Текст книги "Уарда"

Георг Эберс
Уарда. Любовь принцессы

«Uarda. Roman aus dem alten Aegypten» von Georg Ebers

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2008, 2012

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2008

Часть первая

I

У древних стовратых Фив Нил расширяется. Цепи возвышенностей, окаймляющие реку с обеих сторон, принимают здесь более резкие очертания. Отдельные остроконечные пики возносятся над отлогим хребтом, состоящим из многоцветных небольших кряжей, где не растет ни одна пальма и не может пустить корни никакая, даже самая неприхотливая степная трава. Расселины и ущелья врезаются в горные хребты, за которыми тянется песчано-каменистая пустыня, враждебная всему живому, усеянная бесплодными утесами и холмами.

От восточного кряжа эта пустыня тянется до Красного моря, от западного – она безгранична. По поверью египтян, за нею начинается царство смерти.

Между этими двумя горными хребтами, которые, подобно твердыням, отражают волны сыпучих песков пустыни, течет многоводный Нил – благодатный поток, питающий миллионы жизней. По обоим берегам его тянутся широкие равнины плодоносного чернозема, а в его глубинах кишат и плодятся чешуйчатые и броненосные обитатели разных видов. На зеркале воды плавают цветы лотоса, а в прибрежных зарослях папируса гнездится бесчисленное множество водяных птиц. Между Нилом и горами лежат поля – изумрудные или сияющие золотом жатвы. У колодцев растут тенистые сикоморы, заботливо выращиваемые финиковые пальмы образуют прохладные рощи. Почва, издавна напоенная разливами и удобренная речным илом, отличается от песчаной подошвы гор, как чернозем цветника от желтых песчаных дорожек сада.

В XIV столетии до н. э. в Фивах воздвигли дамбы и плотины – непреодолимые преграды для разливов реки, – чтобы защитить дворцы и дома города от наводнений.

От дамб внутрь страны были проложены перекрываемые каналы, питающие и фиванские сады.

На правом, восточном берегу Нила возвышались здания знаменитой резиденции фараонов. У самой реки стояли огромные яркие храмы града Амона, за ними, ближе к восточным горам, почти у самой их подошвы, отчасти уже на почве пустыни, были расположены дворцы царей и вельмож, а на тенистых улицах большие дома соседствовали с жилищами поменьше.

Пестрыми и оживленными были улицы цветущей столицы фараонов.

На западном берегу Нила взору открывалось совершенно иное зрелище. Здесь также было много величественных зданий, но если по ту сторону реки здания стояли скученно, а люди шумели и веселились, направляясь по своим делам, на этом берегу видны были отдельно стоящие великолепные здания, возле которых лепились маленькие дома и хижины, подобно детям, льнущим к своей матери.

Тому, кто всходил на гору и смотрел на эти дома сверху, казалось, что у его ног лежит большое число расположенных одна возле другой деревень с прекрасными домами господ, а человеку, глядевшему с равнины на восточный склон западных гор, были видны сотни запертых, стоявших то обособленно, то друг возле друга, ворот; их много было у подошвы холма, еще больше посредине его, а некоторые были расположены даже на значительной высоте.

И как непохожа была размеренная, почти торжественная жизнь этих поселений на пеструю суету другого берега! Там все было в движении, здесь же, на левом берегу реки, было тихо, казалось, какие-то чары сдерживали шаг путника, омрачали взгляды и прогоняли улыбку со всех губ.

Однако же и здесь виднелось много разукрашенных барок, довольно часто раздавалось пение, и большие торжественные процессии направлялись к горе. Только эти нильские суда привозили мертвых, раздававшиеся здесь песнопения были похоронными гимнами, а торжественные процессии сопровождали саркофаги к месту захоронения. Это была территория Города мертвых.

Но и здесь присутствовала жизнь: мертвецы для египтянина не умирали. Он закрывал им глаза, переносил их в некрополь, в дом бальзамировщика, то есть колхита, совершал обряд погребения, но знал, что душа умершего продолжает свое существование, что она, очищенная, безгрешная, странствует по небу в солнечной барке и, как Осирис, может являться на землю в том образе, который ей угоден, и, так или иначе, влиять на существование живых. Поэтому египтяне заботились о достойном погребении своих покойников, в особенности же о надежном бальзамировании тел, а в установленное жрецами время приносили в жертву животных и домашних птиц, напитки, благовония, фрукты и цветы.

