Текст книги "Кент Бабилон"

Горшков и Пахов

Народец в Металлпроме – интересный до укачки. Может горячо обсуждать развод какого-нибудь Пепкина из ВНИИОШИ. Переживать, что Пепкин оставил жене квартиру, а сам «ушёл на койку в общежитие».

Интересно, кто он – этот Пепкин? Известный актёр? Поэт, художник? Музыкант?

Пепкин – инженерюга, проектирующий какие-то пускатели для каких-то там лубрикаторов. Или – уже неделю говорят о Беккере из «ПромтрансНИИ». Чувак придумал какую-то мульку – «для разделения Т-сигналов».

Со скуки окочуриться!

И совсем другой «бибоп», когда новостями делимся мы, фойерчане…

Тромбониста Толю Пахова падла Махлин выхилял из филармошки за кир. От Пахова, видите ли, пахло. Второго такого тромбона в Харькове нет, и вряд ли когда-нибудь будет. Поэтому Махлину пришлось приглашать чувака из Ленинграда – Жору Тимофеева, который играл первого тромбона в ленинградской опере.

Тимофеев тоже клёвый тромбонист, но солярия в Шостаковиче – тридцать вторыми в резаном ключе – хренушки выковыряет, как Пахов.

Жора выкатил требу хенцию: оклад солиста плюс двухкомнатная квартира. И получил. А раньше – Махлин обещал все эти прибамбасы Голензовскому, первому кларнетисту.

Теперь уволится Голензовский, и это очень клёво, потому как есть подозрение, что товарищ Голензовский – На-Вухо-Доносор.

Пахов побил горшки со своей Наташкой и живёт теперь на Малой Гончаровке – у Миши Горшкова, трубача из «Спартака».

Горшков с Паховым – кореша, росли в одном детдоме.

Пахов теперь лабает в кинотеатре «1-й Комсомольский», у него 2 предупреждения за кир.

Заканчивает работу Пахов раньше, чем Горшков.

Он укладывает в тромбон батл водяры и идёт пешком – через площадь Тевелева, мимо вечного огня – к ресторану «Спартак».

В начале двенадцатого из «Спартака» выходит Горшков – тоже со шкваркой и тоже с батлом.

Они пожимают друг другу синюшные припухшие ладони и идут к газетному киоску у Дмитриевского моста, это – в ста метрах от трамвайной остановки. Вскоре – прямо на мосту – лихо тормозит трамвай без пассажиров, идущий в депо.

Трезвый, как стёклышко, Толик подсаживает уже поддавшего Мишу.

Вагоновожатый ждёт, пока друзья залезут в вагон, и нежно трогает трамвай с места.

– Всё путём? – осведомляется «водитель кобылы».

– Ага, им, – кивает поддавший трубач.

Пахов хранит молчание.

– Что лабаем? – спрашивает Горшков.

– На ваш вкус, – уважительно говорит водитель.

– Так что, как обычно?

– Я же сказал, на ваш вкус…

– Тогда Амадейку-Асмодейку, – подмигивает Толику Миша.

Горшков и Пахов рассупонивают шкварки и начинают свой «концерт по заявкам». Трамвай-призрак скользит по ночным улицам, будя живых харьковчан «Реквиемом» Моцарта.

Брасс-дуэт звучит пронзительно и чисто – как соборный орган.

Через четверть часа – они уже в депо.

В депо имеется пункт раздачи горячей пищи, открытый всю ночь. Он предназначен для ремонтных рабочих – поскольку ремонт путей и подвижного состава производится исключительно ночью.

Ремонтники уже ждут.

Бессемейные мученики («бессаме, бессаме мучо»!) для начала врезают «Маруся – раз, два, три!» – любимую песню всех поварих и посудомоек. После чего – абсолючия шаровиссимо — получают честно заработанную, почти домашнюю закусь. Щи, студень, жареную картошку, котлетки, а иногда и по тарелке жаркого.

Оприходовав под балдёжный этот берлиоз по пузырю водяры, снова играют, теперь уже для себя. Спиричуэл, блюзы. Каждый раз – новьё.

Народ сидит, слушает, – даром, что не наше.

