Текст книги "Революция и семья Романовых"

Забрав манифест, Иванов днем 1 марта помчался обратно в Петроград. Кирилл Владимирович поставил свою подпись сразу, без колебаний: к этому времени он как командир Гвардейского экипажа уже побывал в Думе и засвидетельствовал ей свою лояльность. Сложнее оказалось с Михаилом. Иванов пытался найти его в Зимнем дворце, где, как мы знаем, он действительно находился по время пребывания там «адмиралтейского воинства» Хабалова – Беляева. Но затем Михаил Александрович покинул Зимний. Под большим секретом комендант Зимнего дворца генерал Комаров сообщил Иванову, что Михаил находится на Миллионной, дом 12, на квартире княгини Путятиной. Тот бросился туда. Прочитав манифест, Михаил заколебался, просил отсрочки до совета со своей супругой, графиней Брасовой, которая находилась в Гатчине, но, в конце концов, все-таки подписал. Пробираясь с манифестом в кармане в Таврический дворец по улицам Петрограда, заполненным ликующими толпами народа, Иванов, как он пишет, уже понимал, что «комбинация Родзянко» безнадежно запоздала, что ею одной уже «не отделаться». Между тем в Таврическом дворце, во Временном комитете Государственной думы, в это время лихорадочно решался вопрос о поездке Родзянко сперва на станцию Бологое, а затем на станцию Дно для личной встречи с царем.

Некоторые мемуаристы (например, Шидловский) утверждали впоследствии, что во время этой встречи Родзянко должен был якобы предложить Николаю II отречение. Но здесь допускалась явная путаница в событиях. 28 февраля и, по крайней мере, в первой половине 1 марта вопрос об отречении Николая II во Временном комитете вообще еще не ставился. Он лишь намечался в «левой» – кадетской – части комитета, но Родзянко в любом случае в это время был противником такого решения. Задержка поездки Родзянко, а затем и срыв ее, как нам кажется, связаны с «великокняжеским манифестом». В мемуарах английского посла Дж. Бьюкенена имеется свидетельство о том, что 1 марта он побывал у великого князя Михаила на Миллионной и тот сказал ему следующее: несмотря на то, что Родзянко не сумел встретиться с царем в Бологом, все же есть надежда на то, что эта встреча состоится (может быть, даже в Царском Селе) и «Родзянко предложит его величеству для подписи манифест, дарующий конституцию и возлагающий на Родзянко избрание членов нового правительства. Сам он (т. е. Михаил. – Г.И.) вместе с великим князем Кириллом приложили свои подписи к проекту манифеста, чтобы придать просьбе Родзянко больше весу»[91]91
  Bukenen J. My Mission to Russia and other Diplomatic Memories. Boston, 1923. Vol. 2. P. 68; см. также: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 г. Париж, 1956. С. 57.


[Закрыть]. По всему видно, что речь шла об «ивановском» манифесте. Его-то, по-видимому, и спешили передать Родзянко, который готовился к встрече с царем в Бологом, а затем на станции Дно и скорее всего, ждал Иванова, метавшегося между Павлом Александровичем, Кириллом и Михаилом. И вот, наконец, Иванов в Таврическом дворце с манифестом в руках. Родзянко, пишет Иванов, выглядел теперь «жалким возницей, теряющим вожжи». Он внимательно прочитал манифест: ««Что вы думаете?». Я ответил: «Думаю, что это приходит слишком поздно». М. В. Родзянко: «Я того же мнения…» Иванов все же передал манифест Милюкову как представителю Временного комитета, и тот написал: «С подлинным, переданным Временному комитету Государственной думы 1 марта 1917 г., верно. Милюков».

Фактически это был конец «эпопеи» с «великокняжеским манифестом». Расписавшись в получении, Милюков попросту положил его под сукно. Но сам факт передачи манифеста именно Милюкову, по-видимому, не был случайным. В нем, как нам кажется, проявилось признание Родзянко и всем правым крылом Временного комитета все возраставшего влияния другой его части во главе с Милюковым. В этих кругах все более укреплялась мысль о том, что одним созданием «правительства доверия» или даже «ответственного министерства» дело не обойдется и что, если Дума с ее Временным комитетом хочет как-то удержаться на гребне событий, она должна пойти дальше: пределом этого «дальше» считалось отречение Николая II в пользу наследника Алексея при регентстве великого князя Михаила. По воспоминаниям П. Н. Милюкова, 1 марта (т. е. в день, когда Н. Н. Иванов явился в Таврический дворец с «великокняжеским манифестом») этот политический курс становится фактически предрешенным[92]92
  Милюков П. Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1955. Т. 2. С. 309.


