Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Мифы"

Утром мы долго ехали. Мимо полей, где крестьяне в широких соломенных шляпах убирали рис. Как на картинке в учебнике. Мимо школьного стадиона, где всё шумело и волновалось. Шли соревнования – и сине-белые школьники махали сине-белыми флагами. Обгоняли пестрые грузотакси, под жестяным, разукрашенным вычурными наивными рекламами, навесом в кузове на скамейках и в проходе теснились люди, узлы и корзины. Из дверей пузатого автобуса свисали живыми гроздьями.

Наконец нас, туристов, привезли к быстрой мелководной реке, за которой на склоне горы толпились джунгли. Мы перешли мост над прозрачной водой, закипающей стеклянными водоворотами над красными мелями, и пошли наискось вверх по тропинке, проложенной среди густой зелени и свисающих лиан. Солнце припекало не очень. Вблизи слышались какие-то щелкающие звуки.

Я как-то позабылся. В зелени загудела пчела. И на миг стало все узнаваемым. Это в Подмосковье летом я иду по лесу. И стучит в соснах дятел. Так недавно на улице я вдруг понял, что говорит один смуглый тао другому, на мгновение мой слух обманулся русской речью.

Или вот еще. В отеле у бассейна. Я читал русскую книгу. Рядом на белых лежаках загорали белые пары. Глянув поверх страниц, я почувствовал близость и обычность этой реальности, уже не новой для меня. Как будто в Крыму. А где-то там за лужайкой, за оградой отеля МАНДАРИН рычал и задыхался вонючий Бангкок на черном закате.

В общем, я уже соскучился. Но здесь нас ожидали слоны.

Я еще издали увидела: серые непомерно большие и все-таки не такие большие. Огромные своей натуральностью, тем, что вот они – были далеко, в считаные минуты стали близко. В цирке и зоопарке слоны не такие большие, подбирают их, что ли, таких нарочно дрессировщики. Но здесь на фоне пальм и тропической зелени они были уместны и естественны, и стало видно, какие они кожаные, большие и неторопливые. На шее каждого животного сидел мальчишка-погонщик и подбадривал его ударами босых грязных пяток в мягкую изнанку ушей. Слоны слушались, как бы снисходя к своим маленьким хозяевам, и двигались, перетекая мускулами, с большим достоинством. Ужасно захотелось очутиться на широкой слоновьей спине с острым хребтом посередине и бить, толкать пятками в эти шевелящиеся уши, спадающие мягкими складками.

Уже наполовину мальчишка-погонщик, я подошла ближе. И тут же стала забавным слоненком, который подталкивал кустистым лбом худенькую немку к корзине, полной свежих бананов. Я толкала ее в плечо довольно ощутимо: «Ну, купи! Купи, пожалуйста!» Мне эта игра была давно знакома и доставляла удовольствие. Торговец стоял, прислонившись к серому стволу дерева, и, казалось, не принимал во всем этом никакого участия.

Немка беспомощно улыбалась и не покупала.

Тогда пришлось вылезти из слоновьей шкуры, достать кошелек и протянуть слоненку целую гроздь бананов.

Я осторожно взяла у себя хоботом желтое лакомство и отправила себе в рот прямо с кожурой. Потом вскинула свой хобот и издала почти непристойный звук. Я уже умела трубить.

Между тем слонов заводили в глубокую ложбину. Там были дощатые сходни, покрытые плетеным настилом. И по ним можно было перейти на спину слона.

Я попрощалась со слоненком, он положил мне хобот на плечо. Какой странный шевелящийся нос! Я погладила его. Серая толстая кожа неожиданной нежностью отозвалась на мое прикосновение.

Затем по настилу я радостно перешла на крышу пагоды, иначе не могу выразить мое чувство. Мальчишка толкнул слона пятками, и пагода двинулась. Восседая на циновке грубого плетения, я крепко ухватилась за петли каната и поплыла высоко среди деревьев и пальм, покачиваясь на волнах, – подо мной двигалось громоздкое тело. Штормило довольно сильно. Но я всегда любила стихию.

