Текст книги "Сказание об Омаре Хайяме"

9. Здесь рассказывается о молодом стихотворце из Балха и о том, что услышал он из уст Омара Хайяма

Хаким обедал в своей комнате, которая при обсерватории, служитель по имени Али, очень умный, не хотел тревожить хакима. Но молодой человек, назвавшийся поэтом из города Балха, настаивал на немедленной встрече. Он сказал, что для этого проделал путь в сотни фарсангов и не сойдет с места, пока не увидит великого поэта.

Али спросил его, чтобы не было недоразумения, о каком великом поэте идет речь. Ибо в обсерватории, насколько ему известно, имеются великие ученые мужи, а вот о великом поэте он не слыхивал. Неизвестно, говорил ли Али это искренне или чтобы отвадить молодого человека из Балха от обсерватории, где должно быть тихо, где должно быть покойно, чтобы зрела ученая мысль в полную силу.

Молодой человек был весьма настойчив. Его загорелое лицо свидетельствовало о том, что долгое время провел он под палящими лучами солнца. И, наверное, не врал, что из далекого Балха, что шел с караваном, что повидал свет и изведал лихо. И что песок был у него на зубах и пыль застилала глаза. И что часто днем делалось темно, как ночью. И дышать становилось трудно, потому что песок хлестко бьет по щекам, по рукам, по всему живому на этом пути. В такие часы верблюды, обученные умелыми погонщиками, ложатся на песок, а люди прилипают к их бокам. И тогда верблюды и люди одно целое. И это есть спасение от беды.

Молодой человек показывал руки, которые обожжены, на которых словно бы следы уколов и укусов. И следы ожогов. На самом деле не уколы и не укусы, а от горячего воздуха, песка и мелких камней. А когда кончается буря, будто наступает рассвет: черная пелена медленно опускается на землю, сквозь нее все явственнее проглядывает солнце, и наконец оно снова начинает жечь все живое, и вскоре земля – как раскаленная сковородка.

– Надо все это испытать самому, чтобы лучше понять, что есть жизнь и что есть смерть, – говорил молодой человек. – Я первый раз отправился в такое далекое путешествие. И то с отцом, который не хотел брать меня с собою, говоря: «Зачем тебе подвергать себя опасности? Поживи в городе, пока не окрепнешь вполне и не сделаешься подлинным мужем». А мне хотелось! Мне не терпелось увидеть великого поэта, послушать его стихи.

Али спросил:

– И ты проделал такой путь только ради этого?

– Да! – пылко ответил молодой человек.

– Чтобы выслушать два-три стишка?

– Нет. Чтобы поговорить с его превосходительством Омаром Хайямом.

Али мрачно поправил:

– Здесь нет его превосходительства. Здесь работает хаким, который выше его превосходительства. Ты меня понял?

– Пусть будет по-твоему. Однако я должен видеть его!

Этот молодой человек из далекого Балха был настойчив свыше всякой меры. В его глазах, воспаленных на солнце и ветру, изъеденных пылью пустыни, обрамленных выцветшими ресницами, горел неукротимый огонь. И Али понял, что отделаться от него невозможно. Этот из тех, о ком говорят: «Выгони в дверь – влезет в окно». Несмотря на длительное путешествие, молодой человек был одет чисто, даже можно сказать, изысканно. Его каба свидетельствовала о достатке, а чувяки были расшиты серебром.

– Твой отец погонщик? – недоверчиво спросил Али.

– Погонщик двадцати верблюдов, – ответил молодой человек гордо. – Мой отец не очень беден и не очень богат. Все, что имеет, отдает своим детям.

– А много вас?

– Четверо, – последовал ответ. – И все четверо – мужчины.

Али почему-то обрадовался:

– О, храни вас аллах! Твой отец будет счастлив, если все его сыновья столь же настойчивы, как ты!

Он велел подождать во дворе, а сам направился к хакиму.

Омар Хайям сидел один на ковре. Перед ним стояла тарелка с жареными фисташками: их хорошо грызть, когда приходится думать. Думаешь и грызешь, думаешь и грызешь.

– О многоуважаемый хаким, – сказал Али, входя в комнату, и покорно приложил правую руку к сердцу.

Хаким посмотрел в его сторону, но мысли его были далеко. Зная это, Али еще раз обратился к Омару Хайяму, пытаясь привлечь к себе его внимание.

