Текст книги "Спокойствие не восстановлено"

Гошка и сам знал: не сумеешь постоять за себя – считай, пропал. Воспитывался, как известно, не в пансионе для благородных девиц – на Сухаревке. Знавал Гошка равно подростков и взрослых, что вздрагивали от каждого громкого звука и шарахались от невзначай, не на них поднятой руки, битых-перебитых, осмеянных и затравленных. Беда быть таким. Жизнь в тягость. Каждый день – пытка, каждый встречный – обидчик и злодей.

– Памятуй, не та собака кусает, что лает, а та, что молчит. Видал дворецкого? Старичок божий – мухи не обидит. А прозван апостолом Петром. Не человек – камень. Все, что делается в доме, видит, слышит и знает. Упаси господь в нем нажить недоброжелателя, врага – бери веревку и мастери петлю, все одно жизни не будет. Или, скажем, баринов камердинер Мишка. Молодой, однако тоже сила. Хитер и барину в удобный час может шепнуть нужное слово. По счастью, есть лазейка. Люто ненавидят друг друга дворецкий и камердинер. Но и опасность: угодишь одному, другому – поперек.

Терпеливо наставлял Прохор, чего остерегаться в господском доме и как себя вести, чтобы избежать беды.

Гошку Прохоровы речи, в конце концов, развеселили. Разве не он, Гошка, только что плел лапти барыне, а она слушала, разинувши рот, как простая баба? Что говорить, Гошка опасался, а все-таки жаждал предстоящей перемены и втайне гордился тем, что сумел обратить на себя внимание Аннушки и барыни.

– Ты, дядя Прохор, все остерегаешь да оберегаешь. Поди, люди – не звери.

Отставной солдат осекся на полуслове и поглядел с сожалением на Гошку:

– Ты, похоже, из тех, кто только своей спине верит. Ну, исполать тебе, солдатик. За тем дело не станет.

И словно в воду глядел.

В ближайшую субботу, по навету Стабаринова камердинера Мишки, которому он, оплошась, не угодил, вытерпел Гошка первую «трубочку».

Больно, сноровисто стегал Григорий. Словно испытывал новичка.

Гошка пролежал всю «трубочку» молча, сцепив зубы.

– В чем дело, Гришка? – нахмурился Стабарин. – Похоже, гладишь его, не сечешь. Может, самого к Мартыну направить? Он научит.

Споро заработал Григорий розгами. Гошка зажмурился от боли. Но стерпел. Бога молил, не накинул бы Стабарин еще. Слез с лавки. Натянул штаны. Исподлобья стрельнул глазами по сторонам, ожидая встретить насмешки. И ошибся. Если скалили зубы – благодушно.

– Крепок малец…

– Видать, коли Гришку едва не сосватал под Мартынову плеть.

Мишка да его дружки позлорадствовали. Зато апостол Петр, дворецкий, поглядел на Гошку, как ему показалось, с любопытством и одобрением.

Аннушка воскликнула с сердцем:

– Господи! И когда только это кончится?!

На что случившийся тут Прохор отозвался твердо, со злостью:

– Вскорости, барышня. Коли государь не переменит, быть новому Пугачу…

Глава 9
НА КОБЕЛЬКА ВЫМЕНЯЛ…

Тридцатого мая праздновали шестидесятилетие Стабарина. Две недели готовились к этому событию. Дворня сбилась с ног. Зареванные, с опухшими лицами девки и бабы ошалело метались по дому и хозяйственным службам. Оплеухи и затрещины сыпались на них с невиданным изобилием. За два дня до съезда гостей началось истребление птицы и иной живности. По двору носились пух и перья, верещали под острыми беспощадными ножами поросята. Нахальный Стабаринов камердинер Мишка накануне торжества подрался с кем-то, исчез на ночь, а наутро явился побитый столь красочно и живописно, что о его службе при Стабарине на предстоящем торжестве, куда должен был собраться цвет уездного и губернского дворянства, не могло быть и речи. Взбешенный Стабарин сгоряча отослал провинившегося к Мартыну. Главный Никольский палач, у которого с барским камердинером были свои счеты, как говорится, отвел душу. С конюшни Мишка, почитай, ползком добрался до людской и пал там на лавку с выпученными от дикой боли наглыми глазами.

