Текст книги "1812: Репетиция"

Глава пятая
Все в сборе

Кармазин поспешил, наконец, к Соловьеву, пытаясь на ходу разгадать, что за объемистый предмет прижимает тот к себе, прикрыв полой плаща.

– Воюешь, Кармазин? – со смехом встретил его Соловьев.

– Ну не всем же прохлаждаться, – ответил тот, все еще раздосадованный происшествием.

– Вот держи, это тебя взбодрит!

Перед Кармазиным возник большой вензель N, глаза его охватили приятную округлость бочонка, ноздри втянули восхитительный аромат виноградной водки.

– Ух! – выдохнул он, перехватил бочонок, аккуратно опустил на землю. Потом поспешно сбросил рукавицу, отцепил манерку, погрузил ее в прозрачную жидкость, так непохожую на мутную самогонку, которую подавали в местных тавернах под именем шпанса, выхватил, надолго припал к горлышку.

Шулепин, сидевший до этого в глубине кареты и несколько презрительно наблюдавший за происходившим на дороге, при упоминании фамилии Кармазин вдруг встрепенулся, подался вперед и впился глазами в корнета.

«Кармазин… Кармазин…» – повторял он про себя, пробуждая память.

– Уф! – сменил тональность выдоха Кармазин, опуская руку с пустой манеркой, и замер, прислушиваясь к тому, как блаженное тепло разливается от желудка по телу. Соловьев смотрел на него с понимающей улыбкой, не нарушая рассказом сладостные мгновения внутренней гармонии. Вот уже и пальцы ног подали признаки жизни, встрепенулись, зашевелились, Кармазин удовлетворенно кивнул, широко улыбнулся, вскинул глаза на Соловьева. – Вот уж удружил так удружил! Неужто французский обоз накрыл?

– Не поверишь – бросили.

– Бросили?! Только французы могут бросить водку!

– Зато у наших пришлось отбивать с боем.

– Как это тебе удалось?

– Да они на ногах не стояли.

– Тогда верю. Но все равно, ты, Соловьев, герой!

«Ну конечно же! – воскликнул про себя Шулепин и так же мысленно хлопнул себя ладонью по лбу. – Соловьев – Кармазин, Кармазин – Соловьев!» Услужливая память выхватила из дальних закромов нужные папки и стала быстро переворачивать листы приказов, отчетов, донесений и доносов, реляций, рапортов и подметных писем. По мере чтения взгляд Шулепина смягчался, вот уже и в Соловьеве он обнаруживал скрытые ранее достоинства – смелость, решительность, расчетливость, быстроту реакции и тонкость обращения с неизвестным лицом в экстраординарных обстоятельствах. «Ах, как интересно! Что говорится, на ловца и зверь бежит. Но там, помнится, был третий», – подумал Шулепин, но как ни напрягал он память, сколько ни вглядывался в пожелтевшие от времени листы, нужная фамилия расплывалась и ускользала.

– А куда обоз шел? – спросил Кармазин.

– Туда, – показал рукой Соловьев.

– Хорошо, – сказал Кармазин. – Значит, все же наступаем.

Вопрос этот занимал всех. Пессимисты считали, что мы бегаем от французов, как зайцы, оптимисты полагали, что тем же самым занимаются французы, реалисты говорили, что это не война, а бардак, игра в горелки с завязанными глазами. Теперь появилась некоторая определенность. Бардак, конечно, но водим мы.

Раздавался взрыв хохота. Это гусары, живописавшие вахмистру Неродько свои приключения, подошли к кульминационному моменту встречи с пьяными солдатами. Неродько ухватил в их рассказе главное, прилип взглядом к бочонку, так и застыл. С другого бока стояли егеря, которых привело сюда свойственное всем русским людям чутье на дармовую выпивку. Кармазин с улыбкой обозрел эти живые фигуры и не стал томить подчиненных ожиданием:

– Наполнить манерки! Девушкам поднесите! – сказал он бросившимся к бочонку егерям.

– Ну разве что в кивере! – весело отозвались те.

– Я сказал: по одной манерке! Подéлитесь!

– Знамо дело – поделимся, – откликнулся Неродько, уже запустившую руку с манеркой в бочонок.

