Текст книги "Голова"

Он подошел к окошку под самым коньком крыши, отдернул красную занавеску и выглянул в ночь, чтобы полностью ощутить, где он находится. Неожиданно к нему донесся нежный аромат, на подоконнике стоял гиацинт. Он испугался, потом кровь бросилась ему в голову: она побывала здесь! Ее рука держала горшок с цветком, которым она приветствовала его, именно его! Нигде, кроме его комнаты, не было от нее этого знака внимания, сердце его отгадало: этого обещания.

Он вздрогнул, – горничная явилась доложить, что через полчаса будет ужин. Поспешно переодевшись, он сошел вниз, открыл наугад какую-то дверь и очутился в гостиной, где одинокие стенные часы раскачивали маятник. Больше никаких звуков. Кажется, кто-то сидит за столом? Он на всякий случай поклонился, но то была лишь тень, – лампу из экономии прикрутили. Пока он стоял, выжидая, ему явственно послышалось какое-то перешептывание, но не у окна. Знакомый голос шептал совсем у его уха, как на исповеди. Надо послушать! Окно растворилось, едва он его коснулся; голос доносился снаружи, вероятно с террасы.

– Как у них все ладится. Плакать хочется оттого, что жизнь может быть так проста.

– То, что быстро сладилось, по-моему, вряд ли хорошо кончится, – подхватил другой. – По-моему, нужно долго следовать за случаем, пока он не приведет нас туда, где наше место.

Вздох.

– Ты, Эрвин, только провожаешь других. Где твое собственное место, тебе неважно. Ты, как Белла Кнак, примиришься с чем угодно в жизни.

– Только не с твоим несчастьем.

– Сколько у нас общего, Эрвин! В нас сидит одинаковое беспокойство, – но ты плывешь по течению, а я пробиваюсь.

– Маленькая Алиса, кто тебя так мучает, что ты плачешь?

– Никто. Не выходи из себя, тебе никому не надо мстить за сестру. В отдельности – никому. Виновата жизнь, какой я ее вижу, – обычно ее стоит лишь презирать, а нынче вечером, в виде исключения, стоит и поплакать над ней.

Пауза. Трепетно-нежный голос брата:

– Ко всему, ты вряд ли будешь способна влюбиться в подходящую партию.

– И у тебя иногда открываются глаза? Когда темно и никого нет?

– Алиса, послушай! Графиня Альтгот предостерегала меня от господина Терра. Говорят, господин Терра не таков, каким кажется. Он, говорят, интриган.

– Если бы это было так просто… – успел расслышать Терра и захлопнул окно: позади него раскрылась дверь.

– Ах, вы тут? Я так и думала, – сказала графиня Альтгот. Пауза. Лорнет. – Вы бесшумно проникаете в дом, вас неожиданно встречаешь в темной комнате.

– Ваши успехи, графиня, всегда сопровождались целым оркестром.

– У каждого свой метод.

– А самый удобный – это случай.

– Будто вы попали сюда лишь благодаря случаю? Поздравляю вас. Даже в театре я не встречала такой напористости.

– Графиня, вы переоцениваете меня. Такая внезапная атака! Точно моя скромная персона находится здесь на равной ноге с вами. – После чего Альтгот отвернулась, выкрутила фитиль в лампе и заговорила совсем другим тоном:

– Вы правы. Я здесь дольше, чем вы, я могу дать вам совет. Графиня Алиса не такова, какой кажется.

– Ах, и она тоже? Как я, значит.

– Вам она, конечно, хочет казаться лишенной всяких предрассудков.

– Мне она кажется прямодушной, умной, вполне уверенной в себе…

– Этого я не отрицаю, – торопливо перебила Альтгот. – Но едва свет даст ей понять, что этого недостаточно, как она сейчас же поставит вам в вину малейшее словечко, сказанное тайком, хотя раньше позволяла себе флиртовать с вами у всех на виду. А тогда ваши дни здесь сочтены.

Он видел, что необходимо на что-то решиться.

