Текст книги "Голова"

Генрих Манн
ГОЛОВА

Девяносто лет назад

Рассвет едва брезжил, когда левый фланг французской армии развернулся по опушке леса. Из лесу высыпали стрелки и захватили предмостное укрепление. В крепости началось страшное замешательство, ее защитники откатились до самых стен. Стоя на одном из низких холмов, господствовавших над равниной, и держа перед глазами подзорную трубу, император сказал:

– Неприятель думает, что его дивизиям удастся улизнуть по дорогам, которые скрещиваются за мостом, но он обманется: мы возьмем мост, потому что солнце будет слепить ему глаза. Чудесный день! – Он стал напевать из оперетты:

 
Конечно, наш дурак
Уж попадет впросак. —
 

И вдруг резким движением отвел трубу от глаз: он заметил, что левый фланг дрогнул. Немедленно послал он вниз одного из своих адъютантов узнать причину.

Причина заключалась в том, что войска уже два дня не получали хлеба. На опушке леса, у дуба, под топот коней, крики и пушечный гул генерал отчитывал интенданта:

– Ваши люди воруют!

Завидев адъютанта, он рассвирепел еще больше.

– Вы сами воруете! – крикнул он интенданту.

Мимо вели двух человек в штатском, их схватили как шпионов. Услыша, как они что-то кричат о зерне, интендант обрадовался случаю и велел их подвести поближе.

– Ах, у вас есть зерно? – накинулся он на них. – Так это вы захватили крестьянские телеги, которых мы напрасно ждем. Я прикажу вас вздернуть!

Генерал и адъютант ускакали, чтобы лично удостовериться, как идет бой. Интендант обратился к штатским:

– Давайте зерно!

– А вы за него заплатите? – спросил один.

– Не заплатите, так ищите его сами! – сказал второй.

Интендант посмотрел на них. У них были решительные лица, – у одного круглое, кирпично-красное, в ушах серьги, у другого длинное, постное и суровое. На них были плащи с тройными воротниками, меховые картузы и высокие сапоги.

– Негодяи! – крикнул интендант и тихо, чтобы не услышали окружающие, добавил: – Я могу вас спасти.

Они вопросительно переглянулись и сделали вид, будто не слышат. Интендант приосанился, увидев, что генерал с адъютантом возвращаются.

Адъютант оповестил полки о недовольстве императора. Одновременно он объявил, что прибыл хлеб. Никто не сомневался в том, что одно из этих двух средств окажется действенным, хотя шум сражения все приближался. Несколько гранат разорвалось у ног господ офицеров, раненые стали падать слишком близко, господа офицеры отошли в сторону. Двое купцов, на которых никто уже не обращал внимания, пошли вместе со всеми, как приглашенные зрители, У генерала пулей выбило из рук фляжку. Он оглянулся, один из штатских подал ему свою.

– Вы еще здесь? – спросил генерал. – А как же зерно?

Тот, что с длинным лицом, спросил:

– А нам заплатят?

Генерал ответил:

– У нас цена твердая.

– По твердой цене мы не поставляем. – Это они произнесли в один голос.

– И даже в том случае, если я велю вас расстрелять?

– Лучше расстрел, нежели разорение, – сказали они.

– Все равно как мы говорим: лучше смерть, нежели бесчестие, – заметил адъютант.

Генерал лукаво усмехнулся.

– Вы друзья? – спросил он, и они кивнули. – Одному я согласен заплатить выше твердой цены. А другой – как знает.

– Но нам нужен весь хлеб! – закричал интендант. – У десятой дивизии тоже ничего не осталось.

– Мне безразлично, что едят остальные, – возразил генерал. – Ну, так кто из вас доставит хлеб? – спросил он у тех двоих.

Они не глядели друг на друга и молчали.

Генерал выждал, затем взял за плечо того, что повыше, как бы собираясь вступить с ним в переговоры. Кровь бросилась в лицо второму, поменьше.

– Все, что получите от него, – сказал он злобно, – могу дать и я.

– Но ваш приятель сговорчивее.

– Откуда вы знаете? – У меньшего глаза налились кровью. – Я не требую больше твердой цены.

Лицо высокого по-прежнему было постным и суровым, но голос стал хриплым.