Спец по этому делу, конечно, – Горшков. Джаз-фестивалыцик, кабацкая закалка… Но Пахов (даром, что симфонюга!) запросто «идёт» за Горшковым, и такой получается кайф…

Часика через полтора подаётся персональный трамвай, который везёт их на Малую Гончаровку…

А эти – про какого-то Пепкина, певца короткозамкнутых роторов!

Первая Юдифь

«Все, кто распространяет про меня ложные слухи, будто бы я занимаюсь ПРОСТИТУЦИЕЙ, могут прийти извиниться по моему новому адресу – UNTER DEN LIPPEN 2-А, с 10 утра до 12 ночи. Работаю без выходных. Спросить Лизку-Цванцигмарк»

Объявление в газете

…Июнь в Харькове выдался холодный, как поцелуй свежемороженого карпа. Град околачивал грушки-яблочки в нашем саду, стучался в окна техникумовских аудиторий.

Успешно сдав «сметное дело» на три балла, я вылетел – в хорошем смысле этого слова – из техникума и помчался домой за чемоданом, чтобы двинуть на вокзал.

Гремели трамваи, передёргивались светофоры. Я нёсся, как скорый поезд, точно по расписанию, в портфеле болтался билет «на юга».

В голове крутились «Каникулы любви» Ясусито Миягавы.

У моря, у синего моря – меня ждали папа с мамой и младший братишка.

Открыл мне дедушка Яша.

– Это тебе, – сказал дед и протянул телеграмму: «РАБОТЫ ДЖАЗЕ ЦЕПЛЯРСКОГО ЗАХВАТИ САКСОФОН ЗПТ КЛАРНЕТ ТЧК ЦЕЛУЮ = ПАПА».

– Что ещё за джаз Цеплярского? – спросил дедушка…

…Тёплая солёная волна слепо чмокала в шею, вспрыгивала на плечи, залепляла пьяные пощёчины и подзатыльники.

Это была Алушта.

«Джаз Цеплярского» выступал в коктейль-баре «Студенческий» и состоял из трёх джазистов: сам Цеплярский (аккордеон), певица и 63-летняя труба Иерихоныч.

Вёл программу Цеплярский. В паузах между музыкальными номерами он рассказывал публике тюремные анекдоты и показывал одноименные фокусы.

Израилю Соломоновичу было за 70. На одышливом своём «Красном партизане» он «вышивал» не хуже, чем Эдик Пробник на «Скандалли».

Певицу звали Юдифь. Длинношеяя, но приземистая, со светлыми локонами и налитым попцом, выпячивающимся из-под блузона. Цеплярскому она доводилась внучатой племянницей, он называл её «Чу-до-Юдо».

Стакан самого шикарного коктейля (шампусик + чайная ложка румынского рома) стоил полтора рубля. Гость мог взять одну несчастную «Кончитту» за 54 коп. (лимонад пополам с пивом) и сидеть с ней до закрытия. Бар «Студенческий» и в самом деле был студенческим малинником. Чтобы не выглядеть белой вороной, Цеплярский покрасил седины. И стал похожим на ворону вишнёво-рыжую.

…Рыбка ищет, где глубже. В Алуштинскую экспедицию Израиль Соломонович взял племянницу и шестерых джазистов со Львовской скулёжки. Как только джазисты просекли, что вляпались в забегаловку, куда башлёвый клиент шнобеля не кажет, – тут же, хором, сквозанули из «Студенческого» в ресторан «Поплавок».

Внучатая родственница – деда не кинула и осталась в «Студенческом».

А вскоре Цеплярский надыбал на пляже баритониста.

Баритониста звали Виктор Иерихоныч. Он был учителем математики из Свердловска и когда-то играл в полковом оркестре на помповом тромбоне. Однако из дудок в Алуштинской комиссионке оказался только баритон.

И вот, когда у Израиля Соломоновича остались лишь родная племянница да Иерихоныч, он на припляжном базарчике случайно встретил моего папу…

На баритоне Иерихоныч освоил два произведения:

1). «До-ре-ми-до-ре-до, до-ре-ми-фа-соль», что на музыкальной фене означает: «А не пошли бы вы все подальше?».

