Текст книги "Счастья не бывает много"

Прокопий так увлекся своим занятием, что едва не свалился с камня в воду, схватившись за сплетенные косы, всей своей тучной фигурой тряхнул прятавшую его иву.

– Ой, бабы! Кто это там? – неожиданно крикнула одна из баб и показала в сторону успевшего спрятаться Прокопия. Вмиг все замерли и уставились, куда указывала соседка. И если бы в это время одна из запоздавших женщин не выскочила из зарослей и не плюхнулась в воду, то внимательное бабье око рассмотрело бы в ветвях «непорядок из кос» и тогда Прокопию бы несдобровать, но женщины завизжали из-за окативших их брызг и кинулись в реку следом. Что тут только не началось. Те, что помоложе, принялись плескаться в разные стороны. Их пытались осадить зрелые бабы, но, не совладав с озорницами, сами затеяли плескотню. Прокопий, с облегчением выдохнув, расплылся в улыбке. Уж больно приятно ему было видеть такой «святой вертеп».

– Топнет! Топнет! Бабы, кто-то топнет! – истерично закричала, оставаясь еще на берегу, одна из баб и заметалась, тыча рукой на реку.

Дружным визгом и ором голые бабы повалили из воды на берег. Прокопий привстал, всматриваясь к глади реки, ища, на кого указывает истеричная баба. Дрожащие от холода сгрудившиеся бабы загудели. Их тревога и страх разлились по реке.

– Кто же это?

– И правда тонет!

– Помогите же кто-нибудь!

Но никто из баб не шелохнулся. Только жались друг к дружке коченеющими телами и не мигая следили за водой. Всеми обуяла оторопь ужаса. Наконец Прокопий заметил бултыхавшуюся в воде бабу. Она то пропадала с поверхности, то выскакивала её рука и следом появлялась голова, чтобы захлебывающейся глоткой попытаться крикнуть:

– Па-ма… па-ма, – захлебывалась и снова пропадала под водой.

Течение медленно тащило женщину на середину. Она билась изо всех сил. Прокопий нервно топтался на валуне, решая, что предпринять. У него сильно колотило в висках, а по спине просекал холодок, когда в голове мелькала мысль, что его греховное занятие раскроется. Прокопий повалился на колени и, хватаясь за холодный камень, ткнулся в него лбом. Губы сами читали молитву.

– Па-ма…, – раздалось совсем рядом и Прокопий вскочил на ноги, хватаясь за ивовые косы, отыскал тонущую.

Течение медленно затащив беспомощную бабу на середину, поворачивалось и несло борющуюся с ним женщину в сторону завалившейся старой ивы.

– Там ей и придет конец, – тихо пробубнил Прокопий и в тоже время рванул с себя подрясник, в разные стороны полетели сандалии.

И уже в следующее мгновение толпа голых баб с надеждой ахнула, увидев как какой-то огромный бородатый мужик прыгнул в воду и широкими взмахами погреб на помощь.

В несколько гребков Прокопий догнал тонущую у самой кроны притопленного дерева. Монах схватил вынырнувшую руку и попытался рвануть на себя, не давая течению затащить в погибельные заросли ослабевшее тело. Почувствовав опору, женщина уцепилась за монаха, едва не утопив того. Прокопию ничего не оставалось, как поднырнуть, чтобы избавиться от цепких объятий утопающей. Уже путаясь в кроне ивы он снова настиг вынырнувшую руку. С силой рванул за неё и едва показалась голова, огрел её что было мочи. Вмиг обмякшее тело Прокопий подхватил и, размашисто гребя одной рукой, сам подтапливаясь на бок, тащил беспамятную бабу к берегу, стараясь обогнуть гиблое место. Прокопий едва справлялся с течением. Видимая часть дерева оказалась куда меньше той, что залегала в речных глубинах. Прокопий ощущал, как путаются его ноги в огромном месиве притопленной лозы, предательски спрятанной под водой. Бабы толпой кинулись помогать и уже несколько пар рук тянулись с берега, чтобы схватить стылое, но живое тело утопленницы. Еле-еле передвигая запутавшимися в ивовой лозе ногами Прокопий пробирался к берегу. Сил едва оставалось чтобы подать обмякшее тело женщинам. Бабы подхватили его, а Прокопий, ослабевший, прерывисто дыша, сник с опущенной головой и едва удерживаясь на ногах. Монах переводил дыхание пока бабы уберутся, чтобы он смог высвободиться от природных пут и выйти на берег.