– Этого только не хватало! – прошипел он в сторону меньшего.

Генерал торжествующе огляделся. Между тем и войска его добились успеха. Они теснили неприятеля, сражение удалялось. Генерал сел на лошадь и поскакал за войском; адъютант помчался галопом к холму, чтобы император от него, а не от кого-либо другого, узнал о результатах своего вмешательства. Интенданта тоже отвлекли события. И оба штатских одиноко стояли друг против друга на опушке леса, в нескольких сотнях метров от сражения, которого они не видели и не слышали, так они были поглощены своим делом.

Высокий глухо проворчал:

– Что тебе здесь нужно?

– Я здесь с таким же правом, как и ты, – немедленно огрызнулся второй, коренастый.

– Ты пришел сюда только потому, что пришел я. От самого дома ты всю дорогу тащился за мной по пятам.

– А кто не спускал с меня глаз?

– Да потому, что, куда бы я ни заходил, ты уже успел там побывать.

Высокий подошел поближе к меньшему. Тот встал на цыпочки и поднес к его носу кулаки.

– Ты подкупал крестьян! – заорал он.

– Ты нанимал разбойников, чтобы они меня ограбили, – прорычал второй.

Тогда коренастый толкнул высокого, тот обхватил его, и они стали бороться. Они швыряли друг друга о деревья, падали, катались по земле; а в минуты передышки, когда один лежал на другом, хрипели друг другу:

– Десять лет назад ты надул меня на продаже дома!

У меньшего глаза вылезли из орбит, он задыхался. Смирение на длинном лице высокого превратилось в муку. От душевной боли у него туманилось сознание. Чтобы положить этому конец, он схватил меньшего за горло. А тот все-таки прохрипел:

– Хоть бы тебе на свет не родиться!

Высокий не мог говорить, он все сильнее сжимал горло лежащего под ним, пока тот не замолчал.

Убийца вскочил, над его головой пролетела пуля. Тогда он уразумел, где находится и что сделал. Он бросился в лес. Но, пробежав немалое расстояние, вернулся обратно. Здесь лежали и другие убитые, ему пришлось отыскивать своего. Он стал перед трупом на колени, повернувшись лицом к сражению, и ждал. Но пули больше не летали. Его голова мало-помалу склонилась до самой земли.

– Эй вы, ваше зерно гроша ломаного теперь не стоит! – закричал кто-то. Это оказался интендант; он тряс его за плечи, пришлось встать. – Мы победили, – выкрикивал, жестикулируя, интендант. – Мост взят, неприятель окружен, кто уцелел – захвачен в плен. Неприятельские запасы в наших руках.

Он умолк и вгляделся.

– Что с вами? Вы будто участвовали в бою. А товарищ ваш, кажется… Куда же он ранен?

И так как интендант вытащил из руки убитого клок плаща, убийца сознался:

– Мы повздорили.

Офицер принял важный вид.

– Вы совершили убийство, – изрек он и позвал солдат; они схватили убийцу.

Мимо ехал генерал, он придержал лошадь.

– А зерно? – спросил он. – В крепости ничего не нашли.

– Этот человек убил своего товарища, – строго сказал интендант.

Генерал нахмурился.

– Помню, они ссорились. Не могли поделить прибыль. – Он неодобрительно и с презрением пожал плечами. – Повесить!

Убийца заметно вздрогнул. Это недоразумение, они не понимают. Он объяснит.

– Мы были друзьями, – сказал он срывающимся голосом.

– Тем хуже, – ответил генерал и поскакал дальше, завидев приближающегося императора.

«Нет, не то, я сейчас растолкую им все как было», – думал убийца, но кто-то уже набрасывал ему на шею веревку, а другой конец ее уже висел на суку. Он увидел, что это тот самый дуб, к которому их привели как шпионов, его и друга, совсем еще недавно.

Ему казалось, что он невесть как далеко отсюда. У ног его лежал мертвый друг. Внезапно он увидел, что его собственные ноги болтаются над мертвецом; его тянут кверху. «Что они делают! – подумал он. – Я ведь купец, прибывший из дальних краев».

Он подумал о своем доме там, далеко, о сыновьях и дочерях, увидел суда, прибывающие в порт. В порту к нему навстречу идет друг… Но вот он уже не видит его, солнце слепит глаза.

