Текст книги "Викинг"

Часть вторая

I

Праздник Середины зимы прошел как нельзя лучше. Отец сказал Кари:

– Давно не бывало такого. Это к хорошему.

Пива и браги хватило. Обошелся праздник без ссор. Может, потому, что зима выдалась снежная, с метелями и мало было посторонних – одни близкие соседи.

Впрочем, еще задолго до праздника появился некий охотник. Он спустился с гор и остался на зиму в доме Гуннара. Это был работящий, средних лет человек, ровный характером и кое-что повидавший на свете. Звали его Грим. Родом происходил из далекого Финмарка, что на северо-востоке. Носил он русскую пушистую шапку и уверял, что понимает язык эстов. Судя по его рассказам, рыбачил он в северных морях, где полным-полно трески и жирного окуня. Но не это было самым удивительным. Однажды у очага, чуточку хлебнув браги, он поведал историю, которая запала в самую душу Кари. Да и другие слушали затаив дыхание. Хотя нечто подобное кое-кто и слыхал прежде, но скорее почитал за сказку, нежели за истинную правду. А Грим уверял, что каждое его слово – чистая правда. Готов, мол, отвечать за все головой. Поскольку рассказ Грима запал в душу Кари, следует привести его дословно.

– Сказывают, – говорил Грим, – будто есть на свете прекрасные земли… Я познакомился на острове Аласте с одним моряком по имени Одд Деревянная Нога. У него ногу отшибло бревном, которое свалилось на него во время шторма. А бревна везли Одд и его друзья из Финмарка на свой остров. С тех пор он сидит дома и ловит рыбу в речке. Перед самым прошлым праздником Середины зимы он сказал мне: «Слушай, Грим, вот гляжу я на тебя и порой диву даюсь: что ты влачишь жалкое существование на наших голых скалистых берегах? Будь я в твоих годах, с твоими крепкими ногами и могучей шеей, давно бы поплыл в прекрасные земли». Так сказал мне Одд Деревянная Нога. Сидели мы с ним перед очагом и пили брагу. Язык у него развязался, у меня шумело в голове, и речи его были приятны. Брага была хмельная и располагала к болтовне всяческой. «Ты это хорошо придумал, – говорю, – насчет прекрасных земель. Но кто пустит к себе? Надо идти в гости или с товаром, или с мечом». – «Верно, – соглашался Одд Деревянная Нога, – если ты говоришь о стране бургундов, франков или готов. Или о стране кесаря. Но есть прекрасные земли, где трава – по пояс, лесов – предостаточно, и они у самого берега. Форель, треску и гольца бери голыми руками. А людей не видно, не с кем даже повоевать…» Я подумал, что это говорит не Одд, а скорее брага, которая язык развязывает, а в голове порождает приятные картины, в том числе и траву, которая по пояс, и лес, сбегающий к самому береговому песку. Я говорю: «Одд, утром мысли свежее и голова служит лучше…» Одд Деревянная Нога рассердился было. «Я, – говорит, – и утром повторю тебе то же самое. Ты думаешь, я пьян? Просто даю тебе хороший совет на тот случай, если ты вздумаешь пожить по-человечески». Тут мы снова выпили в знак примирения. Одд Деревянная Нога перечислил по именам всех своих родичей – живых и мертвых, повторяя: «Разве я пьян?» Потом он сказал, что если сесть на приличный корабль, который из дуба и построен на славу, у которого крепкий прямоугольный парус, и прочная мачта, и тридцать весел, и плыть на запад, все на запад, то можно приплыть в страну сплошь зеленую. Недаром она зовется Гренландией. Если, прибыв в Гренландию и отдохнувши как следует, поплыть дальше на запад, а после круто на юг, то попадешь в страну, где много винограда. Она – за лесистой страной, именуемой Маркланд. Вина на Маркланде – хоть залейся. И нет над тобою ни ярлов, ни херсиров, ни тщеславных грабителей-конунгов и прочих негодяев. Ты сам себе полный хозяин: хочешь – лежи на боку и ешь виноград, а хочешь – лови себе лососей и бей в лесу оленей. Попадаются в той стране низкорослые люди, а есть краснолицые. Но с ними всегда можно договориться – это тебе не наши ярлы или конунги. Я спросил Одда: «Только что выслушанный рассказ – это сущая правда или нечто вроде сказки?» Он ответил: «Я это слышал от многих достойных людей». Сам он не плавал в те края по причине этой самой деревянной ноги, но говорил, что непременно поплыл бы, если был бы здоров, как некогда. И он сказал почему: «Разве это жизнь – среди голых скал и кровожадных ярлов и херсиров, каждый из которых мнит себя конунгом? Здесь надо или самому разбойничать, или жить впроголодь». Так говорил Одд Деревянная Нога. Он это повторил и позже, когда протрезвел.