– Кармазин, ну-ка глянь, никак Пашка скачет, – сказал Соловьев, протягивая руку в сторону, куда Кармазин ни разу не посмотрел за сегодняшний день, в сторону города.

– Точно, Маркóв, – сказал Кармазин, вглядываясь.

«Точно – Маркóв! Гвардии поручик Маркóв! – воскликнул про себя Шулепин, повторил, усиливая окончание: – Маркóфф! – усмехнулся: – Не оговорись при личной встрече, старый пройдоха!» Усмехнулся потому, что разом вспомнил все: и родословную интересующего его человека, и послужной список, гласный и негласный, и даже связанные с ним анекдоты. В том числе нашумевшую историю о дуэли со штабс-капитаном Как-там-бишь-его, не суть важно, потому что нет уже этого штабс-капитана, третий год в отставке, залечивает рану в своей деревеньке. Он позволил себе на губернском балу в присутствии дам в нарочитой вызывающей манере назвать гвардии поручика Мáрковым, за что немедленно получил встречный вызов – на дуэль.

Офицерский суд чести, состоявшийся тут же, в саду губернаторского особняка, счел причину вызова веской и обоснованной. По установившейся традиции запрещенная указом императора дуэль состоялась в присутствии всех офицеров полка, которые при случае могли поклясться, что ничего подобного не было – круговая порука! Они так и стояли – широким кругом, в центре которого сошлись дуэлянты. Опять же по традиции дрались на шпагах и до первой крови. Последнее определило тактику Маркóва, вызвавшую у многих недоумение: он упорно защищался, не спеша переходить в наступление. Собственно, был только один, тщательно подготовленный выпад, когда шпага Маркóва с хрустом вошла в грудь противника и прошила ее насквозь.

Рассказывали, что у дуэли было множество других свидетелей, все дамы прильнули к окнам бального зала и с трепетом наблюдали за перипетиями боя, вернувшегося в зал Маркóва встретили аплодисментами, все хотели танцевать с ним. Оркестр заиграл мазурку, которую танцевали непрерывно четыре часа, до рассвета. Штабс-капитана увезли в экипаже в госпиталь. Придя в себя, он подписал рапорт с обычной в таких случаях несуразицей: дескать, точил шпагу, уперев ее для удобства острием в грудь, неловкое движение, очнулся – в бинтах. Рапорт был принят с высочайшим удовольствием. Указ императора был строг, но сам Александр добр, необходимость сослать в Сибирь такого блестящего офицера, как Маркóв, доставила бы ему жесточайшие душевные страдания. Да и свидетелей дуэли не сыскалось. Дело закрыли. Собственно, его не открывали.

Остался анекдот и воспоминания, что на том балу в мазурке Маркóв превзошел всех, превзошел себя, он танцевал как бог, как Кармазин, и был неутомим, как Соловьев. Так говорили дамы, а мнению дам в этих делах можно доверять. Были и другие мнения, людей серьезных и основательных, более сведущих в мужских делах. Они говорили, что в этой троице главенствует все же Маркóв, как ум главенствует над руками, ногами, сердцем и другими частями тела, функции которых выполняли Кармазин с Соловьевым. Этих двоих Шулепин уже наблюдал в деле и составил о них свое мнение, оставался третий, который интересовал его в наибольшей степени. Интересовал настолько, что он вылез из кареты и, щуря глаза, стал всматриваться в приближающегося всадника.

Между тем Кармазин с Соловьевым продолжали свой разговор.

– А кто это с Пашкой?

– Да Уваров, больше некому, – сказал Кармазин. – Молодой, поступил в полк перед самым походом, так наслаждается гусарской формой, что являет ее всему свету. Кому ее здесь являть? Так нет же, в одном ментике скачет, как будто мороз не про него. Других таких дурачков у нас нет.

– Из каких Уваровых?

– Да из наших, из костромских.

– Уж не Сергея ли Павловича сынок? – наморщил лоб Соловьев. – Да нет, не может быть, тот еще пацаненок. Я когда в отпуске был, заехал к ним по соседству с визитом, так он от меня не отходил, то дай ему саблю в руках подержать, то шнуры на ментике пощупать.