– Слушаю, слушаю, – произнес хаким.

Али подумал, что эти слова обращены не к нему, а к кому-то другому. Он сказал:

– Тебя хочет видеть некий поэт из Балха…

– Что?

Али повторил.

– Поэт? – недоверчиво спросил хаким.

– Да, поэт.

– Так отошли его, Али, в караван-сарай. Он, верно, перепутал обсерваторию со странноприимным домом.

И взял пригоршню фисташек.

– Нет, – сказал Али.

Хаким удивился.

– Что нет? Разве я не ясно выразился?

– О многоуважаемый хаким, да пребудут с тобою все радости земли…

– Я не люблю витиеватую речь, – заметил хаким.

– Что?

– Речь, говорю, не люблю витиеватую! Изъясняйся по-человечески. Ведь ты же не муфтий!

Али перешел на скороговорку:

– Этот молодой человек пришел из Балха.

– Много шляется народу по свету, – проговорил хаким.

– Он шел с одной целью…

– С какой же?

– Только с одной. Повидать тебя, о хаким!

– Зачем?

– Я же сказал – он поэт.

– Уж лучше бы ты привел немудрящего звездочета. Зачем нам поэт? Особенно мне?

Али твердо стоял на своем. Казалось, настойчивость поэта из Балха перешла к нему.

Али сказал:

– Он шел по опаленной солнцем земле, на зубах его песок пустыни, и в глазах его пыль пустыни. Один из погонщиков – отец этого поэта. Отец ничего не жалеет для сына. Он одел и обул его так, чтобы не оскорбить твоих глаз…

– Мои глаза ко всему привыкли, Али.

– Он пил вонючую воду и ел гнилую пищу. Гиены пустыни чуть не сожрали его…

– Это преувеличение, Али.

– Он шел к тебе, и смерть витала над ним…

– А другие, которые шли вместе с караваном, разве бессмертны? И очень глупо рисковать жизнью ради стихов, без которых вполне можно прожить.

– Однако, хаким, ты же не можешь без них!

– Без стихов?

– Да! – дерзко воскликнул Али.

Омар Хайям перемешивал указательным пальцем фисташки. Долго он это делал. Долго и молча.

– Может быть, молодой человек желает узнать что-либо о светилах? – наконец проговорил он.

– Нет. Он только поэт.

Хаким все думал.

– Может, показать ему обсерваторию?

– Нет, он желает говорить только о стихах.

– Какой чудак! – сказал хаким. – Зови его. «Ради стихов? – подумал хаким. – Ради стихов столько мучений на долгом пути? Какое это будет неисчислимое бедствие, если в один прекрасный день большинство человечества обратится в неистовых поэтов!»

И он встал навстречу гостю, пришедшему издалека. Молодой человек бросился к хакиму и с жаром поцеловал ему руку.

Омар Хайям усадил его, а служитель Али принес кувшин шербета и кувшин вина.

– Я недостоин этого! – воскликнул молодой человек, порываясь встать. – Я не могу сидеть у правого плеча великого поэта!

– Сиди, сиди, – сказал хаким, удерживая поэта. – Мы сейчас разберемся во всем, и, ежели обнаружим здесь великого поэта, все будет по-твоему.

Молодой человек восхищенно глядел на хакима: ему не верилось, что он рядом, совсем рядом и что они дышат одним воздухом.

Хаким справился об имени поэта из Балха, и тот назвал себя: имя – Рустам, а по отцу – Зирак.

– Рустам эбнэ Зирак? – спросил Омар Хайям.

– Да, господин, именно так.

Хаким внимательно оглядел молодого человека и сказал:

– Мне кажется, что ты сошел со славных страниц великого Фирдоуси.

– Почему так кажется, господин? – смущенно произнес Рустам.

– А по всему… И рост, и молодость… И это имя твое… Что привело тебя сюда?

– Мы шли долгим и трудным путем, – сказал Рустам. – Глаза наши очень часто ничего не видели сквозь завесу желтой пыли, ветер срывал с головы шапки и уносил далеко. Однажды нам казалось, что буря заживо погребет весь караван. Это было между Балхом и Нишапуром. Отец сказал мне тогда: «Вот до чего довели тебя стихи».