– Бесстыдник!!! – неожиданно раздалось над его головой. – И еще несколько голосов подхватили и над рекой грянуло:

– Бесстыдник!!! Бесстыдник!!!

– Бабы! Так это же наш Прокопий!

– Прокопий! Бесстыдник!

Обессиленными ногами, едва перебирая по илистому дну, Прокопий приближался к берегу, боясь даже головы поднять. Бабы не унимались. У самого берега, едва Прокопий собрался зацепиться за землю, как на него обрушилось полотенце и одна из баб принялась охаживать незадачливого монаха. Она с такой силой колотила по голове Прокопия, что тот попятился назад, запутавшиеся в ивняке ноги оступились и…

В этот момент раздался страшный грохот, от которого толпа голых баб, забыв и о подруге нуждающейся в помощи и о Прокопие, застыла с обезумевшими лицами. И, словно огромный корабль спустили со стапелей, в реку сорвалась с корней старая ива. Могучее дерево завалилось в воду, затянув удавкой на ногах Прокопия свою лозу. Прокопий мгновенно исчез под водой накрытый затапливающейся мощной кроной. Сбрасывая в воду комья глины, ощерившись оборванными корнями, ива отходила от берега и уносила с собой все, что попадалось в ее могучие объятия. Толпа голых сельских баб так и стояла с застывшими физиономиями. Обезумевшими глазами они высматривали на поверхности монаха Прокопия, ожидая, что это шутка и монах вынырнет где-нибудь на том берегу, но Прокопий не выплыл, а могучее дерево, выглядывая из воды рванными корнями уносилось течением все дальше и дальше.

Вечеря

Рассказ

– Добр вечер, буль Сауца*, – входя к себе во двор, громко поздоровалась Кина с сидящей на лавочке через дорогу старухой-соседкой.

– Добр, добр, – неслышно отозвалась та и часто закивала, чтобы Кина видела, что её услышали. Старуха пристально вгляделась в замершее с той стороны калитки улыбающееся лицо Кины и так же тихо проговорила: – Всё хорошеет. Детей скоро женить, а как будто сама ещё по сеновалам прячется, – и громче добавила: – Пришла б комнаты побелить!

– Приду, – отозвалась Кина. – С работы бати Сау* ждёте?

– Его жду, – опять тихо заговорила старуха и опять закивала. Для уверенности она хлопнула обеими руками по коленям, устремив взор в конец улицы, показывая, с какой стороны ждёт мужа.

– До недели закончу мазать у Лебеденковых и побелю, – отозвалась Кина.

– К осени, – отмахнувшись рукой от назойливой не ко времени Кины, тихо заключила старуха и, словно обидевшись, добавила: – Куда нам торопиться?

Кина улыбнулась обидчивости старухи и скрылась. Разговор о побелке всегда между ними случался, когда доводилось встретиться.

Старуха издали приметила размашистую походку мужа. Солнце стояло красным кругом, и в центре этого круга, по обочине дороги, шёл её муж. Она ткнула костлявым кулаком в бок и от удовольствия закрыла глаза, скороговоркой пробубнив благодарность Господу за удачно прожитый день. Сразу сердце успокоилось. Муж возвращался из колхоза. Он давно отработал свой стаж и теперь ходил в колхоз, дорабатывая недостающий стаж жене. Справедливости ради надо уточнить – Савва отдал семь лет своего стажа жене, чтобы та по возрасту начала получать пенсию, и недостающие теперь к двадцати годам своего стажа дорабатывал. С прошлого года Мария начала получать свои законные двадцать рублей пенсии. А Савва снова впрягся в колхозную лямку.

Мария не стала дожидаться, пока муж подойдёт. Только их взгляды встретились, засобиралась домой. Оттолкнувшись спиной от забора, она так согнутой и поднялась, но не спешила разгибаться, а, придерживаясь за скамейку, осторожно спустилась с многолетней насыпи у их ворот. Одновременно одной рукой открыла калитку, а той – что держалась, прихватила со скамейки расстеленную дорожку. Уже в самой калитке стрельнула глазами из-под куполка повязанного платка в сторону мужа, чтобы убедиться, что подходит, и вошла, оставив калитку настежь. Муж был уже рядом.