– Могу вам дать торжественную клятву, что за все наше знакомство я ни минуты не считал графиню Ланна не кем иным, как только графиней Лаяна. – И с пламенной мукой в глазах: – Ее не озаряют чары шестисот или восьмисот вагнеровских представлений, и она не воплощала в себе героинь-кровосмесительниц, которые вызвали бы вновь сердечный трепет, некогда охвативший юношу с хризантемами перед вашей уборной, графиня… – Раньше вы говорили: с орхидеями, – поправила она как будто рассеянно. Он понял: решение было принято верно. Веки увядающей красавицы отяжелели, угловатое, костлявое тело размякло; он протянул руки, на случай если бы она упала. Но она уже овладела собой. – Я говорю с вами как друг, старший друг. В нашем положении, здесь, пожалуй, есть что-то общее. Титул слабо оправдывает в этих кругах мое прошлое.

– Ваше великое прошлое.

– Так же, как и вам, мне надо оправдать свое вторжение, держа себя как можно скромнее. – Он еще дальше вытянул руки. – Я во многом себе отказываю, – призналась она, оседая. Но он поспешил водворить ее в кресло, отодвинув его от света. Лишь на волосах у нее остался красноватый отблеск. – Сколько деликатности! – сказала она с восхищением.

Он уселся у самых ее колен.

– Глупы мы были бы, если бы вздумали стесняться, – заявил он прямо и бесцеремонно.

Тут она испугалась, в лицемерном порыве у нее вырвалось признание:

– Меня убедили, что я сделаю доброе дело, если спасу Алису от искушения.

– А! Вы приняли на себя этот крест. А кто убедил вас поступить так? – Он подумал: «Тот же, кто научил вас предостеречь Эрвина от меня, как от интригана».

– Я сразу увидела, что мы с вами пара, – сказала она, снова пугаясь.

– Это по всему ясно, – подтвердил он и передвинул руки со своих колен на ее.

– Нам не в чем упрекать друг друга и давать отчет тому, кто ничего не замечает.

Совсем близко послышался повелительный голос Ланна. Альтгот торопливо поднялась.

– Уйдите отсюда! Ступайте через коридор в соседнюю комнату!

Он послушался и застал всех домашних уже за столом. Ланна, его дети, Мангольф и Толлебен негромко беседовали между собой. Мангольф недоверчиво оглядел входившего, но Ланна протянул ему обе руки и шумно перевел дыхание, словно у него давило под ложечкой. Прием, оказанный молодой графиней, был задумчив, серьезен, еще овеян той глубокой тоской, что из темноты ночи дуновением коснулась его заблудшей души. «Где я был после этого? Что сейчас произошло?» Он опустил перед ней взор. Но тотчас почувствовал, что согласится решительно на все, только бы жить под взглядом этих глаз.

Молодой Эрвин к обычной рассеянной улыбке добавил сознательное и многозначащее рукопожатие. «Мы друг друга поняли, – говорило пожатие. – Перед высоким мнением о вас моей сестры бессильны всякие наветы». Но Толлебен едва наклонил голову, когда Терра здоровался с ним. Тем более изысканными фразами поздравил его Терра с предстоящей женитьбой. Напыщенный юнкер только скалил, но не разжал зубы. Ввиду наступившего молчания, Ланна пояснил:

– Они обручились здесь под рождественской елкой, мы не успели этому помешать.

Но и это не встретило отклика. К счастью, появилась Альтгот. Ее тщетно искали у нее в комнате.

– Я писала письмо рядом. Вас не было слышно.

Взгляд, которым она обменялась с Мангольфом, не оставил у Терра никаких сомнений.

Нахмуренное чело статс-секретаря, молчание, которое он распространял вокруг, нарочитость, с которой он смотрел мимо Толлебена, – все свидетельствовало, что ему что-то не по нутру. Быть может, предстоящая свадьба? Союз его сотрудника с Кнаком, усиливающий их позицию против него? Возможно, он чувствовал тут угрозу своей независимости, своей будущности. Ланна умел быть приятным императору, в то же время укрощая его, умел самым деликатным образом надевать на рейхстаг намордник. До последнего времени он был в ладах и с военной партией, она считала его своим человеком. Сейчас впервые перед удачником возникла нешуточная опасность. Но в тот же миг ему посчастливилось напасть на молодого человека, который, по всем данным, никогда бы не получил доступ в их круг, и именно он-то, будучи случайно на ножах с Толлебеном, мог предотвратить опасность. Терра понимал: «Я собираюсь погубить Толлебена по родственным соображениям, – но стал ли бы я так решительно действовать против него, если бы не поймал его на интригах и против его начальника? – Он продолжал допытываться у самого себя: – А ради чего я забочусь об этом благодушном эгоисте? Он – ее отец».