Грим был не из тех, кто любит болтать пустое. Если он в чем-либо был уверен, то говорил:

– Да, это так.

Если же он слышал что-либо от других, но не видел собственными глазами, то говорил:

– Так сказывают…

В зимние вечера, когда завывала вьюга и голоса скал и лесов причудливо разносились над фиордом, рассказ Грима воспринимался по-особому. Его просили выложить все, что знает про эти земли за морем. Потому что о них нет-нет да судачили разное. Конечно, всякое случается на свете. И нет ничего удивительного в том, что за морем могут оказаться диковинные земли. Любопытно все-таки, есть ли человек, которому довелось побывать в тех землях и благополучно вернуться домой?

На это Грим отвечал так:

– Такого человека я не встречал. Но один южанин, говорят, вернулся. И снова собирается на запад.

Кари навестил скальда Тейта и пересказал все, что говорил Грим про земли на западе.

Тейт выслушал его, не проронил ни слова. Лежал и кашлял, потому что накануне простыл в лесу, проверяя расставленные им капканы.

– Подбавь-ка дров в очаг, – сказал он Кари.

Когда огонь разгорелся, Тейт сказал:

– Наверно, правда. Я тоже слыхал о тех землях. Мало кто возвращался оттуда. Но кто-то должен был вернуться и поведать про это самое. Ведь даже сказка не рождается сама по себе. Ее рассказывает человек.

– Есть в словах этого Грима одна большая правда, – продолжал скальд, откашлявшись. – Наверное, догадываешься сам, какая?

Кари прикинул в уме, что имеет в виду скальд.

– Не ломай себе голову, Кари. Дело ясное: собачья жизнь погонит человека хоть куда.

Кари по совести не мог согласиться со всем, что утверждал скальд. Почему же жизнь собачья? Нет ли здесь преувеличения? Земля, на которой проживает такое существо, как Гудрид, не может опротиветь тебе. Собачья жизнь, – это нечто иное, она полностью исключает Гудрид. Скальд обижен судьбой, потому и говорит так зло. Но ведь судьба бывает различная.

– Когда жизнь опостылеет, Кари, всегда найдется какая-либо земля – далекая или близкая, – куда с удовольствием сбежишь. Ты меня понял?

Нет, Кари не понял скальда. Тот словно чувствовал это и сказал ему:

– Когда-нибудь поймешь.

И снова закашлялся. Да так, что посинел от натуги.

II

Кари хотел понять не «когда-нибудь», а сейчас. Немедля! Жить, не понимая, почему могут опостылеть тебе эти гордые скалы, этот чистый фиорд, эта весенняя трава и белый снег зимою, – невозможно. Ведь этак может статься, что и двор твой и очаг твой тоже опротивеют? Но это же невозможно! Не хватил ли скальд через край? Может, виной всему эта простуда и тяжелый надсадный кашель?

При первой же возможности Кари снова отправился к скальду, прихватив свежеиспеченного хлеба и жбан теплого молока.

Скальд по-прежнему лежал на своем жестком ложе и глядел вверх. Он сказал молодому человеку «здравствуй» и недовольно покосился на жбан.

– Это еще что? – спросил он.

– Так, ничего, – ответил Кари, не обращая внимания на недружелюбный тон скальда.

– Я не люблю, когда меня жалеют, – сказал скальд.

– Это просто гостинец, – объяснил Кари.

– Мне уже лучше, – сказал скальд.

– Это хорошая весть…

– Ничего особенного… Одним человеком – больше, одним – меньше… Какая разница? Что изменится в этом мире?