Савва не спешил войти в дом. Он придирчиво осмотрел всё вокруг. Глянул через забор в палисадник и даже зачем-то заглянул в пасть собачонке. Та вырвалась из заботливых рук хозяина, но не отбегала, попрошайничая, виляла хвостом и не отрывала преданных глаз от кормильца. Савва достал из кармана засаленный газетный свёрток и высыпал из него остатки еды. Дворняга на лету выхватила кусочек сала и, подметая ушами землю, быстро собрала огрызки огурца, краюху хлеба и все крошки. Вмиг покончив с милостью хозяина, она ещё быстрее завиляла хвостом и выглядела ещё голоднее.

– Во тварь ненасытная, – без эмоций пристыдил Савва собаку и направился в глубь двора, туда, где скрылась жена. Он давно уже не смотрел в сторону дома. Одно время Савва часто задавался вопросом: «Зачем всё это строили? Если всю жизнь живём в маленькой комнатёнке и кухоньке». На скорую руку отстроили две комнатки с кухней между ними, одну благоустроили для зимовки скота. Скотом, правда, сразу не обзавелись, а в другой – поселились сами, спали вповаль. Позже скотную комнату приспособили под сарай для всякого скарба и припасов. Животина, которая появлялась, обходилась и скотным двором летом, а на зиму забирали ее к себе в комнату, так и зимовали все вместе. Как-то Савва проснулся, и едва сердце не оторвалось. Думал, проснулся, спасаясь от дьявольской силы, ан нет, сон продолжался – прямо ему в глаза смотрел рогатый бес, весь обросший черной шерстью. Савва шарахнулся, да так долбанулся головой с женой, что еще и от нее сонной заработал тумака, а тут заблеяла бесова голова, оказалось – козленок их козы Зоськи.

После того утра решил Савва поднапрячь жилы, и уже к осени отстроили большой дом с просторными комнатами. Обставили. Дорожками застелили. Стены завесили коврами. Все полито Савиным потом и натерто мозолями. Но жить продолжали в комнатенке. Поначалу Савва с сожалением смотрел на пустующие светлые комнаты добротного дома. Потом перестал даже замечать, проходил мимо, словно и не его это дом, и в старенькую кухоньку – ужинать.

Когда это было? Он уже и не помнил. Просто в какой-то момент перестал задаваться не нужным для жизни вопросом.

Навстречу вышла жена, держа в руках таз.

– Добр вечер, Сао, – тихо приветствовала она мужа и выплеснула из таза на цементный пол двора.

– Добр, Мария, – буркнул Савва. Преодолевая ступеньку, он устало качнулся, придержался за верандовый столб и вошел в кухню. В кухне, особо не раздумывая, Савва сел на первую попавшуюся скамейку, скинул башмаки и вытянул ноги. Казалось, мужчина только сейчас почувствовал усталость. Может, от жизни устал. Ему минул семидесятый.

– Мойся, – продолжала простой разговор жена, входя следом за мужем и выставляя на суфрате* еду. – Горячая вода в кастрюле.

Жене не понравилась расхлябанность, с которой супруг развалился на лавке. Она засуетилась и все норовила зацепить босую ногу мужа. Очень ей хотелось споткнуться, что-то опрокинуть и сорваться на непутевого супруга, но не получалось. Савва сидел, не шелохнувшись, вяло наблюдая за женой, ищущей, с чего начать скандал.

Мария быстро собрала на стол, краем глаза следя за мужем. Раздражаясь его нерасторопностью, она тоже не спешила садиться ужинать и всячески занимала себя: придвинула два маленьких стульчика, все тарелки попередвигала на суфрате, придвинула к мужу табуретку с пустым тазом. И всё-таки не выдержала:

– Мыться будешь? Ужин готов, – она уже едва сдерживала раздражение.

Савва медленно поднялся. Налил горячей воды в таз. Скинул рубаху и в пояс согнулся над тазом. Незагорелое, бледное тело его потерялось в клубах пара. Он хватал кипяток, обмывая лицо и живот. Кинул пару пригоршней на грудь. Руки мгновенно покраснели, а тело покрылось красными пятнами. Затем он тщательно вымазался мылом – они его сами и варили – и принялся жменями набрасывать на себя воду. Брызги летели по всей кухоньке. Жена молчала, пока очередная порция капель не окропила ей лицо. Обтираясь, она взорвалась:

– Разбавил бы хоть! Вар же?!