2). «Врагу не сдаётся наш гордый “Варяг”».

В гибели «Варяга» Израиль Соломонович узрел рациональное зерно. Вступительная интерлюдия – вместо «Начинаем выступленье, начинаем песни петь, разрешите для начала “Гутен абэнд!” прохрипеть» – стала звучать так: «Дорогие товарищи, мы начинаем нашу эстрадно-патриотическую программу “Варяг”. Послушайте марш, посвящённый героям русско-японской войны».

Джаз-оркестр взыгрывал «Варяга», после чего Иерихоныч уко-выливал со сцены.

Мы, «в два смычка» с Цеплярским, заводили песенку про Костю-моряка с переходом на фрейлехс и обратно.

Потом на подмостках появлялась Юдифь, и давала пиплу по мозгам – «Морем молодости» и «Хризантемами» Лили Ивановой. Уходила под аплодисменты и рёв салуна.

Снова выплывал Иерихоныч и воссоздавал «Варяга» по новой, – боссановой.

Затем мы с Цеплярским отводили душу на дикселенде, и снова пела Юдифь.

Применяя метод ритмических множеств, талантливый уральский математик умудрялся исполнить «Варяг» (тут автор позволит себе выразиться языком алгебраическим) ≥ 10 раз/вечер[18]18
  Символ > означает «равно или больше».


[Закрыть].

Жили мы в палаточном лагере для общепитовской обслуги – в кипарисовой рощице сразу за нашей забегаловкой. С родителями и братом я встречался на пляже.

Кормёжка, забитая в договор, осуществлялась во дворе соседнего кафе. В нескольких шагах от «кормушки» пузырилась помойная яма – со всеми вытекающими.

…Племянница Цеплярского была нарасхват.

Её приглашали то за один столик, то за другой, угощали коктейлями, уводили на задний двор, за погреба.

Старик хватался за сердце и хлестал валерьянку.

– Не волнуйтесь, Соломоныч, вон она уже идёт, – говорил Иерихоныч.

– Где? – спрашивал Цеплярский. – Что-то я не вижу.

– Вон, вон! – неопределённо мотал головой баритонист и начинал старательно облизывать губы, измочаленные непотопляемым крейсером.

Чудо-Юдо появлялась не скоро. Стараясь не смотреть в нашу сторону, она подсаживалась к какому-нибудь одинокому молодому «идальго», просила сигарету…

Джозя-бармен не сомневался: певица «промышляет передком».

– Чудо, иди петь Пьеху! – кричал ей в микрофон Цеплярский.

Артистка улыбалась и пускала кольцами дым.

– Чудо, не смей курить, это вредно для здоровья! – взывал с эстрады Израиль Соломонович.

Юдифь делала вид, будто не слышит. Боящаяся пропустить слово публика с интересом поглядывала – то на сцену, то на сидящую за дальним столиком солистку.

– Чудо! Сейчас же сюда, блядь ты такая! – разрывался несчастный Цеплярский.

– Пошёл на хуй, крашеная обезьяна, – звонко отвечала артистка.

– Давайте, в темпе вальса. Вальсом, кажется, ещё не играли, – неуверенно предлагал баритонист.

– Давай, – отзывался Цеплярский, – вальсом, так вальсом.

Иерихоныч подносил к губам не сдающийся баритон и начинал выводить «Варяга» – надсадно и волнительно.

…Как-то в перерыв я курил на заднем дворе.

Подошла Юдо. Взяла меня за руку и сказала:

– Никак не могу понять. Я влюблена в тебя – как в человека? Или как в саксофониста?..

Каникулы любви

В человека? В саксофониста?..

Кое-как отдул последнее отделение. Перехватывало дыхание, в горле першило, сердце опускалось в подземелье.

Мы с Юдо вышли на набережную.

Народу у причала оказалось довольно много. Но мы, дураки, вместо того чтобы сразу развернуть оглобли, уселись на скамеечку рядом с пирсом. Я не удержался и полез целоваться. Она отвечала как-то уверенно, беззастенчиво, с открытыми глазами.

