Текст книги "Русский немец. Том 3. Гибель богов"

– По кусочку гуся оставьте! – крикнул ему в спину Тиллери.

Юрген оставил призыв без ответа. Да и Тиллери мог бы этого не говорить. У них в отделении было не принято забывать о товарищах. Ну да он же новичок, Вальтер Тиллери, откуда ему знать?

Пока Юрген раздевался, он прослушал еще одну сказку, на этот раз в исполнении Кисселя.

– В августе вызывает меня командир взвода и говорит: ваши разлагающие речи подрывают боеспособность части. Я не возражаю, потому что это истинная правда. Сдать оружие! Сдаю. Меня тут же хватают за руки два звероподобных фельдфебеля и швыряют в машину, где уже сидят десять моих товарищей, убежденных социал-демократов и противников нацистского режима. Нас привезли на побережье в расположение эсэсовской части и бросили в штольню. Выход из нее был перегорожен колючей проволокой, справа и слева находилось по фельдфебелю-мордовороту с пулеметами. В метре от выхода была брошена рельса. Нам сказали, что каждый, кто переступит ее, будет застрелен на месте.

Скоро там набралось уже сто человек. За несколько дней нам лишь один раз принесли чан с водой и выдали по куску хлеба, который мы разделили по-братски. Мы поняли, что готовится какая-то гигантская экзекуция, и были полны решимости дорого отдать свои жизни. И вот приказ: выходите! Вокруг эсэсовцы с овчарками. Нам приказали построиться и погнали на железнодорожную станцию, где погрузили в товарные вагоны с решетками на окнах. Заперли дверь. Сквозь нее мы услышали, что нас этапируют в сборный лагерь нашей бригады в Баумхольдер.

Это была лишь перевалка. В Баумхольдере мы узнали, что наша 999-я бригада расформирована. Из военнослужащих бригады отобрали самых послушных и отправили в составе строительных рот на запад, на укрепление линии Зигфрида. Меня же, как неисправимого, и сотню моих товарищей отправили в концентрационный лагерь. Бухенвальд! Место, где гестапо замучило столько настоящих социал-демократов!

Мы прошли всю цепь страшных издевательств. Сначала нас привели в душевую, где мы пробыли три дня. О нас как будто забыли, не кормили, мы вынуждены были спать на каменном полу. Наконец, нам приказали раздеться и построиться во дворе. У нас забрали все личные вещи, а взамен мне выдали брюки и куртку с большой красной звездой Давида на спине. Ни рубашки, ни носков, ни ботинок, одна куртка со звездой и номером. Нас загнали в карантинный блок, который был уже наполовину забит изголодавшимися венгерскими евреями. При каждой перекличке выяснялось, что один или несколько из них умерли. Если бы не помощь товарищей, которые провели в этом лагере несколько лет, я бы тоже не выжил. Заметив на мне куртку со звездой – смертельной меткой, они нашли мне другую одежду. И они тайком передавали мне еду, которую отрывали от своих скудных рационов.

Однажды нас всех, бывших солдат 999-ой бригады построили на плацу. Появился комендант лагеря. При нем эсэсовец с кожаной папкой. Он начал выкрикивать номера. Всем вызванным фельдфебель с лицом патологического садиста жестом приказывал отойти налево. Вот выкрикнули мой номер. Я твердо вышел вперед. Мы стояли у клетки с медведем и ждали решения судьбы. Мы не сомневались, каким будет это решение. Какое сегодня число, спросил я у стоявшего рядом товарища. Шестое октября, ответил он, на нашей братской могиле будет написано: зверски замучены шестого октября. Подходит давешний эсэсовец и объявляет: сейчас вы получите военную форму и поедите к себе на родину, откуда вас призвали в армию. Сейчас 11 часов, торопитесь, чтобы успеть на вокзал. Кто останется в лагере после 14 часов, рискует задержаться здесь надолго. Он еще имел наглость шутить!

Мы быстро скинули арестантские тряпки и облачились в военную форму. Я так торопился, что схватил два левых армейских ботинка, но это уже не имело никакого значения. Мы вышли за ворота лагеря, с изумлением разглядывая выданные нам справки, справки о демобилизации! Сборный пункт II, Веймар, дата, подпись, штемпель. И никаких упоминаний об испытательной бригаде и о Бухенвальде! Мы были демобилизованы! Мы были свободны! И мы были чисты перед законом! – воскликнул Киссель со слезами на глазах.