Погребения и обряды жертвоприношений не могли обойтись без служителей божества, и тихий Город мертвых считался удобным местом для учебных заведений и обителью мудрецов.

В храмах, расположенных на земле некрополя, жили большие общины жрецов, а вблизи домов для бальзамирования обитали многочисленные колхиты, ремесло которых передавалось по наследству, от отца к сыну.

Кроме того, здесь было много складов и лавок, где продавались каменные и деревянные саркофаги, полотняные ленты для обвертывания мумий и амулеты для их украшения, разные пряности и благовония, цветы, фрукты, овощи и лепешки. Олени, газели, козы, гуси и другая домашняя птица выкармливались на огороженных пастбищах, и провожавшие покойников люди направлялись туда, чтобы найти там нужных им, чистых, по уверениям жрецов, жертвенных животных и снабдить их священною печатью. Многие покупали на бойнях только куски мяса. А для бедняков все эти лавки были и вовсе недоступны. Они покупали лепешки в форме животных, символически изображавших собою слишком дорогих для них птиц и баранов, приобретение которых было беднякам не по карману. В самых богатых лавках сидели служители жрецов, принимавшие заказы на папирусные свитки. На эти свитки в особых помещениях храма наносили священные тексты, которые душа умершего должна была произнести, чтобы отогнать духов преисподней, отворить для себя врата подземного мира и предстать перед Осирисом и сорока двумя членами загробного судилища.

Происходившее в храмах оставалось невидимым для посторонних, так как каждый храм был окружен высокой стеной, а главные ворота, тщательно запертые, отворялись только тогда, когда, рано утром или вечером, оттуда выходили жрецы для пения священных гимнов Гору и Туму, то есть богу восходящему, в виде младенца, и богу нисходящему, в виде старца[1]1
  Ход дневного светила считали подобным человеческой жизни. Солнце восходило как дитя (Гор), в полдень оно становилось героем (Ра), а на закате превращалось в старца (Тум). Из мрака произошел свет, поэтому Тум считался старше Гора и других богов света. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть].

Как только раздавалась вечерняя песнь жрецов, Город мертвых пустел: все сопровождавшие покойников, все посетители гробниц должны были оставить некрополь. Большие толпы людей, прибывшие из Фив на западный берег в составе торжественных процессий, спешили в беспорядке на берег реки – их подгоняли сторожа, которые дежурили поочередно круглые сутки, охраняя могилы, в том числе и от хищников. Торговцы запирали свои лавки, колхиты и ремесленники заканчивали дневную работу и отправлялись по домам, жрецы возвращались в храмы, постоялые дворы наполнялись гостями, стекавшимися сюда издалека и предпочитавшими переночевать в соседстве с умершими, для посещения гробниц которых они явились, чем по ту сторону, в шумном городе.

Голоса певцов и плакалыциц умолкали, даже пение гребцов на многочисленных устремлявшихся к восточному берегу лодках мало-помалу замирало, вечерний ветер разносил только отдельные звуки, и наконец все стихало.

Над безмолвным Городом мертвых безоблачное небо только иногда омрачалось легкою тенью – в свои пещеры и расселины в скалах возвращались летучие мыши, которые каждый вечер летали к Нилу, чтобы ловить там мошек, пить и разминать крылья перед дневным сном. Время от времени по светлой почве скользили черные фигуры, отбрасывая длинные тени: это были шакалы, которые в этот час утоляли жажду на берегу реки и часто целыми стаями без страха показывались возле загородок для гусей и коз.

Было запрещено охотиться на этих ночных хищников, так как они считались священными животными бога Анубиса, стража могил[2]2
  Бог Анубис, изображавшийся с головой шакала, – сын Осириса и Нефтиды, шакал – его священное животное. Он стоял, как считали еще в очень древние времена, у ворот подземного царства. Анубис руководил бальзамированием, сохранял тела умерших, стерег некрополь и указывал путь душам усопших. Согласно Плутарху, он «должен был служить богам стражем, как собака людям».