Для Гошки происшествие обернулось новой службой. Дворецким Петром, благоволившим ему, был поставлен до Мишкиного выздоровления в мальчики к Стабарину.

По незнанию, он то и дело попадал впросак и к вечеру бегал с багровыми ушами. Не до «трубочек» было в спешке, потому и Стабарин, и всяк другой, властный над Гошкой, управлялся перстами или ладонью.

С утра над домом весело трепетал флаг. В церкви был отслужен торжественный молебен, на котором присутствовали первые гости. И пошло! Застучали по аллее коляски и экипажи. Разряженных дам и парадно одетых господ встречали молодые баре, а особо почетных – ему об этом через Гошку докладывал помощник дворецкого – сам Стабарин. И дом, и куртина перед ним, а затем и парк наполнились говором, смехом.

Стол для обеда накрыли на шестьдесят персон, по числу исполнившихся имениннику лет.

Скоро выяснилось, что гостей прибывает значительно больше, и начались торопливые усилия разместить всех с почетом и, возможно, без обиды.

Александру Львовичу Триворову льстило множество гостей, прибывших поздравить его с днем рождения. Однако истинной причиной небывалого наплыва дворян было не только и даже не столько желание засвидетельствовать свое уважение владельцу Никольского, сколько стремление собраться вместе в наступившие тревожные времена, жажда услышать новости, обсудить надвигающиеся невиданные доселе перемены, которые до животного страха и ужаса пугали большинство помещиков и помещиц.

И вот обед начался.

Чего только не было в этот день!

Стреляли из пушки, которая молчала, должно быть, более полустолетия, катались на лодках, вечером перед домом в прилегающей к нему части парка был зажжен фейерверк. Молодежь танцевала до упаду под собранный – вправду сказать, с большим трудом – свой, из крепостных, оркестр. Во время обеда, после первых тостов за здоровье хозяина, стали вспыхивать новые либо продолжаться начатые разговоры о том, что волновало собравшихся: верно ли, будто готовится для крепостных воля, что из этого воспоследует, и вопрос, беспокоивший более других, – как будет с землей.

– Помилуйте, дамы и господа, – громко витийствовал сосед Триворовых Василий Николаевич Пафнутьев. – Неужели государь допустит, чтобы у кого-то поднялась рука на то священное и неприкосновенное, что нашим дедам и прадедам даровано его дедами и прадедами? Даровано за заслуги перед престолом и отечеством…

– Заслуги твоих пращуров перед престолом и отечеством известны… – тихо, но отчетливо произнес один из гостей, сидевший к Гошке спиной, плотный, с бычьей шеей. – Перед матушкой-императрицей Елизаветой Петровной прыгал в шутовском колпаке с бубенцами. За то и пожалован был землей и тысячью крепостных душ.

Расфуфыренная старая барыня обратилась к присутствующим, ища сочувствия и поддержки:

– Мои хамы знаете что заявили? Землю, мол, пашем испокон веков, а потому – наша она. Каково, а?

Поднялся невообразимый шум. Ах, на любимую мозоль наступила барыня!

– Волками! Волками глядят мужички!

– У нас половина соседей – кто куда по городам из поместий: одни в уездный, другие в губернский, третьи в Москву или в Петербург.

– Разбегаются тараканами врассыпную… – желчно заметил бычий загривок. – Это, господа, трусость, – возвысил голос, и все головы повернулись к нему. – Не в бегстве наше спасение…

– В чем, позвольте спросить?

– В силе. И сила наша – земля.

– А если земли лишимся? Что тогда?

– Пустое, господа. Какую-то часть, возможно, придется уступить. Но ведь не все. И не задаром. Ко мне же на поклон придет мужик: дай в аренду, батюшка. Ну, я и дам…

По столу пробежал сдержанный смешок.

– Я ему дам… – продолжал, наливаясь злобой, оратор, – так, что он мне вдвое, втрое против нынешнего будет должен. А не хочешь, подыхай с голоду!

– Господа, господа! – почтивший Стабарина своим посещением уездный предводитель дворянства отставной штабс-капитан Вертунов легонько постучал вилкой о бокал. – Позвольте внести некоторую ясность…

Гости притихли. Невелика шишка, а все ближе к начальству.