– Да ты когда в отпуске-то был?

– Ох, давно. И правда – бежит время.

– Бежит, – согласился Кармазин. – А смены все нет. И судя по всему, не будет. Уваров – это не смена. Куковать нам здесь с тобой до последнего. А это что за шпак? – нарочито громко спросил он.

Кармазин соизволил, наконец, обратить внимание на Шулепина. Штатских он вообще недолюбливал, как всякий военный человек, а этот и вовсе ему не понравился. Чем, Кармазин разбираться не стал, не понравился – и все тут, больно важничает, вот встал демонстративно спиной к ним, ни за кого их держит.

– Да ехал оттуда, – Соловьев махнул рукой на запад, – со мной разговаривать не захотел, стал требовать более высокого начальства.

– Да кто он такой, чтобы требовать?

– Кто ж его знает, если он разговаривать не желает?

– На войне требовать имеют право только военные, а штатские должны подчиняться и отвечать. Что вообще здесь делает штатский?

– Вот и мне невдомек. Может, он шпиён?

– Чей?

– Наш.

– У нас нет шпиёнов, – сказал Кармазин, подделываясь под выговор Соловьева. – А если бы и были, то что делать нашему шпиёну в расположении наших войск?

– Верно! Ну, тогда французский, – заключил Соловьев.

Кармазин во все время разговора наблюдал за неизвестным. Тот сохранял полнейшее спокойствие. Нет, не так, полнейшее спокойствие сохраняли люди, симпатичные Кармазину, этот же держался с вызывающим безразличием, можно даже сказать, излучал пренебрежение.

– Со шпиёнами у нас разговор короткий, – сказал Кармазин, повышая голос, – как и с мародерами.

Спина неизвестного даже не дрогнула. Более того, он неприметно сдержал своих спутников. Блеснувшие в проеме двери кареты дула двух пистолетов тут же исчезли. А возница, одним движением распахнувший полы дохи и положивший руку за рукоять палаша, запахнулся и вновь принял расслабленную позу.

– Не сомневаюсь, что вы не совершите этот опрометчивый поступок, корнет Кармазин, – сказал неизвестный, не поворачивая головы.

Последние слова Шулепин нарочно подчеркнул, посылая Кармазину вполне ясный, как ему казалось, сигнал: мне о тебе, голубчик, все известно. Но тут Шулепин просчитался, после сегодняшних арьергардных боев Кармазину было не до разгадок тонких намеков, в прямом обращении к нему он увидел не намек, а явнее желание унизить его достоинство, его – командира арьергарда! Он вспылил. Неизвестно, что из всего это вышло бы, если бы не появление Маркóва.

– Командующий прислал с инспекцией, – сказал он, опуская приветствия и пресекая вопросы. – Сильно раздражен количеством отставших. Требует четкого ответа, когда закончится этот исход.

– Когда доползут, тогда и закончится, – пожал плечами Кармазин.

– От нас сие не зависит, – заметил Соловьев и тут же обратился к молодому гусару: – Привет, соседушка! Едва узнал! Эка вымахал! Орел! Настоящий гусар! За такую встречу и водки выпить не грех.

– Хорошо устроились, – Маркóв скосил глаза на бочонок с водкой.

– Пехота отбила у французов, а Соловьев у пехоты. Перепились, черти! – ответил Кармазин.

– Знаем уже. Весь лагерь только об этом и говорит, кто со смехом, кто с завистью. Командующий в ярости мечется по лагерю, я по неосторожности попался ему на глаза и тут же был послан с инспекцией сюда.

– По какому лагерю? – удивился Кармазин. – Я думал, вы на перинах по домам нежитесь.

– Куда там! Город не открыл ворота. Пришлось ставить шалаши и палатки в чистом поле. Да в предместье заняли несколько домов для командующего и штаба, – тут Маркóв резко повернулся и обратился к Шулепину: – А вы, милостивый государь, не имею чести знать, что здесь делаете?

– Его Соловьев перехватил на лесной дороге, – вмешался Кармазин, – следовал со стороны Варшавы, от Бонапарта, мы так полагаем, что шпиён, до разговоров и объяснений не снисходит.