– Ну что, пошли ко мне? – сказала Чудо-Юдо.

…В палатке Юдо жила одна. Мне было наплевать, – что ножки её кровати, всего за неделю, вдолбились в каменистый прибрежный грунт по самую панцирную сетку!

Было радостно, азартно и легко.

…Гунгливо вскрипывала койка, пугливо вскрикивала ночная птица, зоологический запах женщины реял над землёй. К горечи её губ примешивалась соль её бёдер, запястий, сосков…

Разбудил нас будильник из палатки напротив, где квартировала «диетстоловская» повариха баба Муся. Мы побежали на помойку, позавтракали и двинули «на море» отсыпаться.

Пляж был пуст, народ вывалил на набережную – в купальниках и плавках…

Сигналили автомобили. Орали динамики. Голопузых увещевали одеться.

– Едет Хрущёв, – носилось в толпе. – Вчера умер Пальмиро Тольятти.

Сердце генерального секретаря Итальянской компартии перестало биться во время отпуска, на советско-правительственной даче под Алуштой.

Вскоре на шоссе, со стороны Рабочего Уголка, появилась кавалькада чёрных «Чаек».

На горизонте просматривались два крейсера; у пирса покачивались три военных катерка.

Мы подошли к причалу и уселись на нашу «целовальную» скамейку.

Караван «Чаек» остановился. Голая публика рванула к причалу, к «Чайкам». Началась молчаливая, нешуточная давка.

Как из-под земли возникли амбалы-охранники – в чёрных костюмах и белых рубашках.

Взявшись за руки, амбалы образовали кольцо вокруг Никиты Сергеевича и сопровождающих его сродственников.

На Никите была расшитая украинская сорочка и белые парусиновые брюки.

Кругом колыхалось людское море. Чтобы попасть на катер, глава государства должен был прорваться на пристань.

По мере его приближения напор толпы усиливался, всё плотней впечатывая нас в скамейку. Ко мне на колени прибило пацанёнка в холодных мокрых плавках, к Юдо – бабульку в сатиновом купальнике.

А вскоре пред нами предстал и сам Хрущёв.

Первый секретарь ЦК строго взглянул на Юдо, потом на меня, по-отечески покачал головой и срывающимся петушиным криком выдал:

– Товарищи, мы не туда зашли!

Зашли они действительно не туда. Узнал я об этом 5 месяцев спустя, в Харькове, после ноябрьского, внеочередного пленума ЦК. Наш техникумовский электрик Петя бегал со стремянкой по аудиториям и снимал портреты Никиты Сергеевича.

Замуж – абстрактно!

«Подкорочу жизнь».

Объявление в газете

«Юдифь», – читаю в словаре имён, – означает «Иуда». Предательница.

А «Марина» – значит «Морская».

Каждая Марина – сообщает словарь – «…отличается самостоятельностью, имеет собственное мнение, сообразительна и хитра. Часто выбирает профессию инженера или учителя. Уверенно чувствует себя в мужском обществе и даёт мужу повод для ревности».

Всё отдам!.. Даже о профессии – правда. После 8 лет инженерства Марина подалась в учителя (в 31-ю школу, на Карла Маркса)…

Непонятно только, почему «Иуда» – это именно Юдифь (разве что по созвучию!), а «Морская» – именно Марина. Скорей, наоборот. Ведь вторая моя Юдифь, – как и первая, – тоже связана с морем…

Со свойственным мне занудством – сообщу тебе, читатель, что произошло это в августе 1968-го, за год до…

Стоп! Что касается занудства, – мне, конечно, не сравниться с Володей Укореневским. Хотя, ввергнув себя в роковую пучину чернил, я рискую оказаться таким занудой, что доброму моему приятелю и не снилось…

Незадолго до злополучной той свадьбы – Алекса и Усуси – Укореневский уволился из Металлпрома и подался на вольные тамадинские хлеба. Сейчас живёт в Тель-Авиве, недавно гостил у меня.

Приехал – и «понеслась душа в райпотребсоюз»:

– Сева, дело в том, что у меня прихватило голову. У тебя нет пирамидона?