– Стихи? – удивился Омар Хайям. – А при чем стихи, когда бушует буря? Или, может, я чего-то не улавливаю?

Молодой человек из Балха что-то хотел объяснить и вроде бы не мог.

– Стихи сочиняются в свободное время, – сказал хаким. – Но когда бушует буря, надо думать и бороться, а не стихи сочинять.

– О господин мой, ты не так меня понял, – сказал Рустам вдруг на арабском языке.

Хаким поднял руку:

– Не утруждай себя, Рустам, я прекрасно понимаю и свой родной. Говори по-нашему…

– Господин мой, дело в том, что я поэт и приехал сюда, в Исфахан, только чтобы повидать тебя и поговорить с тобой.

– О чем же?

– О стихах… О высокой поэзии.

– Ты, конечно, шутишь, Рустам. – Хаким взял многократно сложенный лист самаркандской бумаги и развернул. Он оказался картой, на которой изображены моря и реки, города и высокие горы великого царства.

Хаким указал на город Балх, а потом перевел взгляд на город Исфахан и в него тоже ткнул пальцем.

– Ты видишь? – спросил он. – Какое это расстояние? Сколько сот фарсангов, а?

– Много, – ответил Рустам.

– На караванной дороге встречаются не только оазисы, Рустам. Она полна ловушек: болезней, зверей, разбойников. Песок тоже убивает человека. Очень часто. Если купцы рискуют жизнью, они знают, что это стоит барыша, который сулит им опасное путешествие. А ты почему рисковал?

– Хотя бы для того, чтобы посмотреть свет, – сказал Рустам и покраснел.

Хайям отпил вина.

– Это хорошо! – сказал он. – Твой ответ мне нравится. Ради этого можно и рискнуть. То, что увидел глазами и пережил сердцем, стоит очень многого. Не так ли?

– Да, и я так думаю.

– И ты решил ради стихов посмотреть свет?

– Не совсем так, мой господин. Я решил поговорить с тобой.

– О стихах?

– Да.

– Почему именно со мной? Разве мало поэтов в Балхе?

Рустам отпил шербета и сказал, не скрывая своего удивления:

– Поэты в Балхе? Они есть, но разве кто-нибудь из них сравнится с тобой?

– При чем тут я? – раздраженно бросил Омар Хайям.

Рустам растерялся. Ему показалось, что этот Омар Хайям вовсе не тот Омар Хайям, к которому шел через опасные пустыни. Но ведь ошибки быть не может! Омар эбнэ Ибрахим? Омар Хайям – поэт? Омар Хайям – надим – постоянный собеседник его величества? Омар Хайям, работающий в обсерватории? В самом Исфахане? Или здесь две обсерватории и в обеих работают Омары Хайямы?

«Наверное, мне следует встать и уйти, – подумал Рустам. – Если я попал не к тому Омару Хайяму – величайшему поэту, – то, разумеется, следует как можно скорее покинуть обсерваторию и не морочить голову уважаемому хакиму…»

Рустам вскочил на ноги. Он вскочил так, будто собирался бежать, бежать без оглядки. Глаза его были расширены, пальцы на руках оттопырены, и необычная бледность на лице…

– Я прошел многие сотни фарсангов… – сказал он, запинаясь. – Я уже говорил, что на зубах моих был песок, а глаза слипались от желтой пыли. Скажи мне, о хаким, неужели я ошибся адресом?

– Кого ты искал, Рустам?

– Омара Хайяма.

– Он здесь, перед тобой.

– Но мне нужен поэт…

– Зачем?

– Чтобы поучиться у него мудрости…

– У поэта Омара Хайяма?

– Да, у него.

Рустам сложил руки на груди и насупился. И немного погодя прочитал стихи. Нараспев. Выделяя рифмы, подчеркивая смысл их особым произношением важных, по его мнению, слов. Смысл стихов был точен, не допускал двух толкований. Это были стихи-четверостишия о том, как течет по земле, красивой земле, ручей. Он блестит, сверкает всеми цветами радуги, и звуки его чарующи. Но вот впереди расселина, и ручей пропадает, исчезает, словно его и не было на этом свете. Вот и все!

Хаким слушал, опустив голову. И, не подымая ее, спросил молодого поэта:

– Ну и что?