Я оглянулась. Андрей, издали так похожий на Сергея, остался на берегу. Так я и думала, не решится. Он уплывал все дальше и дальше, заслонили деревья, как будто и не было. Меня охватила паника, как малыша, потерявшего из виду мать. Скорей, скорей поверни свой корабль назад, погонщик! Я шлепнула ладонью в темную спину. Миловидная коричневая рожица повернулась ко мне: что, мол, вы желаете, белая госпожа? Я только жалко улыбнулась ему: ничего, ничего, все идет так, как и следует ему идти.

– О кей! О кей! – он потыкал в затылок слона прутиком. И мы поплыли дальше.

Мы поднимались в гору. И над вершинами леса я увидела другую серую гору, двигавшуюся в ту же сторону. Я не очень хорошо вижу вдаль, но сейчас я видела: в джунглях шагает Путник. Я различала гладко выбритую голову и спадающие складки желтого одеяния. Я уже видела его прежде.

Он стоял, прислонясь к храму – головой выше кровли. Внизу на лужайке играли и бегали дети. В быстро сгущающихся сумерках Путник смотрел поверх – на свой срединный путь. Плоское золотое лицо было непроницаемо. Желтый плащ паломника ниспадал крупными складками. Детские голоса одиноко и пронзительно перекликались в сиреневеющем воздухе. Стриженая скелетообразная нищая лежала ничком на ступенях. Жестяная миска белела внизу в траве. Как шла, так и упала без сил.

И теперь я уплывала за Ним в зеленое море джунглей. Я видела свой путь ясно. Я буду плыть, ехать, идти, стриженая, худая, оборванная, с белой миской для подаяний. Пока не упаду перед Ним без сил.

На крыше отеля МЕРЛИН разноцветно сверкала вывеска полинезийского ресторана АЛОХА – цветные лампочки всю ночь отражались в темной воде бассейна.

Вечером Тамара откуда-то пришла, стриженая, в желтом монашеском одеянии. В руке у нее была жестяная миска для подаяний, которую она бережно положила на стол. Я пытался заговорить с ней, но она вела себя более чем странно, отчужденно смотрела сквозь меня и демонстративно не отвечала.

Мне надоело. «Чертова кукла!» – раздраженно подумал я и ушел. Спустился в вестибюль отеля. А там наугад нырнул в неостывшую к ночи темноту улицы.

Оттуда с океана дует влажным теплом. Крытая галерея. Решетки запертых магазинов. На тротуаре свернулась клубком белая собака, спит. В той же позе спит на циновке седой индус. Спит щербатый велорикша, запрокинувшись поперек своей коляски. Дремлют, сидя на стульях и привалясь к стене, бородатые сторожа: один в зеленой чалме, другой в розовой. Уличный торговец поджаривает мясо на вертеле. Из бара вышли две проститутки. Шевеля своими пышными телесами, пошли, как собаки, на запах жареного. Подкрепиться. Спит реальность, спит воображение. Только ветер с океана горяч и настойчив.

Дальше светился китайский ночной базар…

Когда вернулся, Тамара уже спала, худенькая во сне особенно, неловко уткнувшись в подушки, как-то мучительно и судорожно порой вздрагивая. Миска на столе сосредоточенно отсвечивала яркой точкой настольной лампы, как будто стараясь напомнить о себе.

Проснулся. От острого чувства одиночества. Я был один. Было еще темно. Но темнота уже редела – свет наносило ветром оттуда, с океана. В соседней мечети запел муэдзин. Оборвал пение. Пауза. И снова. Красивым высоким голосом – перед рассветом. Какая это тайна проснуться одному в чужом городе. Вновь мелодический вскрик. Тишина. Лишь редкие машины шаркают мимо. И ровным фоном – теплый тропический ливень.

Я опустился на подушку, натянул на себя простыню. Ты заворочалась, но не проснулась. Увидел – в синем свете ночника: поверх одеял лежат наши четыре руки. Странно: две мужские волосатые и две тонкие почти детские темные. Похоже, они двигаются. Полусогнуты в локтях – медленно перемещаются по гладкому хлопку сонным большим пауком. Будто угрожают нам наши собственные руки. Или это новое, удвоенное в любви и ненависти существо? Порожденное нами и нам же угрожающее. Ее тоже называют четверорукая.