[Закрыть]. Родзянко, как мог, сопротивлялся этому курсу, вся затея с манифестом и была задумана как средство противодействия ему. Но соотношение сил беспрерывно менялось в пользу сторонников Милюкова, причем Родзянко в немалой степени становился помехой на их пути. По-видимому, он начинал понимать это сам и, чтобы вообще не оказаться за бортом, решил плыть по новому течению. В таких условиях его поездка к царю для утверждения «великокняжеского манифеста» становилась ненужной, политически неоправданной, почему и была отменена. Но свою роль Родзянко еще не считал исчерпанной. До сих пор именно он являлся посредником между Думой и Ставкой, верхи командования прислушивались именно к нему и вряд ли столь же охотно вступили бы в контакт, например, с Милюковым.

Чтобы смягчить возможное обострение отношений Временного комитета и генералитета и окончательно не потерять влияния, Родзянко вынужден был перейти на позиции «милюковцев». Утром 2 марта он писал Михаилу, все еще отсиживавшемуся на Миллионной: «Теперь все запоздало. Успокоит страну только отречение от престола в пользу наследника при Вашем регентстве. Прошу Вас повлиять, чтобы это совершилось добровольно, и тогда сразу все успокоится…»[93]93
  Цит. по: Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 60–61.


[Закрыть] Тогда же в разговоре по прямому проводу с генералом Рузским, у которого в Пскове находился царь, именно он и поставил вопрос об отречении. Но на встречу с Николаем теперь должны были ехать другие люди, придерживавшиеся более радикального решения вопроса, т. е. готовые принять и идею отречения. Одним из таких людей был А. И. Гучков, известный своим личным неприязненным отношением к Николаю II и разрабатывавший план его устранения от власти еще до начала революции. Другим стал В. В. Шульгин, полагавший, что если уж речь шла или зайдет об отречении, то будет лучше, если его примет монархист.

Как Гучков и Шульгин, особенно последний, так и некоторые другие мемуаристы из числа лиц, присутствовавших при отречении Николая II, позднее утверждали, что решение срочно выехать в Псков, в сущности, было принято чуть ли не без ведома Временного комитета Думы и что никаких формальных полномочий у думских посланцев в Псков не имелось. Трудно поверить в эту версию. Гучков и Шульгин, конечно, отдавали себе полный отчет в значении своей миссии и вряд ли решились бы на «партизанские» действия. Между прочим, имеется свидетельство, подтверждающее это. Кадет В. Н. Пепеляев, будущий премьер-министр правительства Колчака, в рукописи своих неопубликованных воспоминаний рассказывает следующее. Утром 2 марта он, Пепеляев, был назначен комиссаром Думы в восставший Кронштадт. Поздно вечером того же дня в приемной Временного правительства он ждал приказа о командировании его в крепость. В этот момент, пишет Пепеляев, была получена телеграмма из Пскова от Гучкова о том, что «поручение выполнено» и что об отречении Николая II «составляется шифрованная депеша»[94]94
  ЦГАОР СССР. Коллекция. Пепеляев В. Н. Кронштадт, 28 февраля – 16 мая 1917 г. Рукопись.


[Закрыть].

С большой долей вероятности можно предположить, что Гучков и Шульгин осуществляли в Пскове тот политический план, который 1 марта был признан во Временном комитете необходимым: компромисс с царем на базе «великокняжеского манифеста», инспирированного Родзянко и другими, уже вряд ли возможен; лучший выход – отречение царя в пользу наследника при регентстве великого князя Михаила Александровича. Но подробнее об этом – тогда, когда февральские события приведут нас в Псков.

Многочисленные свидетельства, уже широко использованные в исторической литературе, показывают, что практически только во второй половине 27 февраля (точнее, к его концу) в Ставке в полной мере стали осознавать все значение событий, происходивших в Петрограде. Вся сумма полученной за 23–27 февраля информации ставила Николая II, его свитское окружение и высших чинов Ставки перед дилеммой: либо пойти на уступки в духе программы «Прогрессивного блока», либо направить в Петроград карательные войска с фронта и подавить революцию силой.