Муж продолжал мыться, никак не отреагировав на заботу жены, чем вызвал раздражение супружницы.

– Сао, что ты делаешь? – старуха начинала тихо, но голос её от слова к слову крепчал и предвещал разразиться в крупный, накопленный за день, скандал. – Хоть бы разбавил кипяток. Сваришься! Еда выставлена. Всё облил, как будто сам живёшь. Вещи раскидал.

– Сприса, – невозмутимо парировал муж, обтираясь после мытья. Но на всякий случай взглянул на свои вещи. Всё как обычно – отобразилось на его лице. – Твой поп сильнее поливает своей метелкой.

– Как так успокойся? – бунтовала Мария. – Каждый день одно и то же.

Савва не обращал внимания на ворчащую жену – без малого четыре десятка лет вместе – бок о бок. Он даже успокоился – значит, дома все в порядке. Надел свежую рубаху, приготовленную к его приходу, и как ни в чем ни бывало сел ужинать. Не переставая ворчать, жена тоже присоединилась. Она в голос прочитала молитву и размашисто, закатив глаза к потолку, перекрестилась. Савва, словно спохватившись, наспех, коряво наложил тройной крест и прошептал пару слов из молитвы, не забыл и бога вспомнить. Затем они молча выпили по стакану вина, и ужин начался. Ужинали жареной рыбой. Любимые мужем головы были уложены в отдельную тарелку и выставлены перед ним. Савва ел их быстро, разделываясь с каждой головой по косточкам. Кости сбрасывал и сплевывал на пол себе под ноги.

Мария смачно обсасывала рыбьи перышки и косточки брюшка. Она аккуратно складывала рыбьи кости в заранее приготовленную тарелку, выкладывая их так, словно, что-то строила. В кухню пробрался соседский кот и, пристроившись у ног Саввы, разделывался со свежими косточками, которые падали ему на голову, как манна. Кот трепал ушами, стряхивал кости и тут же принимался за них. Пугнула кота хозяйка. Она громко хыркнула горлом, прочищая его от зацепившейся косточки, запила вином и заметила кота. Тут же попыталась огреть самозванца, махнув тряпкой прямо перед мужем и выбила из его рук кусок рыбы. Кот схватил выпавший кусок и в дверь.

– Ты чего? – опешил Савва.

– Ты не видишь кота!? – заводила себя жена. – Мне еще не хватало подкармливать соседских котов.

– Ест себе да есть – спокойно сказал Савва, обтирая полотенцем жир с пальцев. – Перепугала… Кусок такой жирный уронил.

– Вон, возьми другой, – невозмутимый вид мужа сбил с неё боевой пыл, но Мария не собиралась сдаваться. – Всегда ты так. Сядешь как тот барин, навалишь гору костей под ноги. Соберешь всю уличную тварь и доволен. Хозяин он, видите ли! Кормилец!

– Сприса! Дай поесть спокойно, – Савва усталыми глазами посмотрел на жену и хотел что-то еще добавить, но умолк, принявшись за новую голову.

– Сприса! Сприса! Только и слышу от тебя. Я целый день тебя жду. Наготовлю, уберу, а он придет и все сприса и сприса. В огороде все переделаю, перестираю, а он все свое – сприса и сприса.

– Я, по-твоему, под вагоном цемента или угля загораю? – Савва невозмутимо протянул руки, но по голосу чувствовалось, что уступать супруге не собирается. – От лопаты, косы, вил, у меня уже ладони от мозолей ссохлись, пальцы не разгибаются, как у нормальных людей.

– Да-а! – взорвалась жена. – Я лежу целый день, а он у нас работает! Мне надо с колодца воды принести. Два тяжеленных ведра. Скотину всю напоить. В магазин сходить. Только с Валькой, когда встречусь, нервов намотаю так, что жить тошно, а он у нас только и работает. Ну, спасибо тебе за то, что девять детей родила, всех выкормила, на ноги поставила, – неожиданно Мария повернулась к иконе, которая висела тут же в кухне, в углу под потолком и, размашисто крестясь, запричитала: – Спасибо тебе, Господи, что дал силы выдержать все это. Спасибо тебе, Господи, что деток моих поднять дал мне силы. Спасибо тебе, Господи, что дал мне терпение все эти упреки выслушать.

