Текст книги "Султан и его гарем"

– Хотя бы твоя рука и погубила меня, я все-таки скажу, что путь твой неправый, и наказание непременно постигнет тебя! Меня ты устранишь за то, что я говорю правду, но можешь ли ты устранить всех, кто постиг твои замыслы! Прочие софты низвергнут тебя, ибо все, что ты делаешь, приносит вере отцов более вреда, чем пользы!

– Довольно, попридержи свой язык! – вскричал Шейх-уль-Ислам, бледный от гнева, при этих неожиданных словах, открывших ему, что в некоторых кружках его подчиненных распространялись опасные для него идеи. – Ты доказал мне, что ты в здравом рассудке, что только злоба, неверие и плутовство побуждают тебя играть роль сумасшедшего! Позвать сюда дервишей!

Ходжа поспешил исполнить приказание Мансура.

При виде вошедших дервишей лицо Ибама страшно изменилось, теперь он только начинал осознавать всю угрожавшую ему опасность.

– Схватить софта Ибама! – приказал Мансур-эфенди.

– Насилие! Насилие! – кричал Ибам, в ужасе отступая назад. – Помогите! Меня хотят умертвить за то, что я сказал правду. Помогите, помогите!

Но скоро голос его смолк; один из дервишей набросил ему на голову шерстяной платок, а остальные два связали ему руки и ноги веревками.

В несколько минут он был связан. Слабо доносились его крики через толстую ткань. Софт Ибам был бессилен в руках троих дервишей, безмолвно исполнявших каждое приказание, малейший знак Шейх-уль-Ислама.

– Снесите его в карету и отвезите в развалины, – приказал Мансур-эфенди строгим тоном, – а там передайте его Тагиру, пусть он отведет его в тюрьму. Если же софт начнет буйствовать и продолжать притворяться помешанным, пусть наденут на него смирительную рубашку. Ступайте и исполните мое приказание!

Дервиши вынесли не способного ни к какому сопротивлению Ибама из комнаты и спустились с лестницы.

Мансур-эфенди стоял наверху, Ходжа же светил им.

Внизу дервиши усадили софта в карету и повезли в развалины Кадри.

Там они развязали ему ноги и сняли с него платок.

– Куда вы меня ведете? – кричал он, пристально озираясь кругом, когда дервиши втащили его в длинный темный коридор, который вел в Чертоги смерти.

Тут явился старый глухонемой старик с фонарем в руке.

Теперь Ибам знал, где он находился.

– Я погиб, все кончено! Аллах, спаси меня, Алла…

Крики ужаса несчастного замирали в толстых стенах ужасного дворца.

Дервиши привели его, и старый Тагир, не слыхавший его воплей, запер нового арестанта в одну из камер, где его крики наконец смолкли.

VII
Могущество Кадри

Как мы уже знаем, Сирра, от изнеможения и голода лишившаяся чувств близ развалин, была взята Шейх-уль-Исламом, который и постарался использовать ее для своих целей. Но еще до этого события Сирра через старую Ганифу разузнала, что Сади-бея нет в Константинополе, но что у него было два друга, и один из них находился в Беглербеге. Она знала даже, что последнего звали Гассаном.

Девушка размышляла о том, должна ли она сама отправиться в летний дворец султана.

– Предоставь это мне, – говорила старая Ганифа. – Ты права, Сирра, если кто может спасти нашу бедную Рецию, так это тот знатный молодой офицер! Его ходатайство что-нибудь да значит! Ах Аллах, Аллах! – горевала бывшая служанка. – Что будет с домом благородного и мудрого Альманзора! Он умер, сын, его гордость, убит, дочь, его радость, невинно томится в тюрьме. И всему этому виной никто иной, как ужасная, мстительная Кадиджа! Она одна!

– Замолчи! – перебила Сирра старую Ганифу. – Лучше посоветуемся, как нам освободить бедную Рецию теперь, когда ее Сади далеко отсюда! Я перепробовала все средства, но глухонемой сторож бдителен. Ночью пыталась я взять у него ключи и действовала ловко и осторожно; двумя пальцами моей единственной руки тихонько тронула я связку ключей, которую он придерживал своей рукой, но он тотчас же проснулся, и я должна была бежать!

– Поверь мне, будет лучше, если знатный господин, друг благородного Сади, вступится за бедную Рецию! Гассан-бей в Беглербеге, я это точно знаю!