В дневнике придворного историографа Дубенского зафиксировано, что к концу дня 27 февраля у царя будто бы состоялось экстренное совещание с участием начальника штаба Ставки верховного главнокомандующего генерала М. В. Алексеева, министра двора Фредерикса и дворцового коменданта Воейкова. Обсуждалась вся информация, полученная из Петрограда и Царского Села, и с учетом ее намечался характер ответных действий. Алексеев якобы высказался за принятие требований Родзянко, т. е. за согласие на «министерство доверия». Старец Фредерикс по своему обыкновению молчал, Воейков же рекомендовал «твердый курс», что соответствовало его принципу, о котором он охотно разглагольствовал в офицерской среде: «Знаем мы их (т. е. либералов. – Г.И.), дай им палец, а они захотят отнять и всю руку». Других сведений, подтверждающих это свидетельство Дубенского, нет. Отметим, однако, что Александр Блок, работавший в Чрезвычайной следственной комиссии и написавший на ее материалах интересную книгу «Последние дни императорской власти», верил Дубенскому и упомянул о совещании как о реальном факте. Некоторую ясность в вопрос, как нам кажется, вносят мемуары флигель-адъютанта А. А. Мордвинова, который как раз вечером 27 февраля был дежурным при Николае II. Он отрицает факт специального совещания, но вспоминает, что царь в эти часы о чем-то подолгу беседовал с Алексеевым, а затем с явившимися к нему Фредериксом и Воейковым[95]95
  Там же. Мордвинов А. А. Из пережитого. Ч. 3. Отречение государя. Жизнь в царской Ставке без царя. Рукопись. Гарц, 1921.


[Закрыть]. По-видимому, эти два события каким-то образом и соединились у Дубенского в одно, приняв вид «специального совещания». Так или иначе, скорее всего в этот момент решался вопрос о способах действий Ставки против «бунтующего» Петрограда и Николай избрал путь вооруженной борьбы. Через Алексеева великому князю Михаилу Александровичу, который находился в Петрограде, было передано, что «все мероприятия, касающиеся перемен в личном составе (Совета министров. – Г.И.), его императорское величество отлагает до времени своего приезда в Царское Село»[96]96
  Февральская революция 1917 г.: Документы Ставки верховного главнокомандующего//Красный арх. 1927. Т. 2(21). С 12


[Закрыть]. В этом ответе все же можно усмотреть слабую попытку тактического маневра: выходило, что царь как бы не отвергал с порога возможность правительственных перемен; он, по-видимому, давал понять, что переговоры о них не исключены, но только после его приезда. Это мог быть какой-то расчет на оппозицию, с которой в Петрограде был связан Михаил Александрович. Но телеграмма председателю Совета министров Голицыну не оставляла никаких сомнений в подлинных намерениях царя: «Относительно перемен в личном составе, – телеграфировал Николай, – при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми»[97]97
  Там же. С. 13.


[Закрыть].

Между 9 и 10 часами вечера 27 февраля Николай приказал назначить генерал-адъютанта Н. И. Иванова, находившегося в резерве Ставки, главнокомандующим Петроградским военным округом «с чрезвычайными полномочиями». В сопровождении отборного Георгиевского батальона он должен был выехать в Царское Село. Одновременно с Северного и Западного фронтов распоряжением Ставки туда направлялись по два пехотных, по два кавалерийских полка и по одной пулеметной команде. 28 февраля утром Алексеев дополнительно телеграфировал и на Юго-Западный фронт о подготовке к отправке на Петроград еще трех полков[98]98
  Там же. С. 24.


[Закрыть].

Вся деятельность Ставки сосредоточилась на борьбе с врагом «внутренним». Генерал Алексеев вскоре после революции вспоминал: «В дни переворота мне сильно нездоровилось. Клембовский вел переписку, размеры которой возросли до крайности. Оперативная, военная часть отошла на задний план; война была забыта, впереди всего стали внутреннеполитическая сторона, судьба войск, двинутых к Петрограду под начальством Иванова, удержание всей армии в порядке»[99]99
  Из дневника генерала М. В. Алексеева//Русский исторический архив. Прага, 1929. Сб. 1. С. 53.