– Как известно, государь император, еще будучи наследником престола, принимал участие в рассмотрении вопроса о том, скажем, несколько ненормальном положении, в котором пребывает значительная часть населения Российской империи, и хотел…

– Врет! – убежденно сказал соседу гость с бычьим загривком. – Государь, будучи наследником, всеми силами противился переменам. И сейчас о нас с вами печется. Поди, слыхали, что его величество изволили сказать на приеме, данном уездным предводителям дворянства Московской губернии? «Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться того времени, когда оно само собой отменится снизу». Достаточно ли ясно выразился?

– Куда уж яснее…

А здешний уездный предводитель добавил:

– Не угодно ли, господа, вместо перемен, полагаемых с согласия и одобрения государя, нового Пугача, Степку Разина или иного разбойника и душегуба?

– Боже, спаси и сохрани! – вырвалось единодушно.

– А ведь именно о том и речь: или… или…

Гошка, весь обратившись в слух и внимание, думал торжествующе: «Боитесь! Боитесь нас, господа дворяне! Хорошо это. Ах, как славно!»

На растревоженный муравейник Походило уездное дворянство: ездило, суетилось, томилось от страха и ожидания.

– Господа, – вздохнул кто-то. – Бог с ней, с землей. Самим бы остаться в живых…

А тот, с бычьей шеей, твердил свое:

– За глотку взять мужика. Я половину своих в дворню перевел, а другую – переселил на песочек. Погляжу, что они с волей станут делать без землицы…

За столом одобрительно галдели.

Поздно вечером, когда большинство гостей разъехалось, оставшиеся мужчины, в основном люди в возрасте, расположились в просторном, увешанном оружием кабинете хозяина. Среди них оказался и некий граф, молодой еще сравнительно человек, вступивший во владение имением недавно умершего своего дядюшки, одного из крупнейших помещиков губернии.

Перед ним все, в том числе Стабарин, несколько заискивали, хотя видимого проку от графа ожидать было трудно. Просто оказывали повышенное внимание знатности и богатству. Лестно было потом мельком помянуть: «Знаете ли, за кофе граф мне сказал…»

Бесшумно входили и выходили лакеи. Мужчины курили: кто трубки, кто сигары из дорогих – Стабарин предусмотрительно заказал их в столице. Плавал в воздухе синий ароматный дым. Кресла и диваны были покойны. Разговор перешел на прежнее житье-бытье.

– Да-с, господа, родители наши умели жить! – обращаясь более к графу, нежели к остальным, молвил Стабарин. – Наш род Триворовых, по семейным, разумеется, преданиям – документально это не подтверждено, – восходит к легендарному князю Трувору.

Гошка, находившийся неотлучно при Стабарине, ухмыльнулся про себя. Он от Прохора слышал другое. Жили в свое время три братца, и были они все трое ворами-разбойниками, отсюда пошла сперва кличка, а потом и фамилия – Триворовы.

– И то, что вы видели сегодня, ваше сиятельство, – уже прямо адресуясь к графу, продолжал Стабарин, – увы, лишь бледная тень того, что некогда происходило здесь. Не думайте, граф, что только в столице дворянство умело, как говорится, срывать цветы удовольствия. Наши родители, степные помещики, царствие им небесное, жили широко, без оглядки. Служили редко. Да и зачем? Земли вдосталь, крепостных у иного – тысячи. Достаток – не то что нынешний. Какие празднества задавали! Дворню сотнями держали. Любую прихоть или причуду – пожалуйте! Оркестры свои, театры.

– У вас, я слышал, даже вышла романтическая история, – промолвил граф.