– К сожалению, нет.

– Может быть, у тебя есть анальгин?

– Тоже нет.

– Как?! У тебя нет анальгина?

– Увы….

– И пирамидона?

– И пирамидона.

– У тебя нет таблеток от головной боли?

– Я же говорю, нет.

– Не может такого быть. Слушай меня внимательно. Мне нужна таблетка, после приёма которой через некоторое время перестаёт болеть голова. Возможно, у тебя такая таблетка есть.

– Я же говорю: нет!

– Хорошо. Тогда сформулирую вопрос иначе. Представь себе: у тебя разболелась голова, и ты принимаешь таблетку, от которой тебе становится легче. У тебя есть такая таблетка?

И у меня действительно разболелась голова.

…Через полчаса я вернулся из аптеки с упаковкой «Novaminsulfos». Кстати, очень действенное средство. От боли физической.

Из высказываний моего друга Владимира Израилевича Укореневского:

– На этом фото – четыре мои дочки от трёх моих чётных браков и один сын от третьего нечётного, то есть пятого. А справа ты видишь половину головы моей предпоследней жены.

– Моя текущая тёща…

– А бабушка была уже одной ногой в самолёте.

– Она была дочь двух бухгалтеров.

– Все женщины, с которыми я когда-либо имел дело, были исключительно интеллигентные. У меня даже в мыслях не было, что на старости лет я трахну экскаваторщика.

– Кто-то здесь записал не моей рукой.

– Весь мир называет эту штуку «лэптоп», и только по-русски она называется «ноутбук».

– У моего зятя перестала стоять спинка его лэптопа.

– Она вышла замуж за архитектора, а спала параллельно с одним дальнобойщиком.

– Моя старшая дочка от первого брака называет меня просто папой, а своего теперешнего папу, который отбил у меня её постоянную маму – папой Шурой.

– И тут начался огромный дождь.

– Невесте нужно было выйти замуж абстрактно.

…Информация для размышления. Когда я спросил у Марины, что могло бы означать – «замуж абстрактно», она, не задумываясь, ответила: «Всё равно, за кого»…

Сорок два кусочка жареного мяса

 
«Выткались над Мозелем сладкие дымки,
На бору со стонами жарят шашлыки…»
 

Из записных книжек Г. Тарантула

В гости ко мне Володя – из своего Тель-Авива – попал случайно.

Звонит он как-то и сообщает, что намылился в отпуск. В Америку. Потому что у него там «трое детей плюс домработница со стороны покойной бабушки». И что, возможно, когда-нибудь – выберется в Германию.

Давай, говорю, приезжай. А я шашлычки засвинячу.

– А ты что – умеешь готовить шашлыки? – оживляется Володя.

Конечно, говорю, умею. Я, когда в Кляйндорфе жил, частенько этим баловался. Выбирались мы всей семьёй – Марина, я, Митька, Белла Аркадьевна – на Рейн, и там, на бережке… Меня русские соседи Севой-Шашлычником звали.

На этом и закончился наш разговор. Через две недели телефонирует он снова. И докладывает, что решил поменять родню на шашлыки, и собирается заказывать билет в Ифгаузен – на 28 августа. И интересуется, где я собираюсь эти шашлыки жарить. На природе или во дворе.

Конечно, говорю, во дворе. Природа теперь далеко, а «тачки» у меня уже нет.

Правильно, соглашается Володя. А где мы их будем есть? Тоже во дворе? Или в квартиру занесём?

Нет, отвечаю, во дворе. Шашлыки хороши с пылу, с жару.

Согласен, говорит. Лучше во дворе. А столик у тебя во дворе есть?

Найдётся, говорю, столик.

Ну, хорошо, говорит Укореневский. Тогда пока.

Через несколько дней звонит он снова. И начинает допытываться, почему я сказал, что эти чёртовы шашлыки я именно «засвинячу». Я что – собираюсь делать их из свинины?

«Нуда, – говорю, – из свинины сочнее».

«Понимаешь, – говорит Володя потухшим голосом, – я свинину не ем».

«Значит, говядину возьмём. Какие проблемы?».