Молодой поэт прочитал еще одно четверостишие. В нем говорилось о кувшине, простом кувшине из глины. Что, казалось бы, в этом особенного? Но вот поэт, написавший эти рубаи, увидел в нем, в простом кувшине, нечто, а именно: ручки у кувшина – это руки красавицы, а сам кувшин – из сердца ее. Иными словами, красавица после смерти превратилась в прах, а из того праха гончар смастерил кувшин.

Прочитав рубаи с большим подъемом, поэт из Балха ждал, что же скажет этот непонятный Омар Хайям в образе хакима.

А хаким неожиданно встал, взял за плечи молодого человека и повел его наверх, на крышу обсерватории. Они подымались по крутой винтообразной лестнице, освещенной светом, который лился из небольших стрельчатых окон.

Они ступили на крышу словно бы в новый мир: вокруг, насколько хватало глаз, простирался огромный город. Над множеством домов колыхались неверные столбы дыма, откуда-то из-за реки доносились голоса уличных торговцев и переливчатые звуки верблюжьих колокольчиков. Река Зайендеруд – благодетельница крестьян – шумела на перекатах, и ее блеклый изумрудный цвет по-особенному сверкал на солнце Исфахана.

А вверху бездонный и бескрайний шатер неба. Он густого бирюзового цвета и, похоже, твердый, как эмаль. И даже жаркое солнце не способно лишить его яркости, голубизны.

После прохлады и полусумеречного освещения на крыше оказалось нестерпимо жарко и ослепительно бело. И весь мир оказался таким необозримым и таким поразительным, что едва ли хватило бы слов у молодого поэта, чтобы выразить всю его красоту…

Хаким подвел гостя к большой шаровидной астролябии. Снял с нее чехол, и астролябия вспыхнула подобно солнцу – до такой степени была она начищена. Ярко-желтая медь слепила глаза.

– Я и мои товарищи, – начал хаким, – каждую ночь проводим здесь по нескольку часов. И наш глаз направлен в самую глубину небесной сферы. Мы следим за плывущими созвездиями, мы шагаем по Млечному Пути, мы наблюдаем Луну. И потом снова возвращаемся на нашу Землю и снова окунаемся в различные работы и дела. Учти, Рустам, мы это делаем каждую ночь. Ты меня понял?

– Нет, – чистосердечно признался пылкий Рустам.

Хаким немножко удивился. Однако ему пришелся по душе ответ поэта из Балха. Нет ничего хуже, когда тебя не поняли, а в угоду тебе говорят «да». Хаким сказал про себя, что надо бы объяснять более вразумительно таким молодым людям, как Рустам, ибо у них самомнение преобладает над действительными знаниями. Наверное, это недостаток молодости, наверное, и сам он, хаким, таким же был в молодости…

– Я понял вот что, – сказал Рустам, – что ты, досточтимый хаким, что ты и твои друзья работаете очень много. И часто – не смыкая по ночам глаз. Но какое это имеет отношение к поэзии?

– Прямое, – жестко произнес хаким.

Рустам, очевидно, не совсем улавливал эту связь: непонимание было написано на лице его слишком явно.

– Молодой человек, – сказал хаким, – я каждую ночь наблюдаю ход небесных светил. И прихожу к одному выводу: сколь необъятен мир, сколь он широк и высок. И подчас я кажусь себе песчинкой, безмозглым дитятей перед величием небесной сферы и всем тем, что сотворено руками аллаха – всемилостивого и милосердного. Я замираю в те минуты и часы, я делаюсь как бы другим человеком, который с трудом представляет себе все величие вселенной. И в самом деле, что мы перед нею? Безграничность вселенной, ее извечное существование заставляют меня задуматься о самом себе и смысле моей жизни, а также о жизни моих друзей и врагов…

Рустам стоял перед хакимом, слушал внимательно его речи и гадал: «Тот ли это Омар Хайям или не тот? Этот ли написал чудесные рубаи, дошедшие до Балха, или другой, которого еще предстоит разыскать?» Рустам гадал, и сомнениям его, казалось, не будет конца…

– Я говорил сейчас о небесной сфере, – продолжал хаким, – но ведь то же самое можно и должно сказать обо всех науках… Например, читал ли ты великого Ибн Сину?

– Я знаю его стихи, – сказал Рустам.

– А его философские и медицинские книги?

– Нет, не читал.

– А что ты знаешь о господине Бируни?