– Видите ли, ваше сиятельство, – начал повествование Стабарин, – лет двадцать назад обретался в нашем уезде средней руки помещик, некто Тахтаушев. Был заядлым, хотя и весьма посредственным, псовым и ружейным охотником. Случаются азартные любители поля, да не очень толковые. Именно таким и был Тахтаушев. Рассуждать любил об охоте – страсть! Послушать, у него и борзые лучшие, и гончие непревзойденные, и ружья – все английские от Перде или Ланкастера. Ружья, впрочем, у него были отличные. Однако, сами изволите знать, ружье еще не охотник. Иной с плохоньким добудет более, нежели другой с первоклассным. А вот с собаками ему не везло. Настоящую хорошую собаку не купишь. Ее следует у себя на псарне выкормить-выпоить и обучить. Тут первое дело – свой глаз и опытные псари. У Тахтаушева ни того, ни другого. Ни своей хватки, ни стоящих людей. Оттого, бывало, выезжал с тремя сворами, а возвращался с двумя. Одну непременно за позор, который ему доставила, сгоряча, на сучьях велит повесить. У нас и шуточка ходила: где, мол, Тахтаушев? А, известно где – собак поехал вешать. Случилось у меня в ту пору быть отличному гончаку. Тахтаушев и пристал: продай да продай. Я посмеивался: кто хорошую собаку продаст? Радость она хозяину, да и что толковать, – гордость на зависть другим. Горячился. А то, говорит, давай, поменяемся. За Догоняя – отдам деревню. Ну, такого рода дела были не по мне. Разговоры потом на всю губернию. Я отказал. И вот однажды заехали к нему с охоты передохнуть и отужинать. Гляжу, у него новая Психея. Да какая! Много я к тому времени повидал на свете, но подобного совершенства не встречал… Выпили, как водится, закусили. Нюша – так звали девушку – нам подавала. Еще выпили. Крепенько, помнится. Тахтаушев – сильно уж подшофе – опять за свое: «Уступи, мол, Догоняя». И вместо одной деревни – предлагает две. А я не свожу глаз с Нюши. Та конфузится с непривычки и делается еще милей. «Послушай, – говорю, – Константин Иванович. Деревни мне твои ни к чему, хватает своих. А коли хочешь получить Догоняя, отдай мне за него Нюшу». Боялся, знаете ли, взбеленится, обидится. А он обрадовался. «Верно, – спрашивает, – говоришь? Не передумаешь?» «Чего верней, – отвечаю. – Ты-то сам, – посмеиваюсь, – не пойдешь на попятный?» Обиделся. Напыжился. «Слово, – говорит, – дворянина». «Ну, коли слово дворянина, тогда верю. Забирай Догоняя, а завтра привезешь Нюшу». Ударили по рукам. Я уехал. У меня правило было – все дела, большие и малые, решать на трезвую голову. Ну, думаю, проспится, вернет Догоняя. Представьте мое изумление – с приказчиком прислал Нюшу. Я велел ее во флигилек, приказчику стакан водки. Спрашиваю: как барин? А тот, поганая рожа, лыбится: плакал барин. «Да, – говорит, – ничего поделать не могу: слово дворянина дал». Так и выменял красавицу на кобелька. Да, признаться, Догоняй к тому времени стареть стал.

– Что же Нюша? – заинтересованный рассказом, спросил граф.

– Нюша… – Стабарин пожал плечами. – Играла в театре первые роли, родила дочку.

– Неужели?! – воскликнул граф. – Какая прелесть! Похожа на мать?

– Весьма, – ответил Стабарин, – хотя нет той наивности и кроткого обаяния, которые свойственны юным крестьянкам, когда их берешь в господский дом.

– Да вы, ваше сиятельство, быть может, изволили видеть воспитанницу Александра Львовича, так это она и есть.

– Признаться, не обратил внимания. А взглянуть было бы чрезвычайно любопытно…

– Нет ничего проще, – с готовностью отозвался Стабарин. И Гошке: – Скажи Анне, я велел прийти в кабинет. С гитарой и без капризов.

– Знаете ли, мы – дворяне, часто допускаем ошибку, когда даем образование или воспитание крепостным. Разыгрываются амбиции. Холоп начинает тяготиться своим состоянием. Мнить о себе много.

Дорого бы дал Гошка, чтобы не на него возложил свое поручение Стабарин.

Он без труда нашел триворовскую воспитанницу на ее излюбленном месте в самой дальней беседке огромного запущенного парка. Аннушка была не одна. Она оживленно беседовала с репетитором Николаши, белокурым молодым человеком в студенческой тужурке. При Гошкином появлении разговор оборвался, и, обычно приветливая, Аннушка нахмурилась:

– Что еще?