«Я хочу тебе, Сева, сказать, что свинину я не ем не потому, что соблюдаю кашрут, а потому, что мне после свинины будет болеть желудок».

«Володя, о чём речь? До августа ещё ого-го! Приедешь – возьму мясо, какое скажешь».

«Нет, – говорит Володя. – Просто я думал, ты мясом уже сейчас занимаешься. Может, уценка какая. Есть смысл купить и – в морозилку».

«Не надо, – говорю. – Морозильное нехай тюлени в Тюмени хавают».

«А маринуешь ты в чём? – спрашивает. – В уксусе?».

«В вине».

«А я от них не опьянею?».

«Володя, исключено. Пока поджарятся, всё выпарится».

«Ладно. В вине, так в вине».

Короче, приехал он.

Пошёл я в супермаркет, взял говядины, винчишка мозельского, лёгенького.

Раскочегарил мангал, пожарил…

Часа за два справились мы с мясом.

– Теперь чай, и по койкам! – говорит гость.

Поднялись в квартиру.

Не успел я чайник поставить – телефон. Звонит его жена, из Израиля:

– Ну, что, вы уже пожарили шашлыки?

– Да, – отвечаю. – И пожарили, и съели.

– И как? – интересуется жена. – От вина они не горчат?!

– Не берусь, – говорю, – судить. У меня не такой тонкий вкус. Даю Володю.

Укореневский выхватывает трубку:

– Алло! Это я! Да-да! Шашлыки отличные! Да, из говядины! Нет, не с макаронами, как на золотой свадьбе у Шмерковских, а с помидорами и кетчупом! Сколько шашлыков съел?! Ой, ты не поверишь. Шесть шампуров. Сколько это кусочков? Сейчас скажу. В среднем, каждый Севин шашлык содержит семь кусков (оказывается, он всё считал!). Итого, я съел в районе сорока двух кусочков. Нет, что ты?! Конечно, наелся. Столько мяса я никогда в жизни не ел! Нет, без хлеба. В смысле, вместо хлеба был лаваш.

Наверно, ей в кайф – разговаривать с мужем. Просто так, не важно о чём…

– Мила, пока! Чай вскипел, – заканчивает Укореневский беседу с текущей женой.

– Кстати, Володя, – говорю, – как поживает наша общая знакомая, не знаешь?

– Знакомая?

– Ну, та, у которой ты меня обогрел-накормил…

Володя сосредотачивается.

– Что, забыл? Когда я мокренький к вам, как снег на голову… Когда меня в речку плюхнули…

– Ах, Дуся?! – напяливает токсидермическую улыбку Укореневский. – Вроде, в Харькове до сих пор. Мы с ней даже не расписывались. Вообще, на меня это не похоже. Мой брат как-то сказал, что нормальный мужчина первым делом тащит женщину в постель, а я тащу в ЗАГС. А с Дусей… Не успел оглянуться, как оказался у неё в койке. А потом я встретил свою шестую тогда ещё не жену Милю, а Дуся стала неофициальной любовницей бухгалтера райпотребсоюза, женатого на заведующей химчисткой «Первая свежесть»…

Сервис Укореневского

Взаимоотношения в оркестре обнажены. Истинную цену друг другу оркестранты знают до копейки, до ста двадцать восьмой доли такта. Каждый слышит – что играешь ты. И ты слышишь, что играет каждый. Любая лажа оскорбляет слух коллег, бьёт по беззащитным ушам, звучит пощёчиной, вызовом братьям по цеху. Ни одна фальшивая нота не сойдёт с рук никому, – разборки среди оркестрантов вспыхивают постоянно:

– Маэстро, я не могу так играть. Скажите Карпачевскому, чтоб подстроил кларнет.

– Что?! Это у меня-то не строит, лысая ты обезьяна?!

У разработчиков систем электропривода (автоматического регулирования, технологического оптимирования и т. д.) всё происходит с точностью до «наоборот». Ты можешь годами фальшивить в своих чертежах-расчётах, а сослуживец, сидящий всё это время в двух шагах от тебя, даже не заподозрит, какое ты убоище. И продолжится эта идиллия ровно до тех пор, пока не столкнётся он нос к носу с твоими ложноклассическими каденциями, воплощёнными в металл или в проектно-документационную «синьку».