Ему стало не по себе. Он был здесь, завязывал отношения и совершал необдуманные поступки только потому, что последовал за ней. Она заговорила с ним; он отвечал спокойно, и под спокойный разговор сердца их забились в унисон. Он обращался не иначе как влево, к Альтгот, и при этом впитывал в себя окружающую обстановку, большую и низкую комнату старинной усадьбы, где в самом уютном углу круглый стол был озарен пламенем восковых свечей. Лампа под надвинутым абажуром освещала вдали неуклюжую консоль упадочно-ампирного стиля. В промежутке лишь бронзовые украшения на разбросанной по комнате мебели мерцали из полутьмы.

«Тут витает моя судьба. От меня зависит схватить ее».

Его внутренняя напряженность, очевидно, все-таки проглядывала наружу; граф Ланна на миг перестал жевать, специально, чтобы ободрить его.

– Я не забыл о вас, мой юный гость. Позднее, когда в доме станет спокойнее, я буду вас ждать у себя для небольшой беседы. – При этом он кивнул на левую дверь. – Где же государственному деятелю, трудящемуся для потомства, искать поддержки, как не среди интеллектуальной молодежи? – И с довольно двусмысленной усмешкой он вновь занялся едой.

– Если угодно мое мнение, то я всякий раз, как заговорят об интеллектуальной молодежи, стою за унтера Пифке, – без обиняков заявил Толлебен.

Пауза. Мангольф и Терра обменялись отчужденным взглядом.

– А если вас никто не спрашивает? – подняла голос молодая хозяйка.

Но Терра, которому следовало поблагодарить ее, почувствовал раздражение за то, что она взяла его под защиту. «Мне зависеть от нее, когда она сама не выдержит испытания». То, что Альтгот нашептала ему, внезапно возымело действие. Оскорбленный до глубины души, он вскипел, скомкал салфетку и собрался швырнуть ее в голову врагу. Толлебен ждал, сдвинув взъерошенные брови. Мангольф и Эрвин ничего не видели или притворялись, будто не видят; граф Ланна, не отрываясь, ел так торопливо, словно ему самому предстояло путешествие. Но Терра почувствовал, что справа и слева его схватили за руки.

Наконец Толлебен попросил разрешения удалиться, время не терпит.

– Мы вас больше не увидим? – бросила графиня Алиса через плечо и, не дожидаясь ответа, прошла в соседнюю комнату, Альтгот за ней.

Итак, Толлебен пока что исчез. Терра смотрел ему вслед, словно осиротев, но тут к нему подошел Мангольф.

– Директор боится своего Морхена, – сказал Мангольф. – А зять Морхена хорохорится.

– Бог рассудит нас с ним! – страстно произнес Терра и выбежал из комнаты.

Мангольф считал, что ему по праву надлежит знать, о чем беседуют дамы. Он огорошил молодого Эрвина какой-то эстетической проблемой и, говоря без умолку, оттеснил в маленькую гостиную. Как ни болтал он сам, от него не ускользнуло ни одно слово из тех, что произносились под лампой. Сперва дамы говорили вполголоса.

– И вы очень гостеприимны, милая Альтгот. Я приняла участие в госте, когда его хотели обидеть. А вы его все время закармливали, – мне казалось, вы вот-вот его погладите.

– Я готова на это, дитя мое, лишь бы у вас не явилось такого соблазна. Ваш отец согласен со мной.

– Смелое утверждение. Папа приставил вас ко мне, потому что у так называемой свободной женщины зорче взгляд. – Она выпалила это, побледнев и не понижая голоса.

Альтгот успокаивающе коснулась руки своей питомицы.

