Текст книги "Космонавт № 34. От лучины до пришельцев"

Школьные годы чудесные?

Как я пошел «в первый раз в первый класс» – не помню. Учеба в первых двух классах в памяти не сохранилась. Знаю, что первая моя школа была недалеко от дома, на Социалистической улице.

А потом началась война, и в третий класс я пошел в оккупированном немцами Чернигове. Советские учебники было приказано сжечь, тетрадей и перьев не было. Учились, кое-как сшивали себе тетрадки из обрывков обоев. На уроке математики учитель однажды спросил: поднимите руки – кто списывал. Некоторые ребята честно подняли руки. Тогда он спросил: а теперь поднимите те, кто давал списывать. Я поднял руку. Тогда он сказал мне: «Будешь с ними, кому давал списывать, после уроков заниматься дополнительно».

Когда я вернулся в Ленинград – блокаду, разумеется, уже прорвали. Отец был на фронте. А маму, как главного инженера хлебозавода, перевели на казарменное положение. Ее поселили около завода и если, не дай Бог, бомба, то надо было перебежать улицу и на завод. А если мама была нужна, то посыльный в любое время суток перебегал улицу и ее из дома вытаскивал. Она обязана была докладывать, когда и куда уходит с завода, где она будет: дома, в кино, у знакомых, чтобы ее всегда могли при необходимости найти. Вот что такое главный инженер.

Я поселился вместе с мамой и поступил в мужскую школу, расположенную неподалеку. Потом ту школу закрыли. Новая моя школа находилась возле Большого проспекта на Васильевском острове. Из этой школы я очень хорошо помню две вещи: учительницу по литературе и школьный шахматный кружок. Учителя были требовательные, спуску нам не давали.

А поскольку я учился первые два класса в Ленинграде, вторые два класса на украинском языке, а следующие классы опять на русском, то эти два языка у меня перемешались. И мне было очень трудно успевать по русскому языку и литературе. Есть такая присказка. Учительница говорит в классе: «Дети, не говорите „ага“, а говорите „да“. Поняли?» – «Ага». Вот примерно так я и учился. Но учительница добивалась от нас хороших знаний, добивалась, чтобы мы писали хорошие сочинения. Мне это давалось с большим напряжением. Сочинения получались плоховатые. Приходилось получать и двойки. Их я исправлял на четверки, в результате по русскому и литературе мне выводили тройку… По математике, физике, химии – сплошные пятерки, а по литературе – тройка на тройке. Я считаю, если я сейчас более-менее грамотно пишу – это заслуга той учительницы. Мне было тяжело, родителей в школу таскали за каждую двойку, но в результате она все-таки вбила в меня знания. Во всяком случае, когда мне сейчас приносят документ, я нахожу ошибки, даже если я не первым читаю этот документ… В старших классах я литературу подтянул и закончил школу с хорошим аттестатом.

Потом я учился в пятой мужской школе. Интересная была школа, я и сейчас иногда туда захожу, когда бываю в Ленинграде, хотя школа и переехала в другое здание. Школа носит имя Карла Ивановича Мая – талантливого педагога, который еще в XIX веке основал нашу школу. В этой школе к каждому ученику относились с уважением, раскрывали способности ребят. Нашим директором или, как тогда говорили, заведующим школой был фронтовик С. И. Пашков. Он поддерживал традиции Мая.

Там был потрясающий, просто удивительный физический кабинет, в виде аудитории, громадный массивный стол, громадные доски, а в кабинете видимо-невидимо приборов. Нас учили не по бумажке, а на приборах. Чудом техники был гигантский телескоп, вызывавший во мне трепет и восхищение. Я по физике имел твердую пятерку.

Иногда хулиганил. Однажды в кабинете физики, во время экзамена, я забрался под стол с приборами и оттуда всем подсказывал. Учитель так и не заметил меня! Там были дверцы – и, если я видел, что кто-то «плывет» у доски – я мелом писал на дверце решение и показывал товарищу. Выходит, я был неплохой ученик, но всю жизнь все-таки хулиганил. Но паиньки-мальчики в космос не идут, а я рос хулиганом. Но не потому, что дрался с мальчишками, хотя и это было, а потому, что очень любил что-нибудь поджечь, взорвать… но это не мешало мне учиться. Наоборот – я все сильнее интересовался техникой, физикой, астрономией.