– Это все? – спросил Юрген, который уже успел побывать на кухне и теперь стоял на пороге комнаты, слушая Кисселя. Он не знал этой истории и ему было интересно, чем все закончится.

– Все! – ответил Киссель. Он понимал, что рождественская сказка должна иметь счастливый конец, и искренне хотел порадовать своих новых сослуживцев рассказом о приключившемся с ним, штрафником, истинном чуде – освобождении и демобилизации. О повторном аресте, пародии на суд и направлении в испытательный батальон на Восточный фронт он расскажет в другой раз, завтра. Он откроет им глаза на беззаконие, которое творит…

– Киссель, ко мне! – прервал эти мысли приказ Вольфа. – Выйдем на минутку, – сказал он Кисселю, – мы на минутку! – крикнул он всем остальным.

В прихожей Юрген схватил в захват правую руку Кисселя и чуть вывернул, чтобы не вздумал рыпаться, прижал его спиной к стене, уперся локтем в шею.

– Теперь послушай, – сказал он, – внимательно послушай, повторять не буду. Сделаешь без моего приказа шаг в сторону линии фронта – пристрелю. Судя по твоему рассказу, тебе в жизни встречалось много фельдфебелей, но они были нерешительными парнями, иначе бы я с тобой сейчас не разговаривал. Запомни: я – последний фельдфебель в твоей жизни, у меня решительности хватит и на тебя, и на других таких же дезертиров.

– Никогда бы не подумал, что среди штрафников-смертников есть такие убежденные наци и защитники гитлеровского рейха, – прохрипел Киссель, он еще хорохорился.

– Мне наплевать на наци, мне нет дела до рейха, но я не хочу, чтобы из-за тебя, из-за того, чтобы ты выболтаешь русским, погибли парни, что сидят за столом вон там, в комнате.

– У них и так нет шансов. У нас нет шансов, – поспешил исправиться Киссель.

– У тебя нет, это ты правильно усвоил, а у них есть. Немного, но есть. И даже если этот шанс будет единственным, я постараюсь его использовать. «Старики» это знают, ты лучше их послушай, чем самому-то болтать.

– Я не собираюсь выдавать русским никаких военных секретов, – продолжал упираться Киссель. Он никак не мог уразуметь, с кем имеет дело. Он так и не поймет этого.

– Все расскажешь! – свистящим шепотом сказал Юрген. – Вздернут на дыбу – и расскажешь.

– Это выдумки геббельсовской пропаганды! – дернулся Киссель.

– Цо-цо-цо, я там был, парень. И вернулся в штрафбат. Ты там все выложишь, даже с избытком. И о том, что ты социал-демократ, тоже расскажешь. Вот тогда они примутся за тебя по-настоящему. Социал-демократов большевики обычно поджаривают, на медленном огне.

Последнее вырвалось непроизвольно. Просто в этот момент Отто Гартнер отворил дверь с кухни и впустил аромат жареного гуся.

– Помочь, командир? – спросил Отто и осклабился: Вольф новобранца воспитывает. Знакомая картина!

– Своими делами занимайся, – ответил Юрген.

– Да уж все готово!

– Отлично!

Что-то тяжело давило на выставленный вверх локоть. Это был подбородок Кисселя, который медленно сползал по стене. «Проняло, наконец», – усмехнулся Юрген, убирая локоть и одновременно выпуская руку Кисселя из захвата. Тот рухнул на пол. Юрген схватил его рукой за шкирку, встряхнул, рывком поставил на ноги.

– Не обмочился, герой? – с показной заботой спросил он. – Молодец. А теперь марш за стол.

Он распахнул дверь в комнату, поставил перед проемом Кисселя и легонько поддал его коленом под зад.

Так Юрген сочинил собственную страшную сказку. Именно что сочинил, потому что действительно побывал недолго в русском плену и точно знал, что ничего ужасного там нет. Но это был плен – лагерь, колючка, охранники, он всего этого не любил, он этого и так нахлебался досыта. Он убежал. В тех условиях это было несложно, ничуть не сложнее, чем сейчас перебежать на ту сторону. Тот же риск получить пулю как от чужих, так и от своих. А Кисселя он правильно припугнул. Таких в узде можно держать только страхом. Эка у него до сих пор поджилки трясутся, еле идет! Юрген даже развеселился, глядя на бредущего перед ним Кисселя.