– Я серьезно отношусь к своей задаче. Мне в жизни всего важнее мое доброе имя. Но то, что я сейчас вижу, дитя, вынуждает меня пойти на жертву.

– Я прямо трепещу за вас.

– Избави бог, чтобы мне когда-нибудь пришлось трепетать за вас, – сказала Альтгот с достоинством, но уже не так спокойно. Она отошла на несколько шагов, Эрвин подсел к сестре. Мангольф словно невзначай встретился с Альтгот; она прошипела: – Вы доведете меня до беды.

– Настанет миг, когда эта девочка на коленях будет благодарить вас за вашу преданность, – возразил он.

Терра добежал до верхней площадки, когда Толлебен захлопывал дверь своей комнаты. Он подождал его внизу у лестницы, потом вышел во двор и убедился, что экипаж стоит наготове и кучер уже на козлах. Терра поглядывал на экипаж; у него было искушение забраться туда, чтобы там лицом к лицу встретить врага и потребовать у него объяснения, которого он жаждал. Так как он, нервно дымя папиросой и вытягивая шею, без конца шагал перед экипажем, кучер забеспокоился, слез с сиденья и стал наблюдать за ним; Терра вынужден был убраться. Вдруг решив, что Толлебена обязательно позовут еще в гостиную, он поднялся снаружи на террасу и прильнул лицом к стеклу. В комнате теперь горела только лампа на отдаленной консоли.

Должно быть, враг сейчас войдет туда, – тогда Терра переступит порог и вырастет перед ним из мрака. Тут ему послышался шум, как будто лошади уже трогали. Он одним прыжком соскочил в сад, повернул за угол – и в дверях столкнулся с Толлебеном.

– Два слова!

– У меня нет ни минуты времени!

– Два слова! – с угрозой, с презрительной угрозой.

Подхлестываемый этим взглядом, Толлебен вынужден был, опустив голову, идти туда, куда гнал его Терра. Добравшись до большой гостиной, Терра, прежде чем остановиться, описал перед ним полукруг. Не надо начинать сразу, лучше сперва поторжествовать над врагом, который ждет своей участи, пойманный и сдавшийся. «Вот он – враг! Чуждый по речи, с другим складом тела и духа, плоть его мне мерзка, а кровь для моей крови яд, – зверь из бездны с кровожадными глазами, для которого до конца дней у меня найдется одно только слово: „умри“!

– Ну? – спросил враг с высокомерной миной.

– Вы сами знаете.

– У вас ко мне поручение от той дамы, которая служит между нами единственным связующим звеном?

– Если бы я и впрямь продавал свою сестру, все же остался бы открытым вопрос – себе ли на пользу, или вам на горе.

– Ха-ха!

Но смех тотчас оборвался. Они стояли посреди большой полутемной комнаты, не спуская друг с друга глаз, ощущая мурашки на спине и напрягшись всем телом для прыжка.

– Это что – шантаж?

– Я заставлю вас уважать мое человеческое достоинство!

Оба говорили, с трудом сдерживая себя, наступая друг на друга, связанные друг с другом крепкими узами ненависти.

– Мои отношения не простираются на братьев.

– Довольно. Что вы знаете обо мне? Знание против знания. У кого будет излишек, за тем победа.

– Я знаю, что вы ее брат.

– Еще что? – спросил Терра, внутренне трепеща, не спросит ли тот: «А деньги! Откуда у вас деньги!» Топнув ногой: – Еще что?

– Остальные ваши качества нетрудно дорисовать.

– Тогда я на более твердой почве, – заявил Терра решительно и непринужденно, видя, что опасность миновала. – Мне известны многие из ваших темных делишек, не считая самого последнего. Княгиня впутала вас в мошеннические предприятия.

– Сударь!

– Вы защищали интересы мошеннического агентства ради оперы, сочиненной императором, которая тоже оказалась мошенничеством. Как вы докажете, что и здесь не соблюдали своих выгод, – вы, человек, заключающий темные сделки с Кнаком и берущий за это приданое?

– Что вы понимаете в вопросах чести?

– Одно приданое, без жены! Прикажете мне открыть вон ту дверь и заранее описать вашему начальству предстоящее свадебное путешествие?

Тут враг заколебался. Еще разбередить рану!