Солнце стояло высоко над полем битвы. Взойдя, оно ослепило неприятеля, как того желал император. Теперь оно озаряло его победу. Он ехал на коне, и лицо у него было невозмутимо, точно изваянное из мрамора; на некотором расстоянии следовала сверкающая мундирами свита. Конь его искусно лавировал между трупами.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I Женщина с той стороны

Двадцатилетний юноша мчится по улице. Улица крутая, ветер свищет навстречу, у юноши дух захватывает. Но как он ни мчится, ему кажется, что тело его застыло на месте, настолько опережает его душа.

В тот миг, как он обогнул покосившиеся соседние дома, зазвякал колокольчик на дверях родительского дома, и на пороге он увидел своего друга.

– Я шел к тебе, – сказал друг и побледнел, потому что это была ложь: на самом деле он уходил.

Терра ничего не понял. Он крикнул наперерез ветру:

– Я буду счастлив!

Мангольф усмехнулся печально и скептически:

– Сейчас, пятого октября тысяча восемьсот девяносто первого года, в двенадцать часов десять минут, ты счастлив. Вот все, что ты можешь сказать.

– Прощай! – сказал Терра. – Я спешу к ювелиру.

– За свадебным подарком? Она согласна?

Терра стоял, крепко упершись ногами в землю; уголки его рта вздрагивали.

– Я до конца дней презирал бы себя, если бы добровольно отказался от главной цели моей жизни.

– Деньгами тебя снабжает ростовщик-портной? – спросил друг.

– Через год я получу наследство и у меня будут собственные деньги. Я пойду куда хочу с женщиной, в которой для меня вся жизнь.

– Что ж, прощай, – заключил друг.

Терра опустил глаза; он сказал, делая над собой усилие, как стыдливая девушка:

– Ты забыл, что мы уговорились на сегодняшний вечер?

– Если тебе это еще интересно Женщина важнее десяти друзей, – подчеркнул Мангольф.

– Но не одного-единственного, – сказал Терра, поднял глаза и мучительно покраснел.

Мангольф чувствовал: «Во имя всего святого – нельзя, чтобы он один говорил так».

– Нам это понятно, – сказал он с мужественной теплотой. Он поглядел вслед другу.

Терра пошел дальше гораздо медленнее, размышляя, должно быть, о своем счастье, вместо того чтобы брать его штурмом.

Мангольф торопливо скользнул в дверь. В обширной прихожей не отзвенел еще колокольчик, как он уже подымался по желтой лестнице. Внизу решили: он идет к сыну. Он же шмыгнул мимо комнаты сына в соседнюю дверь.

Сестра сидела над книгой, зажав руками уши. Бросив быстрый взгляд из-под опущенных ресниц в зеркало напротив, она остановилась на конце страницы и больше уже не читала. У смуглого юноши позади нее бурно билось сердце, когда он глазами впитывал ее всю: узкие бедра, выступавшие над сиденьем, длинную белую шею поверх спинки кресла и нежный далекий профиль (все равно далекий, хотя бы я и поцеловал его), пышное белокурое великолепие волос, на которых пламенело пятно света из круглого отверстия в закрытой ставне.

Вот он уже подле нее, обхватил резким движением, прильнул лицом к ее склоненной шее. Лишь когда его губы встретились с ее приоткрытыми губами, она сомкнула глаза. Чем настойчивее становились его неловкие жадные руки, тем теснее приникала она к нему.

А потом она расправляла платье, и ее склоненное лицо как будто улыбалось – явно насмешливо и, пожалуй, задумчиво. Она сказала:

– Что это значит? Понять бы, что это значит.

Его это обидело, и он вновь попытался схватить ее, ловил по всей комнате, пока она не поймала его и сама же ответила на свой вопрос:

– Это значит, что мы прощаемся.

Он скрестил руки и хотел отвернуться, она насильно притянула его.

– Нечего по-мефистофельски хмурить брови! Вольф, ты не женишься на мне. И я не выйду за тебя, Вольф.

Он ответил как подобало:

– Скажи слово – и ничто не помешает мне исполнить приятный долг.

– Милый мой, оба мы слишком серьезно относимся к жизни, чтобы пожениться лишь ради взаимного удовольствия, – возразила она, неприступная в своем белокуром ореоле.