– Герр фельдфебель! Прикажете подавать? – на пороге кухни стоял Эббингхауз.

– А вы еще не все съели?! – сказал Юрген и задорно рассмеялся. – Неси, Эбби! Наливай, Брейтгаупт! По полной! Гуляем! Счастливого Рождества!

Они сидели за столом и, мерно стуча кружками, пели знакомую с детства песню:

 
Stille Nacht! Heilige Nacht!
Alles schläft; einsam wacht
Nur das traute heilige Paar.
Holder Knab im lockigen Haar,
Schlafe in himmlischer Ruh!
Schlafe in himmlischer Ruh![3]3
Ночь тиха, ночь свята,Люди спят, даль чиста;Лишь в пещере свеча горит;Там святая чета не спит.В яслях дремлет Дитя!В яслях дремлет Дитя!

[Закрыть]
 

Юрген, обняв за плечи раскрасневшуюся, самозабвенно поющую Эльзу, обводил взглядом сидевших вокруг солдат. Рождество – семейный праздник, так заведено у них, немцев. Вот она, его семья, сегодняшняя семья: Эльза и Брейтгаупт, Целлер и Фридрих, Отто Гартнер и Эббингхауз, Клинк, Граматке, Цойфер и Киссель. Да-да, даже трое последних. Семья не без урода, так говорит в подобных случаях Брейтгаупт, и он прав, он всегда прав, с Брейтгауптом невозможно не соглашаться, потому что он изрекает только вековые народные мудрости.

В семье могут быть разные люди, плохие и хорошие, злые и добрые, умные и глупые, но они держатся вместе, ведь их объединяет общая кровь. Вот и всех их, сидящих за этим столом, объединяет кровь, их собственная кровь, которую они пролили и еще прольют на полях сражений, кровь их товарищей и даже кровь врагов. Ах да, спохватился Юрген, есть еще Тиллери с Блачеком. Он посмотрел на часы: до смены оставалось двадцать минут. Он будет рад привести их за этот праздничный стол, ведь они все – одна семья. Юрген еще немного подумал и включил в состав этой семьи, своей семьи, обер-лейтенанта Вортенберга и подполковника Фрике. Вортенберг был отличным парнем, смелым и незаносчивым, ему бы небольшую судимость и он бы сразу стал своим за этим столом. А Фрике им как отец, справедливый и мудрый отец, что за семья без отца? И без блудного сына. Красавчик, где ты? Мы ждем тебя. Мы всегда будем ждать тебя.

В общем, расчувствовался Юрген так, что чуть слезу не пустил. Такого с ним отродясь не было. Разве что в детстве. Точно, всплакнул, помнится, когда из родной Ивановки уезжали, когда с сестрой прощался, с родственниками, с соседями. А после этого – ни разу. Жизнь к слезам не располагала, жесткая была жизнь, и он стал жестким. Вот только в последнее время что-то помягчал. Он этого не замечал, пока не услышал случайно, как Целлер сказал Брейтгаупту: наш-то помягчал. А тот ответил ему многозначительным молчанием. Стал присматриваться к себе: действительно помягчал. Подумал: оттого, наверно, что два с половиной месяца в настоящем бою не были. Вот и расслабился. Как же это приятно – расслабиться. Он еще крепче обнял Эльзу и присоединился к хору:

 
Stille Nacht! Heilige Nacht!
Hirten erst kundgemacht
Durch der Engel Alleluja.
Tönt es laut aus Fern und Nah:
Christ, der Retter ist da!
Christ, der Retter ist da![4]4
Ночь тиха, ночь свята,Счастья ждут все сердца.Боже, дай всем к Христу придти,Радость светлую в Нем найти.Вечно славься, Христос!Вечно славься, Христос!

[Закрыть]
 

Das war ein gewöhnlichen Morgen

Это было обычное утро. Впереди был обычный день, на фронте не бывает праздников и выходных. Голова была ватная. То ли от плохой польской самогонки, то ли от ее количества. Ведь Отто принес целую канистру, он ее выменял на канистру керосина. Или он канистры перепутал? С него станется.