– Следую действительно из Варшавы, – с неожиданной словоохотливостью сказал Шулепин, глядя прямо в глаза Маркóву, – имею важнейшие сведения для главнокомандующего, генерала от кавалерии графа Беннигсена, сведения, имеющие решительное значение для судьбы всей нашей армии, в том числе и вашей, господин гвардии поручик Маркóфф.

В отличие от Кармазина, Маркóв сигнал воспринял, удивленно поднял левую бровь. Шулепин в ответ раздвинул губы в мимолетной улыбке и слегка кивнул головой.

– Дозволительно ли мне узнать, что это за сведения? – осторожно спросил Маркóв.

– Вам – конечно. Две недели назад император вместе с гвардией покинул Варшаву и выступил в поход в направлении Немана.

Кармазин при этом сообщении недоуменно затряс головой. При чем здесь Варшава? Император в Петербурге, по крайней мере, был там до последнего времени. В Варшаве – изурпатор, Бонапарт. Маркóв тоже ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь рисковал величать Бонапарта вслух императором, у незнакомца же титул слетел с уст непринужденно, как нечто само собой разумеющееся и привычное. Из посольских, заключил Маркóв, высокого ранга. Но все это были мелочи по сравнению с услышанной новостью, последствия которой он оценил мгновенно – грядет большое сражение! Заметив, как посерьезнело лицо гвардии поручика, Шулепин удовлетворенно улыбнулся и продолжил:

– Желаете знать детали? Стратегические планы, перечень полков, направления их движения?

– Полагаю, что эти сведения представляют гораздо больший интерес для главнокомандующего, – сказал Маркóв. – Позвольте проводить вас в ставку командующего авангардом, генерал-майора князя Багратиона.

– Благодарю, гвардии поручик. Вы быстро и верно схватываете суть дела, я не премину сообщить об этом Петру Ивановичу. О вас я тоже не забуду, корнет, – повернулся Шулепин к Кармазину, – и о вашем давнем друге, штабс-ротмистре Соловьеве. Смена прибудет незамедлительно, я распоряжусь. Негоже, когда такие удальцы занимаются подсчетом заблудившихся баранов.

– Я не нуждаюсь в вашей протекции. Моему непосредственному начальству виднее, где и для чего меня использовать, – довольно резко ответил Кармазин. Этот шпак посмел обозвать доблестных, измученных долгим переходом солдат баранами! А Маркóв с ним еще политесы разводит!

– Горяч! – сказал с улыбкой Шулепин Маркóву, показывая глазами на Кармазина.

– Если уж на вас напала охота к добрым делам, – взвился тот, – так лучше девушек подвезите до лагеря, они проделали вместе с солдатами сорок верст пешком и совсем выбились из сил. Зизи, Лили, Мими! – гаркнул Кармазин.

Зизи с Лили появились незамедлительно, немного хмельные, за ними, чуть позже, Мими, безуспешно пытавшаяся оправить на бегу задранную юбку. «Очень хорошо!» – с мрачным удовлетворением подумал Кармазин. Он и мысли не допускал, что этот противный шпак возьмет девушек с собой. Нет, штатские, конечно, гулящих девок не чурались и, случалось, сажали их в кареты и экипажи, для дела. Но чтобы без дела! Это означало признать их равными себе, что, как ни крути, есть унижение собственного достоинства. Кармазин, если честно, не посадил бы. При всем добром отношении к этим девушкам были вещи, которые он не мог преступить. Например, он не дозволял им даже прикасаться к своему оружию, к телу – сколько угодно, и так, и эдак, а к оружию – ни-ни. Оружие после этого он считал оскверненным, хоть выбрасывай. Некоторые и выбрасывали. С другой стороны, пусть шпак попробует отказать при такой постановке вопроса. Гусары возмущенно загудят и заулюлюкают, да и девки, тем более хмельные, найдут, что ему сказать. Кармазин примерил некоторые их сочные эпитеты к шпаку и повеселел, жаль, нельзя самому сказать, язык не повернется при подчиненных и дамах.

Шулепин наблюдал за Кармазиным с легкой усмешкой – шалишь!

– Конечно-конечно, – сказал он, сделал несколько шагов к карете, коротко бросил в проем двери: – Пришибеев, на козлы, – галантно повел рукой: – Девушки, прошу!