Он разнял руки.

– Ну, так если желаешь знать, я слишком многого хочу добиться в жизни, чтобы с этих пор попасть в зависимость от твоей семьи.

– А когда закончишь образование, постараешься найти девушку, у которой приданое будет на несколько миллионов больше моего.

– Я хочу достичь всего собственными силами, – запротестовал он.

– И я тоже. – Теперь руки скрестила она. – Цепляться за тебя… боже избави! Хоть ты и в моем вкусе, но таких еще найдется немало. Особенно в театре, куда я поступлю.

– Не думай, что это легко.

– Ревнуешь! Оттого, что тебя не считают незаменимым.

– К чему это подчеркивать? Ты ненавидишь меня. Это ненависть полов, – сказал юноша.

Хотя она и сама употребляла смелые выражения, его слова смутили ее, она подошла к окну. Он последовал за ней и заговорил, склонившись сзади к ее шее:

– Будь мы свободны, Леа, любимая…

– Зови меня Норой, как все, кроме брата, – прервала она.

– Я ни о чем бы лучшем не мечтал, Леонора, как уехать с тобой и для тебя работать, голодать, бороться. Преуспеть, чтобы ты улыбалась! Разбогатеть, чтобы ты была еще прекрасней. Долго жить, потому что живешь ты!

Она притихла, внутренне замирая, – так мягко и страстно звучал его голос. Вдруг в щели ставни перед ней мелькнул брат.

Брат решительным шагом входил в дом напротив. Там жила чужая женщина, которую он любил. Она, по-видимому, одевалась у себя наверху, за занавесками.

Вот у нее открылись двери. Брат появился в соседней комнате. А к ней вошла горничная и стала помогать ей. Живее! Чужая женщина топает от нетерпенья, не может дождаться, чтобы он принес ей свои дары и себя самого. Готово, сейчас она распахнет дверь, за которой шагает он. Нет, надела шляпу и пальто – бежит прочь, по лестнице вниз, через парадную дверь, вдоль стены, чтобы он не увидел ее из окна, и за угол. Прочь.

А брат наверху ни о чем не подозревал и все шагал взад и вперед. Вдруг он остановился, чтобы собраться с мыслями и понять, что происходит.

Сестра за ставней чувствовала на шее дыхание возлюбленного, она прошептала:

– Ты только говоришь, а Клаудиус делает. Он-то делает, милый мой.

– Он собирается начать жизнь с авантюристкой, а она к тому же смеется над ним. Мы ведь на это смотрим одинаково, прелестная Леа.

Тут сестра прикусила губу.

Брат, там напротив, сперва сел, потом вскочил и приник ухом к двери в спальню той женщины. Сестра видела, как вздымается его грудь, она почувствовала: «Будь та женщина еще у себя, сейчас она непременно открыла бы ему». Но никто не открыл ему; он упал на стул, как будто обессиленный волнением, провел рукой по лбу, по глазам, верно стараясь сдержаться, но плечи у него вздрагивали.

У сестры они вздрагивали тоже, и в ее глазах сверкали слезы. Друг позади нее прошептал:

– По-твоему, ему можно позавидовать?

Она обернулась.

– Остерегайся его! – сказала она страстно.

Он скривил рот.

– Обоим нам следует остерегаться его. Хотя, собственно, я-то его знаю. Он комедиант.

Она с трагическим видом вышла на середину комнаты.

– Этого не смей касаться!

Он поклонился:

– А ты – его сестра.

– Как мы в сущности чужды друг другу, мой милый! – сказала она презрительно.

Он побледнел и выкрикнул:

– Я об этом редко забываю!

Она сказала приподнятым тоном:

– Его я понимаю. Почему он мне только брат!

– Попробуй повторить это при нем! – предложил он насмешливо.

– И зачем тут ты? – вопрошала она, сама увлекаясь собственным юным безмерным страданием.

Он протянул к ней руку.

– Ты упоительна, Леа!

– Не называй меня Леа!

Теперь возмутился он:

– Во мне течет иная кровь, чем в вас. Да, да, моя свежее. Меня чувства не лишают равновесия. Передо мной многим придется сгибаться.