Юрген подтянул руку к глазам, посмотрел на часы. Без десяти шесть. Подъем! Он откинул одеяло, вскочил с кровати, встряхнулся всем телом. За спиной что-то сонно пробормотала Эльза, заворочалась, натягивая одеяло. Пусть еще поспит. Полчасика.

Он натянул штаны и, голый по пояс, выскочил из дома, пробежался до блиндажа, где спали солдаты его отделения. Граматке прошедшей ночью, когда Юрген скомандовал отбой и приказал отправляться в блиндаж, попробовал что-то вякнуть, не иначе как спьяну, но Брейтгаупт его мгновенно урезонил своим обычным: береженого Бог бережет. Все, что говорил Брейтгаупт, всегда быстро доходило до людей, даже до таких, как Граматке. Тот повернулся и послушно побрел вместе со всеми вслед за Брейтгауптом.

Юрген спустился по ступенькам, толкнул внутрь дверь блиндажа и тут же отшатнулся: ну и дух! Он вытащил свисток из кармана, выдал длинную трель. В голове зазвенело. Солдаты заворочались, стали медленно подниматься, поминая Бога, черта и его, фельдфебеля Юргена Вольфа. Слова были разные, но все недобрые. Юрген пропускал их мимо ушей.

– Раздеться до пояса! – скомандовал он.

Градус высказываний поднялся до прямых проклятий. Впрочем, их было плохо слышно из-под свитеров, фуфаек и маек, которые солдаты стягивали через головы. Ведь они спали одетыми, укрывшись одеялами и шинелями. Действительно прохладно, подумал Юрген, глядя на покрытые изморозью стены, и передернул мышцами.

– За мной! – крикнул он, вышел из блиндажа и, резко двигая руками, побежал по дорожке, выискивая место почище. За ним топали сапогами солдаты. – Стой! Умываться!

Юрген первым захватил ладонями горсть пушистого снега и принялся растирать им лицо, потом грудь. Так они умывались. Можно было, конечно, послать кого-нибудь (Граматке, Цойфер – немедленно всплыли фамилии) на Вислу, чтобы набрали в ведра воды из проруби, но он же не изверг. Вот обер-фельдфебель Гешке из третьей роты – изувер и самодур. Он уже троих военнослужащих на утреннем умывании потерял, двоих подстрелили, а один провалился под лед и утонул. Впрочем, Клинк сказал, что его свои же утопили, он был стукачом.

Спину обожгло холодом. Брейтгаупт, кто же еще! Тут рвануло так, что показалось, будто кожа с мышцами отрываются от костей.

– Что ж ты наст-то ковырнул! – проскрипел Юрген сквозь сжатые зубы. – Снегом же надо, нежнее! Вот так!

Юрген зачерпнул очередную порцию снега и резко повернулся к Брейтгаупту, но тот уже отскочил в сторону, принял боксерскую стойку, довольно ухмылялся. Юрген огляделся по сторонам. Рядом, согнувшись вдвое, стоял Целлер, похлопывал себе руками подмышками. Юрген вывалил ему снег на спину, не пропадать же добру, принялся яростно растирать. Целлер завопил. «Помягчал, говоришь», – шепнул ему на ухо Юрген и толкнул лицом в сугроб. И тут же уткнулся рядом, мордой в снег, получив пинок в зад.

– Какая сука!.. – закричал он, вскакивая.

Солдаты стояли стеной, гогоча во всю глотку, и тянули к нему руки с выставленными большими пальцами. И Брейтгаупт туда же!

Юрген тоже рассмеялся, задорно и весело. Похмельная муть ушла из головы, кровь быстро заструилась по жилам – хорошо! Он протянул руку Целлеру, помог подняться.

– За мной! – скомандовал он и побежал по дорожке.

Эльза уже встала, по дому плыл запах кофе, для аромата в нем недоставало настоящего кофе. Юрген строго посмотрел на подругу. Не любил он этого – кофе по утрам, индивидуального кофе. То, что он проводил – иногда! – ночь с Эльзой, не отменяло главного: он был командиром отделения, там были его товарищи, и он не считал себя вправе и не хотел иметь перед ними никаких преимуществ. Он и питался с ними из одного котла, а Эльза – вместе с доктором и санитарами.

– Я на всех сварила! – поспешно сказала Эльза и показала на большой чайник.