[Закрыть].

Однако изначально совершенно четкий замысел «экспедиции Иванова» под перьями некоторых историков превратился чуть ли не в свою прямую противоположность. Стали утверждать, что у царя, а следовательно, и у Иванова и мысли не было о расправе с революционным Петроградом, что генерал был настроен миролюбиво и намеревался восстановить нарушенный порядок главным образом посредством перетасовки правительства на основе все того же «министерства доверия». К тому же вся экспедиция была якобы организована во многом случайно, наспех, так, что более походила на некий водевиль и даже при желании вряд ли могла бы привести к разгрому революции.

Но разве не видно в замысле экспедиции Иванова некой копии «операции», которую царское правительство осуществляло, еще в 1905 г.? Тогда карательные эшелоны генералов Реннекампфа и Меллер-Закомельского, двигаясь по Сибирской магистрали, привели «к порядку» все, что попадалось на их пути. Николай II либо сам вспомнил об этом «опыте», либо кто-то из окружения услужливо напомнил о нем.

Как же в таком случае могла возникнуть версия о «либеральных» целях экспедиции Иванова? Истоки ее лежат в сложном переплетении событий 28 февраля и 1 марта, резко менявших всю ситуацию. И хотя они довольно подробно освещены в литературе, здесь необходимо их вкратце описать. Итак, эшелон генерала Иванова, в который погрузили Георгиевский батальон, 5-ю роту Сводного полка и полуроту Железнодорожного полка (всего примерно 800 человек), ушел из Могилева ранним утром 28 февраля, держа курс на Царское Село. Солдаты находились в полном боевом снаряжении, каждый из них получил по 120 патронов. Почти сразу же по выходе из Могилева эшелон утратил устойчивую связь со Ставкой, получая лишь отрывочные сведения о движении навстречу ему каких-то поездов, переполненных солдатами, «дебоширящими на станциях», отбирающими у офицеров оружие и т. п. Иванов сразу же решил приступить к «усмирению», используя свой богатый опыт времен первой революции.

По его приказу поезда останавливались, начиналась проверка билетов и документов, часть пассажиров, главным образом солдат, высаживалась. На некоторых станциях разыгрывались, например, такие сцены; один из задержанных смело кричал солдатам-георгиевцам: «Братцы, помните: свобода! Не помешайте, братцы! Помните: свобода, ура!» Нечто подобное повторялось не раз[100]100
  ЦГАОР СССР. Ф. 1467 (Чрезвычайной следственной комиссии). Оп. 1. Д. 467 (О действиях генерала Н. И. Иванова). Л. 4, 5.


[Закрыть]. Иванов самолично расправлялся со смутьянами: приказывал ставить на колени, завязывать рот платком и т. п. Это выглядело несколько комедийно – Иванов напоминал гоголевского героя, который считал, что достаточно ему послать свою форменную фуражку, чтобы бунтующие мужики разбежались. Тем не менее, личное буффонство старорежимного генерала не следует смешивать со всем замыслом его карательной экспедиции.

Около 9 часов вечера 1 марта эшелон Иванова пришел в Царское Село. Вскоре Иванов был принят императрицей. Остается фактом, что именно после этой беседы он решил отвести свой батальон на станцию Вырицу (около 30 км от Царского Села). Известно, что в ходе разговора с Ивановым Александра Федоровна спрашивала у него о местопребывании царя, с которым она потеряла связь после его отъезда из Могилева. Имеются свидетельства о том, что императрица будто бы убеждала Иванова атаковать революционный Петроград, но вероятнее другое: скорее всего, речь могла идти о попытке соединиться с царем с целью оказания ему помощи. Во всяком случае, в одном из писем Александры Федоровны царю (не полученном им) говорится: «Я думала, что он (т. е. Иванов. – Г.И.) мог бы проехать к тебе через Дно, но сможет ли он прорваться? Он надеялся провести твой поезд за своим»[101]101
  Переписка Николая и Александры Романовых. Т. 5. С. 343.