Кари полагал: что это не все равно, это многое в мире меняет…

– Ошибаешься, Кари. В ошибке повинен не ты, так ошибаются многие, когда ставят себя слишком высоко. Если мы властвуем над форелью и лососем, оленем и треской – это еще ровным счетом ничего не значит. Может быть, именно в этом наше несчастье. Подумай хорошенько…

Кари положил хлеб на скамью у изголовья и молоко тоже поставил рядом.

– Моя мать просила отведать…

– Она добрая, – сказал скальд. – Но этого никто не оценит. Даже ты.

– Почему же? – растерянно спросил Кари.

– Так устроен этот мир.

Кари раздул очаг – благо уголья еще тлели в золе. И когда пламя заиграло, он спросил скальда:

– Я знаю очень немного. Но хочу кое-что знать наверняка. Я не понял из твоих слов, сказанных недавно, почему может опостылеть моя земля? Почему я в один день – прекрасный или черный – смогу сбежать отсюда… Отсюда, где живет Гудрид.

Скальд отломил кусок хлеба, пожевал, пробормотал, что хлеб превосходен, что давно не едал такого. Он поднялся – не без труда – и уселся рядом с Кари, с удовольствием погрел руки. Он сказал:

– Нет ничего прекраснее родного очага.

Выглядел он лучше, чем в прошлый раз, почти как совсем здоровый. Меньше кашлял, дышал ровнее. И пламя сверкало в его глазах – крохотное пламя, но очень веселое: так не бывает у больного тяжко. Этот скальд, несомненно, был человеком недюжинного здоровья.

– Кари, – сказал он, грея руки, – ты очень молод, и в этом твое счастье. Я, можно сказать, стар, и в этом мое несчастье. Нет, я не жалуюсь на слабость в ногах или на боли в пояснице. Я сплю отменно и часто вижу хорошие сны. Как в молодости. Если бы где-нибудь завелась молодая вдовушка, я бы непременно повадился к ней. Да, да! Мой главный недостаток в том, что вижу и понимаю больше многих и знаю, куда мы идем. Вот если бы завязать мне глаза, заткнуть бы мне уши, а разум смутить крепкой брагой – вот тогда я бы почувствовал себя счастливым. Ты понял меня?

– Нет, – признался Кари.

Скальд, однако, был на этот раз терпелив. Он отпил молока и похвалил его. Внимательно посмотрел на Кари – прямо в глаза ему. И сказал:

– Я люблю тебя, Кари, отцовской любовью. Боги дали тебе все: крепкий стан, высокий чистый лоб, ясные глаза, сильные руки и ноги. И растешь – да, растешь все еще! – в доброй семье. И ты уже любишь. Не знаю, любим ли. Но это не очень важно, любовь придет со временем. Ее любовь. И у меня сердце обливается кровью, когда подумаю, что в один черный час нагрянет беда и ты возненавидишь этот мир.

– Как?! – воскликнул Кари.

– Очень просто, – спокойно, даже чересчур спокойно продолжал скальд. – Представь себе… Но нет, я не хочу портить тебе настроение. Не желаю! Может, боги распорядятся иначе. Есть на свете О́дин, и он многое может изменить в человеческой судьбе.

– Ты истинно веришь в богов? – спросил Кари. – Помнится, ты однажды усомнился в их существовании…

– Когда это было? – насторожился скальд.

– У этого самого очага. После неудачной охоты.

Скальд улыбнулся:

– После неудачной?.. Это бывает…

– Ну, а сейчас?

– Мы когда-нибудь поговорим об этом… – уклонился скальд. – Повторяю: боги могут распорядиться нашей судьбой по-своему… И тогда – при особых обстоятельствах – я могу оказаться неправым. И ты сможешь обвинить меня в обмане.

– Никогда! – пылко воскликнул Кари.

– Не торопись! У меня перед тобою еще одно преимущество, которое заключается в том, что я тороплюсь меньше тебя.

– Это хорошо?

– И да, и нет.

В словах скальда было так много неопределенного, этого самого «и да, и нет», что Кари так и не смог уяснить, куда же, к чему же все-таки клонит скальд и почему почти все его ответы содержат оговорки?

– Почему? – удивился скальд. – Ты этого еще не уразумел? Но ведь это же главное! Весь разговор наш именно об этом самом главном!