– Тогда вы конченный человек. После путешествия вы могли бы выгородить себя наглостью, но сейчас это покажется хуже, чем преступлением, – вы будете опозорены.

Что тут оставалось делать? Склонить голову.

– Будем благоразумны, – пробормотал враг с жаждой крови во взгляде.

И сейчас же в душе у Терра рухнула каменная стена. В побежденном он вновь увидел человека, вместе с ним пережил его унижение, устыдился за него и за себя.

– Хорошо. Будем благоразумны. Вы ненавидите Кнака, в этом мы сходимся. Вы хотите отплатить ему и бросаете его дочь, которая могла бы сделать вас богатым. Я вам не друг, но по-своему вы молодец.

– Ошибаетесь, – заявил Толлебен, и в его пискливом голосе снова зазвучало невозмутимейшее высокомерие. – Потом за мной будут еще больше ухаживать.

Итак, он просто спекулировал! Он играл на разнице в общественном положении. Баронесса Толлебен даже после величайшего унижения стоила больше, чем наследница Кнака. Как бы крупный промышленник ни был могуществен, воздействовать на власть он мог только через посредство аристократа, у которого она на откупу. Чиновник Толлебен спешил воспользоваться этим благоприятным обстоятельством для приватного развлечения.

Терра скрестил руки; такого рода врагу ему нечего было сказать. А тот пуще разважничался:

– Короче говоря, вы прекращаете свою деятельность в том, что касается меня, господин заведующий рекламой!

Терра только смерил его взглядом, поняв, наконец, кого он хотел втащить к дамам и заставить повиниться. Тут он с большим опозданием заметил, что дверь в будуар открыта и что там темно.

– Счастливого пути, – бросил он, после чего Толлебен удалился, хихикая и пожимая плечами.

Таковы бывают победы.

Чувствуя потребность в одиночестве, Терра искал самого темного уголка. Вдруг на него упал свет, дверь слева отворилась, в ней показался Ланна.

– Вы аккуратны, как заговорщик, – сказал он и с подчеркнутой любезностью в каждом жесте пригласил гостя войти. Его комната вся была в драпировках и подушках; кресла, в которые они погрузились по бокам покрытого плюшевой скатертью стола, состояли из одних подушек. Немного подальше, на возвышении Терра увидел дамский письменный столик. Подле него высился бюст Гете. Едва только Терра начал рисовать себе рыхлые формы статс-секретаря, увенчанные этой головой, как Ланна заговорил:

– Я читал Гете. – При этом он вынул палец из книги, а книгу отложил. Проникновенный взгляд. – Читая, я думал о вас. – И в ответ на почтительное молчание гостя: – Наши решительные мероприятия можно оправдать главным образом тем, что первым их постигает врожденный талант. – Медленно и внушительно: – «Только посредственность стремится поставить на место неограниченного целого свою узкую обособленность и кичится своими промахами, – кстати, что за стиль! – объясняя их не поддающейся узде оригинальностью и независимостью».

– Ваше сиятельство, вы слишком любезны, приписывая моей скромной особе врожденный талант, – не менее выразительно произнес Терра.

– Я был бы слишком строг, если бы назвал вас посредственностью, которая хочет казаться оригинальной. И талант может быть недостаточно скромным.

– И посредственность недостаточно прилежной, чтобы добиться независимости.

Такой ответ гостя смутил хозяина. Терра не пожелал помериться с ним взглядом, тем не менее Ланна сразу отбросил поучительный тон.

– Я имею удовольствие видеть вас здесь потому, что вам угодно было высказаться передо мной с полной независимостью.

Терра склонился в глубоком поклоне.

– Если в этом есть нужда, я могу засвидетельствовать широчайшую гуманность вашего сиятельства. Но само собой разумеется, что нынче вечером, за исключением нескольких реплик, слово будет всецело принадлежать вашему сиятельству.

– Вы еще не кончили?

Терра понял: университет. Он пролепетал что-то о семейных незадачах. Ланна снисходительно улыбнулся.