– Бируни? – спросил Рустам. – Это поэт?

– Нет, великий астроном.

Молодой человек из Балха покраснел.

– Рустам, я назвал всего два имени – два великих светила человеческого разума. А ты их не знаешь… К чему я веду речь? К тому, чтобы привлечь твое внимание к более серьезным вещам, нежели двустишия и четверостишия. Ты понял меня?

Рустам кивнул.

– Это уже хорошо, Рустам. Что такое поэт?

Рустам ждал, что хаким сам объяснит.

– Я спрашиваю: что такое поэт?

Рустам неуверенно начал:

– Человек, слагающий стихи…

– Неверно! – Хаким чуть не вскрикнул при этом. Казалось, он произнес это слово не только для Рустама, но и для всего Исфахана. – У нас, в Исфахане, слагающих стихи больше, чем полагается. Каждый считает себя вправе поболтать пару раз стихами. На досуге, после плотного обеда, немало любителей почитать собственные стихи. Но я говорю не о них! Я говорю о настоящих поэтах. Ты меня понял?

Рустам кивнул еще раз.

– Прекрасно! – воодушевился хаким. – Это мне уже правится. Я люблю, когда начинают понимать простые вещи. Это не так уж легко, как кажется. А тебе, Рустам, мой молодой друг, пора понять еще одну истину: поэт – это прежде всего мудрец. Поэт – прежде всего человек опытный в делах житейских и науке. Поэт – человек дела, и, будучи таковым, он слагает стихи не ради собственного удовольствия, а в поучение людям. Поэт пишет стихи – поэт учит людей. Не прямо, а косвенно. Не как имам, разбирающий с чужих слов главы Корана, а как мудрец, сам постигающий тайны мироздания и увлекающий других за собой. Молодость хороша. Но хороша она по одной причине: молодость может выбирать дорогу, она вся перед нею. Но прежде всего надо набраться ума и знаний. Это в первую очередь относится к поэту. Вот почему я показал тебе эту крышу и этот замысловатый прибор, именуемый астролябией. Тебе это ясно?

И Рустам почтительно произнес:

– О хаким, разреши задать тебе вопрос?

– Задай.

– Тот ли ты поэт, которого я ищу, или не тот?

– Я не знаю, кого ты ищешь.

– Омара Хайяма.

– Да, я и есть Омар Хайям. – Хаким подошел к астролябии и повернул алидаду кверху, просто так, в глубоком раздумье. После недолгого молчания сказал: – Но я должен разочаровать тебя: я астроном и математик.

– А стихи? – с отчаянием спросил Рустам. – Стихи, которые я читал? Разве они не твои?

Хаким ответил уклончиво:

– Что ж с того?

– Значит, ты и есть великий поэт?! – воскликнул молодой человек.

Хаким обнял Рустама, заглянул ему в глаза, такие доверчивые, и сказал:

– Рустам, если ты хочешь быть поэтом, послушайся меня: учись наукам, особенно математике и философии. Без них поэт не поэт.

– Ну а ты, а ты? – нетерпеливо вопрошал Рустам. – Разве ты не тот, кого я ищу?

И на этот раз уклонился хаким от прямого ответа.

– Поэта судит только время, – сказал он. – Только оно присваивает ему это великое имя. Только время покажет, кто поэт, а кто простой стихоплет.

10. Здесь рассказывается о меджнуне, который в кругу своих друзей

Али эбнэ Хасан у самой границы пустыни. Дом его стоит на зеленой полянке, питаемой прохладным Зайендерудом, а через десять шагов отсюда начинается желтый песок. На таком песке ничего не растет. И это понятно: попробуй посеять что-нибудь на подогретой жаровне! Высокая глиняная стена прочно отгораживает двор Али от прочего мира. Узкая и низенькая железная дверь ведет к дому. Дом не очень плохой и не очень хороший: обычное жилище купца с достатком ниже среднего.

Однако сам Али эбнэ Хасан не простой купец, все помыслы которого направлены на приумножение богатства. Так мог бы утверждать только тот, кто вовсе не знает Али или же судит о человеке по случайной и кратковременной встрече с ним.