Да, кофе у них было предостаточно. В отличие от Юргена Эльза не возражала против маленьких преимуществ и вовсю пользовалась ими. Да и как отказать этим милым мальчикам, которые несут ей в подарок то одно, то другое, и все от чистого сердца, ничего не ожидая взамен, кроме ее ласкового слова, взгляда и легкого поцелуя в щеку, иногда. Недавно Клинк приволок целый мешок кофе. С эсэсовского склада, сказал он, гадом буду! Он же не последнее взял, так ведь, Зепп, сказала Эльза, пристраивая мешок за печкой. Клинк ответил Юргену – кристально честным взглядом. И почему-то притронулся рукой к щеке.

– Молодец, – сказал Юрген, – пойду, отнесу парням, им горячий кофе сейчас в самый раз будет.

– Я сама отнесу. Садись лучше бриться. Я тебе полотенце нагрела.

Она принесла слегка влажное горячее полотенце, приложила к лицу Юргена, потом споро расставила все принадлежности для бритья на небольшом столике возле умывальника.

«Черт, как же быстро растет щетина на морозе!» – думал Юрген, яростно скобля обветренную задубевшую физиономию. Не помогал ни горячий компресс, ни отличная сталь «Золингена». Эту опасную бритву Юрген взял больше года назад из ранца убитого офицера, тому она была больше не нужна. А Юргену – очень даже. У их тогдашнего командира роты обер-лейтенанта Росселя был пунктик на бритье, и ему не было никакого дела до того, что интенданты вечно забывали привезти лезвия для станков, они, вероятно, считали, что штрафникам лезвия ни к чему, «перышками» побреются. После третьего захода Юрген, наконец, удовлетворенно провел средним пальцем по гладкой щеке – теперь можно и к начальству!

У подполковника Фрике сидел обер-лейтенант Вортенберг, можно было подумать, что они не расставались со вчерашнего вечера. Они вели бесконечный офицерский разговор, все о войне, как будто не было других тем. Последние десять дней разговор крутился вокруг наступления в Арденнах. Вначале он питался бодрыми реляциями, потом – слухами.

– Я вчера встретил Христиана Айсмана, моего однокашника по училищу, – сказал Вортенберг, ответив на приветствие Юргена, – он вернулся из госпиталя. По дороге он заехал за предписанием в штаб 9-й армии, где встретил еще одного нашего старого знакомого, Людвига Кляйнхейстеркампа, тот служит адъютантом в штабе, дядя устроил. Так вот Людвиг говорил за верное, что американская 1-я армия окружена и взята в плен благодаря применению нервно-паралитического газа.

– Слухи! – отмахнулся Фрике. – Ни на чем не основанные слухи! Или основанные на информации англичан или тех же американцев. Тогда это клевета! Германия верна принятым международным обязательствам и конвенциям! У нас нет отравляющих газов, тем более этих, как вы сказали?

– Нервно-паралитических, – подсказал Вортенберг.

– Вот, вот! А если и есть, из старых запасов, то мы их никогда не применим.

– Наверно, все же нет, – протянул Вортенберг, – были бы, давно бы применили, не доводя дело до катастрофы. Победителей не судят.

Вортенберг был хорошим офицером и отличным парнем, но он вырос в новое, циничное время, иногда им с Фрике было трудно понять друг друга. Юрген невольно кивнул головой, соглашаясь с Вортенбергом: применили бы, факт! Он вообще не понимал, почему бомбить противника, обрушивая на его головы тысячи тонн бомб и снарядов, разрушая города и стирая с лица земли деревни, можно, а выкуривать его с позиций и временно выводить из строя газами – нельзя. Зачем гнать на пулеметы их, простых парней, которые хотят лишь одного – выжить, если вместо них можно гнать газы?

– Нет, молодые люди! – воскликнул Фрике, заметивший кивок Юргена. – Нет и еще раз нет! Во всякой войне, даже и этой, обязательно должны быть правила, которых будут придерживаться все стороны. Статус военнопленных, принципы обращения с мирным населением на оккупированных территориях, соблюдение нейтралитета стран, объявивших об этом. Я знаю, что такое боевые отравляющие газы, я испытал их действие еще в Великую войну. Это, – он запнулся, подбирая слово, – нечестное оружие. Я рад, что его запретили. И я горд, что Германия выполняет конвенцию, пусть навязанную нам, но подписанную нами! Да и зачем нам отравляющие газы? У нас и без газов есть все, необходимое для победы. Наш успех в Арденнах лишь доказывает это. Обер-лейтенант, сведениям, полученным от вашего приятеля из штаба армии, можно доверять? Он серьезный человек?