– Слушай! Хватит! – Савва отложил кусок рыбы и, разведя руками, уставился на причитающую жену. – Ну, кому говорю – сприса уже! Дай поесть спокойно.

– Ага! – новым приступом гнева разразилась жена. – Значит, я тебе уже поесть не даю. Я целый день жду его. Готовлю еду. Рубашку ему постирала. Отутюжила. И все это чтобы не давать ему спокойно поесть, – Мария опять повернулась к иконе и, начав креститься, запричитала. – Господи! Дай мне сил перетерпеть все услышанное. Господи! Дай мне силы умереть спокойно. А когда умру, не забирай меня сразу к себе, дай посмотреть на ту благодарную, которая придет сюда и моему Савве даст спокойно поесть.

– Тьфу ты! – смачно сплюнул Савва и уже зло посмотрел на жену. – Сприса, кому говорю! Или я надену этот таз тебе на голову!

– Надень, Савва! Надень! Если тебе от этого будет легче поужинать едой, которую я тебе готовила, то надень, – Мария развела руки в стороны, закрыла глаза и запрокинула голову, ожидая когда ей наденут таз.

– Тьфу! – Савва снова сплюнул и схватил недоеденный кусок рыбы. Движения его стали резче, и он стал чаще колоться костями. От застревающих костей он избавлялся, громко харкая и сплевывая уже пережеванное себе под ноги.

– Я жду, Сао, – продолжая сидеть с распростертыми руками, воскликнула жена. Савва уже обреченно посмотрел на супругу и так же, не проронив ни слова, спокойно взял стоящий рядом алюминиевый таз и надел на голову жене.

– Все, что я заслужила за то, что родила тебе девятерых детей, – стал разноситься по кухне эхом голос жены. – За то, что вырастила их до единого. Выкормила, выхолила. Это благодарность за все то, что делаю в этой жизни…

Савва встал и вышел из кухни, а жена все продолжала выговаривать. Ее остановил стук хлопнувшей калитки. Она замерла, прислушиваясь, затем хотела перекреститься, но таз мешал. Она потихоньку сняла его. Поправила на голове платок. Повернулась к иконе, перекрестилась, в этот раз тихо попросил у Господа сил и терпения и здоровья кормильцу-грешнику Савве и тихо, по-бабьи рассмеялась, обливаясь слезами.

_______________________________________________

Буль Сауца – у бессарабских болгар по имени мужа обращаются к женщине. Например, мужа звать Савва (по-болгарски Сао), а женщина по-болгарски буля, сокращенно в разговорной речи – буль, соответственно будут обращаться – буль Сауца.

Бати Сау – у бессарабских болгар такая форма обращения, что соответствует в переводе на русский – бати – брат, а Сао – это Савва.

Суфра – у болгар Бессарабии низкий круглый стол, предназначенный для семейной еды.

Сприса – успокойся (болг.).

Состояние Мейлаха

Рассказ

Весной сорок пятого года, из вынужденной эвакуации потянулись домой, в Молдавию, беженцы. Станция Раздельная кишела народом с тюками и маленькими детьми, на лицах которых не было видно улыбок. Ожидающие своего поезда выгадывали где угодно краешек свободного места и старались на ходу перекусить. Стелили тряпицу, платок или прямо на промасленной газете, в которую и был завёрнут скудный паёк, точнее, его остатки.

Неподалёку от единственного крана с водой разместилась семья из пяти человек. Мужчина, Лейба Райшевич, лет шестидесяти, одетый в чёрную плотную куртку, сидел посередине и дремал, а четверо его спутников, прислонившись к нему со всех сторон, спали. Эти четверо были его дети: два сына – четырнадцати и семнадцати лет – Мойша и Яков, и двадцатичетырёхлетняя дочь Зелда со своей дочкой – пятилетней красавицей Идой, внучкой мужчины. Неожиданно толпа ожила и заметалась. Лейба поднял голову и, махнув пробегавшему юноше, одними губами, чтобы не разбудить детей, спросил:

– Куда поезд?