[Закрыть]. Если этот план и возник, то почему он отпал? До Иванова дошли сведения о подходе к царскосельскому вокзалу, где стоял его эшелон, частей 3-го стрелкового полка. Кто-то бросил гранату, раздались выстрелы. Не имея еще подкреплений, шедших к нему, Иванов решил предусмотрительно уклониться от возможного столкновения. К тому же некоторые железнодорожные служащие стали пытаться чинить ему препятствия в свободе маневрирования по путям. То же самое отмечалось и в других местах дислокации некоторых частей ивановского карательного отряда. Революционные волнения стали касаться и их. Иванов телеграфировал в Ставку: «До сих пор не имею никаких сведений о движении частей, назначенных в мое распоряжение. Имею негласные сведения о приостановке моего поезда. Прошу принятия экстренных мер для восстановления порядка среди железнодорожной администрации, которая, несомненно, получает директивы Временного правительства».

Между тем положение эшелонов, которые должны были сосредоточиться в районе Царского Села и поступить под команду Иванова, было следующим. Головной эшелон (с частями Тарутинского полка) дошел до места назначения – станции Александровской, эшелоны Бородинского полка находились в Луге, остальные растянулись между Лугой и Псковом и Псковом и Двинском. Эшелоны с частями, направлявшимися с Западного фронта, миновали Полоцк. Требовались примерно еще одни сутки для завершения «подтягивания» всех этих карательных сил к Царскому Селу. Но именно в течение этих суток (с вечера 1 марта и до позднего вечера 2 марта) произошли события, сорвавшие первоначальную задачу, поставленную перед генералом Ивановым.

Исходным пунктом этих событий было происходившее в Петрограде. Там старая власть пала, правительство перестало существовать (к вечеру 27 февраля), возник Временный комитет Государственной думы, фактически находившейся в зависимости от Петроградского Совета. В ночь с 1 на 2 марта между ними было достигнуто соглашение о создании Временного правительства. История его образования изучена довольно детально[102]102
  Из новейших укажем книгу В. И. Старцева «Внутренняя политика Временного правительства первого состава» (Л., 1980. С. 72 – 111).


[Закрыть] и поэтому нет необходимости повторяться. Важно лишь отметить, что «левое» крыло Временного комитета Государственной думы, на наш взгляд, получило преобладающую роль в правительстве. Родзянко же вообще не вошел в него. Его претензии на премьерство были отведены, во главе Временного правительства оказался князь Г. Е. Львов.

Впоследствии Милюков сожалел о таком выборе, считая, что Родзянко, как более «сильная личность», оказался бы лучшим лидером. На склоне лет, в эмиграции, Милюков давал понять, что тут сыграли свою роль «старые масонские связи», которые в известной степени и определили создание во Временном правительстве группы в составе Г. Е. Львова, А. Ф. Керенского, Н. В. Некрасова и А. И. Коновалова. Некоторые данные, введенные в последнее время в научный оборот[103]103
  См., напр: Слонимский Л. Г. Указ. соч. С. 137–267; Старцев В. И. Революция и власть. М., 1978. С. 204–207; Он же. Внутренняя политика Временного правительства первого состава. С. 121–124.


[Закрыть], дают основание предположить, что политическое масонство (возникшее в начале XX в.) могло здесь сыграть какую-то роль, посредством личных связей повлиять на формирование части Временного правительства. Но, конечно, не масонство определяло ход событий и выбор решений, как это утверждал, пожалуй, наиболее активный пропагандист «масонской концепции» английский советолог Дж. Катков. Не масонство определяло характер буржуазно-либеральной оппозиции, а, напротив, эта оппозиция полностью вбирала в себя немногочисленных масонов и использовала их в своих интересах. Львов, а также исподволь набиравшая силу «группа Керенского» (Некрасов и др.) оказались в верхних эшелонах власти отнюдь не по причине своих масонских связей. Главную, решающую роль здесь играл фактор политический. Несмотря на принадлежность к различным партийным группировкам, Львова, Керенского, Некрасова, Коновалова и др. еще до революции объединяло стремление к созданию центра, который мог бы сомкнуть либеральную оппозицию с соглашательским крылом массового движения. Теперь, в условиях быстрого развития революции, приведшего к возникновению меньшевистско-эсеровского Исполкома Петроградского Совета, влияние этого, по определению В. И. Старцева, буржуазного радикально-демократического блока, безусловно, должно было расти[104]104
  Старцев В. И. Внутренняя политика Временного правительства первого состава. С. 117.