– Несомненно! – откликнулся Вортенберг.

– Вот видите! Американская 1-я армия уже окружена и взята в плен. А газы – это все слухи!

– Вот, господа, фрагменты доклады нашего министра вооружений и военной промышленности Альберта Шпеера, вчера прислали из штаба дивизии, – Фрике взял со стола несколько прошитых листов бумаги. – Документ секретный, но вам я могу полностью доверять, не так ли? – Вортенберг с Юргеном одинаково подтянулись и сделали каменные лица: могила! – Итак, – Фрике заглянул в бумаги, – только за прошлый месяц на наших заводах было собрано двести восемьдесят четыре тысячи винтовок, это почти в два раза больше среднемесячного производства 1941 года. Выпуск автоматического оружия возрос почти с четыре раза, танков – почти в пять раз. Вы только представьте: за один месяц на фронт было отправлено почти две тысячи бронированных машин. А качество?! Разве можно сравнивать современные танки с теми, с которыми мы вступили в войну? Один «Тигр» стоит десятка «трёшек», выходит, что наша танковая мощь возросла, – Фрике чуть не захлебнулся от огромности числа, – в пятьдесят раз!

Вортенберг с Юргеном тоже прониклись. Они сидели молча, обалдело уставив в командира невидящие глаза. Фрике извлек из стола бутылку коньяка, у него всегда был коньяк для разных экстренных случаев, и три объемистых стопки. Щедро налил.

– За победу! – провозгласил он тост.

– За победу! – отозвались Вортенберг с Юргеном.

Отпустило. Они свободнее расположились в креслах.

– Наше нынешнее наступление в Арденнах напоминает мне операцию «Кайзершлахт» – весеннее наступление 1918 года на Западном фронте, в котором мне довелось участвовать, – рассказывал Фрике. – Это было грандиозное сражение, задуманное гением великого Людендорфа, – эту фамилию Фрике произнес с придыханием, он преклонялся перед генерал-полковником. – Мы тогда проходили в среднем шесть километров в день. Не усмехайтесь, молодые люди! Для той войны это был феноменальный результат, ведь до этого противоборствующие армии два года сидели в одних и тех окопах, не в силах прорвать оборону противника. Успех тогда нам принесли внезапность удара, лучшая подготовка войск и отличное взаимодействие пехоты, артиллерии и авиации, танков тогда почти не было. А сегодня у нас есть танки! И все остальные слагаемые успеха!

– И чем все закончилось? – неосторожно спросил Юрген.

– Известно, чем, – буркнул Фрике и на время замкнулся в себе, в который раз переживая давнее поражение.

– Так, Вольф, – встрепенулся он наконец, – я пригласил вас не для обсуждения положения на фронтах и не как слушателя воспоминаний старого солдата. Меня интересует ваше мнение о пополнении, о его боевой готовности и моральном духе.

Пополнение они всегда получали исправно, но в последние три месяца поток штрафников заметно увеличился. Половина была из действующей армии, с Восточного фронта, с этими больших проблем не было, низкая дисциплина, алкоголизм, неуравновешенная психика – это все мелочи, подтянем, выбьем, вылечим. Главное, что знают, с какой стороны за винтовку браться, и были под огнем. Со второй половиной хуже. Заключенные из концентрационных лагерей и тюрем, уголовники, гражданские лица, военнослужащие тыловых частей. Военная подготовка практически отсутствует. Их бы месяца на три в тренировочный лагерь под руководство опытных инструкторов. В условиях передовой сделать это затруднительно. Хотя прилагаем все усилия, делая упор на отработку командных действий. Все это Юрген честно изложил командиру батальона, иллюстрируя примерами солдат его отделения.

– А моральный дух? – спросил Фрике.

Юрген лишь пожал плечами: откуда же его взять?

– Не увиливайте от ответа, фельдфебель! – строго сказал Фрике.