– Постой, лучше всего сделаем так! – воскликнула Сирра. – Я напишу несколько строк, а ты отнесешь записку во дворец и отдашь прислуге, это менее всего бросится в глаза!

– Ты всегда была умницей! – согласилась старая Ганифа, очень довольная тем, что ей не надо было лично говорить с Гассаном.

Живо достала она у соседей перо и чернила и дивилась умению Сирры писать такие письма. Старая Ганифа, как и большинство бедных людей, не умела написать ни одной буквы.

– Вот! – сказала Сирра, проворно написав несколько строк. – Прежде выходило лучше, когда у меня были еще обе руки, но Гассан-бей прочтет и это! Возьми и отнеси ему в Беглербег.

Старая Ганифа в тот же вечер отправилась во дворец. Караульные внизу у ворот не хотели пропускать ее. К счастью, случайно подошел камердинер принца Юсуфа и спросил, что ей надо. Ему только доверила она, зачем сюда пришла.

Он обещал ей сейчас же передать записку адъютанту принца, но, несмотря на это, еще в продолжение нескольких минут должен был выслушивать убедительные просьбы, увещевания и мольбы старухи. Наконец ему удалось отделаться от нее, и он поспешил с письмом во дворец. Ганифа же отправилась обратно в Скутари.

Гассан-бей разговаривал с принцем в то время, как камердинер на серебряном подносе подал ему письмо.

Вот что было в письме:

«Благородный Гассан-бей, друг храброго Сади-бея. Беспомощная Реция оставлена на произвол злобы преследователей! Спаси жену твоего друга, Аллах наградит тебя за это! Она томится в заключении в развалинах Кадри. Избавь же ее от незаслуженных ею мук!»

– Что ты получил? – спросил его принц.

– Известие о бесследно исчезнувшей Реции, о ней я рассказывал вашему величеству! – отвечал Гассан.

– Не можешь ли ты показать мне записку?

Гассан молча подал письмо принцу.

– Ты ведь говорил, что друг твой Сади-бей избрал ее себе в жены? Бедняжка страдает? Она в заключении? Это скверно. Гассан, мы должны освободить ее, должны помочь ей, ведь Сади-бея нет здесь и за нее некому вступиться!

– Участие вашего высочества весьма милостиво.

– Мы должны употребить все старания, чтобы освободить ее! Кто ненавидит и преследует жену твоего друга? Она заключена в развалинах Кадри? Я думал, там одни только дервиши!

– Я никогда не бывал там, принц! Знаю только, что там всегда Шейх-уль-Ислам держит совет с Гамидом-кади.

– Недавно сюда подъехала карета Гамида-кади, я видел, как он вышел и отправился в кабинет моего отца.

– Если ваше высочество позволите мне, я воспользуюсь этим благоприятным случаем, чтобы узнать, действительно ли Реция, дочь Альманзора, находится в заключении.

– Не только позволяю тебе, но даже прошу сделать это в моем присутствии! – отвечал принц Юсуф, который, по-видимому, горячо принимал к сердцу дело Реции и Сади, так как последний был другом Гассана. Он позвонил.

Вошел слуга.

– Просить Гамида-кади ко мне! – сказал Юсуф.

– Если бы это только имело благоприятные последствия, принц!

– Чего же ты опасаешься?

– Надо быть осторожным, принц! Гамид-кади пользуется большим влиянием, и, как слышно, он в тесной дружбе с Шейх-уль-Исламом.

– Мне хочется только, чтобы ты узнал про Рецию! – отвечал принц.

– Боюсь, чтобы ваше высочество не повредили себе этим, – сказал Гассан, – этот кади пользуется большим влиянием, и влияние это очень важно при осуществлении тех планов, которые ваше высочество намерено осуществить в будущем.

– Не думаешь ли ты, Гассан, что из-за этого я откажусь от своего желания вступиться за невинно страждущую? Ты никогда еще не говорил так со мною.

– Прошу извинения! Я думал только о будущем вашего высочества! Слова вашего высочества напомнили мне о другом – о моих обязанностях к другу! Но сюда идут!

– Посмотри, кто это?

– Гамид-кади! – сказал Гассан, отдергивая портьеру и видя перед собой знакомого нам седобородого советника Шейх-уль-Ислама. С почтительным поклоном он пропустил его в комнату.

– Ты звал меня, принц? – спросил кади, почтительным, но твердым голосом обращаясь к Юсуфу, – Гамид-кади перед тобой!