Давясь словами и проклиная все на свете, Гошка обреченно выговорил:

– Стаба… То есть Александр Львович требует вас, барышня…

– Зачем? – резко спросила Аннушка.

Гошка покривил душой:

– Не знаю, барышня…

– Лжешь! – Аннушка впервые посмотрела на Гошку с презрением. – Все-то ты отлично знаешь!

Гошка опустил голову.

– Ах, как я всех ненавижу: и господ, и холопов. Не знаю, кого больше: тех, кто тиранствует, или тех, кто безропотно все терпит! Никуда я не пойду! – продолжала гневно Аннушка. – Скажи барину: не нашел меня, заболела, умерла… Словом, все, что хочешь! Ну, чего ждешь? Иди!

Гошка медлил.

В поисках триворовской воспитанницы он натолкнулся на дворецкого. Тот, узнав, в чем дело, серьезно сказал: «Непременно сыщи барышню. Не пойдет – уговори. Ино – быть ей в большой беде».

Едва ли Гошка справился с поручением, если бы не нашел союзника в белокуром студенте.

– Надо ли искушать провидение, Анна Александровна? Вы мою точку зрения отлично знаете. Понимаю, насколько омерзителен затеваемый спектакль. Но рано еще, Анна Александровна. Погодите немного.

– Погодите… потерпите… – Аннушка резко поднялась. – Если бы вы только знали, как мучительно жить такой жизнью. И когда это кончится?!

И на восклицание триворовской воспитанницы, слышанное уже однажды Гошкой, студент ответил почти точными словами отставного солдата Прохора:

– Кончится, Анна Александровна. Так или иначе, но кончится. И полагаю, очень скоро!

Гошка побитой собакой следовал за Аннушкой, которая твердым и решительным шагом устремилась к залитому светом дому. Стремительно, ни на кого не глядя, прошла через комнаты к гостям, без стука и резким движением отворила дверь кабинета:

– Звали?

Все головы повернулись к вошедшей. Мужчины бесцеремонно, с откровенным любопытством рассматривали Аннушку.

– Принеси гитару и спой нам что-нибудь, – приказал Стабарин.

Лицо девушки заполыхало огнем. Но она молча, не сказав ни слова, вышла из кабинета.

Гошка облегченно вздохнул.

– Хороша! – воскликнул граф, едва закрылась дверь.

– О, если бы вы, ваше сиятельство, видели ее мать! Дочка, слов нет, с изюминкой. Но с матерью не сравнима. Та была ослепительна!

Полное мясистое лицо Стабарина расплылось в самодовольной улыбке.

– Сколько и чего только мне потом ни предлагали за нее – не отдал. Помнится и ты, Владимир Владимирович, – обратился к Неделину, – сулил две деревни да полконюшни в придачу!

– Было. Все было… – вздохнул несколько театрально триворовский приживал.

– Было, да сплыло… – грубо и жестко сказал Стабарин.

Неделин сник и безгласно развел руками.

Аннушка, вернувшись с гитарой, присела на краешек дивана и запела. Ее голос звучал напряженно, на глаза навертывались слезы. Не дослушав до конца романс, Стабарин раздраженно прервал:

– Достаточно. Иди.

И, возвращаясь к приятным воспоминаниям, оборотился к графу:

– Да, ваше сиятельство. Тахтаушев пустяковым был помещиком – а хозяин своего слова. Обещал отдать красавицу девку за собаку и отдал. Что ни говорите, бла-агородный человек. Дворянин!

Гошка долго не мог уснуть в ту ночь. Ворочался с боку на бок в тесной и душной Мишкиной каморке. Думал с ненавистью: «Сколько от вас людям мучения и горя, поганое племя. И отчего вам дана такая власть?»

Глава 10
ПРИВЕТ ОТ САНТО СЕРАФИНО

Две недели длилась Гошкина служба при Александре Львовиче Триворове. Раздеть грузного барина, одеть. Среди ночи, по звонку, подать пить. И опять ждать, когда звякнет звонок. Спал Александр Львович плохо. В ночь по десять раз требовал то воды, то трубку, то бутылку вина, то капустного рассола, то еще чего. А что поделаешь? Приказано – исполняй.