Вчера на улице – 12 часов дня. Влажная рубашка прилипает к телу.

На каменных беленых воротах уселись розовые, синие круглопузые демоны. Заглянул во двор. И сразу зябкие мурашки пробежали от затылка по желобку спины.

Они сидели у входа храма – по две с каждой стороны, как бы удвоенные. В два человеческих роста. Обнаженные груди – восемь обнаженных каменных сисек, казалось, сожми их – и потечет каменное молоко. Выпуклые глаза с обеих сторон смотрели на меня выжидающе. Каждая богиня держала в одной руке волнообразный крис, в другой – раздувающую капюшон кобру. Всё сладострастно извивалось: и кинжалы, и змеи, и складки одежды. Богини сторожили храм, вернее, то священное и таинственное, что пряталось там – я уже видел – в багряной полутьме.

Я снял сандалии и в одних носках вошел в храм. Там внутри меня обступили раскрашенной толпой изваяния, как будто даже толкаясь и настойчиво тесня дальше в глубину. Нахальнее всех вели себя два каменных жонглера. Два бога Шивы манипулировали – каждый четырьмя руками: подбрасывали и ловили нечто, и так ловко и быстро, что я не успевал разглядеть, что это. И это нечто было легче пушинки и хрупкое, как перепелиное яйцо, зависящее от тысячи случайностей, затерянное здесь на острове небоскребов вблизи экватора и брошенное сюда в красноватую полутьму к подножию Той, что темнела в глубине алтаря – витрины, в складках алой материи, тускло освещенная сбоку.

Это была статуэтка четверорукой богини смерти. Все четыре руки ее держали или возносили что-то золотое: медальон или трезубец. Нет, не давалось это зрению… И всё выскальзывает, выпадает из памяти, улетучивается. Видно, невыносимо ей такое удерживать. И хотя я понимаю, что виденное мной имеет ко мне прямое и непосредственное отношение, что разгадка просто вот она, тут – еще одно движение, усилие – и я прикоснусь, вспомню… Нет, не хочу я делать этого движения, не должен вспомнить, не могу. Иначе я сорвусь со всех крючков, как пружинка, и выскочу из этого золотого обольстительного круга – в слепое безумие, не знаю во что! Что во мне кричит, не умолкая? Что просит каменного молока вечности? Ребенок-переросток, которого неразумная мать еще держит в колыбели и вообще отвернулась, зовет хриплым басом родных, но, не дождавшись помощи, сам себе затыкает рот пустышкой – тут же выплевывает ее.

Когда я наконец вышел из храма, небритый мужчина в розовой чалме и очень темный мальчишка в сторонке чистили две высокие медные курильницы в виде чаши на лапах. Собственно, чистил мужчина. Мальчик окунал тряпку в белый порошок и подавал ему. Одна курильница уже был вычищена и так горела всей славой на южном солнце, будто понимала, что еще сегодня будет возносить ароматный дым курительных палочек, прислуживая богине.

– Кали? – обратился я к мужчине, чтобы что-нибудь сказать.

– Кали, Кали, – заулыбался мужчина.

– Шива?

– Сива, Сива, – улыбаясь, подтвердил он.

И теперь, задремывая, вижу переливающийся дымчатый шар, который для опытного зрения слоится миллионом реальностей.

Вот что цепко держала богиня смерти Кали всеми своими руками.

Вот чему улыбался мужчина во дворе храма.

Вот чему улыбались бритоголовые, расходясь после церемонии сожжения красных катафалков.

И шар кружится, перекатывается в пустоте и показывает нам то, что мы способны увидеть – и очень многое, что мы просто не видим или пока не видим… Миллионы человеческих глаз вглядываются в незримое – слишком шумное для нашего зрения…

Между тем в темноте шум тропического ливня как-то перестал походить на самого себя. Я прислушался, теперь он был больше похож на звуки летнего дождя, который барабанит по московским крышам. Было слышно, как неистовые струи ударяются о железо и об асфальт. Как где-то рядом гремит и жалуется водосточная труба всеми своими ржавыми ревматическими коленами. Просветлело, и правда обозначила себя нашей московской квартирой, с темными квадратами картин и голым предрассветным окном.