– На Измаил! – прокричал тот.

– Ти-ихо, – погрозил кулаком ему вслед Лейба. – Дети же спят.

И тут же сам сорвался с места, растолкав спящих. На него вытаращились детские сонные глаза, а маленькая Идочка расплакалась, но Лейба не обращал на детей внимания, хватая тюки и набрасывая их себе на спину.

– Быстро. Быстро встаём и собираемся, – распоряжался отец. – Поезд наш пришёл.

С первыми лучами солнца Райшевичи ступили на землю станции Бессарабка. Растроганный глава семейства не находил себе места. Он быстрым шагом пробегал вдоль полотна, подходил к наблюдавшим за ним детям и крепко обнимал их, каждого целуя в лоб.

– Вот мы и дома, – шептали его губы. – Вот мы и дома, – и слёзы сыпались крупными каплями.

Лейбу трясло от восторга и счастья, нахлынувшего на него при виде родного края, о котором мечтал в тяжёлые, холодные и тёмные бессонные ночи, полные страха и безнадёжности в годы войны!

– Дети! Вдыхайте запах родины, – обезумев от переполняемого восторга, лепетал Лейба. – Слышите гудок нашего паровоза? Уехал уже. Смотрите, смотрите, вездесущие галки. У нас они красивы! Главное – насладитесь запахом родины. Родина, дети, – это то, ради чего хочется жить.

– Я кушать хочу, – захныкала Идочка.

– Покушаем, покушаем, – трясущимися губами шептал Лейба, не имея сил унять обуявший им пыл. – У нас теперь будет много еды. У нас теперь всего будет много.

Словам отца улыбнулась только Зелда, остальные восприняли без эмоций. По их лицам было видно – кушать-то им хотелось сильно именно сейчас и они не понимали отца – когда это будет? Только несколько лет голодной эвакуации приучили детей молча сносить лишения и равнодушными лицами отвечать на обещания – «всё будет».

– Сейчас, сейчас, – встрепенулся и засуетился Лейба, – надо придумать, как добраться до Романовки. Сейчас, – и побежал искать станционного смотрителя.

С поезда вышло много людей, но они как-то быстро разошлись. Пока Лейба метался по перрону, разыскивая кого-нибудь из железнодорожников, к станции подъехала подвода, гружённая мешками с пшеницей. С неё соскочил мужик и, сняв из-под телеги ведро, направился поить лошадей. Навстречу ему из-за угла выскочил озабоченный Лейба и едва не сшиб, но от радости схватил того в охапку и ну трясти.

Мужик с подводы оказался болгарином из села Твардица.

– Мне в Романовку не с руки ехать, ну да ладно, грузитесь. – И, немного поразмыслив, добавил. – Но я вас только до мельницы довезу, а там уж сами.

– Сами, сами, – со всем соглашался Лейба, перетаскивая и укладывая на мешки тюки и торбы.

Романовка, еврейское местечко, находилась в трёх километрах от железнодорожной станции Бессарабка. Переполняемый восторгом, Лейба шёл рядом с телегой, то и дело обгоняя её или отставая и, навесив широкую ладонь на брови, подолгу всматриваясь в знакомую местность.

– Сами-то будете из Романовки? – поинтересовался болгарин.

– Из неё, – ответил Лейба. – Дом наших предков.

– До войны у вас всегда была прекрасная ярмарка, – похвалил крестьянин.

– Да-а, война всё уничтожила, – поддержал разговор Лейба. – Мы всё восстановим!

– Почему же? – в голосе болгарина появилась ирония. – Ярмарка была и во время войны. Только для немцев и румынов.

– Я помню, как на ярмарку съезжались крестьяне со всей округи, – не расслышав или не уловив иронии в голосе собеседника, окунулся в воспоминания Лейба. – Люди могли продать излишки сельскохозяйственной продукции и купить всё необходимое для хозяйства, для дома – одежду и обувь, даже новинки цивилизации.

Едва миновали холм, тут же в долине растянулась вдоль речки Кагыльник, на несколько километров своей главной улицей, Романовка. Пересечённый ландшафт местечка как бы разделил её на две части – верхнюю и нижнюю. В центре села возвышалась красивая кирха. Дома в основном были крыты светлой черепицей, и с обеих сторон улицы ровной линией стояли каменные заборы с расписными воротами и калитками у каждого двора. Повсюду преобладал белый цвет. Это ещё больше подчеркивало чистоту и порядок.