Принц Юсуф холодным взглядом измерил сановника.

– Мой благородный Гассан-бей, – обратился он после небольшого молчания к своему адъютанту, – ты знаешь, что я хотел спросить. Обратись же от моего имени к кади.

Хотя султан очень редко сам разговаривал с удостоенными аудиенции сановниками, а большею частью поручал это присутствующему визирю, а сам же был только наблюдателем и слушателем, однако попытка принца поступить таким же образом, казалось, произвела неприятное впечатление на Гамида-кади. Он счел себя оскорбленным, даже изменился в лице, однако овладел собой. Глаза Гассана следили за всем. Он жалел о такой опрометчивости принца, но это продолжалось только одну минуту! При первых же словах кади сожаление уступило место крайнему негодованию.

– Так меня призвали сюда для того, чтобы отвечать на вопросы офицера, принц? – не мог удержаться, чтобы не сказать, Гамид-кади.

– Да, для того, чтобы отвечать на вопросы, мудрый кади, – начал Гассан, – однако не забывай, что вопросы часто бывают очень важными! Мы получили известие, что в развалинах Кадри томится в заключении девушка, дочь толкователя Корана Альманзора, так ли это?

– Я не обязан, да и не вправе давать объяснения в подобных обстоятельствах, все же и я решусь спросить: разве ваше высочество намерены уже обзавестись гаремом, что отыскиваете одалисок?

– Вопрос этот заставляет меня изменить тон, – сказал Гассан холодно и выразительно. – Мне дано поручение требовать ответа на мой вопрос о дочери Альманзора, в противном случае я принужден буду обратиться с жалобой к его величеству султану!

– Это должно оставаться тайной для всех! Дела Кадри не подлежат общественному суду, – отвечал Гамид-кади внешне учтивым, но надменным тоном. – Что делается там, скрыто и часто непостижимо для остального мира!

– Так ты оставляешь без ответа вопрос о заключенной? – спросил Гассан.

– Ты упомянул недавно о его величестве султане! Только в крайних случаях уполномочен я давать объяснения!

– Скажи кади, что он должен дать и непременно даст их! – сказал принц своему адъютанту. – Сейчас же отправляйся в покои моего светлейшего отца и доложи флигель-адъютанту, что ты должен, от моего имени, просить аудиенции у его величества.

С этими словами принц отвернулся от кади и в сильном неудовольствии вышел из комнаты.

Гамид был бледен и взволнован, оставляя покои принца. Между Юсуфом и партией Мансура-эфенди и Гамида-кади произошел разрыв, и Гассан имел основание опасаться последствий этого разговора для принца.

Из флигеля принца Гамид отправился в ту половину дворца, где заседали статс-секретари султана и министры обыкновенно сходились для совещаний. Там ему надо было с секретарями покончить одно важное административное дело. Бледность его поразила всех, но Гамид объяснил ее нездоровьем.

В ту минуту, когда кади собирался уже уйти, в кабинет торопливо вошел камергер султана. Он был так взволнован, что даже не заметил Гамида и несколько раз кряду спросил о нем.

Один из статс-секретарей указал ему на кади.

Камергер поспешно обратился к последнему и объявил, что ему поручено немедленно проводить кади к великому визирю, который, от имени султана и по его приказанию, должен переговорить с ним об одном важном деле. Султан сидел на диване в то время, когда Гамид-кади вошел в его кабинет и с почтением поклонился ему. Возле Абдула-Азиса стоял великий визирь.

– Сделан донос, – начал тот, – что в руине Кадри томится в тяжкой неволе одна девушка и совершенно невинно! Спрашиваю тебя, Гамид-кади, имеет ли основания этот донос, или ты можешь его опровергнуть?

– Оно имеет основание! – отвечал Гамид.

– Чем можешь ты мне объяснить подобное насилие?

– По-видимому, на меня возвели тяжкое обвинение, – сказал советник Мансура слегка дрожащим голосом. – И я непременно пал бы под гнетом его, если бы сознание исполненного долга не внушало мне мужества и силы! Кадри стремятся к одной цели – всячески упрочить и возвысить могущество вашего величества. Цель эта движет всем. Она и причина возведенного на меня обвинения.

– Говори яснее, Гамид-кади! – сказал великий визирь.