Спящая рядом легко вздохнула и открыла глаза – в моей реальности или где? Смотрю и не узнаю.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я не ищу истины. Она и так есть, ей даже не надо обнажаться, чтобы увидели ее. Истина очевидна. Просто мы сами закрываем глаза и отворачиваемся.

…В предрассветных сумерках, когда все еще смутно и неопределенно, приподнявшись на локоть, я рассматривал рядом спящую. Я не был уверен, что это Тамара, что она последовала за мной, уж очень не хотела. Лицо было еще полустерто сном и не выявлено светом. Тем более что черты распустились, расправились – во сне оно помолодело. Стрижка, как у мальчика. Плоские веки, губы без косметики – она была похожа на многих женщин, которым я заглядывал в лица. Скупо намеченное, обобщенное. Любимое, целованное мной не раз (губы, которые мягко, податливо раздвигались ищущим моим языком, их обволакивающая засасывающая в сладость трясина), да! Но чье, не уверен.

Мгла между тем все истончалась и редела, и рисунок на смятой подушке проявился вполне. Она открыла глаза сразу – и я отпрянул.

Это была не Таня, не Тамара. Даже не похожа на них. Восточные с поволокой глаза, еврейские пухлые губы, подбородок с ямочкой. Главное, когда-то полу-мальчиком я ее знал и был не то что влюблен, а как бы тягостно прилепился – все время хотел ее видеть и трогать. Тяжелое вымя, довольно большой живот – вся она отпечаталась во мне. Смугло-коричневая, она была похожа на сладкую сливочную помадку, и коровий взор ее так же тянулся ко мне. Алла, вот как ее звали.

Она посмотрела и не удивилась. Потерлась о мою щеку щекой, «какой колючий!», перелезла через меня и, тяжело ступая по полу, подошла к стулу, начала одеваться.

«У нее и одежда тут», – подумал я.

– Тебе вчера звонили из журнала, – вскользь сообщила, втискивая себя в джинсы. – Главный недоволен, где материал? Приходи хоть к четырем, передал, но чтобы статья была вовремя. Надоело. Так и передайте ему, надоело.

«В курсе моих дел. Что, она живет здесь?»

– У меня сегодня дежурство с утра. («Она же врач!») Так зайди в магазин и купи что-нибудь на вечер. Да и сам не поздно приходи. И не пьяный. Что молчишь?

– А чего отвечать?

– Услышал ты меня или нет. Мне ведь тоже знать надо.

– Услышал.

– И на том спасибо.

– Пожалуйста.

– Не хами.

С этим Алла прошествовала на кухню пить свой утренний кофе – большую кружку, с молоком. Почему-то я знал ее привычки. «Неужели она моя жена? – панически проносилось в голове. – Лично она в этом не сомневается и распоряжается мной привычно. Не один год, видно, живем – ничего не помню. Надо Сергею позвонить. А как же Тамара? Еще вчера я засыпал в номере отеля, мраморный умывальник, розовый унитаз и ванна, а просыпаюсь – вот она – почти коммуналка. Если я здесь живу, то кто же в мое отсутствие тут жил за меня, жениться успел. Слава Богу, детей, кажется, не успел нарожать, ведь она к этому всегда была готова, – и все мои будут».

– Чао! – на ходу сказала жена Алла и протопала копытцами-туфельками к выходу.

«Неужели кто-то похожий на меня? А если это я, тот же я, но со своим сознанием? Вот сейчас он, который я, явится, видно, загулял, и – известно, где, как мы этот узел развяжем? Хоть драться не станет, себя я знаю. А может быть, он там остался среди пальм и кокосового мусора на берегу океана, и это я вынырнул оттуда? А если меня выписали из сумасшедшего дома и Алла ведет себя, будто ничего не случилось, для профилактики, ведь она врач! Много вопросов я задал сам себе. Тот другой, возможно, мог бы на них ответить, но я ничего вразумительного не находил. Одно было неоспоримо – я работал в своем журнале, на работу несколько дней не являлся, материал не предоставил. Неужто запорол?»