Одно утешение – кабинет Стабарина, в который Гошка получил теперь доступ. Просторный, обставленный старинной резной мебелью, креслами и диванами, обитыми темно-вишневой кожей, он был пропитан запахами дорогих сигар и тонких французских духов. До потолка высились застекленные книжные шкафы. И повсюду, куда можно было пристроить – над диванами, камином, на дверях, во всех простенках, – оружие. Чего тут только не было! Ружья, пистолеты, кинжалы, сабли, алебарды, топоры, шестоперы – все это собиралось лет триста дедами и прадедами. Находились здесь предметы вооружения, согласно преданиям, принадлежавшие знаменитым полководцам и даже московским великим князьям и царям.

При оружии Стабарин держал троих дворовых. Оружейного мастера и двух его помощников. От них Гошка принял оружейную науку.

На памятные именины Стабарин, желая похвастаться перед графом, велел Гошке, стоявшему подле двери:

– Подай саадак царя Алексея Михайловича!

Гошка с недоумением вытаращился на Стабарина: слово «саадак» слышал впервые.

– Болван! Позови Михайлу!

Обрадованный, что дешево отделался, Гошка ринулся разыскивать оружейного мастера. Апостол Петр на другой день сказал Гошке:

– Передай Михайле, я велел разъяснить все про бариново оружие.

Михайла, хмурый неразговорчивый мужик, дело знал на совесть. Выбравши время, когда Стабарин поехал к соседям, повел Гошку в кабинет:

– Гляди и запоминай.

И принялся снимать со стены один предмет за другим:

– Вот он и есть саадак, то есть колчан для стрел, будто бы принадлежавший царю Алексею Михайловичу. Это пищаль, сработанная аж при великом князе московском Дмитрии Ивановиче, прозванном Донским. В тую пору оружие для русского войска редкое.

В Гошкиных руках побывали диковинные вещи. Но более всего ему пришлись по душе не отделанные золотом, костью и перламутром редкости, а обыкновенные новые револьверы. Вот действительно надежное оружие! Никелированный блестящий корпус, и в нем круглый барабан на шесть патронов. Взвел курок, нажал спусковой крючок – бабах! Взвел еще раз, нажал – бабах! И так шесть раз подряд.

Доступ в Стабаринов кабинет оказался для Гошки сущим подарком судьбы. Чего греха таить, был он, как все мальчишки во все времена, неравнодушен к оружию. Мастерил дома, в Москве, с приятелями самодельные луки и деревянные кинжалы и сабли. А здесь не только настоящее, боевое, но еще и отборное оружие. Каждая вещь примечательна: одна – пышной парадностью, другая – тонкой искусной отделкой, третья – добротностью материала, из которого сделана, четвертая – необыкновенным происхождением.

Вскорости после первого урока, данного Михайлом – оружейным мастером, Гошка мигом подавал барину необходимое. Он теперь присутствовал не только на будничных семейных трапезах Триворовых, но прислуживал Александру Львовичу всякий раз, когда в доме бывали гости. Вот тут Гошка всегда держал ушки на макушке. Баре не стеснялись крепостного мальчишки и разговаривали вполне откровенно. И если женщины иногда по-французски, то мужчины почти всегда по-русски. И много, чрезвычайно много интересного для себя узнавал Гошка, молчаливый, однако очень внимательный слушатель. Да и как иначе, когда большая часть споров и бесед прямо касалась его самого и других крепостных.

Больно было глядеть, как изводятся на месячине родные, без своего угла, на скуднейшем пропитании. Тощие, оборванные, словно нищие, с почерневшими скорбными лицами и тоской в глазах – такими стали и мать, и отец, и дядя Иван с теткой Пелагеей, и прежде упитанный, любивший поесть Мишка. Гошка старался помочь родне. Ну, утаит кусок хлеба, выклянчит на кухне пирога с барского стола – разве этим накормишь пятерых? Дед и того не мог.

Потому каждое слово о грядущей воле Гошка ловил с жадностью. Ах, как часто самому хотелось вступить в разговор. Так ведь случись это, баре, должно быть, удивились бы больше, чем ежели бы по-человечески заговорила Милка, любимая борзая Стабарина.