[Закрыть], и не были особо опасны, потому что находили обильную пищу в Городе мертвых.

Они пожирали куски мяса на жертвенниках, к удовольствию приносящих жертвы, которые на другой день, видя, что мясо исчезло, убеждались, что оно было признано годным и принято жителями преисподней. Они также оказывались хорошими сторожами, так как делались опасными врагами каждого непрошеного посетителя, который под покровом тьмы пытался проникнуть в гробницу.

Так и в один из вечеров 1352 года до н. э., после смолкнувшего вечернего гимна жрецов, в Городе мертвых наступила тишина. Стражи уже завершали свой первый обход, как вдруг в северной части некрополя громко залаяла собака, за ней – вторая, третья… Начальник стражников остановил своих людей и, так как лай становился все более ожесточенным, приказал им двигаться в том направлении.

Небольшая группа стражей дошла до высокой плотины, тянувшейся вдоль западного берега канала, который отходил от Нила. Отсюда открывался отличный вид до самой реки и на северную часть некрополя. Еще раз прозвучал приказ остановиться, а когда стражники увидели свет факелов в том месте, откуда раздавался наиболее свирепый собачий лай, они поспешили туда и настигли нарушителей тишины у пилонов[3]3
  Пилонами (воротами) называются соединенные арками башни у входов в египетские храмы.


[Закрыть] храма, выстроенного Сети I, покойным отцом царствующего Рамсеса II.

Луна проливала бледный свет на величественное здание, стены которого озарялись красными отблесками пламени факелов в руках черных слуг.

Приземистый человек в богатой одежде с такой силой стучал металлической ручкой плети в окованные медью ворота храма, что удары далеко раздавались в ночной тишине. Позади него виднелись носилки и колесница с породистыми лошадьми. На носилках сидела молодая женщина, а в колеснице рядом с возницей стояла знатная госпожа. Множество мужчин из привилегированных сословий и немало слуг окружали носилки и колесницу. Все взоры этих людей были обращены на врата храма. Ночь скрывала лица, но света факелов и луны было достаточно для того, чтобы привратник, смотревший с башни пилона на нарушителей спокойствия, смог различить, что прибывшие принадлежали к знатнейшим сословиям, а может быть, даже к царской семье.

Привратник громко окликнул стучавшего и спросил, что ему нужно. Тот взглянул вверх и закричал бесцеремонно и требовательно, и его крик так резко нарушил тишину Города мертвых, что сидевшая на носилках женщина привскочила в испуге.

– Долго мы еще будем ждать тебя, ленивая собака? Сойди сперва вниз, открой ворота и тогда спрашивай. Если факелы горят недостаточно ярко для того, чтобы разглядеть, кто ожидает здесь, то моя плеть напишет на твоей спине, кто мы такие и как следует принимать царственных особ.

Пока привратник, пробормотав что-то невнятное, спускался вниз, чтобы отворить ворота, женщина в колеснице сказала громко и решительно своему нетерпеливому спутнику:

– Ты забываешь, Паакер, что вернулся в Египет и имеешь дело не с дикими шасу[4]4
  Так египтяне называли племена кочевников-семитов, населявших Синайский полуостров.


[Закрыть], а с достойными жрецами, которых мы будем просить об услуге. И без того все жалуются на твою грубость. Она менее всего уместна при тех необыкновенных обстоятельствах, которые привели нас к этому святилищу.

Хотя эти слова были произнесены скорее тоном сожаления, чем порицания, но они оскорбили того, кому были предназначены. Ноздри его широкого носа стали раздуваться, правая рука крепко стиснула рукоятку плети. Он сделал вид, что кланяется, и нанес такой сильный удар по обнаженным ногам стоявшего возле него раба, старого эфиопа, что тот содрогнулся, как от внезапного озноба, но, зная своего господина, ни одним звуком не выказал боли.

Привратник наконец отворил ворота, и вместе с ним оттуда вышел молодой знатный жрец, чтобы узнать, что нужно прибывшим.

Паакер собирался снова заговорить, но стоявшая в колеснице женщина опередила его.