С этим он удалился. Леонора только пожала плечами ему вслед. Комната напротив, где плакал ее брат, была теперь пуста. Когда он, набегавшись, вернется домой? Она не сомневалась, что он бегает по городу, ничего не видя и не слыша, мысленно принимая самые отчаянные решения. Ее позвали обедать, но она медлила. «Я встречу его на лестнице, когда он вернется. На этот раз, будь что будет, я обниму его. Ведь я однажды уже на это отважилась. Мне тогда было двенадцать лет, ему – четырнадцать».

Вот он уже и возвращается. Она ждала его на лестнице; в его судорожно перекошенных губах дымилась папироса. Когда брат увидел сестру, губы перестали дергаться, возбуждение и досада улеглись. Он даже улыбнулся с растерянным видом и, как она, чуть приподнял руки; из этого жеста могло возникнуть объятие. Но нет, соприкоснулись только их руки. Потом по-братски застенчиво он открыл перед ней дверь в зал, и она прошла впереди него.

Тут появились и родители, все молча расселись по своим местам за круглым столом, накрытым посреди комнаты под хрустальной люстрой с восковыми свечами. Вокруг сидевшей за обедом семьи, как с давних пор вокруг ее предков, тускло мерцали в изящных резных панелях старинные зеркала. Нарисованные ветки и пестрые птицы покрывали стекло по краям. На окнах были сборчатые белые шелковые шторы и золотистые с подхватом драпировки. Перед окнами высились позолоченные канделябры.

Отец, во фраке, – он вернулся с какого-то торжества, – разрезал птицу, мать озабоченно высказывала соображения по поводу ближайшего званого обеда, дети сидели чинно. Вскоре предстояло освящение нового судна; отец желал, чтобы сын тоже присутствовал при церемонии. Приближались выборы в рейхстаг: приятель отца, Эрмелин, был кандидатом, – поэтому нам вдвойне неприятно, что собственный наш служащий, бухгалтер портового склада, выставляется кандидатом от запрещенной социал-демократической партии[1]1
  …запрещенной социал-демократической партии. – В 1878 году правительством Бисмарка был проведен через рейхстаг исключительный закон против социалистов Закон запрещал всякую деятельность германской социал-демократической партии, массовые рабочие организации и рабочую печать.


[Закрыть].

– Ты об этом знал, Клаудиус? – Это был упрек, так как сын имел бестактность в присутствии других служащих удостоить бухгалтера беседой.

Сын явно не видел в этом промаха; тогда отец сослался на его друга Мангольфа.

– Вы, студенты, появляетесь здесь на один каникулярный месяц, не считаете себя членами нашего общества и потому ничего не признаете. Дело ваше. Однако твой друг Мангольф уже сейчас понимает свои будущие обязанности и находит общий язык с окружающим миром. Я узнал от сведущих лиц, что и пастор из собора Санкт-Симона и директор городского театра считают его одним из наиболее ценных участников предстоящего религиозного представления.

Лишь последняя фраза заставила сына вслушаться; он подумал, что именно из-за этого он в конечном итоге и не приемлет своего друга. «Нас разъединяет одно слово, которое он чтит превыше всего, это слово: преуспеть». И он снова погрузился в мысленное созерцание того, что было для него выше всякого честолюбия, всяких побед.

Тут вмешалась мать:

– Что ты так уставился на сестру? Ей даже не по себе.

Сестра видела, как он нахмурился, – уж не оттого ли, что было произнесено имя ее возлюбленного? Но брат, глядя ей в глаза, все время видел перед собой лицо другой, отсутствующей. Он знал это лицо, как ни одно на свете, и вместе с тем терзался сомнениями: что же он в сущности знает? Итак, можно любить ту женщину, как самую жизнь, и от избытка страсти не уметь прочитать на ее лице, злое ли оно, счастливое ли, похоже ли оно вообще на лицо чувствующего человека. «Вот моя сестра, – говорил он себе, – я знал ее ребенком. И она прекрасна, и она белокура, и у нее светлые краски и задорный нос. Если разбирать по частям, все черты ее лица несовершенны, и глаза и рот, но все в целом составляет существо, выросшее со мной вместе и такое, каким оно быть должно. А жестокая женщина с той стороны непознаваема и все же неотвратима. Надо скорее пойти к ней», – решил встревоженный юноша и отодвинул было стул.