– Полагаю, что моральный дух военнослужащих испытательного батальона ниже, чем в регулярных частях Вермахта, в среднем, – дипломатично ответил Юрген.

– Я так и знал! – досадливо воскликнул Фрике и даже ударил кулаком по столу. – Я не сомневался, что приказ рейхсфюрера СС и командующего Резервной армией Гиммлера э-э-э поспешен и приведет к негативным последствиям. Привел! Раньше военнослужащие, совершившие незначительное правонарушение, попадали в армейские или прочие лагеря, где отбывали срок своего наказания. Они проникались тяжестью содеянного и, когда им предоставляли возможность искупить свою вину на фронте, рвались пройти испытание. Именно поэтому моральный дух в испытательных батальонах был неизменно выше, чем в регулярных частях Вермахта, и они заслуженно именовались ударно-испытательными.

Юрген слушал речь Фрике со смешанными чувствами. Тут были и удивление, и досада, и грусть. Вот ведь, умный человек и опытный командир, а ни хрена не понимает. Главное – солдата не понимает. Живет в каком-то своем, выдуманном мире. Оно бы ладно, но ведь он – командир батальона, он на основе этих своих представлений приказы отдает. А им, солдатам, эти приказы выполнять. Выполнят, конечно, куда ж им деваться. Юрген тяжело вздохнул.

– Я вас понимаю, Юрген! – тут же подхватил Фрике. – Из накатанного пути испытуемого военнослужащего «суд – лагерь – испытательный батальон» исключили важнейшее звено – лагерь. Военнослужащего просто перемещают из одной части в другую, из регулярной в штрафную, и он поступает к нам с низким моральным духом, подорванным унизительным судом и осуждением его бывших товарищей. Без отрезвляющего влияния заключения в лагере солдат не видит разницы между регулярной и штрафной частью и не стремится пройти испытание и вернуться в прежнюю часть.

Юрген только кивал головой, не особо вслушиваясь в слова Фрике, и включился лишь тогда, когда тот сказал:

– Поэтому вам, фельдфебель Вольф, надо усилить разъяснительную и воспитательную работу…

– Есть, герр подполковник! – поспешил вскочить Юрген.

– Я рад, что вы все схватываете с полуслова, – сказал Фрике. – Да, в плане разъяснительной и воспитательной работы… Получите в канцелярии билеты на просмотр кинофильма. Ваше отделение, как лучшее в батальоне, идет в первую очередь, сегодня вечером.

– Рады стараться! – бодро ответил Юрген.

То же прокричали ему и солдаты его отделения. Они соскучились по кино. Особенно приятно было, что – в первую очередь. На передовой до второй очереди дело могло и не дойти.

Вечером отправились строем в кино. Идти были недалеко, километра три, перпендикулярно Висле, в глубокий тыл. По дороге гадали, что будет на этот раз: «Император Калифорнии», «Титаник» или «Венская кровь»? Будь их воля, выбрали бы «Хабанеру». Цара Леандер – это что-то! Особенно на сон грядущий.

Под кинозал переоборудовали местную харчевню, поставили дополнительные лавки, натянули простыню на стену. Перед сеансом пустили по залу пивную кружку. Билеты были лишь пропуском, за просмотр надо было платить.

– Цойфер, – коротко сказал Юрген, когда кружка дошла до их ряда.

– Почему, как платить, так Цойфер? Это несправедливо, – попробовал возмутиться тот.

– А ты не воруй, – сказал Юрген.

– Вот именно! – добавил Клинк под общий смех.

– Лучше бы я вообще сюда не пошел! – продолжал трепыхаться Цойфер.

– Тебя не спрашивали, – отрезал Юрген, – куда прикажу, туда и пойдешь, в кино, в атаку или на…

– Дорогой, мы в культурном месте, – остановила его Эльза.

– Все равно заплатил бы, потом, – объяснял между тем ласковым голосом Отто Гартнер, обнимая Цойфера за плечи, – а так кино посмотришь.

Цойфер, не переставая бурчать, достал «Гиммлера»[5]5
  Банкнота в 10 рейхсмарок


[Закрыть], бросил в кружку.

– Еще три, – сказал Юрген.

– Оптовая скидка, – проворчал Цойфер.

– Он прав, подлец, – сказал Отто Гартнер.

С Отто никто не спорил, ведь он был экспертом по черному рынку и, следовательно, по всем расчетам.