Звездный Гошкин час и катастрофа пришли внезапно. Причиной и виной оказался он сам.

Перед вечерним чаем, который назывался, по порядку, заведенному молодой барыней Натальей Дмитриевной на английский манер: «файф о клок», в начале аллеи, ведущей к дому, показалась новенькая, нарядная коляска. На облучке сидел румяный кучер, одетый в городское платье, а за ним под козырьком, защищавшим от солнца, – баре, которых Гошка уже видел, помещик здешнего уезда Василий Николаевич Горюнов с супругой. Их с несколько преувеличенным радушием встретила Наталья Дмитриевна. Горюновы были людьми состоятельными, зиму живали в Петербурге, чего молодые Триворовы себе не могли позволить, и для Натальи Дмитриевны были поставщиками столичных новостей и источником тайной зависти. Одевалась Елена Сергеевна по моде и дорого, выписывала шляпки и перчатки из Парижа, с демонстративным пренебрежением относясь к французским товарам, привозимым в Россию.

Горюновы были приглашены на чай. За столом на веранде, кроме своих, разместились студент, репетитор Николаши, сосед Триворовых, тоже помещик, отставной штабс-капитан Коровин, и Горюновы. Два лакея в белых перчатках подавали господам. Гошка, по обыкновению, подпирал косяк двери, ожидая приказаний Стабарина.

Дамы говорили о том, что носят нынче в Париже и Петербурге. Мужчины – на излюбленную тему, о хозяйстве.

Горюнов, старавшийся вести хозяйство по-современному, доказывал необходимость применения агрономии и машин. Он горячился, сыпал цифрами, названиями фирм и мудреными словами.

– И… милостивый государь мой, – тянул снисходительно отставной штабс-капитан. – Вот вы на авторитеты изволите ссылаться, разрешите и мне. Лет, помнится, сорок назад или около того листал я журнал. Название забыл да и фамилию, кто писал, тоже. А вот мысль высказанная запала мне в память. Сводилась она к тому нехитрому, однако жизненному соображению: ежели, к примеру, весь хлеб обмолотить до осени, что, спрашивается, будут делать крестьяне и их жены зимой? На печке греться? Нет, сударь. Молотилка денег стоит, требует ремонта и содержания лошадей, а работа холопов ничего не стоит. Так, примерно, рассуждал помещик, кажется тамбовский, который тиснул статейку. И правильно, заметьте! Практически, так сказать, не филозовски…

– Позвольте, позвольте! – кипятился Горюнов. – А как они работают, ваши крестьяне?

– Как сто лет назад работали, так и сейчас – руками…

– Я не о том. О продуктивности. Коли сами не согласитесь или мне не поверите, могу также привести одно наблюдение.

Горюнов торопливо достал из кармана записную книжку, полистал и нашел нужное место:

– Вот! Тоже писано не вчера. У меня помечено: извлечено из «Земледельческой газеты» за 1847 год. Статья принадлежит рязанскому помещику Кошелеву, личности известной. «Взгляните на барщинную работу. Придет крестьянин сколь возможно позже, осматривается сколько возможно чаще и дольше, а работает сколь возможно меньше, – ему не дело делать, а день убить…» Не так ли и у вас, господа?

Горюнов победно оглядел Стабарина и отставного штабс-капитана.

– Не так, сударь, – ответил Триворов. – У меня, к примеру, вовсе по-другому. Не медлят и не чешутся на моем поле холопы. Работают без холодка. В поте лица добывают хлеб свой насущный. И не подгоняю их.

– Как вам это удается?

– Никакой хитрости. Еще покойный мой батюшка, царство ему небесное, ввел урочное положение. Все, повторяю, очень просто. Задаю… не я, разумеется, – приказчик задает крестьянину урок: сделать сегодня то-то и то-то. Скосить, положим, лужок. Исполнил работу, хоть в полдня, – иди гуляй. Никто тебя не держит. Ну, а замешкался или поленился – не обессудь. Первые два раза – розги. Для них у меня Григорий. А на третий – под плеть. Есть на конюшне такой мастер по имени Мартын. Мужички его больше, чем меня, боятся! – Александр Львович рассмеялся.