Отец остановил его. Куда он так спешит? Верно, каникулы уже наскучили ему? Сын отвечал уклончиво:

– В конце концов я сдаю все экзамены, какие полагается, что ж вам еще от меня нужно? – Но он понимал, к чему это идет.

– Может быть, на следующий семестр тебе хочется больше тратить? Пожалуйста. Развлекайся вволю.

Отец говорил это, насупившись, нахмурив лоб, казавшийся властным и в то же время беспомощным. Сын смягчился. «Сколько должен перестрадать такой суровый человек, чтобы поощрять даже мое легкомыслие». Глаза матери как о заслуженной дани просили о том, чтобы он принес ей в жертву ту женщину. А взгляд сестры выражал как будто лишь желание проникнуться тем, что происходило в нем.

Родители переглянулись, давая понять друг другу, что почва подготовлена. Мать сделала попытку:

– Имей в виду, об этом уже говорят. Мы не можем оставаться равнодушными.

– Хотя мы и полагаемся на твое благоразумие, – добавил отец.

Сын понял серьезность положения.

– Я живу не для людей, – заявил он с нарочитой твердостью.

– Жить наперекор им не так-то легко, – тем мягче заметил отец. – В особенности если им уже известно все то, что нам бы, собственно, следовало узнать первым. – Видя, что сын смущен, он заговорил тоном ласкового поучения: – Сын мой, вот тут у меня кое-какие документы, счета и прочее; надеюсь, они откроют тебе глаза на некую даму, которая, к сожалению, кажется, близка тебе?

Сын намеренно пропустил мимо ушей этот заботливый вопрос. Сестра сделала движение.

– Останься, Нора, – приказал отец. – Каждый из вас должен знать, когда другому грозит опасность.

– Я ничего не хочу знать, – пролепетала сестра в величайшем страхе за себя. Так как она растерянно уставилась на брата, тот решил, что она малодушно от него отрекается.

– Анонимные письма! – злобно выкрикнул он.

– Нет, счета, – возразил отец, – на фирменных бланках. Твоя, так сказать, нареченная сочла себя вправе делать долги от твоего имени. Суммы довольно значительные, но все же с бюджетом нашим она сообразуется. Она умеет приспособляться, – видно, особа опытная.

Этот намек переполнил чашу. Но сын чувствовал, что, пожалуй, перенес бы и его, если бы на лице сестры не было написано предательство. Под его ненавидящим взглядом она потеряла голову и залепетала:

– Ради бога, Клаус, она просто какая-то авантюристка!

– Это говорит твоя сестра, – подчеркнул отец.

Тогда сын вскочил со стула, остановился в решительной позе, лицо дергалось от бешенства, он готовился принять бой. Отец отмахнулся.

– Знаю, знаю. На будущий год ты получишь небольшое наследство, оплатишь им долги этой дамы и – в худшем случае – уедешь с ней. Но неужто ты рассчитываешь, что она станет ждать до тех пор?

Сын вздрогнул. Как они смеют! Мать и сестра встали из-за стола.

– И на этот счет у меня имеются сведения, притом с указанием имен, – невозмутимо продолжал отец: – Я даже сомневаюсь, находится ли она еще здесь, в городе? Она была сегодня дома? Ты, надо полагать, справлялся?

Сыну стало дурно, он вцепился руками в стул. Мать, видя его смятение, сказала спокойно и манерно:

– Прямо невообразимо. Искательница приключений, и к тому же ни молодости, ни красоты.

Сестра чувствовала: «Надо все уладить, помочь ему любым способом».

– У всякого свой вкус, – смущенно сказала она, от смущения хихикая.

– Ну вот, мы по крайней мере узнали твой, – заметил отец, считая, что натиск имел успех и можно позволить себе насмешку.

Сын не удостоил сестру даже взглядом.

– При чем тут твои агентурные сведения, отец, когда для меня это вопрос жизни?

После чего у отца лицо приняло жалкое и пришибленное выражение. Мать, уверенная в своей правоте, протестующе покачала головой.

– Князь, ее муж, дурно обращался с ней! – воскликнул сын.