Али под пятьдесят. Высок и жилист. Такой чернявый, с пронизывающим собеседника насквозь взглядом. Родился он в Ширазе, постоянно живет в Исфахане, где у него две лавки: недалеко от мечети и на базаре. Есть лавка и в Ширазе. Али торгует изделиями из серебра и коврами. Покупает ковры Али у кочевников на юге, за Ширазом. Но поскольку умен не только Али, у него много соперников в этом торговом деле.

Три жены у Али эбнэ Хасана. Аллах послал ему восемь детей. Из них только трое наследники. Остальные – красивые девочки, похожие на красивых матерей… Али эбнэ Хасан превыше всего ставил женскую красоту и добродетель, и судьба послала ему жен по сердцу и вкусу его.

Под холодной купеческой наружностью Али таилась душа политика. Да, да, политика, человека, для которого хлеб сам по себе значит еще не все. Политика его была связана с религией. Поскольку никто не призывал его к активной деятельности – государственной, разумеется, – он сам нашел поле для такой деятельности.

Да будет известно вам, что Али эбнэ Хасан был шиит, то есть исповедовал религию шиитов, которая родилась, как говорят, где-то в Аравии, а может, еще дальше. А когда именно родилась – мало кто помнит. У слабого, говорят, большая амбиция. У слабого, говорят, больше самолюбия, и слабый, говорят, обидчив и честолюбив сверх всякой меры. Скажем прямо: Али эбнэ Хасан был именно таков. Он сердился на себя и на весь мир оттого, что мало что значит в этой великой стране и ум его и религия остаются как бы за бортом плывущего государственного корабля.

У него были друзья и единомышленники. А у кого их нет? Но Али эбнэ Хасан выбирал друзей самолично и допускал их к себе только после долгого и изнурительного испытания. Если бы его величество знал, что творится в доме этого купца, он прислал бы своих воинов, и те в мгновение ока стерли бы с лица земли и высокие глиняные стены, и дом, который среди них. И поляну выжгли бы огнем, и пепел шевелился бы на земле – серый, мертвенно-бледный. То же самое стряслось бы, если бы сообщили обо всем этом главному визирю.

Однако, справедливости ради, следует сказать, что Али эбнэ Хасан не был самым ярым из шиитов. Находились куда более горячие головы. Например, Хусейн-меджнун. Они, как голодные азиатские тигры, жаждали крови, насилия. Кровь при этом имелась в виду чужая, насилие – над другими, над этими проклятыми суннитами, которые букву священного Корана ставили выше мысли о справедливости. Слушая речи тех, кто посещал дом Али эбнэ Хасана, сведущие люди сказали бы, что немало среди них и неких исмаилитов, которые во сто крат злее обыкновенных шиитов.

Этот Хусейн, будучи бешеным меджнуном, был также и шиитом бешеным. Иными словами, одним из тех исмаилитов, которые считали, что только реки крови могут избавить правоверных от пут, коими опутали их власть имущие сунниты, позабывшие или умышленно искажавшие истинный смысл священной Книги. Хусейн не скрывал от своих друзей, что давно точит нож и пустит его в ход, как только представится подходящий случай.

Вот и сейчас, с закатом солнца, он явился сюда по проторенной дороге, и Али эбнэ Хасан и его гости сразу почувствовали, что Хусейн до крайности раздражен.

– Я убью его, – сказал Хусейн, как только переступил порог дома. Хозяин и гости вовсе не удивились этому: они были согласны, что кого-то следует убить. Но кого?

Али восседал в углу на пестрой подушке. Гости, поджав ноги, занимали места по левую его руку.

Зеленщик Джафар жевал кусок тонкого хлебца и мрачно посапывал. Он был толст. Он был не очень опрятен, и пот лил по упругим его щекам. Он прищурил глаза и сказал, что знает, кого следует убить. Если угодно, напишет имя негодяя на бумаге, и тогда можно будет проверить – ошибся или точно угадал. Его друг по имени Бакр – мясник, специалист по потрохам – весьма заинтересовался заявлением Хусейна. Да, разумеется, надо убивать, и к тому же незамедлительно.