Кари подбросил дров в очаг.

– Мы с тобой, Кари, говорим о жизни. То есть о самом главном. А ведь она сложна. Очень сложна! И нельзя говорить о ней без оговорок. Это тебе не стрелу запускать в зайца! Да и при этом не всегда знаешь, попадешь в него или промахнешься. Я прожил полсотни зим. Как ты думаешь, смыслю я кое-что в этой самой жизни или нет?

– Наверное, – проговорил Кари.

– Ты мог бы сказать и тверже, увереннее… Впрочем, суть не в этом. Жизнь каждого из нас висит на волоске. Каждого из нас подстерегает смерть. Она, может, уже здесь, за дверью.

Кари оглянулся – живо, точно его окликнули. Никого за спиной! Коричневая тяжелая дверь, коричневые стены. Скальд продолжал:

– Ты не думай, что о ней размышляют многие. Напротив, многим кажется, что ее и вовсе нет в помине. Ты помнишь эту гнусную стычку на Форелевом ручье? Помнишь, как тонул в воде один из этих разбойников? А ведь они и не думали о смерти за ночь до этого! Не думали!

Скальд затрясся от злости. Но на кого же злился он? Может, на самого себя? Кари этого не уразумел.

– Знай же, Кари: самый большой враг твой – тебе подобный. В этом весь ужас! Правда, можно и утонуть, переходя через брод, можно выпасть за борт в морскую воду, захлебнуться в высокой волне. Можно замерзнуть в горах, погибнуть в схватке со зверем. Но нет страшнее зверя, чем злой человек.

Скальд уронил голову на грудь. Он дышал тяжело. Кари было страшно видеть этого человека в столь беспомощном состоянии. Может, глоток молока пойдет на пользу скальду?

– Нет, нет! – Он отстранил жбан. – Не это… Нужна справедливость, но где ее взять? – Тейт улыбнулся кривой улыбкой. – Все это, однако, слова. Нужен совет. Вот он: берегись негодяев! Постарайся поменьше таить обиду. Сделай себе верным помощником работу: она тебя отвлечет от дурных помыслов, она поможет тебе найти свою дорогу в жизни. И не связывайся с людьми богатыми, заносчивыми…

Засим последовало долгое молчание. И Кари задал вопрос, который не мог не задать. Он спросил:

– Я понял тебя, Тейт. Но это возможно?

– Что именно?

– Уберечься от всех этих… Ну, негодяев… Ну, заносчивых, богатых… – Кари все туже сжимал сплетенные пальцы рук.

Скальд был честен. Он сказал:

– Думаю, что нет.

И тут же сам себе задал вопрос: «Так в чем же цена всех моих наставлений?»

III

Дело шло к весне. Это чувствовалось во всем.

Журчание талой воды сливалось в большой говор, словно шумел голосами многолюдный великий тинг.

Снежные шапки на горах делались все меньше. Скоро многие вершины вовсе лишатся их.

За очагом повелись совсем другие разговоры: бесконечные зимние воспоминания о временах минувших, о великих берсерках и страшных лесных чудовищах уступили место ближайшим планам. Куда идти весной на рыбный промысел? Кого и когда навестить? Кто заявится в гости? Будет ли тинг и когда? И о чем пойдет разговор на тинге? Кого придется мирить? Кого придется изгонять за преступления?

Заговорили о прославленных силой и смелостью людях, уходивших в море. Одни из них возвращались, другие – исчезали бесследно, и только вспоминали о них родные да любящие девичьи сердца.

Отец Кари Гуннар, сын Торкеля, сказал:

– Удивительное сказывают о землях и островах, которые за морем… Вроде твоих рассказов, Грим. Об этом я слышал не далее как вчера…

Это было началом рассказа. Поковыряв золу длинной палочкой, Гуннар, сын Торкеля, продолжал:

– Если, говорят, плыть на закат солнца, плыть не день, не два и не три, а недели и месяцы, то корабль упрется носом в берег, в нескольких шагах от сочной травы и чудесных зарослей калины. Тюленей, гольца и трески в тех водах превеликое множество. А если пасти корову, то некуда будет девать молоко – такая сочная там трава!