И мне разрешали прийти в школу ночью, достать телескоп, поставить на крышу, и проводить наблюдения – самостоятельно, без учителей. Одному мне было тяжело это все таскать, а у меня, как выяснилось, есть умение обучать. Такому педагогическому подходу обычно учат в педагогическом институте, а у меня как-то это от природы было.

Со мной в одном классе учился сын генерала, которому не давалась физика. Он был немножечко с ленцой. Его отца затаскали в школу. Однажды он сказал учителю: давайте я буду платить, а вы дополнительно занимайтесь с моим сыном. Ну, о деньгах в те времена не могло быть и речи. Но учитель сказал, что позаниматься с его сыном мог бы Жора Гречко. И я сидел с ним после уроков, занимался. Он стал получать иногда даже четверки. Прогресс!

За это он помогал мне в наблюдениях. Штатив таскал, телескоп. Я Луну наблюдал – в первой и третьей четверти, очень уж она красивая. Все думали, что Луна – просто огромный замерзший камень. А наш ленинградский астроном Николай Александрович Козырев наблюдал выброс пара из лунного кратера Альфонс. Это было потрясающее открытие, и я о нем знал.

Однажды вечерком вытащили мы телескоп, установили, посмотрели на планеты, на четверку галилеевых спутников Юпитера. Тут мне понадобился фильтр и я спустился в кабинет физики. По дороге обратно на крышу я услышал громкий крик моего товарища: «Скорее! Скорее сюда!» Я думаю: повезло, увидел выброс пара и воды из кратера Альфонса! Это редкое наблюдение! Я опрометью бросился на крышу. Смотрю – а телескоп у него направлен вниз. Он крикнул мне: «Смотри, раздевается женщина!». Оказалось, в мое отсутствие он шарил телескопом по окнам.

А еще мне запомнилась учительница географии. Очень требовательная! Двойки нам лепила, заставляла все учить назубок. В результате кое-какие знания сохранились. Был такой анекдот: урок географии в школе рабочей молодежи. Вопрос: Что нам экспортируют китайцы? Великовозрастный школьник замялся. Учитель подсказывает: «Ну, что вы по утрам пьете?» – «Неужели рассол?»

Потом я заканчивал 299-ю школу. Там мне запомнился учитель математики. Он требовал мгновенного ответа на любой вопрос. Знания синусов-косинусов-тангенсов, чтобы ночью разбудили – и от зубов отскакивало. Много формул и значений мы помнили наизусть. А я тогда уже читал про Л. Ландау, который говорил: нельзя загружать память цифрами. Память нужно заполнять идеями, а для цифр есть справочник. Я был согласен с Ландау, а не с нашим учителем.

Но через много лет был у меня такой случай: я заведовал на полигоне заправкой ракеты. А кислород испаряется. За два часа половина бака испарится. Поэтому была подпитка кислородом по мере его испарения. Мы сидим в бункере рядом с ракетой. Над нами несколько метров бетона. Наша миссия закончилась. Мы рассчитали заправку и ждем старта.

И вдруг вбегает человек, отвечающий за старт, и говорит: отказала подпитка. Что делать? Остается 5–10 минут. Бак теряет кислород и к моменту старта будет недостаток кислорода. Двигатель остановится, пуск будет сорван. Там есть система СОБИС, она начнет выравнивать, но хватит ли нам кислорода до разделения ступеней? Если не хватит – запускать нельзя. Если ошибешься – снимут голову. Если запретишь пуск – в КБ просчитают процессы и скажут: «Почему ты запретил? Ты мог посчитать». Ошибка в любую сторону будет стоить дорого. У меня ни логарифмической линейки (хотя в этом случае она бы не помогла), ни справочника, ни объемов и размеров емкостей. Стал я лихорадочно вспоминать, какой объем у бака, с какой скоростью испаряется кислород, с какой скоростью в баке будет понижаться уровень. Тогда система СОБИС столько-то выберет, а столько не выберет.

И вот тут не Ландау, а учитель оказался прав. Циферки надо помнить. Я посчитал в уме, и получилось, что можно пускать. Мы смотрим на ракету, она поднимается. По мере того, как подходила 120-я секунда, все решалось – доработает боковушка за счет гарантийных запасов или нет? Стоим мы, держимся за… головы. Идет репортаж: «120-я секунда, полет нормальный. Разделение ступеней». Мы вздохнули.

Мы выиграли, что разрешили пуск. Но начальник устроил мне разнос: «Как ты посмел разрешить пуск? Ты должен был сказать: условия не выполнены, один бак из 10-ти недозаправлен, пуск запрещаю. Мальчишка, ты рисковал, не твое это дело!» Но если бы я ошибочно запретил пуск – с нас бы сняли головы. И прежде всего с начальника. Ему бы вломили по первое число. Я говорил ему о государственном деле, о значении пуска для людей… Он мне – о риске и правилах – как не остаться козлом отпущения. Мы говорили на разных языках. А нашего школьного математика я тогда вспомнил добрым словом.

Находился на оккупированной территории? Да

(Из моей анкеты)

Немцы довольно быстро захватили Украину город за городом и вскоре подошли к Чернигову. Помню, в сильную бомбежку, мы спрятались под кручей в такую пещерку, одеялом завешивались от осколков. Это, конечно, смешно: одеяло нисколько бы не помогло, если бы осколок туда попал. Оно давало нам иллюзию защищенности. Потом уже немцы подходят, мы спрятались в погребе. Все затихло и разрывы, и стрельба. А мы сидим в погребе, темно, погреб закрыт, ничего не видим.

Ну, затихло, значит, надо выглянуть. И вот кто-то, самый смелый приоткрыл крышку погреба и говорит «Немец!», и другой полез: «Немец!». Пришла моя очередь, я полез, спускаюсь и говорю: «Нет там никакого немца». Мне твердили: «Ну как, вот же стоит немец!», а я свое: «Да нет, там человек стоит, а немца там нет». Мне было десять лет, я находился под впечатлением советского антигитлеровского плаката. Там была нарисована нора, а оттуда змея вылезает. «Фашистская гидра вылезла, напала на нас!» И я так и думал, что немец это змея, фашистская гидра, и когда я увидел человека в форме, то мне не пришло даже в голову, что это немец. Немец должен быть в виде змеи. Но это был немец, оккупант, а я оказался на оккупированной территории.

Было трудно. До третьего класса я рос маменькиным сыночком, а в оккупации пришлось около трех лет жить без родителей. Мы десятилетние вдвоем с двоюродным братом Федей, царство ему небесное, кормили семью из шести человек. Обрабатывали 35 соток земли без лошади, без плуга. Целыми днями, вскапывали, поливали, пололи.

Этот труд, наверное, и сделал из меня космонавта: появились силы, координация, ответственность. Когда я сейчас вижу десятилетнего мальчика, мне кажется, что он пустую лопату не поднимет. А 35 соток без лошади и без плуга, это невероятно. В войну мы мужали быстро.

В оккупации было голодно: утром картошка, вечером картошка, днем картошка. И, чтобы заглушить голод, мы стали курить, но не табак. Мы собирали окурки, табак из окурков доставали, складывали в стакан. Когда набирался стакан табака, мы шли на рынок, продавали табак и покупали мыло. Какая валюта наиболее ценна во время войны? Не золото, серебро, платина или алмазы, а мыло, спички и соль.

И поэтому, конечно, мы не могли позволить себе курить табак, когда на него можно было приобрести «военную валюту»… Мы курили труху от деревьев, сухие листья от вишни, чтобы заглушить голод. Ну, и делали самокрутки из газеты. Кладешь туда эту труху, сворачиваешь, крутишь самокрутку, заклеиваешь языком. Вот так и курили.

Как-то под потолком в избе мы нашли секретную полочку. Смотрим, а там настоящая папиросная бумага! Мы ее схватили, побежали, курить дома-то нельзя, бабушка не дает. Мы побежали в колхозный сарай, где раньше лошади стояли, и поэтому весь пол там был в навозе. И стали крутить самокрутки из настоящей папиросной бумаги. Только там между папиросной бумагой какая-то блестящая бумажка лежит, вот как конфеты заворачивают, что-то золотистое, фольга. Она нам не нужна, мы ее, естественно, выбрасываем в грязь, а папиросную мы ценим, она хороша для самокруток. Покурили, лишнее все выбросили.

Вернулись домой, и вечером вдруг тетка спрашивает «Кто из вас взял сусальное золото?» Мы говорим: «Мы не брали». «Ну, вот там лежало, между листами папиросной бумаги сусальное золото!» Когда мы все поняли и признались – тетка нам не поверила. «Идите, покажите». И мы пришли в сарай, а там действительно золото, втоптанное в навоз, и ничего уже нельзя исправить… Для нас это было не сусальное золото для икон, а конфетная бумажка, которая в отсутствие конфет не представляла для нас интереса…

Было страшно. Жизнь человеческая зависела от настроения фашистов-эсэсовцев. Однажды иду в школу – переступаю через убитого. Возле стола учителя, в стене – след от пули. А потом прошел слух, что наше село сожгут вместе с людьми. Мы, десятилетние мальчишки, ворвались домой, схватили за руки бабушку, хотели вместе с ней бежать. А она говорит: «И куда ж мы, дети, побежим? Здесь у нас дом, огород…».