Зейналабедин-ассенизатор и старый Али-пекарь – люди степенные и зрелые. Они прежде подумают, а потом уж скажут, что следует делать: убивать или миловать. Зейналабедин эбнэ Хусейн, собственно, не был ассенизатором в прямом смысле этого слова. Он возглавлял славный цех неких оборванцев, спавших днем и приводивших в порядок отхожие места по ночам. Это был уважаемый человек, и под началом его орудовала скорее банда разбойников, нежели ассенизаторов. Если бы главный визирь догадывался, кто это шарит по ночам в непотребных углах, наверняка постарался бы попристальнее приглядеться к исфаханским золотарям…

– Кого же ты решил убить, Хусейн? – спросил Али эбнэ Хасан. Он говорил шепеляво, но довольно четко, старательно выговаривая слова.

– Сам знаю кого, – глухо произнес Хусейн.

– Этого еще мало, – заметил хозяин.

– Да, это так, – подтвердил Али.

Четверо мужчин, перед которыми стояли глиняные сосуды с водой и шербетом и, кажется, с вином, а также глиняные блюда с хлебом и жареным мясом, перестали жевать и пытливо разглядывали Хусейна. Тот скинул с себя верхнюю одежду, бросил на нее свой кинжал и опустился на пол. Он был очень зол.

– Кто знаком с хакимом по имени Омар? – спросил Хусейн.

Мужчины задумались.

– Омаром эбнэ Ибрахимом… Звездочетом и мошенником.

– Мошенником? – протянул хозяин.

– Да, с мошенником!

Али эбнэ Хасан кивнул. Да, он знаком с человеком, который носит такое имя. Да, этот Омар к тому же и астролог, а может быть, и надим. Но мошенник ли? О каком это Омаре ведет речь Хусейн?

Хусейн оторвал кусок лаваша, разорвал его на мелкие кусочки и набил ими рот. Запросто. Как на базаре. В голодный день.

– Если должность надима есть верный щит от всяческих грязных дел, – сказал Хусейн, – то мне не о чем говорить…

– Почему же, сын мой? Говори…

– Я полагал, что меня поймут с полуслова…

– Возможно, и поймут. Разве это исключено? – успокоил молодого меджнуна хозяин, умудренный опытом и знанием наук. – Но надо хорошо подумать, прежде чем награждать человека таким емким словечком, как «мошенник». Ведь, как ни говори, понятие это растяжимо: есть мошенник на базаре, есть в науке, встречается он и во дворцах. Если угодно, и в мечетях. Разве все эти мошенники равнозначные? Один надувает на ломаный грош, а другой обкрадывает целое государство. Кого же ты имеешь в виду?

Хусейн обескураженно поглядел на окружающих, словно бодливый телок, и произнес загробным голосом:

– Я имею в виду всякого, кто пользуется деньгами для того, чтобы совращать людей.

– Каких людей, Хусейн?

– Обыкновенных.

– А все-таки? Нельзя ли поточнее?

– Можно и поточней, – Хусейн лязгнул зубами. Они были крепкие, и оттого звук получился устрашающий. – Я спрашиваю: имеет ли человек право красть чужую любовь? Красть только потому, что мошна потолще твоей? И называть себя при этом правоверным?

– Это кто же правоверный? – спросил хозяин. – Не этот ли Омар Хайям?

– Он самый!

Потом наступила тишина. Трудно было вмешиваться в этот разговор третьему, а сам Али эбнэ Хасан не торопился продолжать свои речи. Он казался утомленным, голова его была занята более важным делом, чем история о какой-то любви…

– Я его убью, – пригрозил Хусейн. И он намотал на пальцы длинный стебель зеленого лука, положил его в рот и захрустел.

– Убьешь? – безучастно спросил Али эбнэ Хасан.

– Да… Потом Эльпи будет снова моею. – Хусейн разодрал пирахан на своей груди и воскликнул: – Я же люблю ее!

И оглядел всех, ища у каждого сочувствия.

Хозяин усмехнулся. Он сказал:

– Во-первых, любовь не добывают кровью. Во-вторых, хаким, которого ты называешь своим врагом, не самый главный враг. Это так.

Али-пекарь закивал головой.

– Ты просто не знаешь коварства этого звездочета, – сказал Хусейн. – Я совершенно уверен в одном: он самый главный враг, и я приведу свою угрозу в исполнение.

Али эбнэ Хасан поднял руку. Он нахмурил брови. И сказал:

– Не о том говоришь, Хусейн, и не туда направлены твои мысли. Женщин на свете – что песчинок на берегу моря. И ты найдешь себе другую. Как, впрочем, и сам хаким. Я не вижу причины для вражды из-за какой-то потаскушки.

– Она не потаскушка, – возразил Хусейн. – Она несчастная жертва мужского прелюбодеяния.

Хозяин усмехнулся. Али-пекарь засмеялся громче. Другие подобным же образом выразили свое отношение к словам Али эбнэ Хасана.

Однако гроза продолжала бушевать в груди молодого Хусейна. Что понимают в любви мужчины, погрязшие в политических интригах, ненавидящие султана и его визирей? Этим подавай только власть, а любовь для них – нечто вроде полевого цветочка, который не жаль раздавить.

Али эбнэ Хасан погрозил пальцем Хусейну. Он приказал замолчать и не раскрывать рта, если говорить тому больше не о чем. Здесь, в этом доме, где все подчинено великой цели, разговор о любви к какой-то женщине – просто кощунство. Тем более ревность к хакиму. Хаким Омар Хайям не самый главный враг шиитов. Даже наоборот: для него что шиит, что суннит – одно и то же. Он равнодушен и к тем, и к другим. Есть одна великая цель – это султанский престол, который должен быть уничтожен, а все прочее – мелочь, недостойная мужского внимания…

– Да? – иронически попросил Хусейн.

– Да! – грозно ответил Али эбнэ Хасан.

– А если на тебя наплевали?

– Терпи.

– А если наплевали на нее?

– Пусть терпит и она.

Хусейн ударил себя ладонями по коленям:

– Ну а жизнь, которой нет без любви? Неужели все следует приносить в жертву… как бы это выразить?..

– Не утруждай себя, – прервал его Али эбнэ Хасан, повышая голос. – Слушай, я хочу повернуть твою голову только в одну сторону. Было бы глупо, если бы мы с тобой занялись чем-либо таким, что недостойно нашей цели. Любовь, эта чепуха, придет потом. И не один раз. Я понимаю твое негодование. Сумасшедший меджнун всегда ревнует. Он почти слепец… Ты меня понял?

А чего тут не понимать? Разве эти высохшие рыбы сохранили в себе душу? Душу, которая знает, что есть любовь? Этот Али эбнэ Хасан вполне доволен своими тремя женами. Али-пекарь изошел по́том у печи – ему ли до любви? Зейналабедин-ассенизатор что смыслит в сложных любовных делах? А Бакр тем и занят день-деньской, что потрошит туши да точит ножи. У него ли спрашивать, что такое любовь? Он понимает свое – любовь к потрохам! А что же еще? К тому же он испытывает особую нежность к мальчикам. Он ли оценит женскую красоту?

– Ладно, – заключил Хусейн, – я дело свое знаю и сам во всем разберусь.

– Возможно, – примирительно сказал Али эбнэ Хасан, – возможно, ты кое-что и смыслишь. Однако прими во внимание одно: у нас с тобой поважнее заботы. А если тебе хочется жениться, мигом тебя оженим. Есть тут у меня на примете соседская дочь. Все при ней! А зад ее может свести с ума хоть кого.

Хусейп состроил гримасу:

– Как же она его отрастила?

– Сам вырос, – всерьез ответствовал Али эбнэ Хасан. – Зовут ее Рохие. Шиитка, преданная своей вере. Вся семья такая. Спроси Зейналабедина.

Ассенизатор начал божиться, дескать, это не девушка, а сплошная сладость. Достойная девица достойной семьи. А под конец спросил Хусейна:

– А кто она, твоя красавица?

– Моя? – Хусейн вытаращил глаза. – Ты хочешь знать, кто она?

– Да.

– Падшая женщина.

– Падшая? – разинул рот от удивления Зейналабедин.

Хозяин не выдержал:

– Скажи лучше – шлюха.

– Скажу, – со злорадством проговорил Хусейн.

Бакр встал, подошел на цыпочках к Хусейну и приложил ладонь к его лбу. Подержал немного и заключил:

– У него жар.

Хусейн покачал головой, оттолкнул Бакра.

– Я заявляю вам, – сказал он, – я убью его!

– Аллах всемогущий! – взмолился Али эбнэ Хасан. – Что слышат мои уши?! Да ты попросту спятил! Слышишь, Хусейн? Ты сошел с ума!

Меджнун – на то он и меджнун! – ничего не слышал уже. Он что-то шептал горячими губами, а глаза его тоже горели от некоего внутреннего жара.