– Помилуйте, это же грубое насилие! – воскликнул Горюнов. – Можно на иных началах…

– На каких?

– А вот послушайте, что пишет далее Кошелев: «С этой работой сравнить теперь работу артельную, даже работу у хорошего подрядчика. Здесь все горит, материалов не наготовишься, времени проработают они меньше барщинного крестьянина, отдохнут они более него, но наделают вдвое, втрое. Отчего? Охота пуще неволи». Статья так и озаглавлена: «Добрая воля скорее неволи».

При этих словах Стабарин и штабс-капитан переглянулись, и Александр Львович нахмурился.

– Вы, молодой человек, – впервые он обратился так к Горюнову, – помещик, дворянин. В этом звании, кое даровал вам господь, следовало бы осмотрительнее употреблять слова: «воля» – «неволя» применительно к крепостному сословию. Беспортошные господа в Петербурге, у которых единой десятины земли нет и не было, могут себе позволить ими жонглировать. А вам негоже…

– Именно так-с! – встрял до того молчавший Неделин. – Им терять нечего. А вы изволите рубить сук, на котором восседаете-с.

– Позвольте, но сам государь… – смутился Горюнов.

– Государь тут ни при чем, – твердо парировал штабс-капитан. – Мудрствуют чиновники-сановники, что его окружают. Поверьте мне, старику, крепостные ни в какой воле не нуждаются! Мужик что дитя. Не пороть его, работу вовсе бросит. Будет сидеть с утра до ночи в кабаке. Все с себя спустит. Уж я их знаю довольно.

Горюнов оторопело перевел взгляд с одного из своих собеседников на другого.

– Но помилуйте, они бунтуют…

– Не сами, сударь, их социалисты подбивают.

– И английские шпионы… Они-с… – заговорщически добавил Неделин.

– Да, молодой человек, – назидательно вступил Стабарин, – вы в Петербурге далеки от настоящей России. Слушаете неизвестно кого. А мужичок-то не хочет вашей воли. Не желает, и весь разговор. Вот, к примеру, крепостной малый, – Стабарин неожиданно обернулся к Гошке, жадно слушавшему спор. – Сыт, обут, одет, извините, не хуже иного… – Стабарин покосился на студента, – гм… городского жителя. Захочет ли он уйти от меня? Нужна ли ему ваша пресловутая воля? Спросите, спросите! Не стесняйтесь! Ну, – уже непосредственно Гошке, – ответь барину: худо ли тебе у меня? Хочешь ли ты на волю?

Стабарин поглядел на Горюнова. Выкушаешь, мол, сейчас, поборник крестьянской вольности.

Все, кто сидел за столом, в том числе дамы, заинтересованные таким поворотом спора, смотрели на Гошку.

Не буря – шквал чувств и мыслей обуревали Гошку. Он понимал, конечно, чего от него ждут. Чтобы низко поклонился и произнес проникновенно: «Сохрани господь, барин! Какая воля? Да на что она нам? Пропадем без твоей отеческой заботы и ласки! Сгнием!»

И вдруг почувствовал Гошка, что не может так ответить. Не имеет права. Ибо говорить сейчас будет не только от своего имени, а от имени всех живых и мертвых крепостных России, травленных, битых, мученных, оплеванных, превращенных в бессловесную скотину, доведенных до последней границы терпения.

Он выпрямился, расправил грудь и вдохнул глубоко в легкие воздух:

– Кто же между хомутом и волей выберет себе хомут? Разве что полный дурак.

Увидев, как округлились Стабариновы глаза и замерли в безмолвном оцепенении остальные, добавил:

– Коли б не желали воли, так, пожалуй, не было бы ни Степана Разина, ни Пугачева. А ведь были же…

– Вон, мерзавец! К Мартыну! Запорю насмерть! – заревел, багровый от гнева, Александр Львович и рванулся с кресла к Гошке.

– Остановитесь! Не делайте сейчас того, о чем потом будете жалеть! – внезапно вырос перед ним студент.

Мгновение казалось, что Стабарин отшвырнет его с дороги. Но, видимо, одумавшись, круто повернулся и скрылся в комнатах, буркнув на ходу: