Текст книги "Мнемозина"

Для здравомыслящего Базарова это была странная философия. Я не замечал у него прежде тяги к сверхъестественному, и потому просто не верил своим ушам.

– Толь, ты вроде взрослый мужик, – скривился я. – Неужели ты на это ведешься? Какая она шаманка? По ней дурка вон плачет. Ей бы в санаторий на воды в Форж, как Атосу, нервишки подлечить.

– Не веришь? – усмехнулся Базаров.

– Не верю.

– Но бухать-то тебе больше не хочется?

Я промолчал. Сама мысль об алкоголе и правда была противна. И в этом заключалась беда, поскольку на трезвую голову особенно четко представлялся табельный «ПМ», прижатый к виску. Но мысли о самоубийстве были не самыми страшными. Я вдруг припомнил: да, было такое, ходили в отделе слухи о тайном осведомителе Базарова, связанном с оккультизмом, но эти слухи почему-то не высмеивали, а после раскрытия убийства сразу двух семей все детали дела окутались мрачной тайной, которую работавшие над делом следователи и опера не спешили открывать.

После разговора с Базаровым я впервые поехал к Вере. Она жила в цыганском краю, далеко за МКАДом, в маленьком покосившемся домике, врастающем в землю, как боровик. На заросшем травой огороде не было ни одной грядки, только в разваливающейся теплице умирало несколько кустиков чахлых помидор. Видимо, Вера не была огородницей. Меня она встретила без всякого удивления, а я, признаться, даже не нашел в себе сил поздороваться.

– Что-то не растет у тебя ничего, хозяйка, – холодно сказал я, махнув рукой на заросший огород. – Неурожайный год что ли?

– Так здесь и не будет ничего расти, – спокойно ответила она. – Мне люди фрукты-овощи носят, так что нет смысла спину гнуть. Рядом со мной никогда ничего не растет, кроме сора. А кабы и росло, есть это нельзя. Потому и не сажаю ничего.

– Я тоже так и подумал, на тебя глядя, – грубо сказал я. – С тобой любой себя некрофилом почувствует, потому что рядом все живое умирает.

Вера помолчала, а затем без особых эмоций поинтересовалась:

– Ты меня обидеть приехал?

– Я пить больше не могу, – резко сказал я. – Твоя работа?

– Так тебе столько и не надо, Ванечка, – ответила она хриплым прокуренным голосом и закашлялась. – Организм чистить пора, иначе загнешься через год. Вот я тебе немного и помогла.

– Я тебя не просил помогать, – зло ответил я. – Может, я бухаю, чтобы забыть, что жену с сыном под землей черви едят, а этот урод по земле ногами ходит? Может, я загнуться и хочу? Может, я сдох тогда, вместе с ними?

Я сунул сигарету в рот, нервно поднес к ней зажигалку, но от раздражения не смог высечь пламя, и потому злобно сломал сигарету и бросил на землю, раздавив каблуком. Вера грустно улыбнулась.

– Ты не потому пьешь, Ваня, – покачала головой Афанасьева. – Ты бухаешь, как не в себя, потому что тебе страшно, так ведь? Потому как по трезвяни ты их слышишь или видишь даже.

Я застыл, а затем с вызовом спросил:

– Кого я слышу?

Вера повела плечами и уставилась куда-то мне за плечо пустым, невидящим взглядом, от которого у меня мороз по коже пошел.

– Покойников, Ваня. Ты их всегда чувствовал. Наверное, у тебя на работе показатели по раскрываемости высокие. Ты ведь всегда знаешь, куда идти, что искать, кого хватать. Раньше ты на интуицию все списывал, а сейчас стало хуже, потому что стал понимать и думаешь, что сходишь с ума. Поэтому ты пьешь. Иначе ни есть, ни спать не можешь. Входи в дом, Ваня. Там мы можем спокойно поговорить, без твоих провожатых.

Ее последние слова прозвучали странным высоким голосом, сложенным из криков и шепотов моей мертвой жены и сына, десятков незнакомых мертвецов, на чьи трупы я выезжал ежедневно. Я почувствовал, как ледяные пальцы скользят по моей шее, и вне себя от ужаса переступил порог дома шаманки, успев краешком сознания зацепиться за мысль, что вот в такой омут прыгают жертвы вампиров, неспособные устоять перед его зовом. Но, сделав шаг, я осознал, что Афанасьева права. Я ведь действительно их слышал.

⁂

Когда я добрался до пригорода, уже почти совсем стемнело. Лишь на западе небо еще сохраняло багровые оттенки заката. Хлопнув дверью машины, я торопливо закурил и пошел к дому, отмахиваясь от назойливых комаров, атаковавших меня, словно вражеские самолеты.

Вера, освещенная тусклым фонарем, нашлась в том жалком подобии огорода, которое могла себе позволить. Все, что ей удавалось вырастить – редис и хрен, на которые почему-то не действовали древние заклятия, чем бы они ни были. Развалившись в старом, прорванном сбоку шезлонге, она разглядывала покосившийся забор и черную собаку, пристально следившую за хозяйкой антрацитовыми глазами-бусинками. Дворняга приподнялась, настороженно глядя на меня, но затем равнодушно бухнулась обратно на землю, пару раз шевельнув хвостом для приличия. Рядом с Верой стояло пластиковое ведро со вздувшимся от ожога боком, наполненное малиной. Вера лениво опускала в ведро руку, набирала пригоршню ягод и медленно ела. Ее тонкие губы были красными от сока. Наверняка это было подношение от очередного клиента, пожелавшего узнать свою судьбу. Деньги Вера брала менее охотно, уверяя, что ей в этой жизни хватает на все, потому с ней в основном рассчитываются натурпродуктом.

– Привет, Ваня, – негромко произнесла она. – Ягодку хочешь?

– Не хочу, – ответил я. Вера иронично покосилась на меня из-под узких очков, и я нехотя взял несколько крупных, лопающихся от спелости ягод.

– Сладкие, правда? – без всякого выражения спросила Вера, но ее пустой взгляд уже шарил где-то у меня за плечом. Причина была мне хорошо известна.

– Я опять кого-то притащил? – осторожно поинтересовался я. Вера медленно кивнула и завертела головой, как антенной, пытаясь увидеть призрака. Ее лоб сморщился от напряжения, а острый подбородок взлетел вверх. Ноздри раздувались, как у дворняги, валяющейся под забором.

– Девушка, – неуверенно сказала Вера. – Совсем юная, прозрачная. Какая-то быстрая недавняя смерть. Будто бы полет, а потом треск.

– Она из окна выпала, – сказал я. – И родные уверены, что не сама. Мне нужно с этим разобраться, Вера, потому что я тоже думаю, что это не самоубийство.

– Они все цепляются за тебя, Ванечка, – стылым, как осенний дождь голосом, произнесла Вера, а ее рука, шаря в ведре, давила мягкие ягоды. Сквозь пальцы текла красная жижа, но Афанасьева этого не замечала. – Все они летят к тебе, как мотыльки к свечке. Ты слышишь ее?

– Я ее чувствую, – тихо ответил я. – Это еще хуже. Когда вхожу в ее дом, то по коже словно лед стекает. И шепот, почти неразличимый, я ни слова не понимаю, да и никогда не понимал.

Вера стряхнула с себя оцепенение и неловко поднялась, цепляясь за мою руку. Ладонь тут же стала липкой от малинового сока, но вытереть ее было нечем.

– Пойдем, выпьем кофе, – скомандовала Вера. – А она пусть тут остается, если захочет. Попробую разобраться, что к чему.

Я нерешительно обернулся, зная, что все равно ничего не увижу, и последовал за Верой. Призраки войти в ее дом не могли, во всяком случае, так утверждала хозяйка, и я принимал ее слова как должное, хотя бы потому, что мне и самому было бы неуютно думать, что покойники таскаются за мной, как привязанные веревочкой.

В кухоньке, такой же неопрятной, как и хозяйка, с натыканными повсюду пучками сухих трав, повязанных по углам цветных веревочек и бусин разных размеров и цветов, пахло кофе и сеном. Вера быстро вымыла руки, вытерла их о грязную тряпку, которая заменяла посудное полотенце, приткнула меня в угол и бросилась варить кофе. Помешивая воду в турке, она то и дело бросала быстрые взгляды в окно.

– Стоит, – усмехнулась она. – Ждет. Кажется, так просто она не отвяжется. Я ее потом провожу, а то негоже это, когда неупокоенная душа мается. Еще сорока дней не прошло. Ей совсем худо, она даже некрещеная.

– Почему худо? – спросил я. Вера ловко подняла турку, не позволив вскипевшему кофе перелиться через край, и вздохнула.

– Ее как самоубийцу должны были хоронить, за оградой кладбища. Но она не сама, уж поверь мне. Хотя попы службу заупокойную по девочке служить не стали.

Она протянула мне чашку, слегка ущербную из-за своего отбитого края, налила кофе во вторую и беспокойно выглянула в окно.

– Ты можешь мне что-нибудь сказать? – спросил я. Вера стиснула зубы так, что мне показалось, они вот-вот хрустнут, как фарфоровые, и разлетятся вдребезги. В кухоньке стало тихо и как будто повеяло морозом.

– Я вижу дом, – тихо сказала Вера странным, замогильным голосом. Зрачки под ее закрытыми веками беспокойно бегали туда-сюда. – Большой, богатый. Вижу молодого парня, тоненького, как эльф из сказки про Дюймовочку. У него длинные пальцы… Я вижу, как он хватает ее за горло, а еще я слышу крик…

Вера захлебнулась и запрокинула голову назад, словно потеряв сознание, но я, видевший эти приступы не впервые, не двинулся с места, ожидая, когда она еще что-то скажет. И спустя мгновение Вера произнесла чужим, до странности раздваивающимся голосом, в котором была лишь часть тембра умудренной опытом женщины:

– Мнемозина…

⁂

Мнемозина… Это слово значило для меня гораздо больше, чем для других.

В юности Лена очень увлекалась чешуекрылыми, взахлеб читала специальную литературу. Я, тогда еще студент юрфака, утащил из библиотеки отца книжку Аракчеева «В поисках Аполлона», которую в детстве пролистывал ради красивых натуралистичных фото природы. Бабочки на страницах книги покорили сердце моей будущей жены. Мне нравилось думать, что этот потрепанный том, подаренный мной на ее день рождения, выиграл у наборов косметики, шоколада и даже громадного, как лапоть, сотового телефона. Я почти не помнил тот вечер, напившись в хлам. Из памяти выскочило даже, как я, стоя на коленях, делал ей предложение, перемежая слова глупостями и матом. Этот позор снимали на видеокамеру, и потом я даже пару раз пробовал пересмотреть запись, но каждый раз чертыхался и выключал.

– Ты знаешь, есть такая бабочка, она очень редкая. Относится к семейству парнассиусов, – взахлеб пересказывала она. – Ну помнишь, в той книге она тоже есть, как раз аполлоны к этому же виду принадлежат.

– Парнассиусы? – глупо переспрашивал я, занятый тем, чтобы подлезть горячечными пальцами за тонкую ткань ее трусиков. – Слово-то какое, на грех наводящее.

Мы уезжали на пикники за город, ставили палатку, удили рыбу, правда, поймать почти ничего не удавалось, поскольку я был никудышным рыбаком, а Лене не хотелось возиться ни с червями, ни с чешуей. Спали мы в одном спальном мешке, где я без особых церемоний начинал шарить руками, стараясь подмять тонкую фигурку будущей жены под себя, накрыв собой и поглотив без остатка. Лена хохотала, шлепала меня по руке, и все наши разговоры в итоге сводились к сексу, в котором было слишком много животного, первобытного, смешанного с дымом костра и искрами, которые однажды прожгли мои штаны, и мне пришлось возвращаться с дырой на заднице, но это было такой ерундой. А потом, когда лютый порочный голод был утолен, Лена, раскрасневшаяся, распутная, с мутноватым вином в бесстыжих глазах, начинала вещать о своих любимых бабочках, и я засыпал под звуки медового голоса, ни разу не дослушав ее истории.

– …Стахов, не спи! Так вот: мнемозина названа так в честь греческой богини. Ты знаешь, что Зевс восходил к ней на ложе целых девять ночей? Хочешь, я почитаю тебе о ней? Или лучше о бабочке… Стахов, ты в курсе, что мнемозина занесена в Красную книгу и даже просто увидеть ее – большая удача? Может, это свинство… Даже скорее всего это свинство и преступление, но мне бы хотелось ее поймать, как птицу счастья. Или хотя бы раз увидеть… Стахов, ты спишь?

А я спал и не спал. После одной такой горячечной ночи и появился на свет наш сынишка. Потом начались ссоры, упреки и обвинения, водка и женщины, о которых мне было стыдно вспоминать и о которых она, конечно же, догадывалась, швыряя мне в лицо чашки и приборы, и однажды разбила мне бровь кружкой с недопитым чаем.

Алтай был моим способом загладить вину, и Лена, как ни дулась, не смогла устоять. Мы тяжело перенесли дорогу, успев поругаться несколько раз, и на месте летнего лагеря в горах оказались злыми и надутыми, но все прошло, сбитое резкими порывами ветра, наполненного ароматами лесных трав. Прозрачный воздух, который можно было черпать ложкой, выдул из головы всю злобу и агрессию.

На одном из привалов я увидел белых бабочек. У меня не было сачка, и я, вспомнив о мечте жены, набил ими бутылку из-под дешевого вина, наивно полагая, что изловил мифическую мнемозину. Этот романтический порыв разбился, когда я всучил подарок жене, получив в ответ лишь усталую снисходительность.

– Балда, ты, балда, – рассмеялась Лена. – Это не мнемозина, а боярышница. Вредная, кстати, бабочка. Но…

– Что? – почти зло спросил я, чувствуя себя глупцом.

– Спасибо, – серьезно сказала она. – Я тронута, честное слово…

Она смотрела, как наш сын бегает по полю и его светлые волосы треплет ветер. И я смотрел вместе с ней. Бабочки с поломанными крыльями, слабо трепыхались в бутылке, умирая на свету тающего солнца. Мы увезли бутылку домой и поставили на полку, как одно из самых счастливых воспоминаний, заготовленных впрок, как банка с разносолами. Мы еще были молоды, немного счастливы и пьяны и еще любили друг друга. Можно предположить, что после этого мы жили долго и счастливо, больше не ссорясь. Но хеппи-эндов не бывает. Мы начали ссориться почти сразу, потом в городе появился маньяк, а в моей жизни – новая женщина, всегда веселая и на все готовая. Она не устраивала скандалов.

В тот проклятый вечер, когда в моей квартире ждал убийца, я возвращался домой с твердым решением сказать жене, что ухожу.

После убийства жены и сына тени, что иногда врывались в мои сны, обрели облик бабочек, бьющихся о стеклянные стены бутылки. Их белые крылья забрызганы кровью, которую они пьют из тел мертвецов, впиваясь в кожу острыми хоботками стервятников. Я слышу стрекот их крыльев и не могу заткнуть уши, потому что стеклянная бутылка – это моя голова, и они внутри, мои мечущиеся демоны.

⁂

Квартира Глеба Макарова находилась на самом верху продуваемой всеми ветрами стеклянной башни с видом на реку. Громадина в форме яйца Фаберже, словно высеченная из синего хрусталя, нависала над остальными домами со снисходительным превосходством. Макаровы не поскупились, выделив единственному сыну пентхаус, занимающий половину этажа. На что одному человеку такое помещение, я сказать затруднялся. Жили тут не самые бедные люди, и потому попасть в дом было бы сложно. Охраняли вход не подслеповатые бабушки, но, к счастью, в хрустальной башне жил мой давний клиент. Вечером я дозвонился ему на мобильный и напросился на встречу по пустяковому вопросу. Отметившись на посту охраны, я поднялся на лифте на четвертый этаж, передал клиенту пару документов, выслушал дежурную благодарность и торопливо свернул в сторону лестницы. Несмотря на то что дом был безумно дорогим, на камерах пожарных лестниц сэкономили. Я поднялся наверх, изрядно запыхавшись. Пообещав себе бросить курить, я несколько минут, согнувшись пополам, сипло втягивал воздух, и только потом вынул из кармана сотовый и, набрав номер, прохрипел в него всего одно слово:

– Давай…

Спустя мгновение лампочка над дверью погасла. Я выглянул в коридор. Света не было. Я торопливо выскользнул в коридор и подбежал к огромной двери, единственной на этаже. Не тратя времени на звонок, я вынул из портфеля механическую отмычку – устройство, напоминающее электродрель. Старые замки я еще мог вскрыть при помощи отмычек, но современные мне уже не давались, пришлось обращаться к старым знакомым, которые теперь были со мной по одну сторону баррикад. Устройство имело на конце зубец, выполнявший роль инструмента, захватывающего и растягивающего. Я вставил зубец в замок и нажал на спуск. Последовало несколько громких щелчков, после чего замок открылся. Я проскользнул в квартиру и бесшумно прикрыл за собой дверь. При помощи нехитрых звонков мне удалось узнать, что квартира Глеба Макарова не поставлена на сигнализацию, что даже удивляло, хотя, бросив взгляд вокруг, я понял, почему Макаров не озаботился этим. Дом казался неприступной крепостью, правда, действительность была иной, но богачам об этом не сообщили. Впрочем, в квартире Макарова особо нечего было красть. Я мысленно перекрестился: если меня ввели в заблуждение и Макаровы все-таки заключили договор с охранной фирмой, никакой сирены я не услышу, и минуты через три здесь окажутся дюжие молодчики с дубинками.

Молодчики не появились ни через три минуты, ни через четыре. Я успел оглядеться и, успокоившись, принялся за поиски, не забыв натянуть матерчатые перчатки и разувшись.

Пространство пентхауса впечатляло, но помещение выглядело еще более стылым и неуютным, чем квартира Ксении. По-настоящему оборудованными были лишь кухня и ванная. Я торопливо пощупал полотенца, провел пальцем по сверкающей поверхности ванны. Полотенце оказалось сухим, как порох, на пальце осталась легкая пыль. Сантехникой не пользовались давно. Мусорная корзинка оказалась девственно чистой. У зеркала, в никелированных стаканчиках торчали зубная щетка и бритва. На полочке стояли средство после бритья, гель, дезодорант, пара флаконов туалетной воды. В кухне меня также постигла неудача. В квартире Глеба кто-то навел порядок несколько дней назад. Мусор вынесли, холодильник отключили. Пластмассовое нутро гигантского агрегата было пустым и чистым. Я провел пальцем по глянцевой поверхности столешницы. Показалось, что в последний раз пыль тут вытирали дней пять назад.

Спальни в том понимании, какое в него вкладывают нормальные люди, у Глеба не было. На полу валялся большой пружинный матрац, аккуратно застеленный бельем, на котором не было ни одной морщинки, на подушке лежало скрученное аккуратной трубочкой полотенце. Я усомнился, что Глеб заправил постель сам. От матраца веяло какой-то стерильностью, как в гостиничном номере. Большой кожаный диван в гостиной одиноко стоял посреди комнаты перед телевизором. На просторной лоджии, залитой солнцем, стоял стеклянный столик, рядом пара пуфиков и кальян. На стене висел роутер, а вот ноутбука или компьютера не было, хотя на полу стоял савбуфер, к которому такое устройство можно было подключить.

Два молодых современных человека – и без ноутбуков и интернета? Чушь. Где-то должна была сохраняться их личная жизнь, переписка. Я подумал, что надо попросить у Рокотова телефон Ксении. Должен же он был остаться дома после ее смерти, если, конечно, она не была убита.

Все остальное пространство занимали картины, картины, картины, в рамах, без рам, написанные маслом, наброски карандашом и углем, законченные и начатые. Это были пейзажи, портреты, парочка натюрмортом. У меня не было времени анализировать их, потому я старательно фотографировал все, стараясь не пропускать. На парочке картин я увидел родителей Глеба: коренастый Сергей Макаров сидел в кресле, позади, в накинутой на плечи горжетке, стояла его супруга Наталья, все еще очень красивая, моложавая женщина. Думаю, сын слегка приукрасил действительность, но портрет был хорош, разве что от него немного отдавало какой-то пластиковой ненатуральностью, да и задвинут он был в дальний угол без всякого почтения. А вот на другом портрете родители Глеба выглядели иначе: это была совершенно фантазийная работа, в которой не сразу угадывались лица. Мне пришлось даже отойти на пару шагов, чтобы оценить масштабность и талант художника. Из ярких точек, клякс и брызг складывались два образа, переплетающихся друг с другом в ярком пламени.

На одном карандашном наброске явно был автопортрет: грустный юноша с большими оленьими глазами, длинными волосами и тонкими нервными пальцами. Я подумал, что мнение окружающих о Глебе вполне оправданно. Такой волоокий принц не способен убить, никто в это не поверит, и, если бы в моей практике не встречались убийцы с ангельскими лицами, я бы сам охотно встал на место защитников Глеба.

На одной картине, в той же технике, что и портрет родителей, была изображена незнакомая мне девушка. На трех я увидел Ксению. Два полотна запечатлели ее обнаженной. Как и в квартире Ксении, здесь не было ни одного фото. Либо Глеб писал исключительно с натуры, либо все фото отсюда унесли. Почему? Может, потому, что Глеб больше не собирался тут появляться?

Я раздвинул дверцы гардеробной и провел пальцем по полкам с одеждой. Ее было не сказать, что много для такого обеспеченного парня. Глеб вел довольно аскетичный образ жизни, хотя в одном из чехлов я обнаружил смокинг. На плечиках висели несколько курток, пара ветровок. Я обшарил карманы и не нашел ничего. Разочарованный, я уже собрался уходить, когда в последней ветровке мои пальцы провалились в дыру на подкладке кармана. Я отчаянно завертел там пальцами, когда они нащупали смятый бумажный комок. Подкладка затрещала, но мне было не до церемоний.

Это была квитанция на ремонт ноутбука. Глеб отдал его мастерам за два дня до гибели Ксении. Я хмыкнул и сунул находку в собственный пиджак. Если о Макарове и можно что-то узнать, то при помощи ноутбука это будет проще.

Из дома я выбрался прежним путем, не удосужившись запереть дверь. Надеюсь, что квартиру никто не обнесет. По моему сигналу в доме на минуту вновь погас свет. Спустившись на четвертый этаж по лестнице, я перевел дух и вошел в лифт. Скупо кивнув охранникам, я оказался на улице. Телефон ожил, когда я был уже за два квартала от стеклянной башни.

– Иван Андреевич, наше вам с кисточкой, – насмешливо произнес знакомый баритон Кеши. – Форт Нокс пал?

– И тебе салам-пополам. Пал, Кеша, – в тон собеседнику ответил я. – Цены нет тебе.

– Да есть, Андреич, и ты ее прекрасно знаешь, – хохотнул Кеша и, посерьезнев добавил: – Я не только дом, но и серверную вырубил, как ты просил, так что на камерах в коридорах тебя не будет, если ты, конечно, не слишком долго там торчал. Шарманка не подвела?

Я покосился на портфель, в котором лежала механическая отмычка.

– Как по маслу сработала. Вечером завезу.

– Могу подарить, – лениво протянул Кеша. – Рад видеть, Иван Андреевич, что ты перешел на темную сторону.

– Идите в пень, Иннокентий, – посоветовал я. – Мы нарушаем закон сугубо в рамках приличия и исключительно ради благого дела, в отличие от вас.

– Гляди, начальник, коготок увязнет, всей птичке пропасть, – серьезно сказал Кеша. – Так что не увлекайся там взломами без моего чуткого руководства. А то амбец нагрянет незаметно.

– Кеша, ты бы по телефону о таком не болтал, – поморщился я. – Не ровен час услышит кто.

– Да кому мы нужны, начальник, – фыркнул Кеша и отключился.

Я сунул телефон в карман и хмыкнул, думая о превратностях судьбы. Кто бы мог подумать, что преступник, за которым прежде я гонялся несколько лет, после трагедии станет для меня кем-то вроде доверенного лица и даже друга? Я прекрасно знал, что по Иннокентию Сурикову, на счету которого не один жмур, давно плачет тюрьма. И после того, как его взяли на деле, я мог бы порадоваться. Но на тот момент я уже не служил в полиции, а единственным адвокатом, которого хотел видеть Кеша, почему-то стал я. И мне удалось то, за что раньше я ненавидел всю адвокатскую братию. Я развалил дело, добившись не просто условного наказания, а оправдательного приговора. После этого бывшие коллеги меня возненавидели, а Кеша в одночасье превратился в моего вечного должника, чем я беззастенчиво пользовался.

⁂

В мастерской мне отдали ноутбук Глеба без всякой борьбы, едва взглянув на квитанцию. Я уплатил по счету кругленькую сумму, пообещав не забыть включить ее в счет Рокотова.

– А что с ним было? – спросил я у техника. Молодой парень еще раз взглянул на квитанцию, и лениво растягивая слова ответил:

– Механические повреждения. Данные мы, как и было обещано, восстановили, они все на рабочем столе в отдельной папке, чтобы вы долго не искали, ну а пароль поставите заново.

– Все сохранилось? – уточнил я. – Там просто было много важного.

– Ну… Что смогли, то восстановили, может быть, и есть какие-то косяки, но большая часть точно на месте. А, и батарея там совсем мертвая, зря вы отказались от замены, хотя, если вы ноут с собой не таскаете, это не принципиально.

Я поблагодарил и вышел. Не терпелось запустить ноутбук, но едва я сел в машину и включил компьютер, как экран, мигнув на прощание, погас. Техник не солгал, батарея ноутбука действительно скончалась. Надо было подождать до дома или офиса. Офис был ближе, потому, недолго думая, я направился туда, когда мой мобильный ожил.

– Иван Андреевич? Рокотов, – прогремел в динамике хрипловатый бас. – Как наши дела? Есть сведения о Глебе?

– Пока никаких, – честно признался я. – Собираю информацию, но подступиться к Макаровым не так просто. Не хочется спугнуть его, если он хоть каким-то боком причастен к смерти Ксении. Вы знаете, были у них общие друзья?

Рокотов помолчал, затем протянул с сожалением.

– Нет, я ничего не знаю. Мне некогда было вникать в жизнь Ксюши. Работа, дела всякие, то да сё, а Ксюша всегда росла беспроблемным ребенком. Мне казалось, у нее все в порядке. Домой она подруг давно не приводила, наверное, со школы еще, у нас, кроме Глеба, никого не бывало. Она… была… совершенно не тусовочная девочка.

Последнюю фразу он выдавил из себя, словно давясь. Мне хотелось сказать, что я его понимаю, но я оставил сочувствие при себе, спросив после короткой паузы:

– Ее телефон вам отдали?

– Да, – ответил Рокотов. – Но он не работает. Совсем разбит. Телефон был у нее в кармане, когда она… Вы понимаете.

Я понимал, и мне показался еще более странным несчастный случай. Я припомнил посмертные фото Ксении, одетой в спортивные серые штаны и маечку синего цвета. Допустим, она действительно не расставалась с телефоном ни на миг, но дома люди, как правило, не носят его с собой постоянно, и уж точно не полезут вешать шторы, удерживая его в руках. Телефон чаще всего где-то лежит. Разве что она слушала музыку? Или же телефон и правда лежал в ее кармане, а когда она стояла на подоконнике, неожиданно зазвонил, девушка испугалась и вывалилась из окна. Очень притянуто за уши, но вполне возможно, если хочешь поскорее закрыть дело. К тому же даже в моей практике была уйма дел случайных нелепых смертей, за которые было впору давать премию Дарвина. Я решил внимательнее изучить отсчет криминалиста. Вполне возможно, что такую деталь, как наушники, я пропустил. Или же наушники были беспроводными и их не нашли.

– Я жду от вас известий в любое время дня и ночи, – напомнил о себе Рокотов. – У вас еще есть ко мне вопросы или, может быть, просьбы?

– Мне нужна выписка со всех счетов Ксении, – сказал я. – Кредитки, депозиты. Думаю, что эту информацию вы сможете получить раньше меня.

– Вы все получите в ближайшее время, – скупо пообещал Рокотов и отключился.