[Закрыть]. Не говоря уже о Родзянко, даже Милюков оказывался правее этого блока. Что касается Львова, то он представлял собой наиболее приемлемую фигуру для различных течений, которые все явственнее обозначались во Временном комитете Думы и формировавшемся Временном правительстве.

Впоследствии Родзянко, защищаясь от нападок монархистов, в уже цитированном нами письме в газету «Руль» уверял, что он «не возражал против экспедиции генерала Иванова», но узнал о ней «только тогда, когда она подходила к Вырице». А за это время ситуация изменилась так, что «не возражать» против «экспедиции Иванова» было уже просто невозможно. Все, кто оттеснили Родзянко, хорошо понимали это. На Иванова, по-видимому, решено было оказать соответствующее давление. Подтверждением этого может служить факт направления к нему двух полковников генштаба – Тилле и Доманевского, миссия которых сводилась к тому, чтобы убедить генерала-карателя в том, что вооруженная борьба с восставшими только осложнит и ухудшит положение, что порядок легче восстановить путем соглашения с думским комитетом и намечаемым им правительством. Об этом, по всей вероятности, хотел говорить с Ивановым и Гучков, который направился с Шульгиным в Псков к царю и который телеграфно согласовывал свою встречу с Ивановым (она не состоялась). Давление на Иванова оказывалось и кружным путем с другой стороны – через Ставку, которая, как увидим дальше, к концу дня 28 февраля совершила важный тактический поворот.

В таких условиях «экспедиция» генерала Иванова «забуксовала». В ней совершенно ясно просматриваются два момента: замысел (занести железный кулак над Петроградом и «размозжить череп» революции) и финал (замахнувшаяся рука бессильно опускается и падает). Между ними прошли бурные революционные события, решительно ломавшие планы, расчеты и намерения контрреволюции. Но именно этот безрезультатный финал «экспедиции Иванова» сразу же после революции попытались выдать за ее изначальную цель. Учрежденная Временным правительством Чрезвычайная следственная комиссия явно не была заинтересована в раскрытии подлинной сути всего этого дела: царизм был свергнут, буржуазия оказалась у власти, дальнейшее углубление революции не соответствовало ее классовым целям, напротив, лозунгом дня стал призыв к единению всех «общественных сил». В таких условиях восстанавливать истинные цели «миссии Иванова» значило лишь разжигать ненужные Временному правительству страсти. И комиссия на удивление легко принимала на веру то, что говорили ей организаторы и исполнители этой «миссии». А они, естественно, всемерно старались обелить себя, затушевать свою роль как царских карателей и, напротив, представить себя в виде борцов против «павшего режима».

Перепуганный Иванов твердил, что ему поручено было действовать в контакте с Думой, помогая ей в сформировании «министерства доверия», что он и в мыслях не имел действовать оружием, думал только о том, чтобы произвести «моральное впечатление». Начальник его гражданской части А. А. Лодыженский уверял, что власть «генерал Иванов хотел с первых шагов своих использовать в том смысле, чтобы немедленно устранить прежнее правительство и привлечь к управлению государством новые живые силы. Лицами этими, которым, по мнению генерала Иванова, можно было бы поручить задачу сформирования нового кабинета, могли бы быть Кривошеин или Самарин». Офицеры Георгиевского батальона чуть ли не в один голос уверяли, что их командир генерал Пожарский с самого начала заявил, что не разрешит стрелять в народ. Генерал-майор Апушкин, ведший следствие, с готовностью воспринимал показания такого рода[105]105
  ЦГАОР СССР. Ф. 1467. Оп. 1. Д. 467. Л. 6, 7 об., 25, 92, 92 об. и др.


[Закрыть].

Любопытно, что даже члены свиты Николая II, допрашивавшиеся в той же комиссии, в один голос утверждали, что, как только в Ставке были получены телеграммы Родзянко с просьбой о «даровании» «министерства доверия», они сразу же прониклись необходимостью такого шага и к этому склонили царя сразу по его выезде из Ставки. А между тем в распоряжении Апушкина имелись и иные показания. Например, фельдфебель 1-й роты Георгиевского батальона С. Оглоблин сообщил, что командир роты при отъезде из Могилева объяснил солдатам, что «мы едем сопровождать царя и в случае, если встретим какую-либо преграду, мы должны выполнять присягу». Некоторые офицеры говорили солдатам, что «из Петрограда идет бронированный поезд с немцами, которые грабят и бесчинствуют по дороге, и что нужно их остановить»[106]106
  Там же. Л. 12.