Укореневского я считал крепким «мозговиком»…

В августе 1974-го по Мариупольскому металлургическому заводу им. Ленина прокатилась волна самоубийств. Сперва повесился наладчик Павлик с многообещающей фамилией – Панихиди. За ним – махнул кружку уксусной эссенции его начальник Миша Миневич. За Миневичем – застрелился из охотничьего ружья бригадир смены электриков Локтин, следом – выбросился из окна главный метролог Дойко-Дойчук.

Не обошла эпидемия и старшего эксперта прокуратуры по тяжёлой индустрии Сергея Ивановича Заикина, взявшегося распутать этот суицидный клубок. Его обнаружили в директорской сауне, оборудованной в несанкционированной пристройке к роликовой печи блюминга № 2 – со вскрытыми венами.

Заикина удалось спасти, но у него поехала крыша.

Из стенограммы показаний Николая Ильича Покормяхо, работника вневедомственной охраны:

«Здесь, определённо, Америка и сионисты замешаны. Их хлебом не корми, а только дай нам в борщ нагадить. Большие, видать, доллары на кону, раз те, которые ворота настраивали, друг друга покончали. Всё, едри твою в корень, делали, чтоб ворота нараспашку. Раньше всё путём было, никогда не открывались за здорово живёшь. А теперича… Как гроза, так только и бегай, едри твою, – ворота закрывай. Или ещё хуже – ночью, какая, едри твою, сука гавкнет – тоже открываются, падлы…».

И как факт. Заводские ворота автоматически отворялись от лая собак, от чиханья прохожих, от грозовых разрядов и стихийно проносящихся самолётов, а электронной системе не подчинялись ни в какую.

Из материалов уголовного дела № 94 МА-381209:

«Следствием установлено, что 12.08.72 Мариупольским металлургическим заводом им. В.И. Ленина в лице тов. Зиновьева И.П. был заключён договор с Харьковским НИИметаллпром-проектом в лице тов. Водяникина В.И. – на проектирование электронной панели управления главными заводскими воротами. Разработка технической документации была поручена ст. инженеру отдела М-1 Укореневскому Владимиру Израилевичу. Вышеуказанная документация, повлекшая за собой серию суицидальных попыток, прилагается».

…Система требовала электронного ключа, не имела стандартного решения и являлась для Володи совершеннейшей незнакомкой – очаровательной, загадочной и непредсказуемой.

Предусмотрительный Укореневский разработал 17 вариантов схемы управления. Каждая Володина схема состояла из нескольких сотен соединённых между собой транзисторов и была снабжена стереотипным примечанием: «Если данная идея окажется неработоспособной, схему демонтировать и спаять по варианту, приведенному на следующем листе».

Павлуша Панихиди был не очень крепкий наладчик, и вообще псих. Он «прошерстил» первые 4 варианта. Не один не заработал. И тогда Павлик решил, что ему проще наладить петлю из семижильного кабеля КВВГ, чем напрягать уцелевшие извилины – остальными Володиными версиями. Миша Миневич сумел добраться до девятой, бригадир Локтин до пятнадцатой, главный метролог спаял и опробовал все 17, и тоже свёл счёты с жизнью, поскольку ни одна схема так и не зафурычила… Не знаю, на каком варианте их примеру последовал бы я.

Молодой эксперт, подключенный к следствию после повредившегося рассудком Заикина, не наложил на себя руки лишь потому, что приберегал этот козырь для разборки с возлюбленной, изменившей ему со смазливым гаишником, пасшим тучные автостада на трассе «Мариуполь-Ейск».

Укореневскому дико попёрло, от Фемиды ему перепало лишь 4 года, и то – условно.

На суде его спросили:

– Обвиняемый, зачем вы дали 17 вариантов? Ведь заплатили вам за один.

– Это своеобразный бесплатный сервис для постоянных клиентов, – ответил Володя. – На всякий пожарный…

Пожаров, на счастье Укореневского, ни одна из его вариаций не вызвала.