Текст книги "Ярость валькирии"

Глава 4

Статья не желала писаться, хоть тресни!

Вера садилась, вставала, выходила на холодный балкон покурить, пила горячий чай с прошлогодним вареньем из мелкой садовой вишни, выплевывала косточки на блюдце, раскладывала пасьянс, расставляла в ряд драгоценные камни в онлайн-игрушке, читала посты в социальных сетях и некоторые даже едко комментировала, стараясь, словно вампир, зарядиться жизненной силой и эмоциями. Получалось плохо, зарядка не срабатывала, и оттого статья выходила тусклой, бездыханной и жалкой. А писать жалкие статьи – удел неудачников и графоманов. Вера же считала себя особым явлением в журналистике и старалась лелеять это самомнение всеми доступными способами.

Она прекрасно сознавала, что тема затерта до дыр и затоптана до бетона. Туберкулез в регионе, статистика, профилактика и прочее. Кого сейчас этим удивишь? Вот если бы выдать громкий материал о венерических заболеваниях в области, о целых деревнях сифилитиков? Впрочем, о сифилисе и гонорее она планировала написать чуть позже, решив придержать тему, так как недавний инцидент сильно испортил ей настроение.

Популярный медиапортал заказал материал о росте онкологических заболеваний в регионе. Статья получилась удачной и, самое главное, не «напряжной». Мотаться по области и собирать информацию не пришлось. Статистику предоставило управление здравоохранения, интервью главврач онкологического центра дал еще год назад, и с тех пор мало что изменилось. Вера смело воткнула слова доктора в материал, присыпала статистикой, припорошила страшными данными о радоновых разломах, по которым текла река. Из нее, соответственно, питались все водопроводы города. Добавила в качестве приправы радиоактивное облако, накрывшее город после взрыва на секретном военном объекте в начале семидесятых, и украсила статью пышной розочкой в виде громкого заголовка: «Страшная тайна края».

Но не учла, что на этом портале фамилию журналиста верстали перед названием статьи. В итоге получилось: «Вера Гаврилова. Страшная тайна края». С порталом пришлось поругаться, но урон репутации был уже нанесен, и урон существенный.

Насмешки коллег и анонимных комментаторов Вера вытерпела стойко, старательно запомнив всех, кто хихикал и искрометно шутил и по поводу ее внешности, и по поводу тайны. Придет время, и она, выждав месяца два-три, несомненно, отомстит каждому. Но заголовки следовало теперь подбирать тщательно и осторожно, чтобы не давать ни единого шанса для зубоскальства и издевок. Вот только статья не писалась, хоть убей!

Еще недавно она расправилась бы с материалом одной левой. С туберкулезом в области боролись вяло, и посему можно было до бесконечности чисто риторически вопрошать: доколе? Доколе бывшие заключенные и бомжи будут бродить по улицам и невозбранно распространять палочку Коха? Доколе в городе будут отсутствовать реабилитационный центр и приют для бездомных? Доколе в тубдиспансере будут ремонтировать помещения и лечить больных дедовскими методами?

Правда, с полгода назад ситуация неожиданно изменилась в лучшую сторону. В область пришел новый начальник здравоохранения, который поменял приоритеты. На борьбу с заразой выделили кучу бюджетных денег, в тубдиспансер закупили оборудование и наконец-то закончили совсем захиревший ремонт.

Вот только новых данных по ситуации с туберкулезом у Веры не имелось. В пресс-службе областной медицины сообщили, что о победах трубить еще рано, недостатки они усиленно искореняют, а по результатам года проведут в скором времени пресс-конференцию, на которую Веру непременно пригласят. Начальник управления общаться по телефону наотрез отказался, а на личную встречу у него просто не было времени. Просить же униженно главврача тубдиспансера об интервью и затем ехать на встречу с ним к черту на кулички, по морозу и ледяной пурге, страх как не хотелось. Да и времени ушло бы немало, а статью требовалось сдать к завтрашнему дню.