[Закрыть]. Но все это не вписывалось в миротворческую картину «экспедиции Иванова», которую Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства готова была принять…

Получила хождение версия, согласно которой Николай II чуть ли не добровольно отказался от власти. Историографический и источниковый анализ довольно быстро приводит нас к ее истокам. Они – в послереволюционных свидетельствах и показаниях как некоторых бывших «верноподданных», так и бывших либеральных оппозиционеров. Первые считали, что поношением свергнутого режима и свергнутого царя они скорее добьются «места» при новом режиме; вторые – версией о «самоубийстве» царизма поддерживали политическую проповедь о «единодушии» Февраля. Вот, к примеру, коннозаводчик и по совместительству царский историограф Н. Дубенский. Если верить его дневнику, который он вел, разъезжая вслед за Николаем II в «свитском» поезде, то именно ему, Дубенскому, принадлежала весьма важная роль в решениях, принимавшихся Ставкой и царем. Так это он, оказывается, «заронил» мысль об «экспедиции» генерала Иванова в Петроград, но исключительно с «миротворческими целями». Ему также принадлежит ставшая афористической фраза о том, что Николай II отказался от власти, как будто «сдал эскадрон». Все эти свидетельства, естественно, были сделаны после того, как с царизмом было покончено. И не так уж не прав был Родзянко, когда в эмиграции, отвечая монархистам на обвинения в «революционности», писал: «Ну, хорошо, пусть я по-вашему автор революции… Но позвольте вас спросить: где же вы и ваши единомышленники были, когда вспыхнула революция?.. Вы, господа… сделали хуже. Вы не просто уклонились от борьбы, но еще и укрылись под красными бантами на груди и продолжали служить на теплых местечках ненавистному вам Временному правительству»[107]107
  Руль. Берлин, 1922. 1 дек.


[Закрыть].

А вот показания А. И. Гучкова в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 2 августа 1917 г. (Гучков был одним из шести свидетелей отречения в Пскове): «Такой важный акт в истории России… – крушение трехсотлетней династии, падение трона. И все это прошло в такой простой, обыденной форме, я бы сказал, настолько без глубокого трагического понимания всего события со стороны того лица, которое являлось главным деятелем в этой сцене, что мне прямо пришло в голову, да имеем ли мы дело с нормальным человеком… Человек этот просто до последнего момента не отдавал себе полного отчета в положении, в том акте, который он совершал…»[108]108
  Падение царского режима. М.-Л., 1926. Т. 6. С. 268–269.


[Закрыть]

Оставим в стороне просто нелепое утверждение Гучкова о том, что отречение для Николая II означало «крушение трехсотлетней династии» (дело обстояло как раз наоборот!). Но ведь спустя почти полгода после февральских событий Гучкову просто не могло быть неизвестно, что для того, чтобы подвести Николая II к отречению, потребовалась тяжелая борьба и что он, Николай II, боролся за власть, можно сказать, до последнего предела своих возможностей. И если, тем не менее, Гучков упрямо твердил о полном непонимании царем положения, то тут, несомненно, был прежде всего политический расчет, усиливавшийся, вероятно, и соображением личного порядка: перед лицом крепнувшей контрреволюции (шел август 1917 г.!) вчерашние «борцы с царизмом» уже начинали помаленьку «реабилитировать» себя и Гучкову важно было подчеркнуть, что никто «не принуждал» царя к отречению.

Любопытно, как трансформировалась версия о «самоустранении» царизма и «самоотречении» Николая II после Октября, уже в эмиграции. Мотив, компрометирующий царя, из нее полностью исчез. Например, «конституционный монархист» Н. Н. Чебышев говорил в одном из своих выступлений: «А иные говорят, что у нас вообще не было революции. Так ли уж это глупо? Смотрите: у нас было длительное отречение от власти. Государь снял с себя венец… Императору Николаю II угодно было отречься не только за себя, но и за сына, что противоречило закону. Потом и великий князь Михаил Александрович после беспорядочной беседы с каким-то случайным сборищем… отказался принять престол…»[109]109
  ЦГАОР СССР. Коллекция. Доклад П. Н. Чебышева на конференции конституционно-монархического союза, 26 марта 1922 г. Берлин.