– Я Бент-Анат, дочь царя, а вот эта женщина на носилках – Неферт, жена благородного Мены, возницы моего отца. Мы отправились в сопровождении этих знатных особ в северо-западную часть Города мертвых осмотреть новые работы. Тебе известны узкие скалистые ворота, ведущие в ущелье? На обратном пути я сама правила лошадьми и, к несчастью, наехала на девочку, сидевшую у дороги с корзинкой цветов… Моя колесница сильно помяла ее. Жена Мены собственноручно сделала девочке перевязку, а затем мы отвезли бедняжку в жилище ее отца, парасхита[5]5
  Парасхиты вскрывали трупы, подготавливая их для бальзамирования.


[Закрыть]. Его зовут, кажется, Пинемом, возможно, ты его знаешь.

– Ты входила в его хижину, царевна? – спросил жрец.

– Я должна была сделать это, – отвечала она. – Мне, конечно, известно, что становишься нечистым, переступая через порог дома этих людей, но…

– Но, – вмешалась жена Мены, привставая на носилках, – с Бент-Анат это осквернение может быть сегодня снято тобою или придворным жрецом, а вот сможет ли она возвратить здоровье бедному ребенку?

– Однако жилище парасхита все-таки нечистое, – прервал жену Мены царедворец Пенсеба, распорядитель церемоний, – и я выражал свое неодобрение, когда Бент-Анат решила войти в проклятое логово. Я предлагал, – продолжил он, обращаясь к жрецу, – отнести девочку домой и прислать ее отцу царский подарок.

– А царевна? – спросил жрец.

– Она, по обыкновению, поступила согласно своему разумению, – ответил распорядитель церемоний.

– А действует она всегда по справедливости! – воскликнула жена Мены.

– Да будет это угодно богам! – сказала царевна, затем она продолжила, обращаясь к жрецу: – Тебе известна воля небожителей и открыты сердца людей, жрец, и я сознаюсь, что охотно даю милостыню и помогаю бедным, даже если за них никто не просит – только их нищета. Но после того, что случилось здесь, будучи виноватой перед этим бедняком, я сама нуждаюсь в помощи.

– Ты? – удивился царедворец.

– Да, я! – отвечала царевна решительно.

Жрец, до сих пор лишь задававший вопросы, теперь поднял, как для благословения, свою правую руку и сказал:

– Ты поступила хорошо. Хаторы[6]6
  Хатор – символическое воплощение богини Исиды. Она считалась богиней ясного и прозрачного неба и изображалась с головой коровы или рогатой человеческой головой с солнечным диском между рогами. Называли ее «прекрасноликой», и все чистые радости жизни воспринимались как ее дары. Позднее она стала музой, украшающей жизнь радостью, любовью, пением и танцами. В образе доброй феи стояла она у колыбели младенца и определяла его судьбу. У нее было несколько имен, и обычно изображали семь Хатор, олицетворявших главные стороны ее божественной деятельности.


[Закрыть] наделили тебя благородным сердцем, и богиня истины управляет им. Вы помешали нашим ночным молитвам, конечно, для того, чтобы просить нашего лекаря помочь изувеченной девочке?

– Именно так.

– Я попрошу главного жреца выбрать лучших лекарей и тотчас же пошлю их к больной. Но где находится дом парасхита Пинема? Я этого не знаю.

– К северу от террас Хатшепсут, как раз возле… Я поручу одному из моих спутников проводить лекарей. Кроме того, мне было бы весьма желательно узнать завтра рано утром, как здоровье покалеченной девочки. Паакер!

Паакер, с которым мы уже познакомились, поклонился, опустив руки до земли, и спросил:

– Что угодно приказать?

– Я назначаю тебя проводником лекарей, – отвечала царевна. – Царскому лазутчику будет легко отыскать эту хижину, к тому же и ты виновен в случившемся. – Затем она повернулась к жрецу и объяснила: – Несчастье произошло оттого, что я на своей колеснице старалась обогнать сирийских скакунов Паакера, о которых он говорил, что они бегут быстрее египетских. Это была бешеная скачка.

– Хвала Амону, что все так закончилось! – вскричал распорядитель церемоний. – Колесница Паакера лежит, разбитая в щепки, в узкой долине, а его лучшая лошадь получила тяжелые раны.