И мы остались – и ждали, когда нас сожгут.

Вот, казалось бы: мама в Ленинграде, папа на фронте, я в оккупации, казалось бы, что может быть хуже? Но папа получил ранение и контузии. Мамин дедушка умер в блокаду от голода. Мой двоюродный брат после пожара на Бадаевских складах поел жженого сахара, который затвердел в уличной грязи – и подхватил смертельную болезнь. А я в оккупации все-таки остался жив. Такая судьба: оккупация была менее опасна для меня, чем, скажем, ленинградская блокада. В оккупации я выжил. Так иногда бывает: большое горе оборачивается удачей. Об этом надо помнить и не отчаиваться.

Неожиданное возвращение

Красная армия освобождала Украину. Когда фронт откатился обратно, немцы убежали, вернулись наши. Помню, как из леса вышли партизаны – вступать в армию. Они вышли со своим оружием, но без еды. И вот два партизана к нам пришли, с автоматами, голодные. Мы их накормили коржиками, они за эти коржики дали нам два автомата. Мы, мальчишки, сразу отправились стрелять, но у нас эти автоматы отняли.

Долго еще милиция отнимала у нас военные игрушки – оружие, взрывчатку. Милиционеры примерно знали, куда мы ходим стрелять, и нас ловили. Кстати, нас не судили. Дело было так: отнимут взрывчатку или револьвер, дадут подзатыльника и отпускают. Наладилась связь с Ленинградом и наконец пришла весточка от мамы, пришла посылка с письмом. Там были кое-какие вещи для меня – например, новенькая синяя телогрейка. Теплая, удобная, в округе ни у кого такой не было, я в ней расхаживал как король!

И самое главное – мама прислала мне вызов в Ленинград, потому что Ленинград, освобожденный от блокады, считался стратегическим городом, и кто попало во время войны туда попасть не мог. Чтобы иметь право приехать в Ленинград, нужно было заполнить кучу документов. И вот с этими мамиными бланками я пришел в райком ВКПб, и там все заполнили. К счастью, мне выдали справку, что я с оккупантами не сотрудничал. Это касалось и лично меня, одиннадцатилетнего школьника, и моих близких. И вот эти документы лежали в комоде, а мама прислала деньги на билет и дала указание тетке, у которой мы жили, что приедет из Ленинграда наш человек (я уже не помню кто именно) и заберет меня. Чтобы документы все были готовы к отъезду!

Однажды кто-то из нас рылся в комоде – и выпали эти самые деньги. И я их нашел. Я очень тосковал по маме… Как только я их увидел, у меня мгновенно созрел план, что не буду я никого ждать, а уеду-ка я в Ленинград сам! И стал готовиться к поездке, но подготовка была, мальчишеская. Я приготовил пустой рюкзак и все. И взял я эти деньги и – к счастью – не забыл про документы. Тут как раз поезд днем уходит, а меня послали корову отогнать, потом дали задание что-то сделать в огороде. Я испугался, что могу опоздать на поезд. Но потом все разошлись по делам, и я своему брату двоюродному Феде говорю: «Федя, я уезжаю». Он отмахнулся: «Ладно, шутки» – видно, я и тогда частенько розыгрышами занимался. Я говорю: «Да нет, это не розыгрыш, я действительно уезжаю. Только смотри, пожалуйста, до вечера никому не говори, что я уехал, чтобы меня не вернули. А вечером начнут беспокоиться, где я, тогда скажи: Он уехал в Ленинград».