Девушки немного опешили. Но вот Мими повела плечиками, придала лицу светское, как ей казалось, выражение, то есть прищурила глаза и подтянула губы, приподняла юбку кончиками пальцев, торчащих из порванных перчаток, прошествовала к карете, загребая снег чунями, слегка наклонила голову, сказала хриплым голосом: «Мерси, дорогуша», – и скрылась внутри. За ней, уже без церемоний, последовали Зизи с Лили, зашебаршились внутри, устраиваясь на одной лавке, спиной к козлам.

– Всего наилучшего, господа офицеры, – сказал Шулепин и отдельно Кармазину: – С нетерпением жду продолжения нашего знакомства, корнет.

– Скатертью дорожка, – ответил Кармазин.

Шулепин вольготно раскинулся на обитом кожей сиденье, посмотрел на сидевших напротив девушек, враз присмиревших, улыбнулся им, откинул крышку сундучка, достал коробку конфет.

– Угощайтесь, барышни. Только что из Парижа.

Пятью минутами позже он отложил опустевшую коробку и участливым голосом сказал:

– Досталось вам. Хорошо, что офицер попался такой внимательный, позаботился.

– Николаша – душка! – воскликнула Зизи.

– На меня корнет Кармазин тоже произвел самое благоприятное впечатление. Как и штабс-ротмистр Соловьев и гвардии поручик Маркóв. Достойные офицеры и прекрасные молодые люди.

Так обозначив с самого начала круг своих интересов, Шулепин дальше только слушал, изредка вставляя наводящие вопросы. Как и все гулящие девки, Зизи, Лили и Мими были просто кладезем всяких сплетен и тонких наблюдений за характерами мужчин, бывших или потенциальных клиентов. Все это они с готовностью, перебивая друг дружку, стали вываливать милому и доброму «генералу», оценивая одновременно его предпочтения и прикидывая свои шансы. Все пожалели, что дорога до лагеря оказалась столь короткой.

Кармазин все же ошибся, Шулепин взял с собой девушек для дела, просто дело у него было другое, свое. «Какая гадость!» – сказал бы Кармазин. Так же, но уже без всяких оснований, он оценил бы последующие действия Шулепина, весьма неожиданные. Подкатив в сопровождении Маркóва к избе, которую занимал командующий авангардом князь Багратион, он прошел внутрь, передал через адъютанта некую бумагу и был немедленно принят. По прошествии десяти минут из избы опрометью выбежал адъютант, и вскоре по дороге в направлении уже известного нам перекрестка скакал отряд драгун. Еще через час в избу был призван фельдъегерь, которому вручили объемистый конверт с составленной Шулепиным пространной запиской и кипой каких-то документов. Фельдъегерю было приказано вручить этот конверт лично в руки главнокомандующему русской армии генералу от кавалерии Беннигсену. Он помчался все по той же дороге в сопровождении пяти казаков. С ними Кармазин с Соловьевым разминулись на въезде в лагерь. Шулепин же, против своих первоначальных планов, остался в ставке Багратиона.

Глава шестая
Ситуация проясняется

– Петр Иваныч, дозвольте в разведку сходить! Сил моих нет адъютантствовать, в дело хочется!

– Сгинь, Давыдов, без тебя тошно.

– Но вы сами охотников вызвали, я – охотник, я первый вызвался!

– Еще бы ты не первый вызвался, ежели ты приказ объявлял.

– А коли первый вызвался, так мне первому и идти.

– Кругом! Марш!

Разговор закончился. Молодой гусарский поручик сделал четкий поворот кругом и, показно печатая шаг, направился к дверям, обиженно звеня шпорами, саблей, увесистыми серьгами в обоих ушах. Мужчина в генеральском мундире, тоже еще довольно молодой, слегка за сорок, с улыбкой проводил взглядом своего нового любимца. Это была первая улыбка князя Петра Ивановича Багратиона за день, не было у него поводов для веселья, зато для раздражения – предостаточно. Все было не так, эта война, эта погода, наконец, этот чиновник, которому он должен быть по приказу государя императора оказывать всяческое содействие!