Муж отсутствовал дома вторую неделю. Этим событием мало кто интересовался, но Вера при случае сообщала знакомым – супруг в творческом поиске, пишет новую картину.

Она жила с Владимиром Кречинским тринадцатый год. И поначалу все было как в итальянских комедиях: страстно, смешно, с милой и неопасной поножовщиной – как она называла семейные скандалы. В конце концов, он тоже был творческим человеком, а у богемы не бывает жизни без игры страстей, придуманных или настоящих. Правда, в качестве примы всегда выступала Вера. Володины страсти были довольно ленивыми и прохладными, отчего ей приходилось стараться за двоих. Иной раз Вера томным шепотом делилась с коллегами, какой у нее пылкий муж, закатывала глаза и напоказ ревновала его даже к фонарному столбу. Эти постановки ее невероятно забавляли и раскрашивали жизнь в яркие цвета, особенно в периоды, когда картины супруга не продавались и он впадал в депрессию. Тогда Кречинский неделями не работал, пил горькую, смотрел мутным взглядом в стену и беззвучно шевелил губами.

Коллеги весело подмигивали, советовали ей держать мужа покрепче, мол, смотри, уведут твое золото, а за спиной язвили: «Опять в запое!» Вера свирепела и бросалась в бой.

Правда, в последнее время Владимир как-то вдруг встрепенулся, ожил и по телефону таинственно сообщил, что задумал серию шедевральных полотен, но приезжать в мастерскую – однокомнатную квартирку с эркером на девятом этаже, без ремонта и с дряхлой мебелью, запретил, чтобы не спугнуть музу. Но Вера и не собиралась тащиться через весь город на общественном транспорте с пересадками. Так хотелось побыть одной хоть немного.

Она слонялась по квартире из угла в угол, попивала остывший чай и дымила прямо в потолок, и все крутила тему и так, и этак, но снятое молоко не дает сливок. Вера это прекрасно понимала и только обреченно вздыхала, как старая лошадь в сарае. Но жизнь научила ее вертеться, точно ужа на сковородке, и поэтому она не сомневалась, что найдет способ огранить и отшлифовать статью до нужного блеска. Но ценный, пока неоперившийся замысел ходил вокруг да около, постепенно сужая круги, и когда победный клич готов был взвиться к небесам, в дверном замке повернулся ключ.

– Верочка, ты дома?

Разумеется, дома! Слышно ведь, музыка играет, клавиатура издает нервный клекот под пальцами. Вера на голос не отреагировала, так как спешила загнать в материал резкие по смыслу, но сочные, рельефные фразы.

Голос матери, которая, как всегда, явилась не вовремя, звучал виновато. Знала ведь, что получит на орехи, но продолжала нарываться.

– Вера, почему молчишь?

Раздражение перелилось через край, затопило комнату. Вера все-таки потеряла мысль и рявкнула в ответ:

– Дома я, дома! Оглохла, что ли?

– А почему не отвечала?

– Потому что я работаю, мама, а ты мешаешь! Какого хрена тебя принесло? Врач что сказал? Гулять? Вот и гуляла бы подольше!

Мать, испуганная и несчастная, показалась в дверях, так и не сняв пальтишко. Под сапогами натекли грязные лужицы, но старуха, как обычно, ничего не заметила.

– Там холодно, Верочка, – пролепетала она. – Я и так два часа гуляла, чуть ноги не отморозила. Стужа на дворе! Ветер глаза выбивает!

– Знаю я, как ты гуляла! – буркнула Вера. – Поди, у соседки чаи гоняла, а тебе вредно!

Она зло долбила по клавишам, пытаясь угнаться за ускользавшей мыслью, но та, вильнув хвостом, издевательски расхохоталась и скрылась в неизвестности. Оттолкнув клавиатуру, Вера чертыхнулась и с откровенной ненавистью посмотрела на мать.

– Опять всю малину испортила! Столько работы насмарку!

– Я же не хотела. – Губы матери плаксиво скривились.

– Не хотела! – передразнила Вера. – Что ты вообще хотела? Иди уже, раздевайся! И чтоб ни звука!

И раздраженно стукнула по столу кулаком – на каждом, даже на большом пальце она носила по массивному серебряному кольцу или перстню. Коллеги шутили, что она запросто может использовать их вместо кастета. И шутка имела основания. В конце девяностых Вера разорвала перстнем щеку незадачливому грабителю, который пытался вырвать у нее сумку с зарплатой. Говорили, что она сбила жулика с ног и каблуком проткнула ему руку. Завистники, правда, шептались, что подвиги эти из области преданий, которые Верочка сочиняла пачками, мол, попробуй проверь за давностью лет. Но завистники на то и завистники, чтобы подвергать сомнению чужие подвиги и победы.

Мать втянула голову в плечи и с опаской покосилась на рассерженную дочь. Стараясь двигаться осторожно, сняла пальто и отправила его на вешалку в прихожей. В последние годы она чувствовала себя неважно, пошаливало сердце, отказывали суставы, и бесконечные жалобы на здоровье мешали Вере жить. Она гнала мать прочь, чтобы только не видеть ее какое-то время, устраивала истерики, и хотя не хотела себе признаваться, чувствовала странную радость оттого, что кто-то смотрит на нее с обожанием и страхом одновременно. Больше всего Вере хотелось именно этого. Не любви, а слепого поклонения – почти раболепия, а если обожания, то до рыцарских поединков и страстных серенад под балконом.

В молодости, засыпая в одинокой постели, она страстно мечтала проснуться ослепительной красавицей. Чтобы подруги плакали от зависти, завидев ее лебединую шею, тонкие плечики, головку с профилем тургеневской барышни, скрипичную талию, переходившую в виолончельные бедра, и прочие прелести. А мужчины, ранее едва ее замечавшие, с томительным зовом в глазах наперебой протягивали бы бархатные коробочки с обручальными кольцами и бриллиантовыми ожерельями. Комплименты, цветы, голова кругом от безумной любви…

Но Бог так и не дал ни красоты, ни стати, ни обаяния, или, как сейчас говорят, – шарма. Мужчины, если оглядывались на улице, то чаще всего в недоумении. Дама в странных нарядах – широченных брюках немыслимых расцветок, юбках цыганского покроя и невероятных блузонах больше смахивала на ворону в павлиньих перьях. Но еще чуднее она смотрелась в саронге с иероглифами и драконами или в турецких шароварах с мотней, свисавшей до асфальта. Наряды завершали шляпы с огромными полями, украшенные искусственными цветами, бантами и вуальками. А митенки и перчатки в сеточку стали притчей во языцех у местного бомонда. За глаза над Верой потешались все, кому не лень, но в открытую делать это опасались, зная ее склочную натуру. Так что с обожанием и поклонением дела обстояли из рук вон плохо.

Муж Владимир, известный в области художник, сам нуждался в обожании и периодически устраивал истерики, требуя внимания и любви. Если Вера была в ударе, она охотно одаривала его порцией народного признания, пробивая очередную статью о самородке из провинции. Если же настроения не было, гнала его, как и мать, из дома, после чего какое-то время маялась, много курила, иногда рыдала в подушку, то есть чувствовала себя несчастной и неприкаянной.

Вот и сейчас она взяла в руки зеркало и без особого восторга стала разглядывать свое отражение.

М-да! Сорок лет за плечами, а счастья все нет! Обделил Господь красотой, но отчасти компенсировал ее отсутствие. Живи Вера в столице, несомненно, заткнула бы за пояс тамошних журналюг – мастеров интриг и скандалов, но обстоятельства сложились так, что блистать ей пришлось всего лишь на областном небосклоне. Отчасти в том была виновата мать, которая в свое время не отпустила дочь учиться в столицу. На зарплату библиотекаря она вряд ли потянула бы учебу дочери в МГУ. И Вера с этим смирилась, окончила местный пединститут, но ни дня в школе не работала, устроившись сразу по получении диплома на жалкие гроши в районную газету…

Мать на кухне звенела тарелками, стало быть, обед уже готов. Вера принюхалась. Пахло изумительно! Все-таки мать хорошо готовила, чем как-то оправдывала свое существование.

Поесть, что ли, с горя?

Вера досадливо поморщилась, бросила зеркало на столешницу, с неприязнью покосилась на монитор и, вздохнув, отправилась в кухню.

– Садись, доченька, – засуетилась мать.

Она поставила перед Верой тарелку с борщом и сдернула салфетку с большого блюда.

– Пирожки твои любимые. С луком и яйцом. А к борщу – сметанка деревенская. Кушай! Володенька приедет сегодня?

– Некогда Володеньке! – буркнула Вера и бухнула в борщ ложку сметаны. – Творческий порыв у него. Пишет голых шлюх, оптом и в розницу.

– Как это? – ахнула мать и присела рядом. – Совсем-совсем голых? И ты терпишь?

– А что, на куски их резать, по-твоему? – ответила Вера с набитым ртом и повела рыхлыми плечами. – Я – женщина понятливая. Призвание у него такое – шлюх писать с натуры. Родная жена его на творчество не вдохновляет. Но, глядишь, потом шедевры задорого продаст, купит себе галстук, а мне – шубу. Или две.

Мать покачала головой и пододвинула блюдо с пирожками ближе к дочери.

– Не дело это! – сказала она с осуждением. – Не по-мужски это картинки малевать, а уж похабные и подавно.

Вера отшвырнула ложку, и та брякнулась на пол.

– Тоже мне «картинки»! Что ты понимаешь в искусстве? – заорала она так, что заглушила звук работавшего на улице перфоратора. – И в наши отношения не лезь! Сколько раз просила, я – не маленькая девочка! Разберусь как-нибудь без твоих советов!

Мать испуганно захлопала глазами и прижала салфетку к груди. Губы старухи тряслись.

– Верочка, разве я вмешиваюсь? – пролепетала она. – Я вовсе не имела ничего плохого в виду… Вера! Вера! Куда ты?

Веру вынесло из-за стола. Она с ревом пролетела мимо матери, скрылась в ванной и заперлась изнутри.

– Вера! А борщ? А пироги?

– Подавись своими пирогами! – прорычала Вера. – И оставь меня в покое раз и навсегда!

Она включила душ и с рыданиями стала срывать с себя одежду, затем встала под обжигающие струи воды. Приступ злобы слегка ослаб, но ее продолжало трясти, как в ознобе. Как же она всех ненавидела сейчас! Всех, без исключения!

И в этот момент раздался телефонный звонок.

Мать, приставив ладонь к уху, выслушала крики дочери, которая забыла выключить душ и пыталась переорать звуки лившейся воды.

– Что ты говоришь? Миллион? Два миллиона? А когда конкурс? Ну не надо! Десять процентов и тебе пять? За информацию? Да, не хило вы устроились! Ой, прости, прости! С языка сорвалось! Завтра уже заявку подадим! А деньги я найду! Стопудово! За мной не заржавеет! Но чтоб все чин чинарем!

Вера вылетела из ванной, едва не прибив мать дверью, но ничего не заметила, потому что в это время быстро нажимала на кнопки телефона. Затем поднесла трубку к уху, чтобы услышать знакомое: «Абонент отключил телефон или находится вне зоны действия сети».

– Скотина! – прошипела она в ярости. – Опять нажрался!

И направилась теперь к домашнему аппарату.

Набрала несколько раз номер, но услышала лишь короткие гудки. Вера била в стенку кулаком и почти рыдала от бессилия.

– Ну посмотри на трубку, тварь! Посмотри и положи на рычаг!

Но эти заклинания помогли только поздним вечером, когда трубка наконец отозвалась длинными гудками, а следом Вера услышала голос мужа.

– Чего надо? – спросил он раздраженно. – Какого черта звонишь на ночь глядя?

– Слушай сюда! – гневно заорала Вера. – И включи мозги, если не понял, как это важно для нас! Есть очень выгодный муниципальный заказ, но там будет конкурс. Завтра пойдем добывать деньги, чтобы оплатить заявку.

– А разве это не бесплатно? – проблеял в трубку муж.

– Бесплатно, но для других! – буркнула Вера и пригрозила: – Голову оторву, если вздумаешь напиться!

Глава 5

Метель днем поутихла, но к вечеру снег повалил с новой силой. В свете фонарей, точно в вальсе, кружились огромные белые мухи и, обессилев, медленно падали на утопавший в сугробах город.

Владимир стоял в эркере, сооруженном когда-то из балкона, возле огромного окна и с высоты девятого этажа напряженно следил за тем, что происходило внизу – возле подъезда и во дворе. Он не боялся, что кто-то увидит его в столь неприглядном виде – в трусах и голым по пояс. Свет в мастерской он выключил, как только остался один, а пыльные шторы раздвинул. С улицы, если даже сильно задрать голову, не рассмотреть, что происходит на верхних этажах, а уж вглядываться в темные стекла тем более никому не нужно.

Наблюдая, как падает снег на детскую площадку под окнами, на машины возле подъезда, на деревья, кусты, фонари, Владимир думал, куда могла подеваться его недавняя гостья? Как могла миновать двор незаметно? Прокралась, прижимаясь к стене, под окнами? Глупо и бессмысленно. Гораздо проще рвануть мимо хоккейной коробки, нырнуть в проход между домами и броситься к автобусной остановке, ближе к людям, свету, безопасности. И желательно мчаться во весь дух, если ты чудом, по собственному мнению, вырвалась из цепких рук безумца, да еще в полицию заявить, для полного счастья.

Он шепотом выругался. Только ментов ему не хватало! Но, может, и на этот раз обойдется, ведь та, что прокусила ему руку неделю назад, тоже грозила полицией, правда, угроз не сдержала. Надо признать, он и сам виноват: зачем было сразу, без объяснений, без подготовки предлагать обнажиться даме за сорок? Но, черт побери, очень уж она была соблазнительна, с великолепной грудью и пышными, словно выточенными на токарном станке, бедрами.

Владимир провел языком по пересохшим губам и перевел взгляд в глубь мастерской, где белели холсты. На них темными пятнами проступали женские образы. Все это эскизы, наброски к будущему полотну – картине всей его жизни. Квинтэссенции ума, души и рук творца, альфы и омеги его существования, экстракта из его чувств и ощущений. И, конечно же, страданий…

Чего скрывать, мучился он изрядно, в какие-то минуты изводился от осознания своей бездарности, в другие, что не выдержит искушения и сломается в тот самый миг, когда, казалось, все уже предрешено… А еще его посещали страхи, безотчетные и внезапные, отчего Владимир покрывался холодным потом, руки тряслись и не могли удержать кисть. И поэтому, наверное, он все чаще и чаще прикладывался к бутылке, заливал алкоголем то, что втайне терзало и подтачивало его душу.

Он еще раз окинул взглядом двор. И чего, спрашивается, он паникует, торчит возле окна, как одинокий тополь? Ничего страшного не произошло! Ну, приобнял за талию, ну, коснулся груди… Что в этом преступного? В полиции лишь посмеются. Впрочем, дама – не дура, зачем ей огласка? Наверняка держала в секрете, что подвизалась в натурщицах…

Владимир помрачнел и нащупал кофейную чашку с остатками водки. Сделав глоток, поморщился, поставил чашку на подоконник, но промахнулся, и она, грохнувшись на пол, разлетелась вдребезги. Хотел было собрать осколки, но махнул рукой. Обойдется! Завтра придет Лидочка и все подберет. Лидочка на все согласна: наводить порядок в мастерской, мыть грязные пепельницы, кисти, грунтовать холсты, вдыхать запахи растворителя, табачного дыма и перегара, бегать за бутылкой в ближайший гастроном, варить пельмени в закопченной кастрюльке на старой плите. И все ради того, чтобы лишний раз побыть рядом с учителем. Она была молчаливой и старательной, а круглые кукольные глаза на гладком, как у пупса, лице смотрели на Владимира преданно и с восхищением. При взгляде на его полотна они загорались восторгом, и Лидочка вполне искренне выдыхала: «Владимир Маркович, вы – гений!»

Гений? Владимир Кречинский тяжело вздохнул. Эта дурочка, возомнившая себя художником, тем не менее понимала его, как никто другой. Поэтому он терпел ее рядом и даже научился не слышать сдавленного сопения за спиной, когда работал над полотном.

Над полотном? Он снова вздохнул. Работы впереди непочатый край. Для будущей картины требовалась масса эскизов, набросков, а натурщиц не хватало. Нет, ему не приходилось долго упрашивать женщин, чтобы пришли позировать. Все эти дамы, так или иначе, о Владимире Кречинском слышали, бывали на выставках, читали статьи в газетах и почти немедленно соглашались навестить его в мастерской. Им было лестно и жутко интересно, почему выбор художника пал именно на них, но Владимир и сам не знал почему. Просто муза вилась над ухом, надсадно зудела, тыкала пальцем в сторону той или иной фемины и умоляла: «Возьми ее! Именно ее!» И он не сопротивлялся, вмиг понимая, что только лицо и тело очередной избранницы способны оживить холст, на котором валькирии будут летать над полем боя, подбирать души павших храбрецов и переносить их в Асгард – небесную крепость скандинавских богов.

Там, в волшебном замке Валгалле, где кровля из чистого золота и свет дают не лампы, а обнаженные мечи, от зари и до заката воины участвуют в поединках и турнирах, готовясь помочь богам защитить небесный город от великанов. Затем они прекращают сражение и вместе с богами усаживаются за пиршественные столы. Валькирии прислуживают им, подносят мясо бессмертного вепря и никогда не пустеющие рога с хмельным медом…

Владимир маялся и никак не мог решить, изобразить ли валькирий на поле боя, или больший успех вызовут их живописные утехи с бесстрашными воинами в Валгалле. Но в последние дни все больше склонялся ко второму варианту. Темные мысли грызли мозг, ввинчивались штопором в черепную коробку, неприятное томление мешало сосредоточиться.

Подтянув ветхие «семейные» трусы, Владимир поскреб вялую грудь, заросшую седыми волосами, прихрамывая, прошлепал босыми ногами к холсту и схватился за кисть – так утопающий хватается за проплывающее мимо бревно.

Лицо его покраснело, лоб вспотел, в уголках губ скопилась слюна. Он в исступлении работал и работал кистью, покрывая полотно жирными небрежными мазками, словно швырял на холст свое безумие, сквозь которое проступал лик женщины… Той, последней, что ускользнула от него сегодня и не позволила завершить образ прекрасной и воинственной валькирии, не исполнившей волю грозного Одина.

Владимир отступил на пару шагов, окинул взглядом портрет женщины в сверкающих доспехах, которые лишь условно прикрывали пышное тело, и с досадой бросил кисть на столик, заставленный пустыми пивными бутылками. Огурцы в стеклянной банке подернулись белесой плесенью, горку почерневшей жареной картошки на сковороде венчал окурок, а в консервной банке из-под шпротов покоилась зажигалка, которую он напрасно искал утром.

Замысел картины он вынашивал давно, но с исполнением не получалось. Поначалу он хотел писать валькирию с Веры, но, как ни старался, ничего не выходило. Одутловатое, тонкогубое лицо жены и ее коротконогая коренастая фигура никак не вязались с образом отважной воительницы. В отчаянии он отложил проект в долгий ящик, пока неожиданно муза не подсказала ему решение.

Валькирий должно быть много. И все – очень разные!

Первой натурщицей стала молоденькая тренер по фитнесу. Ее не пришлось долго упрашивать. Девушка не стеснялась своего тела и с готовностью его демонстрировала. Лицо и фигура этой хорошенькой брюнетки стали своеобразным ориентиром, определяющим общее настроение картины, ее смысловую нагрузку.