– Не имеет значения. Я много жил за границей, мне знаком тип интеллигентного труженика, который, испробовав самые фантастические профессии, наконец, как по волшебству, попадает на правильный путь, – а иногда и не попадает, – но который характерен для самого существа демократического строя. И у меня самого были такие черты. У вашего друга, Мангольфа, их нет.

Он пытливо взглянул на собеседника; от взаимоотношений двух друзей зависело содержание разговора. Ввиду этого Терра заговорил отчужденным тоном:

– Мне неизвестно, считает ли мой школьный товарищ для себя счастьем, что он с жизнью или жизнь с ним до сих пор безупречно ладили…

Ланна явно обрадовался.

– Совершенно моя точка зрения. По всем данным, господин Мангольф оказывает мне более веские услуги, чем, скажем, могли бы оказать вы. В его лице я вижу перед собой доказательство, что при нашей государственной системе всякий толковый человек попадает на должное место, даже без имени и связей. Однако… – Ланна откинулся на подушки и поднял взгляд к потолку, – что, если в конечном итоге свежий элемент попросту ассимилируется и все пойдет по-прежнему?

«Вот что! – решил Терра. – Тут кое-кому грозит беда».

– Ваше сиятельство, – произнес он вслух, – мне вы можете поверить, если я скажу, что в лице вашего секретаря небеса наделили вас куда более загадочной натурой, чем, например, я.

– Совершенно верно, он возражает мне, он высказывает противоположные взгляды. Но не успею я протереть глаза, как он уже сделал крутой поворот, и все опять на месте. Сложными окольными путями он неизменно приходит к полному подчинению. Он стереотипен – с оговоркой.

«Черт возьми, – думал Терра, – враг у ворот!»

– Это не годится! – заявил Ланна и отвел взгляд от потолка. – Будь верен себе до конца! – Он пристально посмотрел на собеседника. – Вы были свидетелем того, как я отверг мысль о государственном перевороте.

Терра церемонно поклонился.

– Ибо я человек штатский и смотрю на вещи с гражданской, а не с военной точки зрения. Пусть трудности, над которыми мы бьемся, чуть ли не жизнеопасны, я – в качестве уполномоченного нации в целом – обязан верить, что из них есть выход. – Он стукнул себя по ожиревшей груди, меж тем как Терра, в позе, выражающей абсолютное внимание, обдумывал вопрос, когда и где нация в целом уполномочивала этого господина на что бы то ни было… – А посему, – заключил Ланна, – нечего ждать от меня поступков в духе какого-нибудь легковесного удальца-генерала! Ни слова против армии! Она создала прусско-германскую империю, я горд, что принадлежу к ней, без пестрого мундира министр теряет половину власти. Но так же, как этим убеждением Бисмарка, я могу похвалиться и присущим ему Гражданским мужеством. Перед совестью великого канцлера пасовали все генеральские причуды. – Министр говорил все более раздраженным тоном и теребил томик Гете, брошенный на плюшевую скатерть, а Терра тем временем задавал себе вопрос: не потому ли настоящий Бисмарк так ладил с генералами, что между Их и его склонностями не оставалось места для конфликтов?

Но тут Ланна, стоя во весь рост, как монумент, выкрикнул хрипло и угрожающе:

– Чтобы я зависел от военных поставщиков и офицеров, заключающих между собой сделки с помощью моих ближайших сотрудников? Они переоценивают мое терпение! – Глухой удар томиком Гете.

Терра понял две истины: откуда министр черпает свое свободомыслие – и затем, что Ланна не в такой мере обманут, как предполагали обманщики. Он тоже встал и почтительно выжидал. Чем же намерен этот неподкупный штатский обуздать зарвавшуюся военщину? Ланна продлил напряжение; он поднялся на ступеньку, ведущую к дамскому письменному столику и бюсту Гете, встал между ними и схватил огромный карандаш, тех же размеров, что и карандаши Бисмарка. Дирижерское постукивание по столику, и государственный муж начал свою партию.

– Я сам, в качестве руководящего политического деятеля, построю флот. – Отбивание такта в воздухе, где еще не отзвучали только что произнесенные слова. – Никто тогда не посмеет сказать, будто я не забочусь о господствующем положении Германии как на море, так и на суше. Я побью господ военных их же оружием. – Широкий взмах гигантским карандашом над головой Гете. Затем медленно и веско: – Это ли не политика в истинном смысле слова!