Зазвонил телефон.

– Алло! Слушаю.

– Ну вот, наконец-то! Ты что, загулял, видел я тебя с черноглазой, или на дачу ездил? Лето в этом году, правда, никудышное – дожди.

– Кто это?

– Сергей.

– А как же Тамара?

– Какая Тамара?

– Ну да…

– Приезжай сегодня пораньше. Статью твою ждут.

– Зияние. Нет пока статьи.

– Борода будет очень недоволен.

– Значит, битым быть.

– А ты свою старую, помнишь, показывал, переделай. И тут и там о новом в литературе.

– Но ей же уже три года.

– Подумаешь, там о концептуалистах, здесь речь пойдет о постмодернистах. Не одно ли и то же. На полчаса работы. Только фамилии другие поставь. А можешь и эти оставить…

– Пожалуй, я так и сделаю.

– Не сомневайся, Доберман.

– Спасибо, выручил, Слоненок.

– Бросайся и хватай их за жопу.

– Ну, ты забыл, я все-таки добер ман.

– Я не забыдл, это ты забыдл.

– До встречи в редакции.

Я залаял и зарычал, подражая злобному псу.

Он в ответ задудел в нос.

Все обстояло, как прежде. Да и что здесь могло измениться. Возможно, приснилось. Летаргический сон, продолжается целую неделю, бывает в природе. Вот Гоголя откопали, а он на другой бок повернулся. Хотя на какой другой бок, он же носом вверх лежал! Чем? Ну, произведением своим вверх! Куда вверх? В крышку гроба. Чепуха какая-то!

Так и пошло и поехало по старым рельсам под прежний мотив. Впрочем, кое-что поменялось. Например, жена. Я-то помню, что у меня Тамара была, и шрама у меня на лбу наискосок не было. А радикулит не беспокоит. Недавно себя в зеркале изучал. Толстое стекло старалось выглядеть честным до малейшей подробности. Но что-то в нем с краю поблескивало косым срезом (зеркало старое), из голубоватой глубины подмигивало – чем, не разглядишь.

Размашистые брови, вечная небритость, этот шрам. И смотрит отчужденно. Кто его знает, может быть, и не я. Но окружающие на этот счет не беспокоятся. Наверно, им видней. Хотя мы ведь к другим не присматриваемся. Какими запомнили когда-то, такими и видим. Прическу поменял! Заметим. Усы сбрил! Тем более. А тот ли человек перед нами? Паспорт есть, значит, сомнения нет. А потом и говорим: «Этого я от него не ожидал!», «На него это непохоже». А он совсем и не тот. Ну да ладно.

Выждал несколько дней, Татьяне позвонил. Не удивилась, сразу к себе позвала. Я сразу и поехал.

Живет в белой башне-многоэтажке на краю Ленинского проспекта. Само название, казалось, должно исключать всякую мистику. Но пока ехал, минут сорок, пришел к выводу: в самой фигуре вся мистика и заключается, хоть материалисты ее и отрицают. И просто видно, как от этой восковой куклы в мраморном торжественном подвале темные лучи во все стороны расходятся. Настоящий вуду. А вокруг – зомби, зомби, зомби. Не хватало только свежей кровью петуха желтый лоб окропить.

Шел наискосок через поле – пустырь с березками по краю шоссе. В любое время дня и ночи здесь собак прогуливают, без поводков. Рослые собаки носятся за палками и усердно их приносят хозяевам. Вечная игра. Доберманы (как я, я тоже быстрый), доги, ротвейлеры. Бросить бы им куклу, мигом бы растерзали. Зато зла в мире поубавилось бы. Вот такие и подобные им праздные мысли приходили мне в голову. Как понимаю, заслон, чтобы я не думал о том, что постоянно шевелилось в глубине, хотело оформиться – покоя не давало.

– Ну, здравствуй, лягушка-путешественница! – обняла и мимолетно полудружески прижалась плосковатым телом с девичьими грудками. Удивило: дома – она без берета, коротко подстрижена.