– Когда он проводит лекаря к парасхиту, ему, наверное, захочется взглянуть на нее, – сказала царевна. – Знаешь, Пенсеба, ты опекаешь безрассудную девушку: я сегодня в первый раз радуюсь тому, что отец ведет войну в отдаленной стране Сати[7]7
  Страна Сати – Азия.


[Закрыть].

– Он встретил бы нас сегодня неласково, – сказал распорядитель церемоний с улыбкой.

– Но лекари, где же лекари? – вскричала Бент-Анат. – Паакер! Ты проводишь их и завтра утром расскажешь нам о состоянии больной.

Паакер поклонился, царевна сделала знак, жрец и его собратья, вышедшие из храма, подняли руки в знак благословения, и царевна со свитой двинулась к Нилу.

Паакер остался у храма с двумя своими рабами. Поручение, данное ему царевной, его не радовало. До тех пор пока свет луны позволял видеть носилки, на которых восседала жена Мены, он смотрел ей вслед. Затем он постарался припомнить, где стоит дом парасхита. Начальник стражи по-прежнему стоял со своими людьми у ворот храма.

– Не знаешь ли ты жилище парасхита Пинема? – спросил его Паакер.

– Что тебе там делать?

– Это тебя не касается, – резко ответил Паакер.

– Грубиян! – вскричал начальник стражи. – Эй, воины, кругом и вперед!

– Стой! – злобно крикнул Паакер. – Я – царский лазутчик!

– Тогда тебе легко будет найти место, откуда ты пришел. Вперед, воины!

После этих слов раздался многоголосый смех, при звуках которого Паакер испугался так сильно, что плеть выпала у него из рук на землю. Раб, которого он отстегал нисколько минут назад, покорно поднял ее и последовал за своим господином в передний двор храма. Оба приписывали беспокойным духам то хихиканье, которое, постепенно затихая, все еще отдавалось в ушах и казалось зловещим, нарушая тишину некрополя, и действительных виновников которого они не могли видеть. Эти дерзкие звуки услышал и старый привратник храма, но ему, в отличие от царского лазутчика, насмешники были известны. Он подошел к воротам святилища и, углубившись в тень, отбрасываемую пилоном, закричал, размахивая наугад своею длинною палкой:

– Эй, вы, негодное отродье Сета[8]8
  Божество, которое греки называли Тифоном, враг Осириса, враг всего истинного, доброго и чистого. Сражающийся против него за своего отца Осириса Гор может его низвергнуть и изувечить, но не в состоянии уничтожить.


[Закрыть], бездельники, вот я вас!

Хихиканье утихло, несколько фигур выступили на лунный свет, и старик, тяжело дыша, погнался за ними. После непродолжительного преследования группа полусонных мальчишек поспешила через ворота храма обратно в башню.

II

Храм, во дворе которого ожидал Паакер и где исчез жрец, чтобы позвать лекаря, назывался «Дом Сети»[9]9
  Дом Сети сохранился до наших дней и известен как храм в Эль-Курна.


[Закрыть] и был одним из самых больших храмов Города мертвых. По грандиозности он уступал только великолепному зданию, построенному во времена династии, свергнутой дедом последнего царя. Этот величественный храм воздвигли при Тутмосе III, а его ворота Аменхотеп III украсил статуями – огромными колоссами[10]10
  Колоссы Мемнона – две монолитные статуи египетского фараона Аменхотепа III в Фивах. Верхняя часть одной из них отвалилась после землетрясения, и статуя, нагреваясь на солнце, стала издавать своеобразные звуки – «петь». Античные авторы считали эти статуи изображением мифического царя Эфиопии Мемнона – сына Авроры.


[Закрыть]. Дом Сети занимал первое место среди святилищ Некрополя. Его построили при Рамсесе I, вскоре после того, как ему удалось насильственным образом завладеть египетским троном. Его великий сын Сети продолжил строительство этого здания, которое предназначалось для молитв по умершим фараонам новой династии и для праздничных церемоний в честь богов подземного мира. Большие средства были потрачены на отделку этого святилища, на содержание его жрецов и относящихся к нему образовательных учреждений. Эти последние славились наравне со средоточием жреческой мудрости, древними святилищами Гелиополя и Мемфиса. Они должны были возвысить новую резиденцию царя в Верхнем Египте над главными городами Нижнего Египта.