Погас свет, на импровизированном экране замелькали цветные кадры. Все радостно взревели: кино! сразу! без кинохроники! Появились титры: «Die Frau Meiner Träume»[6]6
  «Женщина моей мечты» (нем.), немецкий музыкальный фильм производства 1944 г.


[Закрыть]. Буря восторга. Марика Рёкк запела:

– In der Nacht ist der Mensch nicht gern alleine[7]7
  По ночам одиноких не бывает (нем.)


[Закрыть]…

– Еще как бывают! – не выдержал кто-то.

– О, Марика! О, Юлия! – неслось со всех сторон.

– Молчите, дрочилы! – крикнула Эльза. – Дайте кино посмотреть.

– Эй, механик, крути по новой! – заорал Клинк. – Девушка начало пропустила!

– Девушка нашей мечты! – поддержал его Отто Гартнер.

Насилу угомонились. Механик пустил фильм сначала. Смотрели молча, только иногда кто-нибудь шмыгал носом, узнавая, как ему казалось, родные места. Зато, когда закончилась последняя бобина, поорали вволю, постучали сапогами по полу. Все сразу достали сигареты и трубки, дружно закурили, во время фильма о куреве как-то забыли.

Вдруг вновь застрекотал аппарат, луч проектора прошил плывущий по помещению дым. На экране пошли черно-белые кадры хроники «Вохеншау». Шестьдесят две женщины и молодые девушки, изнасилованные и убитые русскими солдатами в Хеммерсдорфе в Восточной Пруссии. Почти все, сидевшие в харчевне, уже видели этот выпуск, но от этого их возмущение и ярость не стали меньше. После просмотра фильма они даже усилились. Вот что грозит всем немецким женщинам, их матерям, невестам, подружкам и сестрам, чей образ персонифицировался сегодня для них в лице простой немецкой[8]8
  Марика Рёкк имела мадьярское происхождение (прим. автора).


[Закрыть] девушки Марики Рёкк с ее лучистыми глазами, веселой улыбкой, божественным голосом и крепкими ногами. Их пальцы шевелились, сжимая невидимое оружие. Они готовы были немедленно ринуться в бой. У Юргена не было необходимости заниматься разъяснительной и воспитательной работой.

Но вечер на этом не закончился. Солдаты выходили из харчевни, возбужденно обсуждая увиденное в хронике.

– Это дело рук банды Рокоссовского, – сказал кто-то.

– Все большевики бандиты, – раздался другой голос.

– Но у Рокоссовского воюют самые настоящие бандиты, убийцы и насильники, выпущенные из тюрем только для того, чтобы убивать нас, немцев, и насиловать немецких женщин, – сказал первый.

– Точно, штрафники, – встрял третий.

– Только с мирным населением и умеют воевать.

– Наши такие же, трусы и воры.

Тут Юрген не выдержал.

– Но-но, полегче, товарищ, не свисти, чего не понимаешь.

– А ты кто такой? Ишь, недомерок, а туда же!

– Да это же штрафники! Гляди, без знаков различия!

– Ничейная команда!

– А у меня вчера шинель сперли. Не иначе как они!

– Ты на кого баллон катишь, фраер? – выступил вперед Зепп Клинк. В руке у него поблескивал нож.

Юрген вдруг обнаружил, что конец его ремня намотан ему на руку, а пряжка свистит в воздухе, образуя круг над его головой. Чуть поодаль изображает мельницу Брейтгаупт с доской от скамьи в руках. Нож Клинка быстро мелькает возле глаз солдат из других подразделений, заставляя их в ужасе отшатываться и отступать назад. Фридрих, Целлер, Гартнер, Тиллери, Блачек, все держатся молодцами. Эльза поливает всех матом, выставив вперед руки со скрюченными пальцами – а ну попробуй подойти! зенки-то повыцарапываю! Даже Граматке разбрызгивает вокруг ядовитую слюну.

– Отходим! – скомандовал Юрген. – Эльза, Эбби, Цойфер, Киссель, Граматке – в середину. Остальные – в каре. Вперед!

– Отработали командные действия, – докладывал Юрген подполковнику Фрике на следующий день, – солдаты почувствовали локоть товарища в обстановке, максимально приближенной к боевой, обошлись без потерь.