– Смотрите, дети! – Лейба пытался растормошить, отвлечь детей от голодной дремоты. – Вон, хорошо видно – это верхняя часть, а наш дом находится с той стороны холма – в нижней части. Дети! Дети! – не унимался отец. – Вон, напротив церкви школа. Вы будете в ней учиться, – мужчина не находил себе места от радости. – У нас всегда все улицы содержались в образцовом порядке.

Романовскую мельницу можно было узнать по широкому мучному пятну у входа и скопившимся подводам.

– Надо же! – снова воскликнул Лейба, жадно съедая глазами окрестности родного села. – Мельница работает.

– Ага, дождёшься, – ухмыльнулся болгарин.

– Ну, как же? Вон же подводы стоят, – с укором возразил Лейба.

– Стоят-то, они стоят, спросишь, какой день стоят? – не унимался мужик. – Я своё зерно везу в Табаки. Круг, а скорее получается.

Пока семья выгружалась, болгарин успел поздороваться со всеми мужиками и, кое с кем перекинуться парой слов. В это время Райшевичи выгрузились и терпеливо дожидались у подводы, чтобы попрощаться.

– Если ваш дом был по нижней улице, – вернувшись, сказал на прощание болгарин, – То идите вон к тем высоким воротам, – и он указал камчой вдоль улицы.

– А что случилось? – не поняв странного расставания, переспросил Лейба.

– Там всё узнаете. – И укатил.

– Нет вашей улицы, – равнодушно объяснил наблюдающий за семьёй мужик из очереди. – Немец уничтожил всю нижнюю улицу. Всё, что на ней было, танками закатал. Туда идите. Вам всё там скажут. – И потерял интерес к прибывшим.

Снова навьючившись тюками, семья направилась к высоким воротам, на которые указали мужики. Хоть идти – рукой подать, но шли медленно и долго. Идочки никак не хотела к маме на ручки и шла весь путь сама, часто останавливаясь и приседая на отдых.

Здесь тоже стояли подводы, но очередь продвигалась быстрее. Помогая друг другу, мужики таскали мешки с зерном в огромного размера мрачный сарай. На входе их встречал высокий, стройный, с красиво посаженной головой, прекрасным, пышущим здоровьем лицом, похожим на русского гусара, еврей. Его речь завораживала невероятной дипломатичной учтивостью, которая, казалось, вселяла надежду на обязательное свершение всего того, о чём мечтали эти крестьяне, с доверием к этому человеку расстающиеся со своим добром. Внешний вид этого «дипломата» вселял веру в каждое сказанное им слово.

– Как имя? – мельком взглянув на гостей, поинтересовался он, не отрываясь от учёта вносимых в сарай мешков.

– Лейба, – представился отец семейства, с глазами полными слёз от восторга. Он замешкался, но тут же засуетился, притягивая к себе детей. – Это Миша… то есть Мойша, Яков, Зина… пардон – Зелда и маленькая Ида.

– Мейлах, – сухо назвался «дипломат» – Идите на кухню, – не взглянув на отпрысков мужчины, он закинул карандашом за спину и продолжил учёт.

Впервые за все годы скитаний семью накормили настоящей еврейской едой, обогрели и вселили надежду, – они не зря выжили. Сытая Идочка сразу же уснула. Мойша и Яков сидели на кровати и едва сдерживали отрыжки, чем вызывали счастливую улыбку у сестры. Самым счастливым ощущал себя Лейба, а когда вошёл в комнату хозяин и, сграбастав его в объятия, расцеловал, совсем обезумел от счастья и не находил себе места.

– Повторите ещё, – трепетали его губы, а хозяин повторял снова и снова.

– Вы посланники Бога, потому что просто так такого в жизни не бывает! Вы выжили!

– Только моей Эммочки с нами нет, – зажав улыбающийся рот широкой ладонью, проговорил Лейба, и, указывая пальцем в потолок, добавил. – Она умерла там, в эвакуации.

– Зато есть Идочка! – грохотал на всю комнату Мейлах.

– И старший мой пропал без вести, – не унимался отец.