Ну, взял я этот пустой рюкзак, пошел в огород, нарвал огурцов, пошел через рынок, купил стеклянную баночку с маслом, пару яиц, а еще хлеб пекли из печки русской, настоящий. Как я его полюбил после оккупационного хлеба «на опилках»! Взял я кусок хлеба и пошел на вокзал, купил билет в Ленинград. А до поезда еще несколько часов. И там были военные раненые, и они говорят «Пацан, принеси воды», – я принес, «Пацан, сходи туда-то, что-то узнай», – я сходил. И так мы с ними сошлись, и, когда пришел поезд, мы сели с ними в вагон, а раненых сажали вперед, раненым полку освобождали, поэтому мы не висели на подножке поезда, а в купе сидели. Я все время ждал, что прибегут тетка, бабка и меня снимут. Когда поезд тронулся и замелькали станционные постройки, я думаю: «Ну, все, слава богу, поехали в Ленинград». Поехали благополучно. Правда, ночью нас разбудил жуткий холод. Оказалось, что в этом купе выбито окно, и ночью нас просквозило…

А Федя не поверил мне, и, когда ночью я не вернулся домой и все стали меня искать, он не сказал, что я уехал. Он считал, что я разыгрываю и где-то прячусь. И чтобы дураком себя не представить, он молчал. И там был большой скандал.

Я поехал. Поезда шли вне расписания, во многих окнах были выбиты стекла. Мы останавливались на каких-то станциях, у нас была трудная долгая пересадка. Высадили нас на какой-то станции. Раненых пустили на вокзал, меня с ними. Я когда-то маленький выпадал из кроватки, а на вокзале мне досталась узкая скамеечка. И я на ней спал и никуда не упал.

А днем, в ожидании поезда на Москву, я пошел к рельсам, увидел маневровый поезд и сел на подножку. Я катался на этом поезде. Он распихивает вагоны по разным путям, а я балдею от счастья, катаюсь. Потом мы приехали в Москву, опять пересадка, целый день в Москве, вечером на Ленинград. Меня интересовало метро – чудо света, как тогда говорили. В Ленинграде метро пустят еще не скоро – через десять лет после Победы. Я знал стихи, песни про метро:

 
Есть такие люди – настойчивые люди.
Они сказали: будет сдана работа в срок!
Проходчики, бетонщики, забойщики, кессонщики.
Где такие люди? На метро!
 

Знал про лестницу-чудесницу. Про нее был стишок: «Придумано не худо, устроено хитро, плывет и не качается, течет и не кончается!». Это было заманчиво – технические чудеса. И вот я в Москву приехал – и мне подавай «лестницу-чудесницу». Спустился в метро – красиво, сказочно, но где волшебная лестница? Обычные ступеньки. Доехал до какой-то станции, вышел, опять ступеньки. Еще вышел на какой-то станции, нигде нет «лестницы-чудесницы». Наконец, мне подсказали: «Киевская». Я туда приехал, и давай на лестнице кататься вниз-вверх.

Потом я узнал, что в парке Горького выставка военных трофеев. Я туда добрался, и провел там весь оставшийся день. Там я облазил самолеты, танки, пушки… Я тогда как раз уже разочаровался в танковых войсках и мечтал об авиации. Увидел даже ракетный самолет – Me-163, по-моему. Сегодня мы знаем самолеты реактивные, у них используется атмосферный воздух. А там был чисто ракетный, он ничего из атмосферы не брал, такой был немецкий перехватчик.

Оттуда начиналась моя тяга к ракетам. Кстати, когда нас освободили, фронт постепенно уходил от нас. А в это время в газетах прошла информация, что немцы изобрели «ФАУ-2», ракету. Дальность полета 300 или 400 километров. И вот я все с замиранием сердца ждал, когда же фронт отодвинется на 400 км, чтобы «ФАУ-2» не достала до Чернигова. Это было наивно, потому что зачем немцам обстреливать Чернигов «ФАУ-2», они по Лондону, в основном, их запускали. В общем, интерес к технике во мне кипел. И я с наслаждением провел день на этой выставке в парке Горького.

Вечером, я помню, на вокзале давка была страшная, потом открываются какие-то ворота, и все мы бежим к поезду. Толпа гигантская, летят все, садятся, и я тоже вскакиваю в плацкартный вагон. Гляжу, первое купе занято, второе – занято, дальше – занято, занято, только в последнем купе третья полка свободная. Я туда свой рюкзачок, а там уже половина съедена, но еще баночка с маслом осталась. И я залез на третью – багажную – полку, рюкзачок под голову, и заснул.

Среди ночи меня будят: «Эй, тут видишь, люди стоят. А ты что, будешь целую ночь спать? А ну-ка слезай». Меня согнали с третьей полки, и кто-то там лег отдыхать, а я поехал сидя. Так я и приехал в Ленинград, и прямо пешком с вокзала домой. Повторю свою мысль: если современного двенадцатилетнего мальчишку бросить в те условия военной неразберихи на железной дороге – я не уверен, что он добрался бы от Чернигова до Ленинграда с пересадками, без Интернета и мобильного телефона. А для меня это было интересным приключением.