В числе их прославились некоторые учебные заведения[11]11
  Это описание египетского учебного заведения приводится в источниках эпохи Рамсеса II и его наследника Мернептаха.


[Закрыть]. В Фивах существовали, во-первых, высшие школы, в которых жрецы, лекари, судьи, астрономы, гуманитарии и другие ученые мужи не только приобретали образование, но, кроме того, получив доступ к высшим сферам знаний и достигнув определенного уровня, содержались за счет царской казны. Будучи избавленными от житейских забот и находясь в постоянном общении с сотоварищами, имеющими одинаковые с ними интересы, они посвящали свое время научным исследованиям и размышлениям.

В распоряжении ученых была большая библиотека, где хранились тысячи рукописных свитков папируса. Там же изготавливали папирус. Некоторым из этих ученых было поручено обучение младших учеников, которые воспитывались в начальных школах, тоже относящихся к Дому Сети и открытых для сыновей каждого свободного жителя страны. Их посещали многие сотни мальчиков, которые здесь и ночевали. Впрочем, родители были обязаны или вносить за них плату, или посылать в школу детям пищу.

В отдельном здании жили сыновья знатных родов, которых за большую плату здесь воспитывали жрецы.

Сети I, основатель этого заведения, отдал сюда на воспитание своих собственных сыновей, даже наследника престола Рамсеса.

В начальных школах обучалось много учеников, и палки здесь применялись регулярно, о чем свидетельствует изречение одного из их учителей: «Уши ученика находятся на его спине, он слушает, когда его бьют».

Юноши, желавшие поступить в высшую школу, должны были выдержать экзамен, после чего каждый ученик мог из числа ученых высшего разряда выбрать себе учителя, который руководил им в научных занятиях и на всю его жизнь оставался для него наставником. Вторым экзаменом приобреталась степень «писец» и право занимать общественные должности.

Наряду с высшими школами для ученых существовало также учебное заведение для художников, где получали образование юноши, желавшие посвятить себя изучению архитектуры, ваяния, живописи. В них тоже каждый ученик выбирал себе учителя.

Все учителя в этих заведениях принадлежали к общине жрецов храма Сети, включавшей более восьмисот членов, которые были разделены на пять разрядов и управлялись тремя так называемыми пророками.

Первым пророком был главный жрец храма Сети, ему же подчинялись тысячи низших и высших служителей божества, относящихся к фиванскому некрополю.

Дом Сети, собственно, и был храмом, выстроенным из массивных известковых блоков. Длинная аллея сфинксов тянулась от Нила к обводной стене и первому широкому пилону, служившему входом в большой передний двор. Этот двор окаймляли с двух сторон колоннады, за ним возвышались вторые ворота. Перейдя через эти ворота, между двумя башнями в виде усеченных пирамид, посетитель вступал во второй, подобный первому, двор. Его задняя сторона являла собой величественную колоннаду, которая была частью центрального строения храма.

Внутри храм был обычно освещен несколькими лампадами.

Позади Дома Сети возвышались большие четырехугольные строения из нильского кирпича, имевшие красивый и нарядный вид, так как простой материал, из которого они были сложены, был обмазан известью и расписан пестрыми изображениями и иероглифическими надписями.

Внутреннее устройство всех этих домов было одинаково. Посредине был открытый двор, на который выходили комнаты жрецов и ученых. С каждой стороны двора находилась крытая галерея, опорами для которой служили деревянные столбы, с бассейном в центре, украшенным растениями. В верхнем этаже были расположены помещения для учеников, но уроки чаще проходили во дворах, вымощенных плитами и покрытых циновками.

Особенно красивым было здание, расположенное примерно в ста шагах за Домом Сети, между рощей и прудом. Над этим зданием развевались знамена. Это был дом главных пророков, которые, впрочем, являлись туда только для отправления службы, тогда как их постоянные жилища, где они обитали со своими женами и детьми, находились в Фивах, на другом берегу реки.