Он сошел с возвышения, с размаху погрузился в подушки и кивнул гостю: «Идите сюда!» Кивок выражал благоволение и приказ, был ласковым, но при этом величавым, рассчитанным на то, чтобы внушить собеседнику трепет. Кто способен так кивать, пожалуй, в самом деле имеет право властвовать над людьми!.. Всем своим видом давая понять, как лестно его доверие, Ланна произнес:

– Рассудите сами, дорогой друг, что это значит: флот, задуманный и построенный буржуазными инженерами, руководимый буржуазным офицерством в непрестанно увеличиваемый, с оглядкой на величайшую в мире буржуазную державу, Англию. Это значит, что мы делаем огромный шаг в сторону демократизации, и никто этого не видит. Никто и не должен видеть, – добавил он беспечно и Лукаво, с ямочками и подмигиваниями. – Он оглянулся на дверь и лишь затем произнес: – Мы с императором настроены очень лево.

Сидевший на краешке стула Терра мигом сообразил, что это должно быть разглашено, но не через печать, а устно, отсюда и «дорогой друг», от которого он все еще не мог опомниться. Поразительная, виртуозная способность распознавать людей! Когда дело касалось его интересов, этот человек с практическим складом ума становился проницательным психологом. «Ведь я идеалист, любящий говорить прямо в глаза неприятные истины. Он оценил меня с точки зрения возможных выгод и опасностей, так же как оценивает своих конкурентов на пост канцлера: да, и меня, пресмыкающегося в пыли».

– Вас удивляет моя откровенность, но я ничем не рискую, – продолжал Ланна, очевидно разгадав и эти мысли. – Кто поймет меня? Во всяком случае, не господин Кнак, если он когда-нибудь и будет представлять перед нами буржуазию. Господин Кнак организует пангерманский союз. Ему и в голову не приходит, что с таким оружием в руках мало-мальски целеустремленная буржуазия может добиться демократии раньше, чем та возникнет естественным путем. Единственное его стремление – стать военным деятелем в штатском и приобрести юнкерскую импозантность. – Подмигивая и пожимая плечами: – Наша буржуазия слишком молода. К тому же господин Кнак боится своих рабочих. – Затем серьезно и твердо: – Все эти обстоятельства имперский министр должен учитывать, как активные факторы. А во внешней политике у него руки развязаны.

– Поскольку его внешняя политика направлена против Англии, если мне позволено будет напомнить. Ибо так угодно господину Кнаку.

– Совершенно верно, мы строим флот. Из этого не следует, что мы хотим войны с Англией. Империя – это мир.

– Вы намерены пересмотреть Франкфуртский мир[19]19
  Франкфуртский мир. – Франкфуртский мирный договор 1871 года, подписанный между Францией и Германией во Франкфурте-на-Майне. По договору к Германии отошли французские области Эльзас и Восточная Лотарингия. Кроме того, Франция обязалась выплатить Германии контрибуцию в размере пяти миллиардов франков. К тому же, мы расторгли тайный договор… – Имеется в виду тайный договор между Россией и Германией, заключенный 6/18 июня 1887 года в Берлине сроком на три года. Посредством этого договора германская дипломатия рассчитывала обеспечить нейтралитет России на случай войны с Францией, а русская дипломатия – нейтралитет Германии на случай войны между Россией и Австрией.


[Закрыть]? – спросил Терра, подымая брови.

Статс-секретарь опешил, на лбу появилась складка. Затем он решил принять этот выпад благодушно.

– Понимаю, мы рассуждаем абстрактно. Но Эльзас-Лотарингия остается у Германии.

– А Франция остается нашим врагом.

Статс-секретарь пожал плечами, замялся, потом прищелкнул пальцами.

– К тому же мы расторгли тайный договор, обеспечивавший нам помощь России. Это случилось после Бисмарка, но он узнал об этом и рассказывает направо и налево. Скоро и вы будете читать об этом повсюду. – Слушатель взволнованно перегнулся вперед, рассказчик же, наоборот, мирно откинулся на подушки. – Англии удалось убедить нас расторгнуть договор с Россией. Теперь она видит результаты: мы приступили к постройке флота.