Я поехал, пошел, нашел дом, нашел квартиру, подошел к квартире, сердце колотится. Звоню – и слышу мамин голос. Два – три года не слышал! Мама спрашивает: «Кто там?», я говорю: «Откройте!». А она же меня не ждет, она же знает, что я в Чернигове и что скоро должен кто-то приехать за мной. Она же не знает, что я убежал. Потом мама мне рассказывала, что в те дни частенько грабили квартиры. Действовала «Черная кошка» или еще кто-то. И поэтому незнакомым не открывали. Она вспоминала: «Я слышу, что голос мальчишеский. И думаю, что, если он на меня кинется, мальчишка этот, я от него отобьюсь». Она открывает, а я на нее кидаюсь, потому что я-то уже заранее узнал мамин голос. Я на нее кидаюсь, она от меня отпрянула, не узнала, не ожидала.

Потом узнала и прежде всего стала меня отмывать, потому что я дня три ехал и, конечно, весь был чумазый. Она отмывает меня и говорит: «Слушай, что-то я не пойму, кто тебя отправлял? Почему на одежде нет ни единой пуговицы, все на веревочках?» И спрашивает: «А вещи твои где?». Я говорю: «На старой квартире оставил, в предбанничке». Поехали мы за вещами, я достаю этот рюкзак, там остатки масла, но все уже крысы подъели, какие-то крошки и все. Она говорит: «Вещи где?», я: «Вот же вещи». Она-то ждет, что там мой ватник, мои ботинки, какая-нибудь рубашка, а мне и в голову не пришло, когда я собирался, что это нужно взять. Мама говорит: «Подожди, а как ты уезжал? Кто тебя провожал, кто в дорогу тебя снаряжал?» И тут я ей рассказал, что я сбежал.

А на следующий день в кабинете стоматолога мне поставили сразу девять пломб. Три из них вылетели тем же вечером.

Это путешествие из Чернигова в Ленинград было авантюрой, но я проявил самостоятельность. Я всю жизнь принимаю на себя ответственность, с детства. Если я что-то делаю, я сам за это и отвечаю. Если приходится отвечать тяжело, больно, я понимаю так: сам заслужил, сам отвечаешь. Плохо, когда ты не виноват, а обвинения на тебя сыплются, вот тогда плохо. А, если сам виноват, сам и отвечаешь – это норма для нас, для нашего поколения. Сейчас, по-моему, в ходу другие принципы. Пришло другое поколение – не знаю, хуже ли оно, лучше, но… другое!

В годы войны в Чернигове в нашей слободе только у одного мальчика был велосипед. Он на нем катался, а мы бежали за ним в клубах пыли. И нам было так приятно! Вот, что такое для нас был в детстве велосипед.

Потом, когда мама отдала мне свой, женский велосипед с погнутой рамой, «потому что он как-то под машину попал», я был счастлив. Он был без ниппельной резины, потому что во время войны ее достать нельзя было. Я для велосипеда сам сконструировал специальные детали. На женском погнутом, переделанном велосипеде я ездил как король. Ездил на нем на большие расстояния. Так что для нас велосипед в те времена был, можно сказать, как мотоцикл или автомобиль сейчас.

Помню День Победы. Нас отпустили с уроков – и мы радостно выбежали на улицы. Почему-то ярче всего запомнилось, что отпустили с уроков… Отец оставался в армии. Он даже отказался от очередного повышения в звании – кажется, от производства в майоры – чтобы поскорее демобилизоваться и вернуться к нам. От него приходили посылки – раз в полгода. Чаще не разрешалось. Там были кружки, вилки, продукты. Однажды пришло две посылки: от него – нам, и от его приятеля – родителям приятеля. Родители эти не объявлялись, мы их тоже найти не могли. Посылка у нас полгода пролежала. Когда отец вернулся с фронта, оказалось, что эта посылка тоже предназначалась нам. Он просто схитрил, чтобы послать две посылки. Мы вскрыли посылку. Там был чернослив. Он не испортился, мы его с удовольствием съели. А в черносливе был спрятан бинокль. Вот такое воспоминание – уже не военное, а послевоенное. С этим биноклем для меня закончилась война.

Даже сейчас, когда после Победы прошло столько лет, для меня непонятно, как это – не знать войны. Даже трудно представить. Война так по нам прошлась. Что захочешь – не забудешь.