Война – что, в войне волен царь, их дело солдатское – исполнять. Хотя и неладно устроено. Всего год прошел с Аустерлица, ровно год. Многие называли то поражение позорным, постыдным. Багратион таких выражений избегал, язык не поворачивался применять такие слова к русской армии, к его армии. Досадное, обидное, несчастливое – это еще куда ни шло, только сути дела это не меняло, потеряли зазря пятнадцать тысяч войска убитыми, да двадцать тысяч пленными, почти всю артиллерию и все боевые запасы. Австрийцы полагали все потерянным навсегда, Бонапарт полагал, что выключил Россию из игры на пять лет, сам Багратион отводил на восстановление три года, приказ выступать в новый поход последовал через год. И какой приказ: в восемь дён! Солдату что, ему как нищему собраться – только подпоясаться, офицерам и генералам не многим дольше, но вся армейская махина, со штабами, складами, арсеналами, обозами, провиантами, фуражами, раскачивается долго, скрипит, кряхтит, но с места не трогается, а когда, наконец, тронется, то катит натужно и медленно. Но без нее никуда. Другой вопрос – зачем? Куда такая спешка? Оно, конечно, никто и представить не мог, что Бонапарт за те же восемь дён разнесет Пруссию в пух и прах и, нанеся ей за один день два сокрушительных поражения при Йене и Ауерштедте, вступит победителем в Берлин. И мы бивали пруссаков, и мы в Берлин вступали, но все же уважение к армии Фридриха Великого крепко засело в наших головах, и даже самые ярые противники немецкой системы и ненавистники немцев, к коим относился в числе первейших сам Багратион, помыслить не могли о таком разгроме и не желали Пруссии такого унижения.

Но одно дело не желать и совсем другое – бросаться очертя голову на выручку без должной подготовки. И когда?! В декабре! Мороз, снег, дальше – только хуже. Зимой хорошо охотиться, скакать целый день по твердым, замершим полям, а вечером сидеть с друзьями вкруг у очага, с бокалом доброго вина в руках, наблюдая с предвкушением, как исходит соком на вертеле дневная добыча. Но вот воевать зимой Багратион не любил. Да еще в Европе, где и зимы-то толковой нет, вступили вчера на заснеженное ровное поле, оказалось непромерзшее болото, утопили две пушки.

Но на погоду чего пенять, в погоде волен Бог, так что все раздражение Багратиона поневоле выплеснулось на столичного визитера. Штафирка, фертик, придворная крыса, паркетный шаркун, интриган! Все беды от них! Плетут свои интриги, затевают неурочные войны, а расплачиваться за все приходится им, военным! И фамилия-то какая мерзкая – Шулепин, наверняка ни в каких разрядных книгах не значится, даже не из худородных, из безродных, а то вовсе из выкрестов.

Ниже опускать было некуда и Багратион остановился, окинул визитера быстрым косым взглядом. Высокий крутой лоб, в обрамлении сильно поредевших волос, тонкий, прямой нос, впалые щеки, неожиданные при далеко не худой фигуре, плотно сжатые губы, сложенные на коленях руки, крупные, плебейские, и в то же время вялые, непривычные к физическим занятиям, безжизненные, серые. Наконец Багратион нашел слово, лучше всего подходящее к этому человеку – серый, все в нем было серое, волосы, кожа, бескровные губы, сюртук. Оставалось проверить глаза. Багратион готов был биться об заклад, что и они серые. Он посмотрел, наконец, прямо и встретил устремленный на него внимательный и немного ироничный взгляд, проникавший, как вдруг показалось, в самые потаенные мысли. Генерал поспешил отвести свой взгляд, так и не разобрав, какого же цвета глаза у визитера.

– Какого вы мнения об охотниках, генерал? – спросил Шулепин.

– Мне показалось, что вы все о них знаете, – недовольно ответил Багратион, – ведь вы мне их и указали.

– Отнюдь! Я лишь предложил вам вызвать охотников и высказал предположение, что в их числе окажутся эти офицеры, непременно вместе. Так что вы о них думаете? Меня интересует ваше мнение, – мягко надавил Шулепин.

– Прекрасные офицеры! Имел удовольствие наблюдать их еще в Итальянском походе. Находчивы, смелы, инициативны, – коротко ответил Багратион, опуская детали.