– Он не был ее мужем. И она, говорят, предпочла ему его кучера, – возразила мать и, видя, что сын еле сдерживается, добавила: – Обсуди это с отцом! – А затем спокойно удалилась.

Сестра чувствовала себя отстраненной и потому тоже ушла, глаза ее были полны слез.

Отец сидел в выжидательной позе. Он склонил голову набок и разглядывал сына благожелательно, почти без всякого оттенка покровительства.

– Теперь мы одни, – сказал он наконец. – Почему не признать, что на этот раз мы сплоховали?

– Отец, клянусь тебе, что она с князем…

– А банкир, с которым она жила до того? А в промежутке между ними, Когда она выставляла себя напоказ в театрах-варьете? Но не это важно: одним больше – одним меньше. Вопрос в том, желаешь ли ты войти в жизнь со спутницей, которая, по всем данным, ближе к закату, чем к восходу?

– Неверно.

– Ты, видимо, считаешь ее невинным созданием?

– Она целомудренна по самой своей сути. Я это испытываю на себе.

Отец опустил голову, и улыбка потонула в усах. Он счел своевременным повысить тон.

– Ты хочешь, чтобы я пригрозил лишить тебя наследства? Неужто я должен прямо заявить, что не желаю быть обесчещенным и разоренным? – Эти резкие слова главным образом произвели впечатление на него самого; он встал и сказал, покраснев: – Мы, видимо, никогда не сговоримся.

– По твоей вине, отец.

Ожесточившееся лицо и нерешительно-протестующий тон разжалобили отца.

– Мы ведь друг другу нужны, – сказал он с ласковой строгостью.

– На что? Чтобы ты оскорблял меня в самом дорогом? – еще жестче ответил сын и при этом чувствовал: так и надо себя вести.

– Мы люди воспитанные, мы еще поймем друг друга.

– Может статься, никогда, – оборвал сын, только чтобы отделаться.

Отец жестом предостерег уходящего сына.

– За последствия отвечаешь ты один. Я стою на своем.

Но на самом деле ему пришлось сесть, у него подогнулись колени; с мукой на лице смотрел он, как сын, допятившись до двери, круто повернулся и исчез.

Он пошел через дорогу. «Княгиня у своего поверенного», – сказали ему. Но и оттуда она уже ушла. Куда? Дальше был порт, длинные кривые переулки, грохот ломовых телег. Что ей могло понадобиться среди грузчиков, торговых служащих, шатающихся вереницами пьяных матросов? И все-таки она шла в этой толпе, как будто так ей и полагалось. Он сперва не узнал ее, настолько непринужденно, покачивающейся, но уверенной походкой несла она свое большое тело, настолько явно на месте были здесь ее смелые жесты и краски. Недаром она не вызывала ни удивления, ни недоверия. Мужчины оглядывались на красивую самку, при этом лица их от вожделения становились либо раболепными, либо наглыми; женщины иногда бросали ей вслед ругательства. Все это, однако, не означало: как ты здесь очутилась? – а только: ты здесь лучше всех. Навстречу шли двое.

– Она из «Голубого ангела», – сказали они и обернулись, потому что кто-то поздоровался с ней.

Терра был пунцового цвета и заикался, здороваясь с ней; он рассыпался в пространных комплиментах, говорил он резким тоном, стараясь выиграть время, чтобы подавить боль. «Она принадлежит всем на свете, разве это не ясно? Она обещает себя всякому, бросает вызов всякому. Нет никого, кто не видел бы ее нагой. Я вечно буду страдать из-за нее».

Он плел что-то о ее походке в толпе и при этом сознавал: «Ее лицо на все способно. Сейчас оно выражает только недовольство тем, что я увидел ее здесь. Но нет такого дерзания, на счастие или на погибель, какого бы я не мог ожидать от ее рта, от ее лба. Голос у нее божественный, в нем нет таких противоречий».

– Вы были у меня? – спросила она только.

– Почему вы так решили?

– Ведь мы условились. Я вспомнила об этом, увидев вас. – На его возмущенный взгляд она ответила: – Что с вами?.. Ах да, колье! Спасибо, я нашла его на столе, оно мне понравилось.

– Так дальше невозможно, – хрипло выдавил он. – Я жизнь свою ставлю на карту ради вас, я решил бежать с вами. А вы каждый раз делаете вид, будто ничего не случилось.