Усадила за чай, сервированный на журнальном столике. Естественно, к чаю сыр и водка. Специально для меня расстаралась. Сама пила кофе.

– Картинки показывать будешь?

– О чем ты?.. – а сама улыбается – извилистая линия губ – ящерка пробежала.

– Я буду задавать сумасшедшие вопросы.

– На вопросы будут ответы.

– Поговорим как магнитофон с магнитофоном.

– Ты – свое, а я – свое.

– И никаких картинок.

– И никаких картинок.

– Представь себе, на берегу Тихого океана очень теплая ночь. Белая луна над темной полосой всякой кокосовой ветоши на песке. Мощные шлепки прибоя. В бунгало для туристов по стенам бегают ящерицы. Помнишь?

– Не помню, но вижу.

– Две ящерицы – одна залезла на спину другой – ведут себя совсем непристойно. Как, впрочем, и обитающие там мужчина и женщина. Вспомнила?

– Не помню, но знаю. Мужчина на спине женщины. Очень ярко изобразил.

– Не смейся.

– Я не над тобой, над собой.

– Тамара, это имя тебе ничего не говорит?

– Какая Тамара?

– Моя жена. Теперь ее нет, ну вообще…

– Интересно.

– В инвалидном кресле передвигалась.

– Понятно.

– Там, где мы оказались, она бегала легко, как девочка.

– Где же вы были?

– Во сне или у экватора, думаю. Но она там осталась!

– Кто?

– Тамара – моя жена и любовница.

– Насчет любовницы не уверена, но твоя верная и любящая – Алла, вот уже десять лет наблюдаем.

– А как же Тамара?

– Ты ее здорово придумал, вот что я тебе скажу.

Между тем вижу, за спиной моей собеседницы туманно рисуется. На мягкой кушетке, которая служит ей постелью, две головки рядом: каштановые кудряшки-завитушки – Таня и темная стриженная под мальчика – Тамара. Таня обнимает Тамару – рука между ног, та беззвучно смеется.

Я даже слов не нахожу.

– Но вот же она!.. Вот… Ты сама ее мне нарисовала!..

И стерла…

– Глупенький. Ты же знаешь, мне передалось, и ты увидел.

– Но это же она!

– Конечно. Тебе приснилось или ты вообразил. И в тебе такой заряд остался, что мне передалось.

– Но и ты там была. Со мной.

– Где я только с тобой не была.

– Я не про ЛСД!

– Ну, в другом месте и в другое время. Разные куски реальности. Совсем разные. Несовместимые друг с другом. А ты, голубчик, взял и наложил одно на другое. Так нормальные люди не делают. Вот такой странный Сингапур и получился, причем с китайскими узорами.

– Если там не была, откуда ты – про Сингапур?

Еще налила водки. И себе. Опять извилисто усмехнулась.

– Уж поверь, в таких случаях всегда какой-нибудь Сингапур получается.

– Значит, не было ее здесь.

– Теперь, считай, не было.

– А прежде? Я инвалидное кресло на колесиках на антресолях обнаружил. А ты – не было!

– Инвалидное кресло – еще не доказательство, – усмехается и новую картинку мне показывает. На клетчатом шотландском пледе две зубчатые тропические ящерки – одна на другой. Исчезли.

Вспомнил я, что еще больная тетушка моя в этом кресле сидела. Действительно, не доказательство.

Так мне и не удалось ничего выяснить у моей давней приятельницы Татьяны. Интереса своего, особенного женского, она не проявляла ко мне, как прежде. Или мне показалось. Однако подозрения мои окрепли. Дразнит она меня, что ли? Или все же мы были с ней в нашем Сингапуре? Действительно, что-то у меня сместилось все-таки. Я же помню, что уходил – и даже один. Почему не попробовать снова, может, получится.

Хрустальная пробка куда-то задевалась. Искал в буфете, нашел недопитую бутылку «Столичной», пробку от шампанского и резиновую пробку от бутылки с бензином. Хотел было пойти в антикварный и купить какой-нибудь хрустальный графин, боюсь, все равно не получится. Я уже вертел перед глазами на солнце рюмку из хрусталя – одно мерцание. Что-то ушло. Совсем?