[Закрыть]

Политическая подоплека всех этих версий ясна. И, тем не менее, отголоски их довольно долго звучали в исторической литературе. Сказывалось отмеченное нами определенное игнорирование «верхов» и ходе изучений истории революции и опасение преувеличить значение царского отречения в ходе революционных событий. Интересно, как «непрофессионал», свободный от давления историографической традиции и именно потому, может быть, более способный непредвзято взглянуть на событие, с некоторым недоумением обнаруживал просчет историков. В июне 1928 г. В. В. Шульгин, один из двух думских посланцев, «принимавших» отречение царя, вспоминая прошлое, писал другому думскому посланцу, А. И. Гучкову: «Мне иногда приходит в голову, что было бы хорошо собрать все записи, касающиеся отречения, и издать их одной книгой… Это мог быть большой труд под заглавием «Отречение»[110]110
  Там же. Письмо В. В. Шульгина А. И. Гучкову, 18 июня 1928 г.


[Закрыть]. Шульгин не знал, что труд, о котором он так пекся, уже вышел в Советском Союзе. В 1927 г. в Ленинграде под редакцией П. Е. Щеголева был издан сборник воспоминаний очевидцев (и некоторых документов) под названием «Отречение Николая II». Ему была предпослана интереснейшая статья Михаила Кольцова, в которой он, анализируя поведение царя в критические для него дни, с удивлением спрашивал: «Где же тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека – самого Николая. Он стоек и меньше всех струсил»[111]111
  Отречение Николая II: Воспоминания очевидцев и документы. Л., 1927. С. 20.


[Закрыть]. Да, царь боролся до конца: даже в свое отречение он, как мы увидим, «вложил» политический маневр, рассчитанный на спасение монархии и династии…

Николай II покинул Могилев в ночь с 28 февраля на 1 марта. По железнодорожному графику его поезд должен был прибыть в Царское Село днем 1 марта. Несколькими часами раньше здесь, как мы знаем, уже должен был находиться генерал Иванов с Георгиевским батальоном в ожидании направлявшихся с разных фронтов частей. Если бы все это произошло, силы царистской контрреволюции получили бы большой импульс. Но до Царского Села Николай II не доехал, оказался в Пскове. Почему? Если верить некоторым мемуаристам, принадлежавшим к либеральному лагерю, это было результатом тонко продуманного манипулирования движением «литерных поездов», осуществляемым из думских кругов. Возможно, что распоряжения блокировать приезд Николая II в Царское Село и Петроград действительно отдавались теми, кто был связан с Временным комитетом Государственной думы, и все-таки «блуждание» царского поезда по железнодорожным путям 28 февраля и 1 марта определялось совсем не ими. В события властно вмешивались обстоятельства, вызванные стремительным развитием революции. Именно они, прежде всего, и срывали намерения царя и его окружения. Когда на станции Малая Вишера в шедшем впереди «свитском» поезде («литер Б») получили тревожное сообщение, что следующие станции – Любань и Тосно – как будто бы уже в руках революционных войск, решено было немедленно повернуть назад. Дождавшись прихода в Малую Вишеру царского поезда («литер А»), оба поезда через Старую Руссу и Дно пошли на Псков, где находился штаб главнокомандующего Северным фронтом генерала Н. В. Рузского. Почему именно сюда? Надо учитывать, что, выехав из Могилева, царь уже 28 февраля утратил непосредственную связь со Ставкой. Эту связь можно было восстановить только из пункта, где имелся телеграфный аппарат Юза. Ближайший «Юз» имелся в штабе Рузского: этим и объясняется решение Николая II повернуть в Псков. На наш взгляд, оно было связано с планом карательной экспедиции Иванова: «по Юзу» из Пскова можно было форсировать движение других карательных войск. Таким образом, если думский комитет, по выражению Керенского, и пытался играть с царем в «кошки-мышки», уводя «кошку» подальше от революционной столицы, то игра эта шла вхолостую…