– Воля его величества для меня закон! – продолжал Гамид. – Невозможно, чтобы государственные власти видели и предотвращали все опасности, которые угрожают и вредят трону вашего величества! Я далек от того, чтобы обвинить кого-нибудь, напротив, но что совершается тайно, часто ускользает от их взоров. Это очень естественно. Наблюдению над этими тайными кознями против правления и трона вашего величества и посвящены все наши заботы, все наше внимание!

– Какое отношение имеет это предисловие к заключенной девушке? – спросил великий визирь.

– Состоялся заговор потомков дома Абассидов, – отвечал Гамид, нарочно возвысив голос, и с удовольствием заметил, что известие это осталось не без внимания опасавшегося за свой трон Абдул-Азиса. – Только в развалинах Кадри знали об этом заговоре, никто больше и не подозревал о нем.

Султан строго и с упреком посмотрел на великого визиря.

– В Скутари жил один старый толкователь Корана, по имени Альманзор, – с достоинством продолжал Гамид. – Этот Альманзор был потомок Абассидов. Вокруг него собралась толпа бунтовщиков, задавшихся отважной и преступной мыслью. Воля и приказание вашего величества заставили меня говорить, и потому да всемилостивейше простит мне ваше величество, если мои слова вам неприятны. В развалинах Кадри знали об этих замыслах. Толкователь Корана Альманзор умер и без вести пропал в дороге, сын его был убит в стычке на базаре, а дочь его, вместе с документами, заключена в тюрьму, чтобы можно было произвести расследование. Вот весь ход дела. Дочь Альманзора и теперь еще находится в заключении!

Рассказ о происках враждебной ему партии внушил султану страх, а бдительность, о которой говорил Гамид, была принята им одобрительно. Он дал понять великому визирю свою волю.

– Его величество довольны твоим оправданием, Гамид-кади! – сказал визирь. – Тебе и твоим товарищам разрешается действовать в том же духе, чтобы всегда иметь бдительное око везде, где только есть опасность для императора и империи! Его величество милостиво отпускает тебя!

Гамид-кади поклонился султану и великому визирю и с чувством одержанной победы гордо оставил императорские покои.

Из дворца он немедленно отправился в развалины Кадри, чтобы известить Шейх-уль-Ислама о блестящем результате своих аудиенций при дворе султана.

Между тем в мрачных Чертогах смерти, куда не смела пройти никакая власть, совершалась ужасная казнь. Гамид-кади застал еще это новое доказательство могущества Кадри.

Прежде чем быть свидетелями всех этих ужасов, безнаказанно происходивших в Чертогах смерти, вернемся к Реции и посмотрим, что произошло с ней со времени той страшной ночи, когда грек Лаццаро свез ее во дворец принцессы, чтобы показать ей, что Сади лежал у ног другой женщины.

План негодяя удался.

Разбитая душой и телом и до глубины души оскорбленная, она лишилась чувств, убедившись, что ее не обманывал грек, что действительно он, ее Сади, стоял на коленях перед другой женщиной и своими устами касался ее одежды.

Она не могла разглядеть этой соперницы – покрывало спрятало ее черты. Она знала только, что это была богатая и знатная дама, но все это припомнила она уже у себя в темнице, где снова очутилась, сама не зная как.

Случилось то, что она считала невозможным, так как до сих пор ни разу еще жало сомнения не прокрадывалось в ее душу, теперь же она своими глазами увидела невероятное.

Покинутая любимым человеком, оставленная всеми, она считала себя погибшей. Всю любовь свою сосредоточила она на Сади. Она обожала его, с ним вместе она, не задумавшись, умерла бы: смерть не казалась ей страшною в его объятиях… А теперь, не обманом ли оказались все ее надежды?

Нет, это невозможно! Сади не мог покинуть ее! Она всему поверила бы, только не этому! Неужели же глаза обманули ее? Нет, зорким оком любви она смотрела на своего Сади!

Но, может быть, какие-нибудь другие, не известные ей отношения существовали между ним и той, перед которой он стоял на коленях? Быть может, он и не нарушал своей клятвы верности? Так говорило сердце благородной женщины, и эта мысль чудесным образом укрепила ее больную, измученную душу.