Позднее посещение храма не могло остаться незамеченным в общине ученых жрецов. Подобно тому как муравьи, когда их муравейник потревожен рукою человека, беспокойно бегают взад и вперед, не только ученики, но и учителя были охвачены необычайным волнением. Они группами приблизились к ограде. Посыпались вопросы, были высказаны разные предположения. Рассказывали, будто бы от царя пришло известие, что на царевну Бент-Анат напали колхиты, а один шутник из мальчишек уверял, что лазутчика царя Паакера насильно привели в храм, чтобы он здесь поучился лучше писать. Поскольку Паакер был в свое время воспитанником Дома Сети и предания об его стилистических промахах дошли до позднейших поколений учеников, это забавное предположение, несмотря на свою несообразность, было принято с веселым одобрением, особенно учитывая важную должность Паакера при царе. Это казалось правдоподобным, так как серьезный молодой жрец уверял, что он видел царского лазутчика в переднем дворе храма.

Суета и смех мальчиков в такой необычный час были замечены и главным жрецом.

Этот жрец, Амени, сын Небкета, происходивший из древнего благородного рода, был не только единовластным предводителем храмового братства. Жреческие общины всей страны признавали его превосходство, обращались к нему за советом в затруднительных случаях и не противились исходящим из Дома Сети, а значит от Амени, религиозным предписаниям. В нем видели воплощение идеи жречества, и когда он время от времени предъявлял некоторым общинам жрецов какие-либо странные требования, они подчинялись, зная по опыту, что даже запутанные, извилистые пути, на которые он повелевал вступать, всегда вели к единственной цели – возвысить могущество и авторитет служителей богов. Сам царь высоко ценил достоинства этого необыкновенного человека и давно уже старался привлечь его к службе во дворце, на должность Хранителя печати, но невозможно было убедить Амени отказаться от своего весьма скромного положения, так как он презирал внешний блеск и громкие титулы. Он даже осмеливался иногда оказывать решительное сопротивление предписаниям «Великого дома». Амени не желал променять неограниченную власть над умами на условное господство во внешних, казавшихся ему мелочными, делах, всецело подчиняясь при этом слишком самостоятельному и с трудом поддающемуся постороннему влиянию фараону.

Привычки своей жизни он регулировал особенным образом.

Восемь дней из каждых десяти он оставался во вверенном ему храме, а два дня посвящал своему семейству, жившему на другом берегу Нила. Но никому, даже своим близким, он не сообщал, какие именно из десяти дней он намеревался посвятить отдыху. Он спал только четыре часа в сутки. Для этого он, по обыкновению, удалялся в занавешенную комнату, подальше от всякого шума, в полдень, и никогда в ночное время, так как прохлада и спокойствие ночи ему казались подходящими для работы, к тому же он мог заняться изучением звездного неба.

Все обряды, выполнения которых требовал его сан, – омовения, очищения, бритье[12]12
  Жрецы отличались от всех прочих смертных тем, что брили волосы на голове и не носили головных уборов.


[Закрыть] и посты – он соблюдал с неумолимой строгостью, и его внешность соответствовала внутренним свойствам его натуры.

Амени было за сорок. Он был высоким и статным, без малейших признаков полноты, свойственной на Востоке людям в этом возрасте. Форма его гладко выбритого черепа отличалась пропорциональностью и представляла собой немного вытянутый овал. Лоб его не был ни высок, ни широк, но профиль отличался редким изяществом. У Амени были поразительно тонкие и сухие губы, а глаза – большие, светлые и бесстрастные – не горели огнем, не играли блеском и обыкновенно были потуплены. Он медленно поднимал взгляд, когда намеревался что-либо рассмотреть с проницательностью исследователя.

Молодой Пентаур, поэт Дома Сети, воспел эти глаза. Он говорил, что они подобны войскам, имеющим хорошего предводителя, который дает своим воинам отдохнуть до и после сражения, дабы они могли вступить в битву, накопив силы и уверившись в победе.

У Амени были враги, но клевета редко бросала тень на эту возвышенную личность.

Главный жрец с удивлением поднял глаза от своей работы, чтобы понять, что вызвало суету во дворах храма.