«Какая тоска, – думала она, – и еще тут, на виду. Шпионы князя шныряют повсюду, он может прекратить выдачу денег».

– Дитя! – сказала она звонко. – Когда вы станете взрослым мужчиной и настоящим джентльменом, вы сами будете заботиться о репутации женщин.

– Да ведь вы завтра же можете быть моей, – простонал он умоляюще.

– И на этом прикажете мне успокоиться? Обижайтесь, если хотите, но далеко ли вы меня увезете?

Подразумевалось: при ваших средствах. Он не понял и стал страстно уверять, что любви его хватит, чтобы увезти ее на край света.

– А как мне отвечать за это перед вашими родителями? – спросила она. – К тому же у вас есть сестра. – Она рассмеялась обычным своим звонким и равнодушным смехом. – Вы знаете, ваша сестра похожа на меня!

Он не нашел ответа от радости и испуга.

– Легка на помине… – сказала она, глядя на противоположный тротуар.

Что такое? Леа? И с Мангольфом? Они как раз скрылись за вереницей подвод.

– Красивый мальчик, – заметила она.

– Это мой друг, – сказал Терра. Она рассмеялась в ответ. Почему? Он нахмурил брови. – Они гуляют.

– Как мы, – отозвалась она, все еще смеясь.

– Дождь идет. Надо где-нибудь укрыться, – предложил он и шагнул к дверям первого попавшегося кабака. Но она осталась снаружи и смотрела вслед тем двум, когда они вынырнули из-за подвод.

– Ваша сестра собирается на сцену? Правильно делает, ее место там. Хорошо сложена и не сухощава.

– Пойдем дальше!

– Нет. Дождь идет.

Ему пришлось последовать за ней в залу кабака. Здесь было пусто, свеже-вымыто и пахло бедным людом. Он думал, хмуря брови: «Как мы попали сюда? И что это за тон о моей сестре?»

Она сидела за столом и невозмутимо наблюдала, как он пересаживается с места на место. Потом сказала:

– Клаудиус, чем вы недовольны? Сестра тоже женщина.

Прекрасный голос не мог утешить, он не был гибок. Но прозрачные пальцы, с которых она сняла перчатку, протянулись к нему через стол. Он схватил их, схватил всю руку.

– Такая же женщина, как ты! Говори о ней по-дружески, это для нее честь. Будь ей другом, раз ты моя жена. Пойдем со мной!

– Смешно, я стара для тебя.

– Завтра жизнь только начнется для нас обоих.

– Ты представляешь себе жизнь совсем простой.

– Я ее представляю себе с твоим лицом и твоим телом.

– А я с твоим не могу себе ее представить.

– Ты должна. Я так хочу.

– Тут мне никто еще не смел приказывать.

– Ты слишком далеко зашла со мной. Я не любовник твой, но я нечто большее. Изгнанница, которая запуталась в судебных тяжбах и не имеет права встречаться с мужчинами, потому что за ней следят, женщина, которая может потерпеть крах как в материальном, так и в моральном и общественном смысле, прежде чем дела ее поправятся, – эта женщина бросилась мне на шею, тронутая моим горячим участием. Так надо же, наконец, сделать из этого выводы!

Она задумчиво оглядела его коренастую фигуру, неуклюжие пальцы, которые то разжимались, то вновь сплетались, кривившееся от злобы лицо. Взгляд ее потеплел.

Неожиданно она спросила:

– Скажите, милый друг, разве колье было необходимо?

Он взглянул на нее, желая убедиться, правда ли, что она заботится о нем. Потом стремительно припал губами к ее руке и простонал:

– Мадлон!

Она рассеянно погладила его по голове, засмеялась и принялась рассказывать о другом колье; то было очень дорогое, на него часть денег дал ее прежний муж, банкир, а остальное выплатил князь, каждый без ведома другого. Каждый был в восторге от своего дешевого и ценного подарка; к несчастью, они рассказали о нем друг другу и потом оба пожалели. Это, кстати, и положило начало ее теперешним затруднениям. Князь навсегда потерял к ней доверие.

– Надеюсь, милый друг, ваше колье оплачено только вами, у меня не будет неприятностей?