В деталях остались некоторые странности. Взять хотя бы то, как они появились в отряде Багратиона в Альпах. Можно сказать, ниоткуда, как будто нарочно дожидались их прихода под Миланом. А после окончания похода так же внезапно исчезли. Встречал их потом Багратион при дворе императора Павла Петровича, не лучшая в его глазах характеристика. После темного происшествия в Михайловском замке и еще более темной скоропостижной кончины государя императора они опять надолго исчезли из виду и только перед самой Прусской кампанией вновь оказались в дивизии Багратиона, все в тех же невысоких чинах, и за несколько недель успели доказать командующему, что и во всем остальном они нисколько не изменились.

– А вот этот Маркóв, он ведь доводится племянником или внучатым племянником бывшему главнокомандующему армией фельдмаршалу графу Каменскому… – начал Шулепин.

«Каменский? – промелькнуло в голове Багратиона. – А я полагал, что ему протежирует по-родственному Марков. Что ж, так намного лучше, Каменский лучше, чем Марков. Продвинем». Вслух же сказал, как отрезал:

– Понятия не имею! Я оцениваю офицеров, исходя из собственного впечатления и послужного списка, а лазать по генеалогическим древам – это ваша любимая столичная забава! – не удержался от шпильки.

В этот момент раздался стук в дверь, на пороге появился давешний поручик.

– Охотники явились, – сказал он.

– Ко мне! – приказал Багратион.

Поручик посторонился, пропуская пришедших.

– Гвардии поручик Маркóв! – доложился первый.

– Корнет Кармазин! – расправил плечи второй.

– Штабс-ротмистр Соловьев! – гаркнул третий, вставая в ряд с друзьями.

– Явились по вашему приказанию, господин генерал-майор! – слаженно прокричали они и залихватски щелкнули каблуками сапог, наполнив комнату звоном шпор.

– Вольно, – скомандовал Багратион, невольно улыбнувшись и одобрительно окидывая взглядом молодцеватые фигуры, – прошу к карте, я объясню вам вашу задачу, – он встал и указал рукой на стол с расстеленной картой.

Шулепин наоборот еще глубже ушел в кресло, как и не было его, и оставался там во время разговора, не сводя с офицеров внимательного изучающего взгляда. Маркóв: невысокий, ладный шатен с маленькими аристократическими руками, глаза серые, умные, гладко выбрит, волосы спадают до плеч аккуратными волнами, настолько аккуратными, что кажутся париком. Не парик. Производит впечатление человека хрупкого и слабого, впечатление обманчивое, обманувшихся наказывает жестко и безжалостно. Честолюбив. Кармазин: жгучий брюнет с голубыми глазами, в горбоносом лице проступает что-то южное, казацко-итальянское, туго обтянутый доломаном торс образует правильный треугольник, сходящийся к тонкой талии, которой могли бы позавидовать многие дамы и даже барышни. Смел до безрассудства, находчив, никогда не отступается от намеченной цели, за отсутствием настоящего дела применяет все эти качества к женщинам, отчего производит впечатление человека беспутного и пустого. Впечатление обманчивое. Соловьев: светловолосый гигант, на голову выше Маркóва и на полголовы – Кармазина, лицо доброе, немного татарское, но в ярости, скорее всего, страшное, как у впавшего в безумие викинга. Звезд с неба не хватает, но луну достанет, если прикажет начальство или попросят друзья, объяснив при этом, как это сделать. Производит впечатление безобидного, немного туповатого увальня. Впечатление обманчивое. Честен. Честны, впрочем, все трое. И верны. Редкие качества. В кругах, в которых вращался Шулепин, так и редчайшие. «Отличная троица, – подвел итог своим наблюдениям Шулепин, – прекрасно дополняют друг друга. То, что надо».

А инструктаж шел тем временем своим чередом.

– Вот, господа офицеры, наш феатр военных действий, – сказал Багратион, утверждая руку в середине карты, – на севере мы имеем море, Фриш-Гафский и Куриш-Гафский заливы, с югу Австрийскую Галицию, землю на сегодняшний день нейтральную; с западу мы ограничены Вислою, а с востока Неманом, границею нашей, итого около трехсот верст длиннику и до двухсот верст поперечнику. Пространство тесное и явно недостаточное для широкого маневра, тем более что обе стороны должны избегать смежности и с Галицией, и с морем, чтобы не быть опрокинутою противною армиею или в море, или в пределы нейтрального государства.