– Приступили? – бережно, как у сумасшедшего, спросил Терра.

– Это дело жизни императора, – заявил Ланна.

– И Кнака, – добавил Терра.

– Мы изворачиваемся как умеем, – вновь заговорил Ланна с возрастающим благодушием. – Это держит нас в форме. Нынче с одним против другого, завтра против них обоих, послезавтра с ними двумя против третьего. Все идет как по маслу, прирожденный политик для этого и создан.

Терра понял: «Все идет как по маслу, потому что так хочет моя натура, мой беспечный характер, моя счастливая звезда, а также стоящая за мной нация, которая не знает сомнений и желает обогащаться». Он изучал этот феномен, кривя рот и в то же время любуясь им.

Ланна внезапно свернул на общие места.

– Мы можем спокойно глядеть в будущее, ибо немцы обладают тремя свойствами, которые в такой степени не присущи ни одной нации: работоспособностью, дисциплиной и методичностью. При их помощи мы справимся с любыми осложнениями.

Напряженная пауза. У Терра чуть не вырвалось замечание насчет опасностей политики, возлагающей все тяготы на народ… Ланна опередил его:

– Сделаем выводы! – И всецело во власти своих мыслей: – Я буду говорить, а вы записывайте.

Терра повиновался; бумага лежала на письменном столике, где были зажжены две свечи; он не успел взять перо, как Ланна заговорил. Он повторил свой отказ от государственного переворота и вновь подчеркнул демократические тенденции императора, причем отдал должное нации, политически созревшей буржуазии, которая учится на ошибках других народов. Правда, парламентаризм имеет свои бесспорные преимущества, только у нас нет для него естественных предпосылок. Германский народ, иной по духу и по развитию, чем другие народы, таит в себе иррациональные черты, которые делают его не поддающимся учету фактором в системе мира.

Подхлестываемый вдохновением Ланна вскочил, пересел в другое, в третье кресло, говоря без передышки целых двадцать минут. У Терра затекла рука. Когда хвалы германскому народу затянулись, он решил: «Значит, это все-таки должна быть газетная статья». Но в итоге получилось что-то вроде памятки для самого государственного мужа: как Бисмарк, охватывать взглядом мир и историю и, как он, проникать взглядом в душу германского народа.

– То и другое, – звучно произнес Терра, – в большой мере свойственно вашему сиятельству. – И с тем собрался сложить признания статс-секретаря к подножию Гете; но Ланна встал, чтобы взглянуть на свое творение. Вид у него был истомленный, но блаженный, как у роженицы. Он собственноручно достал из шкафа большой альбом и вложил записку рядом с ей подобными. При этом он показал гостю все содержимое альбома: наклеенные вырезки из газет, касающиеся Ланна, начиная с его биографии и назначения и кончая отзывами о его последней речи в рейхстаге, и тут же его портреты из иллюстрированных приложений за последние три месяца, где он был изображен то бодряще-веселым, то исполненным сознания тяжкой ответственности, смотря по тому, какой из стремительно меняющихся моментов переживала Германия.

Статс-секретарь нерешительно взвешивал в руке свои произведения и, наконец, спросил на редкость робко:

– Как вам кажется, у меня был бы талант? – И так как Терра не сразу понял: – В бытность мою молодым атташе, когда я недостаточно быстро продвигался по службе, я серьезно лелеял мысль стать журналистом.

– Что вы! А германский народ? – запротестовал Терра. – Даже трудно вообразить, как бы все тогда сложилось.

Он сам испугался своих слов, но Ланна понял их должным образом.

– Возможно, что для других так лучше. Но для меня? К настоящей цели я, быть может, стремился именно тогда. – Задумчивый взгляд; но грусть была развеяна принесенным чаем.

Терра послушно сел к столу; весь во власти своих мыслей, он не слышал похвалы пирожным, которые предлагал ему Ланна. Его тяготило сознание невыполненного долга. «Сказать надо, пусть это будет впустую или даже во вред. – Настольные часы показывали десять минут одиннадцатого. – Надо сказать». Голос его зазвучал глухо.