Гостил в эту зиму у Гуннара, сына Торкеля, как уже говорилось, некий Грим, человек не старый, которому едва минуло сорок зим. У него на правой щеке был шрам – глубокий, бугорчатый по краям. Он говорил, что это ему нанес удар некий берсерк, но что тот берсерк получил свое: меч Грима рассек ему голову до плеч – такой силы был удар. Потом Гриму пришлось откупаться золотом и серебром, но не хватило ни золота, ни серебра. И потом он бежал из тех мест, потому и зимовал у Гуннара. Весною сюда могли заявиться родственники убитого берсерка, и тогда Гриму пришлось бы худо. Поэтому он с большим интересом слушал рассказы об островах и землях за морем, на западе. И сам неоднократно возвращался к разговору о них.

Грим никогда не утверждал, что бывал за морем, – для этого нужен прочный корабль и хорошие моряки, опытные в плаваниях.

– Я слышал еще кое-что, – говорил Грим, – даже такое, что удивляет многих видавших виды. Знаете ли вы, например, каков вкус вина в тех краях?

Кто это мог сказать? А Грим продолжал:

– Сказывают, что необыкновенно прекрасен вкус того вина. За морем есть земли, где родится виноград, подобно южным краям. И это вовсе не сказки, хотя близка к чудесной сказке суть этого дела.

Кари поинтересовался:

– А есть ли хотя бы один человек в наших краях, кто сам все это видел собственными глазами?

Грим сказал:

– Есть. И не только в наших краях. На юге тоже знают секрет заморских земель. Разумеется, наиболее смелые из южан.

Кари снова задал вопрос:

– А долго ли плыть туда?

– Я же сказал, недели и месяцы, – заметил Гуннар. – Но точнее не знаю: недели и месяцы тоже имеют свой счет.

– Трудно сказать – сколько, – поддержал его Грим. – Многое, говорят, зависит от ветров и морской волны. Мореходное искусство подчас походит на сказку: оно приносит удачу так же быстро, как в доброй сказке, но может сыграть и злую шутку, как в злой сказке.

Кари слушал очень внимательно.

Гуннар, сын Торкеля, хоть и сам говорил о заморских землях, но полагал, что в этих рассказах много придуманного. Что может быть доброго там, где на ночь исчезает солнце? И тем не менее мысль о том, что есть нечто живое за морем, сама по себе была занятной. Отчего бы не почесать язык по этому поводу?

– Отец, – спросил Кари, – Тейт полагает, что оскорбленный человек может уплыть хоть куда. Даже за море.

Гуннар задумался. Грим опередил его.

– Это он прав, – сказал Грим. – Возьмите, к примеру, меня. Финмарк – моя родина. А где я живу? Ну, где я живу?

– Здесь живешь. У нас.

– Вот видишь! А там, в Финмарке, чуть не каждый второй носит русскую шапку и плюет на всех, кто ему не по душе. Он сам себе во всем хозяин!.. Да вот, видишь, не ужился я там, пришлось податься сюда. Это же очень просто: даже форель знает, где вода чище. А человек – тем паче.

Даже если все, что говорилось у очага Гуннара, принять за сказку, то, слушая ее, можно все-таки почувствовать, что скальд Тейт в чем-то прав. Как ни крути, а можно уразуметь одно: человеку плохо везде – и здесь, и в Финмарке, и на юге тоже. Многие эсты бегут сюда, на побережье, а многие отсюда уплывают к эстам. Сущая форель: ищут, где лучше!..

– Конечно, – сказал Грим, – если приспичит, то побежишь куда глаза глядят. Но лучше постоять за себя и умереть, если потребуется, на пороге своего дома. Однако это очень трудно. Для этого надо быть не берсерком, но почти О́дином – бесстрашным, мудрым, всесильным!

– Это почему же Одином? – спросил Гупнар.

– Разве не ясно?.. Был у меня друг. Там. В Финмарке. Звали его Кетиль. Был он молод, красив станом, ловок на охоте и рыбной ловле. Жил неподалеку от него богатый сосед. Задумал он купить участок леса у Кетиля. Тот не продал. Затем началась всякая всячина, дело дошло до драки, и Кетиль, защищаясь, убил своего богатого соседа. Ему сказали: «Уезжай, уплывай, уходи – тебе грозит смерть». Он ответил: «Смерть следует за нами. Она тоже может ездить, плавать и ходить». Через неделю на Кетиля напали его недруги. Он умер у своих ворот, но не сбежал в другие края. И прежде чем умер, он послал к самому Одину двух своих врагов. Вот как должен поступать каждый!