Затем появилась жилистая блондинка – продавец табачного киоска, следом – молодая женщина, которую он приметил в супермаркете. Та сразу согласилась позировать, но потребовала тысячу рублей за сеанс без постели, а ежели с постелью, гонорар увеличивался до трех тысяч. Тысячу заплатила Лида, крайне возмущенная этим обстоятельством, и выставила девицу за дверь. На смену ей пришла миловидная сотрудница пенсионного фонда, а совсем недавно, уже после Нового года – работница железной дороги… Она-то и прокусила ему руку до крови…

Владимир сплюнул на грязный пол и мрачно выругался. Дура! Для чего, спрашивается, приперлась? Не девочка уже, чтобы стесняться нагого тела! Где ей понять, что он – художник! И ему нужно коснуться, почувствовать, ощутить… Но некультурной девке, ничего не смыслившей в живописи, было все равно, что он мог смотреть на женское лицо, как на горы или на море, часами. Ведь женщина – лучшее произведение природы. И все в ней неповторимо прекрасно! Глаза, губы, волосы, ушко, выглядывающее из-под них, шея, грудь… И кожа – бархатная или шелковистая, и тепло от нее, и легкий аромат духов, смешанный с запахом здорового тела…

Но все эти образы были наметками второго плана, фоном для главной героини – валькирии Сигрдривы. Верховный бог викингов Один лишил ее права участвовать в битвах в наказание за то, что, повинуясь чувству любви, она отдала победу в бою не тому воину. Суровый бог погрузил ее в сон и окружил огненным кольцом, и никто из смертных не мог его преодолеть. Только отважный воин Сигурд сумел пройти препятствие и своим поцелуем разбудить прекрасную деву. Владимир подумывал назвать картину «Валькирия в огне». Но Сигрдрива среди местных дев никак не находилась.

Накануне Нового года Вера правдами и неправдами заполучила приглашение на губернаторский бал. Пришлось брать смокинг напрокат, подстригать бороду, а изрядно отросшие волосы стягивать в «конский хвост». Владимир на подобных приемах чувствовал себя не в своей тарелке, но Вере, хлебом ее не корми, дай потереться среди местной знати. Гости губернатора недоуменно косились на странную даму в платье «а-ля рюс», в котором она смахивала на самовар, расписанный под хохлому, пожимали плечами и старались держаться от нее подальше. Но Вера, кажется, нисколько не переживала по этому поводу, лезла в разговоры, которые ее не касались, порывалась кокетничать с местными олигархами и даже пыталась пригласить губернатора на танец, но ее невежливо оттеснили в угол и посоветовали знать свое место. Да еще пригрозили отнять фотоаппарат, если она им воспользуется.

Владимир сразу пристроился к столу с закусками и алкоголем и, улучив момент, быстро, один за другим, опрокинул пару стаканов виски, сдобрив их армянским коньяком. Согрев душу, он несколько успокоился, обвел взглядом зал и увидел неподалеку жену известного богатея, красавицу Юлию Быстрову – бывшую журналистку, которую Вера жгуче, всеми печенками ненавидела.

Сердце его встрепенулось и свалилось вниз, куда-то в область коленей. Сама Сигрдрива держала в руке бокал с шампанским и наблюдала за Кречинским с ироничной усмешкой. Едва передвигая ноги, он направился к ней и, одергивая слегка короткие рукава смокинга, предложил Быстровой стать героиней его нового полотна, в перспективе – шедевра.

– Вы изумительный человек, Владимир! – произнесло надменно земное воплощение Сигрдривы. – Сначала деньги выпрашиваете на выставку, затем ваша супруга о наших салонах гадости пишет. А сейчас, под коньячок, хотите втянуть меня в какую-то мутную аферу? Не пройдет, сударь мой! Ищите героинь в других местах!

– Я всего-то предложил пару раз попозировать, – холодно ответил Владимир.

– Много чести позировать халтурщикам от искусства! – Глаза Юлии полыхнули огнем, и он отшатнулся, зная о ее способностях испепелять человека словом и взглядом.