Мой офис располагался в старой части города, среди облезлых двухэтажек, медленно, но верно врастающих в землю. Штукатурка на доме давно облупилась, крыша подтекала, но поскольку моя контора располагалась на первом этаже, меня это не волновало. Надо мной была квартира одинокой пенсионерки, которая никогда не беспокоила меня шумом. У адвокатской конторы был отдельный вход, так что мои клиенты жильцов не тревожили. Ранее здесь оборудовали парикмахерскую, и, если втянуть носом сырой воздух, в нем еще угадывается слабый аромат специфических химикалий и краски для волос, хотя, я не исключаю, что мне это мерещится. В кладовой еще торчал допотопный фен для волос, этакая турбина, которую надевали клиенткам на голову для пущего эффекта. У меня все не доходили руки выкинуть ее. Как-то смеха ради я воткнул фен в розетку. Адская машина завелась и заревела, выплюнув холодную струю воздуха.

Старые двухэтажки подпирал растущий квартал новостроек, высоких, светлых, с большими квартирами. Именно потому жильцы старых домов так отчаянно цеплялись за свои хибары, чтобы в дальнейшем при расселении урвать лакомые куски. Это была еще одна причина, почему я не съезжал из трущоб, хотя арендовать комнатенку в центре было по средствам. Клиенты редко приезжали ко мне в офис, а я старался все дела проворачивать в других местах, чтобы никого не смущать, но иногда здесь, среди провалившегося асфальта, пышных кустов сирени и акации, сорных трав с протоптанными тропинками, двориком, где сушилось исподнее местных жильцов, без стеснения пьющих водку прямо тут же, появлялись люди на дорогих машинах, недоумевающе глядя на почти средневековую разруху. Но меня это не волновало, точнее почти не волновало, ведь от их толстых кошельков зависела моя зарплата. Наверное, именно поэтому у меня было мало клиентов на дорогих авто. Но сейчас такая машина стояла перед домом. Внутри черного «Ауди» темнел силуэт, время от времени вспыхивала яркая точка сигареты.

Я остановился, заглушил мотор и вышел. Почти одновременно дверь «Ауди» открылась, и оттуда на жалкие остатки тротуара вывалился коренастый пузатый мужчина с внушительной плешью. Дорогой костюм сидел на нем как на корове седло. На меня он поглядел с отвращением, но тем не менее подошел, почесал жирный зад и даже оттянул там ткань.

– Чего ты добиваешься, Стахов? – спросил он вместо приветствия.

– И я тоже рад вас видеть, господин Соколов, – медленно ответил я. Сергей Соколов, отец моего нервного клиента Игоря, засунул палец в нос, тщательно покопался там, извлек длинную, полузасохшую соплю, отправил щелчком в сторону и вытер палец о штанину.

– Стахов, ты даже не представляешь, что натворил, – вздохнул Соколов. – Ну, чего ты добился, избавив Игорька от моей опеки? Думаешь, ему будет проще жить? Он же мой сын все-таки, я должен заботиться об его благополучии. Весь процесс – минутная блажь, а завтра он снова приползет ко мне на коленях, давясь слезами: папа дай, папа помоги, я такой дебилоид, не умею даже шнурки завязывать, не знаю, с какой стороны к чайнику подойти. И ведь я его приму, Стахов, ты же это знаешь.

– По-моему, Игорь неплохо справляется и без вас.

– Да брось ты, – скривился он. – Он же умственно отсталый. Его любой жулик, вроде тебя, облапошит.

– Ну еще бы, – усмехнулся я. – Предпочитаете облапошивать сына единолично? На какие цели вам вновь потребовались средства? Спасаете реликтовых хомяков? Или организуете фестиваль «Рок против насморка»? Сергей Сергеевич, вся ваша общественная деятельность никогда не приносила пользы ни вам, ни сыну, ни даже общественности. Это же мыльные пузыри, мистификация, созданная лишь для шумихи и мелькания в СМИ, да и то с весьма посредственным результатом. Если кому-то и следует слегка проверить мозги, то это вам. Мой вам совет: оставьте сына и его состояние в покое и займитесь чем-нибудь менее затратным и более перспективным.