Но и на этом пятачке бывший главнокомандующий затеял с Бонапартом игру в кошки-мышки, уходя от решительного сражения и все ближе прижимаясь к нашим границам. Генерал от кавалерии Беннигсен на свой страх и риск встретил и отбил французов у Пултуска с большим уроном для неприятеля. Получив таким образом главное руководство войском, он продолжил старую тактику отходов и затягивания неприятеля, перенеся действие в Старую Пруссию.

Расположение французской армии по донесениям недельной давности было таково, – его палец заметался по карте, – гвардия с Бонапартом, 12 тысяч, в Варшаве; корпус Ланна, 23 тысячи, между Броком и Остроленками, против Эссена 1-го; корпус Даву, 34 тысячи, в Мишеницах; корпус Сульта, 30 тысяч, в Вилленберге; корпус Ожеро, 11 тысяч, в Нейденбурге; резервный кавалерийский корпус, 20 тысяч, под командою Мюрата, в окрестностях Вилленберга; корпус Бернадота, 17 тысяч, на самом краю, в Эльбинге. Все эти войска размещались уже по кантонир-квартирам; только корпус Нея, состоявший из 22 тысяч человек пехоты и кавалерии Бессьера, преследовал прусский корпус Лестока вниз по Аллеру, в направлении к Фридланду, и чрез это находился почти на пути, по которому следовала наша армия. Мы могли истребить его, но он, пользуясь нашей медлительностью и совершив блистательный обходной марш, сумел примкнуть к массе своей армии. Тогда главнокомандующий вознамерился сокрушить корпус маршала Бернадота, воспользовавшись его отстраненным от основной армии положением. Бернадот, постигнув грозящую ему опасность, принялся отходить на Дейч-Эйлау и Страсбург к Торну, – Багратион повел левой ладонью по карте, – наш отряд все последние дни преследует его, – правая ладонь поплыла вслед за левой.

Кому-то такое долгое введение могло показаться излишним, но только не нашим офицерам. И не в том даже дело, что им предстояло отправиться в разведку, где знание местности и возможного расположения противника никогда не бывает избыточным, а в том, что они, впервые с начала похода увидев карту, наконец-то поняли, где они находятся.

Последней привязкой был Неман, граница империи, после этого все погрязло в марш-бросках, обустройстве биваков и коротких стычках, растворилось в дорогах, полях, лесах, деревеньках без названий и городишках с ничего не говорящими им немецкими названиями. Натопали они за это время уж никак не меньше, чем до Берлина, а то и до Рейна, но как узнать направление, если солнце и звезды скрываются за непроницаемым облачным одеялом, так что даже рассвет с закатом различаются только тем, что после первого становится чуть светлее, а после второго совсем темно. Только тут и выяснилось, что ходили все время кругами, как заблудившиеся бабы в лесу. И не от недостатка любопытства это было, и не по лености. Так уж заведено, что куда и зачем – то генеральские дела, им же вменяют в обязанность лишь неукоснительное исполнение приказов и предоставляют право исполнять их с удовольствием или без оного.

Зная все это, Багратион и посчитал необходимым подробно ввести подчиненных в курс дела. Была у него и задняя мысль. Изображая перед офицерами всеведение, он не мог отделаться от весьма неприятного ощущения, что и сам он понимает в происходящем не намного больше их, со скидкой, конечно, на генеральский уровень. Не понимал он этой войны, хоть убейте, этого поспешного, как на пожар, выступления, с одной стороны, и постоянных ретирад и уклонений от решительного боя, с другой. Эх, сюда бы Суворова, тогда бы не они, а Бонапарт бегал бы от них как заяц, спасаясь от баталии! Да, с сожалением признал Багратион, существует еще один уровень, уровень императора Александра и его ближайшего окружения, где принимаются все решения, как, куда и зачем, ему же, боевому генералу, оставляют вышеозначенные обязанность и право.