Кари слушал, слушал и все наматывал, что называется, себе на ус. Он подумал: «Эти люди – многоопытные. Они много страдали. Отчасти – по своей вине. Может, они никого не любили так, как я люблю Гудрид? Кто любит, тот не может рассуждать таким образом ни о смерти, ни о бегстве в далекие края. Не так уж плоха жизнь, как это им кажется».

И он представил себе Гудрид. И ему до смерти захотелось увидеть ее, поговорить с ней.

Он знал, где наверняка найдет ее.

IV

Он шел вдоль берега моря, и под ногами у него была сплошная галька. Редко попадался песок.

Море было спокойно. Отсюда, от самого берега, где резко очерчивается граница между землей и водой почти неподвижной линией, и до самого горизонта море казалось отлитым из голубого металла – так оно было спокойно сегодня. И небо над ним простиралось безоблачное, с жарким солнцем посередине.

На юг шли корабли – весельные и парусные. Четырехугольные алые паруса резко выделялись на синем море и под синим небом. Непонятно было, какая сила влекла их на юг, потому что погода была, можно сказать, безветренная. А вот гребцы на весельных кораблях работали споро, как один человек: взмах – легкий толчок, взмах – легкий толчок… Все точно, словно весла и не касаются воды. Скользят, скользят корабли, будто сказочные…

Кари шел и думал о том, что скоро, совсем скоро явится настоящая весна. Впрочем, она уже на пороге. А холодок – от снегов, которые тают, но никак не растают на горных вершинах, да от глубоких и длиннющих фиордов, откуда трудно выдворить остатки зимних морозов.

С каждым весенним днем все больше кораблей на море. И на север спешат, но это, наверное, не рыбаки. Для ловли рыбы еще немножко рано. Торговый люд торопится на север, везут южные товары, их можно продать очень выгодно, если опередить других. Корабли торговые легко отличить: они размерами превосходят прочие. Весельных пар – дюжина, а то и поболее, штевни почти одинаковые – носовые и кормовые, то есть мощные, вызывающе высокие. Такие суда мгновенно становятся разбойничьими – только пожелай. И паруса у этих особенные: прочные, на тугих и толстых канатах. И мачта немалая – и по высоте, и в обхвате.

У южан уже взыграла кровь по весне. Надоела им зимняя спячка, вот и не медля собираются в северные воды. Есть среди них и такие, которых юг больше не греет: натворил там что-нибудь и ищет теперь безопасного приюта на севере. И наоборот: если нашкодил на севере, то торопись изо всей мочи на юг.

Об этих странных людях Кари думает легко и весело. Они не очень понятны ему: зачем убивать, зачем бежать куда-то, неужели нельзя без всего этого?

Правда, многоопытный скальд Тейт утверждает, что нельзя. Такова, говорит, жизнь. Но кто делает ее, эту жизнь? Сами же! А потом – бегут. Потом дрожат возле каждого брода, каждого хутора. И спят с мечом дедовским или секирой…

Если спросить Кари, поменял бы он на что-нибудь свой отцовский двор и дом, он скажет: нет, не надо мне даже диковинных южных стран, где вечно светит жаркое солнце! Пусть будет со мною бедный, неказистый хуторок, этот фиорд… И еще – возможность хотя бы разок в неделю, хотя бы украдкой посмотреть на Гудрид! Не это ли истинное счастье?

Те корабли, которые плыли на юг, казались более ленивыми, чем те, которые торопились на север. Возможно, это шли в гости в близлежащие хутора. Может, им хотелось поговорить с людьми деловитыми и решительными о летних морских странствиях. Если собираешься на какие-либо острова, которые, говорят, лежат недалеко в море-океане, то, разумеется, надо сговариваться загодя. Тут нельзя терять времени. И корабли надо смолить как положено, и снастями запасаться – рыболовными и прочими, и товарищей подбирать себе по нраву, чтобы не в тягость друг другу. Одним словом, весна несет с собою не только тепло и свет, но и массу забот.