– Зато есть Идочка! – снова прокричал хозяин и Лейба не боялся, что тот разбудит любимую внучку.

– У себя оставить не могу, – с расстановкой перешёл к деловому разговору Мейлах, когда Лейба немного успокоился. – Работа найдётся. И для тебя и для твоих пацанов. Девке работы нет.

– И на том спасибо, – лепетал Лейба, с каждым словом, сказанным Мейлахом, хватая того за руку.

– А вот поселю я вас у одного болгарина Мити. Дом семнадцать знаешь?

– Это же дом… Кислянских? – лицо Лейбы словно покрыли чёрной тряпкой. – А что с ними?

– Ничего, – равнодушно отвечал Мейлах. – Ещё не вернулись. Я, пока их нет, разрешил пожить этому болгарину. Он свой дом, в соседнем селе, после бомбёжки отстраивает. Детей у него – мал мала меньше. И твоим кусок хлеба найдёт. У нас такой уговор с ним был. – И уже в дверях добавил: – На работу можете завтра же выходить.

Наутро, когда Лейба с сыновьями пришли к Мейлаху, у того во всю кипела во дворе работа. Хозяин, недолго мешкая, махнул жменей Якову.

– Ты старший?

– Я.

– Вот, держи. – Он сунул пареньку тетрадку с карандашом в руки и добавил: – Продолжай записывать. Вы за мной.

В очень короткое время Мейлах объявил Лейбу управляющим своего хозяйства и навесил на него все работы – доить корову, кормить свиней, чистить хлев.

– И, в общем, всё, что будет по двору, делаешь ты, – ткнув в грудь мужчины пальцем, закончил Мейлах и, положив руку на плечо Мойши, повёл того за собой.

– Твоё рабочее место, – придвигая стул к столу, указал на него Мейлах и откуда-то из-под стола вытащил огромный тюк, связанный из женского платка. Не успел Мойша опомниться, как хозяин вывалил из него на стол кучу цветных бумажек.

– Знаешь, что это? – поинтересовался Мейлах.

Мойша не мог глаз оторвать от такого пёстрого количества скомканных денег.

– Немой, что ли?

– Нет, – тихо ответил Мойша. – Это деньги.

– Правильно. Все бумажки раскладываешь по кучкам – бумажка к бумажке. Вот тебе тетрадка. Сюда будешь записывать. Каждую стопку пересчитываешь и записываешь. Писать умеешь?

– Умею.

– Считать?

– Умею.

– Вот и хорошо, – довольно потерев руками, похвалил Мейлах. – Твоя зарплата будет… будет… – Мейлах на мгновение задумался, прикидывая сумму. – А будет вот какая! Всё, что попадётся меньше рубля и рубль – это и будет твоя зарплата.

Будни семьи Райшевичей потекли по восходящей. Самому старшему из детей в семье болгарина, на постой к которому определил Райшевичей Мейлах, было пятнадцать лет. Звали его Фёдором. Он быстро нашёл общий язык с Мойшей и Яковом. Самому младшему Стёпке – шесть. Вместе с детьми Райшевичей за стол садилось двенадцать детей. Заботливая хозяйка, мать семейства Маруся, так вкусно готовила, что дети съедали до крошки.

Оба взрослых сына Мейлаха, как и многие другие представители еврейских семей, всю неделю разъезжали по сёлам и занимались всевозможной коммерцией: скупали перья, шерсть, яйца, шкуры, щетину. В пятницу вечером Мейлахи собирались в полном составе. Если можно, представьте себе обеденный стол, за которым восседает семья ухватистых коммерсантов, то описать это страшно. Злые языки позволяли себе намекать, – Мейлахи давно потеряли счёт доходам. Им и война хорошими барышами обернулась.

С появлением новых наёмников Мейлах-старший днями отсыпался. Он ожидал, пока все домочадцы покинут двор, высыпал на стол гору денег и передавал тетрадку Мойше, предварительно заперев двери в дом. Не забывал похвалить юного кассира:

– Ты, Мойша, в нашем деле самый важный человек, – скидывая башмаки и позёвывая, говорил Мейлах. – Самый умный, красивый и, главное, очень честный. Я это сразу понял. Ты держись меня, и станешь богатым. Приступай, – устраиваясь удобнее на кровати, подавал последнюю команду благодетель. – Двери никому не отпирай.