Комната, где он находился, была весьма просторной, здесь было прохладно. Нижняя часть стен была обложена фаянсовой плиткой, верхняя – покрыта штукатуркой и украшена росписью. Но пестрых, мастерски выполненных произведений художников этой общины почти не было видно, так как они были заставлены деревянными полками, на которых хранились свитки рукописей и восковые доски. Большой стол; высокое ложе, покрытое шкурой пантеры, перед ним скамейка для ног, над ним – подпорка для головы из слоновой кости в форме полумесяца[13]13
  Такие подставки египтяне использовали вместо подушки. Их в большом количестве находили в гробницах. Подобные приспособления используются и в наше время в Нубии.


[Закрыть]; несколько стульев; один поставец с чашами и кружками и другой, с сосудами разной величины, а также тазы и коробочки составляли убранство помещения. Оно было освещено тремя лампами в виде птиц, наполненными касторовым маслом.

На Амени было одеяние из белоснежного полотна в мелкую складку, доходившее до щиколоток; вокруг его бедер обвивался пояс с бахромой, завязанный спереди. Широкие, сильно накрахмаленные концы пояса свешивались, наподобие передника, до колен. Перевязь из белой, отливающей серебром парчи поддерживала его одежду, шею первосвященника охватывало, спускаясь на обнаженную грудь, широкое ожерелье из жемчуга и драгоценных каменьев, а на предплечьях блестели большие золотые браслеты.

Он поднялся со стула из черного дерева с ножками в виде львиных лап и подал знак слуге, сидевшему на корточках у одной из стен комнаты. Тот понял без слов желание господина, молча и осторожно надел на его обнаженный череп длинный и густой парик с локонами[14]14
  Знатные египтяне брили голову и носили парики.


[Закрыть], а на плечи накинул шкуру пантеры, голова и когти которой были обтянуты золотой фольгой. Другой слуга поднес металлическое зеркало, на которое Амени бросил взгляд, поправляя шкуру пантеры на плечах и головной убор.

В ту минуту, как третий слуга хотел подать ему знак высокого сана, в комнату вошел жрец и доложил о приходе Пентаура.

Амени кивнул – и вошел тот самый молодой жрец, с которым разговаривала Бент-Анат у ворот храма.

Преклонив колени, Пентаур поцеловал руку главному жрецу, который, благословляя его, сказал звучно, изысканно строя фразы, точно читал книгу:

– Встань, сын мой. Твое появление избавит меня от необходимости покинуть сей дом в столь поздний час, если ты можешь сообщить мне, что беспокоит учеников в нашем храме. Говори.

– Не произошло ничего особо примечательного, учитель, – отвечал Пентаур, – и я едва ли побеспокоил бы тебя, если бы ученики не подняли шум из-за пустяков и если бы не приехала царевна Бент-Анат, так как ей понадобился лекарь. Неурочный час и свита, с которою она явилась…

– Разве дочь фараона заболела? – спросил Амени.

– Нет, отец мой, она вполне здорова. Желая испытать быстроту своих коней, она наехала на дочь парасхита Пинема. Будучи великодушной, она сама отвезла израненную девочку в дом ее отца.

– Она входила в нечистый дом?

– Да.

– И просит теперь, чтобы мы совершили над нею обряд очищения?

– Я думал, что ее можно оправдать, отец, так как истинное человеколюбие побудило ее к поступку, который, хотя и противоречит обычаям, но…

– Но? – строго произнес Амени и обратил свой взор, потупленный до тех пор, на Пентаура.

– Но, – продолжал молодой жрец, опуская, в свою очередь, глаза, – ведь это не может считаться преступлением. Когда Ра плывет по небу в своей золотой барке, то его света на дворец фараона изливается не меньше, чем на хижину отверженного. Так неужели же слабое человеческое сердце должно отказывать в своем золотом свете – в милости – человеку низшей касты только потому, что он беден?

– Я слышу, – заметил Амени, – слова Пентаура-поэта, а не жреца, на долю которого выпало счастье быть допущенным к высшему знанию и которого я называю моим братом и товарищем. Обязанность твоя и каждого жреца – помогать народу сохранять веру и жить по правилам отцов. Времена изменились, сын мой. При прежних царях тот огонь, о котором я говорил тебе, был окружен железными стенами, и мимо них безучастно проходила толпа. Теперь я вижу трещины в старых оградах; взоры непосвященных, грубых людей сделались проницательнее, и один рассказывает другому о том, что он, полуслепой, будто бы видел сквозь эти трещины.