– Нет, нет, это невозможно! – повторяла она. – Это неправда! Скорее погибнут земля и небо, чем мой Сади бросит меня! Как могла я поддаться обману? Не Лаццаро ли устроил все это, чтобы мучить меня и вырвать из моего сердца Сади? Но ты ошибся в своем расчете! Ты не знаешь истинной любви! Хотя ты и показал мне свидание, которое заставило меня содрогнуться, лишило меня сознания, все же любовь победила сомнение. Не мое дело знать, что происходило между Сади и той знатной госпожой. Мое сердце говорит мне, что Сади всецело принадлежит мне, одной мне, что он никогда не оставит меня и не променяет на другую! Пусть все обвиняют и чернят его, я ни за что не оскорблю его своим подозрением! – воскликнула Реция с прояснившимся лицом. – Он непременно придет освободить меня, как только узнает от Сирры, где меня найти! Прочь черные подозрения, прочь мрачные мысли и сомнения! Верь в своего возлюбленного! Надейся на его верность, ожидай свидания с ним и разгони недостойные образы, которые тревожат твою душу! Я твоя, мой Сади! Я твоя навеки! С радостью готова я безропотно перенести все, чтобы только снова увидеть тебя, чтобы только опять принадлежать тебе, одному тебе!

Благородство ее непорочной души одержало победу над всеми сомнениями, над всеми дьявольскими ухищрениями Лаццаро.

Но проходили дни за днями, а Сади все не было. Да и Сирра не приходила к ней более!

Маленького принца от нее взяли. Теперь она была совершенно одна, всеми покинутая!

Но вот однажды вечером она услыхала раздирающий душу крик о помощи, неизвестно откуда доносившийся. Часто, и днем и ночью, раздавались стоны и вопли закованных в цепи страдальцев, но такого ужасного крика Реция никогда еще не слышала.

Откуда же выходили эти ужасные стоны? Бедная Реция дрожала всем телом. Что такое происходило там, во дворе? Неужели никто не мог явиться на помощь несчастным, неужели никто не мог помешать и наказать дервишей-кадри и их начальников за насилие? Неужели не было над ними судьи? Долго ли будут эти люди совершать злодейства и поступать по своему произволу, не будучи никем привлечены к ответственности? Разве могущество их так велико, что никто не осмеливается осудить их поступки и потребовать у них ответа?

В темницах томились в оковах жертвы религиозной злобы, обреченные на голодную смерть! Это были жертвы, возбудившие подозрение и ненависть Шейх-уль-Ислама. Из камер слышались вопли и стоны. Трупы выносились глухой ночью из Чертогов смерти и зарывались где-нибудь на дворе.

Но что означал этот странный крик о помощи, этот вопль ужаса? Реция ясно слышала, что он выходил со двора.

Уже стемнело. Красноватый мерцающий свет падал на потолок той камеры, где находилась Реция.

Что совершалось на дворе под прикрытием ночи? Она должна была узнать, в чем дело! Ужасные звуки отогнали от нее сон!

Она приставила к окну стул из смежной комнаты, где так долго находился принц Саладин, и влезла на него. Теперь она доставала до окна и могла видеть, что происходило во дворе. Ее взорам представилось такое страшное зрелище, что она в ужасе отскочила назад.

На дворе совершался суд над каким-то несчастным. Это он испускал пронзительные крики о помощи.

Восемь дервишей с зажженными факелами составляли круг. Трое остальных сорвали с софта Ибама, так как это был он, одежду до самого пояса. Затем веревками привязали его руки, ноги и шею к деревянному столбу так крепко, что он не мог шевельнуть ни одним членом, они привязали его грудью к столбу, так что, казалось, несчастный обнимал столб.

Затем трое дервишей схватили палки, и через три удара кровь показалась на спине софта.

Ибам должен был сознаться, что он только играл роль сумасшедшего и все слова его были сказаны им из коварства, злобы и презрения к вере. Но он не хотел этого говорить, и за это ужасный приговор был исполнен. На дворе Чертогов смерти – «за измену и обман он должен был быть подвергнут бичеванию», так гласил приговор Шейха-уль-Ислама и его советника. Кровь текла со спины несчастного страдальца, но удары сыпались на израненную окровавленную спину.

Бледное лицо софта было обращено к небу, словно он взывал о помощи и защите.

Но, казалось, вид обнаженного, окровавленного тела только возбуждал в палачах злобу и бешенство.

Реция в ужасе закрыла глаза.

Дервиши довершали казнь уже над мертвым!

Софт Ибам уже отошел к праотцам, когда его наконец отвязали от позорного столба.

Дервиши наклонились над ним и, убедившись в его смерти, дали знать Шейху, что софт был подвергнут бичеванию, но не мог пережить его. Шейх же доложил Баба-Мансуру и его советнику, что софт умер и вместе с ним смолкли и его смелые речи.