинки, все остальное перемололи крепкие офицерские зубы, на дне фляжек плескались жалкие остатки блаженства.

– Хорошо посидели! – воскликнул Маркóв, решительно подымаясь на ноги.

– Но пора и честь знать! – Кармазин последовал его примеру.

– Да, пора, – сказал со вздохом Соловьев, – эх, друг Луи, давай на прощание выпьем на брудершафт.

– Что есть брудершафт? – спросил интендант.

– Ничего-то вы, французы, не знаете! – поник Соловьев.

– Снобы! – поддержал его Маркóв. – Обычаи других народов ни во что ставите, думаете, что только у вас все лучшее.

– А вот мы, русские, любопытны и переимчивы, – продолжил Кармазин, – любой хороший обычай перенять готовы, – и в двух словах разъяснил обычай.

– О, я с удовольствием выпью на брудершафт! – едва дослушав рассказ, воскликнул интендант. – Особенно с тобой, мой друг! – он уставился влажными влюбленными глазами на Соловьева.

Ради святого дела Кармазин пожертвовал своей фляжкой, Соловьев с интендантом сплели руки, выпили, поцеловались.

– Ладно, хватит уж, – сказал Соловьев, отрывая от себя интенданта, – пошли, проводим тебя, а то ведь заблудишься.

Заблудиться было немудрено, вокруг непроглядной стеной стоял лес, в просветах между верхушками деревьев поблескивали звезды.

– Вы меня отпускаете? – с удивлением спросил интендант. – Но за меня вы можете получить хороший выкуп.

– Мы людьми не торгуем! – гордо сказал Маркóв.

– Не то что некоторые, – добавил Кармазин, впрочем, тихо и по-русски, все ж таки воспитанный человек.

– О, я ваш вечный должник! – залопотал интендант, язык у него уже заплетался.

– Не надо о вечности, – сказал Соловьев и суеверно скрестил пальцы на руке, – мы никуда не торопимся.

– Да и в вечности мы с вами, месье Бертоле, вряд ли встретимся, разве что в аду, единственном месте, где дозволено объединиться католикам и православным, – заметил Кармазин.

– Господин корнет тонко намекает, что он предпочитает наличные и на земле, – со смехом сказал Маркóв и подмигнул друзьям, сказал, впрочем, по-русски, в свою очередь демонстрируя хорошее воспитание.

Интендант в некотором замешательстве посмотрел на смеющихся русских офицеров, пытаясь понять причину из веселья, ведь не упоминание же о геенне огненной, но быстро оставил свои попытки.

– О, я ваш должник до гроба! – нашелся он. – Будете по Франции, милости прошу ко мне, благодарность моя не будет знать границ!

– Кроме границ Франции! – поддел его Кармазин, все еще смеясь.

– Нет-нет, господа, вы меня не так поняли, где бы мы ни встретились, вы – мои гости. Если я вдруг буду в России, все равно, вы – мои гости, все для вас, все сделаю!

– Вот это по-нашему, – одобрительно заметил Маркóв.

– Мы во Франции – это я еще понимаю, – задумчиво протянул Соловьев по-русски, – но с каким ветром он-то у нас окажется?

Друзья задумались. Выходило, что ни с каким, даже и в Петербурге.

– Лучше мы к тебе нагрянем! – разрубил гордиев узел Соловьев и хлопнул интенданта по плечу, потом чуть развернул его и показал рукой через дорогу, на темный фольварк. – А сейчас тебе туда! До встречи, друг!