После он долго корил себя, что подошел к этой змеюке без подготовки. Видно, виски притупило чувство опасности. А он мог бы многое сказать, если бы не косноязычие, вызванное алкоголем. У кого-то алкоголь порождал поток красноречия, а Владимир, наоборот, впадал в ступор, не мог связать пару слов, и, чтобы забыть об унижении и насмешливых улыбках, вновь и вновь напивался мертвецки, в хлам, до белой горячки. Ну почему так бывает, вроде хочешь поведать женщине самое сокровенное, но нужных слов не хватает, и произносишь банальное, как она прекрасна, великолепна, ослепительна. Только все это не то, потому что язык не способен вместить все слова, которые могли бы описать истинную красоту женщины. Лишь женский портрет обладает подобной силой. Но и здесь не все подвластно кисти художника. Женщину нужно понимать, а для того мало таланта, мало техники, нужны вкус и чутье…

Но, удирая от Быстровой, он там же, на приеме, столкнулся с другой женщиной, не менее красивой, но более уступчивой, чем бывшая журналистка. Она быстро поняла, что к чему, и согласилась позировать вечерами, так как днем состояла на государственной службе. Единственно, не назвала свое имя, но оно мало интересовало Владимира. Он уже был одержим ею. И едва дождался конца новогодних праздников, после которых она появилась в его мастерской, ни дать ни взять, королева в хижине бедного живописца.

С той поры сеансы позирования проходили чуть ли не каждый вечер, затягивались не на один час, а женское лицо на холсте становилось все более и более живым и выразительным. Неудивительно, что в какой-то момент Кречинский почувствовал себя Пигмалионом, не совсем понимая, то ли он оживил Галатею, то ли она пробудила его ото сна.

Работа близилась к концу, когда Владимир робко попросил свою богиню открыть грудь. И женщина, нисколько не смутившись, спустила с плеч махровую простыню, в которую куталась во время сеансов, обнажая по мере надобности то плечо, то красивое бедро. Реакция Владимира была почти первобытной, будто камертон, настроенный в лад с его нервной системой, заставил все инстинкты сработать на форсаже, включил адреналин и вздыбил каждый волосок на коже. Художник отбросил кисть, на ходу стянул с себя длинную рабочую блузу и бросился к натурщице. Она вскрикнула от неожиданности, попыталась оттолкнуть, но запуталась в простыне и едва не свалилась на пол.

Владимир обхватил ее за талию и потащил к продавленному дивану, накрытому протертым до дыр выцветшим пледом. Но женщина уже пришла в себя. Хрупкая на вид, она оказалась сильнее, чем он думал. Ловко вывернувшись из его рук, недолго думая отвесила крепкую пощечину, а когда он попытался ее удержать, ударила кулаком под ребра, отчего он сложился пополам, рухнул на диван и, хватая ртом воздух, с трудом отдышался. Женщина в это время быстро оделась, сорвала шубу с вешалки и бросилась вон из мастерской.

Бормоча ругательства, Владимир погасил свет и с трудом, но добрался до эркера. И вовремя, чтобы разглядеть в свете дворового фонаря, как его Галатея выскочила из подъезда. Полы шубы развевались на ветру. Женщина накинула на голову шарф, и, словно почувствовав, что на нее смотрят, вдруг обернулась, уставилась взглядом, казалось, прямо в лицо Владимиру и резко выбросила вверх руку с оттопыренным средним пальцем. Он невольно отшатнулся назад и в этот момент потерял ее из виду…

Владимир обвел тусклым взглядом свое незавидное обиталище: вылинявшие обои, закопченный потолок, заплеванный пол. Ярость ударила в голову. Где же Лидочка?! Почему не пришла? Водка закончилась накануне, и он терпел (несколько глотков не в счет), не пил, ради прекрасной незнакомки, как оказалось – напрасно! Но сейчас требовалось выпить! Немедленно! Только лишь денег не было совсем! И Лидочки не было!

Рыча и грязно ругаясь, он потянулся к лежавшему на столе телефону, но потерял равновесие, уронил стул. Телефон упал на пол, развалился на части, а аккумулятор и вовсе отлетел под диван.