Там, где берет начало фиорд, Кари увидел людей. Они, должно быть, вытащили свой корабль из сарая, вытолкали поближе к песку, где были уложены сосновые бревна. На бревна эти поставили свою посудину и внимательно осматривали ее. На самом деле иначе как посудиной не назовешь его, этот корабль, весел на нем всего шесть пар, штевни небольшие, от киля до борта – не выше человеческого роста. На таком только и ходить по фиорду, но не по морским бескрайним просторам.

Так полагал Кари.

А вот Соти, сын Скаллагрима, который был не самым ближним, но и не очень дальним соседом Кари, был другого мнения о своем кораблике.

– Каждый хвалит свой фиорд, если он даже и меньше речушки, – сказал Соти, повстречавшись с Кари на берегу. – Это известно. Но скажу тебе, Кари, если проконопатить этот корабль как следует да просмолить его на славу – полетит он, подобно птице над волнами. Подобно нырку, когда тот едва касается волн.

Кари обошел кораблик. Киль был отличный: высотой почти с локоть да и по ширине чуть ли не локоть. Такой дубовый, ухоженный, без глубоких ссадин и добротно окрашенный. И он легко – с кормы и носа – переходил в штевни. Ничего не скажешь – красив!..

– Ты прикинь себе, Кари, – продолжал Соти, который был старше своего собеседника. – Вот сидят у бортов по шесть молодцов, один черпает воду, еще один у руля, да трое на корме. Погляди, сколько рыбы может принять наш красавец. Но если кто позарится на наше добро – тому не поздоровится. Дюжина мечей, дюжина секир, копья, которые хранятся вон в том месте, – все это отобьет охоту любому берсерку.

Соти очень хотелось представить свой корабль в лучшем виде, точно он собирался продавать его. Товарищи Соти были заняты своим делом: осматривали сети, стругали тесаками бревна, волокли из сарая на солнышко, на теплый песок толстенные канаты…

– Послушай, Кари, давай отойдем в сторонку и посмотрим на него.

Они подвинулись чуть ли не к самой воде: отсюда хорошо был виден весь кораблик – от штевня до штевня.

– Ты погляди на киль… Его делал мой дед. Сейчас он лежит в тяжком недуге. Но когда-то он был мастер по корабельной части. Он сам выбирал дуб, который пускал в дело. Он говорил: «Первое в корабле – это киль». Что такое корабль без киля? Это все равно что человек без ног. Понял меня?.. А еще любил говорить мой дед: «Душа человека – его корабль. Что такое человек без настоящего корабля?»

Потом они встали со стороны кормы. Присели на корточки, чтобы лучше очерчивались корабельные бока.

– Присмотрись, Кари… Что такое в сравнении с этими боками лошадиные? А? Даже если это лошадь бешеного берсерка? Потом, видишь, от этого места к бортам остов сужается? Чуть-чуть… А у самых уключин – вдруг расширяется. Как у хрустального бокала, сработанного далекими южанами. Посмотри хорошенько, что напоминают тебе эти линии? – Соти показал на левый и правый борта.

– Лук, у которого натянули тетиву…

– А еще точнее?

– Котел для варки мяса?

– Фу! Это ты чего-то загнул… Подумай, подумай получше…

Кари думал, тер себе подбородок…

– Ладно, скажу, – пожалел его Соти. – Эти бока, весь этот остов при взгляде с кормы напоминает чудесные бедра ядреной красавицы…

И торжествующе посмотрел на Кари синими, как само море, глазами…

Кари немного растерялся. Во-первых, это не очень понятно, а во-вторых, не кощунственно ли сравнивать это бездушное судно с бедрами красавицы?

– Ты в этом деле ничего еще не смыслишь, – снисходительно сказал Соти. – Но что ты скажешь, если узнаешь, что на этом корабле я скоро уплыву туда…

И Соти показал на запад. Показал на море, нет – далеко за море.

Кари не то чтобы обомлел, но на мгновенье замер: шутит, что ли, Соти?

– Нет, – сказал Соти. – Я говорю сущую правду. И я буду не один. А этот красавец себя еще покажет!

Кари долго стоял на месте, прежде чем продолжить свой путь вдоль берега тишайшего нынче фиорда…