Текст книги "Сон разума"

Время, когда дела мои начали расходиться с убеждениями, я точно не помню, наверно, где-то в 17-18 лет, как раз в период вступления во «взрослую жизнь», однако сам процесс видится очень отчётливо. Сначала распалась какая-то цельность, справедливости ради надо сказать, весьма фантастическая, а заменить её оказалось нечем, и я перестал за частями видеть общее. Понятной причиной сего явилась её несостоятельность, равно как и того, что на освободившемся месте ничего более существенного не возникло. Наверно, надо было освобождаться от детских и юношеских иллюзий, апеллирование к ним в молодости выглядит просто смешно, однако внутри осталась лишь пустота, и уж не понятно, что лучше. Растворяясь в конкретных и пусть несущественных, но далеко не ничтожных вещах, я, по сути, заменил ими свои желания, они буквально меня заставили себя хотеть. Это – виртуальная система, замкнутая на собственных ценностях, и смены ориентиров я почти не заметил, в чём, видимо, сыграло свою роль то, что мне удалось быстро приспособиться к возникшей ситуации и неплохо устроиться в то время, как мои близкие, прежде всего, родители, люди совершенно иного склада, создали благоприятствующую атмосферу и приободряли меня на избранном пути, а самостоятельно разглядеть фальши я тогда был не в состоянии. Потом наступило оцепенение в чуждом движении, и чуждом именно потому, что его цель не была моей целью, я её не понимал, и чувствовал себя в нём лишь нужным винтиком. Далее начало приходить жиденькое удовлетворение, урывками, не надолго, и тут же проходило. От чего оно случалось, теперь уж и не припомню или сделаю вид, что не припомню, такие то были мелочи, но в конце концов исчезли и они. Сейчас же просто ступор. Понятно, что всегда приходится идти на компромиссы с реальностью, а, если сам не идёшь, обстоятельства заставляют, и иногда это даже хорошо, поскольку чаще всего именно ты оказываешься не прав, признаваясь в этом впоследствии, посему глупо сваливать всё на них, есть же и другие, более достойные люди, и говорить, что им просто повезло, как минимум малодушно. Мои собственные желания сыграли очень важную роль, ведь многое из того, что было, я хотел сам или думал, что хотел, или хотел потому, что ничего другого не знал, но в любом случае всё время присутствовала иллюзия самостоятельного выбора пути даже тогда, когда я сознательно следовал требованиям действительности, надо сказать, не всегда однозначным. Иллюзия весьма примечательная, её можно назвать тем, что пришло на смену юношеским фантазиям, есть даже конкретный пример: без любви я женился вполне сознательно, хоть меня никто ни к чему не принуждал и обстоятельств особых не было, да и любил до этого не раз, совершенно не помышляя о браке, т.е. знал, что она такое. Я женился на социальных признаках (не знаю, как лучше это назвать), просто полагая, что чего-то ещё недопонимаю, а поскольку ясность наступит лишь впоследствии, с опытом, то пусть будет задел на будущее, чтобы не оказаться вообще ни с чем. Но никакого особого понимания так и не появилось и моя слепая самоуверенность меня подвела, хоть и предполагалось в данном поступке нечто прямо противоположное. Однако тогда всё выглядело вполне логичным и находилось в моей власти, и я долго не решался признаться себе в совершённой ошибке. Но в конце концов внутри меня что-то окончательно сломалось и уже безо всякого умствования я просто не выдержал, именно не выдержал, ведь меня придавило так, что еле потом выполз. Что ещё можно сказать? Лишь посмеяться над тем, как сейчас некоторые детские впечатления мне кажутся реальней, чем без малого 8 лет брака. Вот тебе и эволюция личности, вот тебе и освобождение от юношеских иллюзий.

И опять про то же самое, очень уж меня волнует это тема: способен был бы я, с другой стороны, всегда оставаться честным с самим собой? Кажется, нет, у меня не хватило бы на то ни ума, ни опыта, ни желания. Нет, я не стану обвинять всё вокруг, кроме самого себя, мне пока удаётся этого избежать, но, если проблема столь очевидна, чего же я жду? Что должно произойти, чтобы я вырвался из круга своих нынешних представлений и двинулся дальше? Совершенно очевидно, что имеет место механическая инерция внешних обстоятельств.

Настя тщательно обдумала, как следовало повести разговор этим вечером, чтобы натолкнуть Фёдора на мысль о браке. Главное, она сразу и безоговорочно зареклась себе, что ни в коем случае сама предлагать не станет, а если не выйдет прямо сегодня, то каждый день без лишней настойчивости поднимать эту тему, чтобы он окончательно свыкся с нужной идеей, т.е. лишился какого-либо выбора. Хотя очень хотелось прямо сегодня. Советоваться она ни с кем не стала, да и подруг, которые смогли бы ей сказать что-то стоящее по данному вопросу, у неё не нашлось, однако в итоге набралась к вечеру такой решимости, которой сама бы в другой раз испугалась. И ничего удивительного, ведь это было её жизнью, её счастьем, она всё понимала, и то обстоятельство, что они так долго жили вместе, сделало бедную девушку абсолютно уверенной в своём стремлении, чего оказалось более, чем достаточно. С другой стороны, состояние, в котором Настя пребывала, таит в себе большую опасность, а именно: не соответствуй хотя бы одно мельчайшее обстоятельство внутренним ощущениям, и всё, буквально всё обращается в прах, любые планы становятся неуместными, любые душевные порывы надуманными, а твёрдая решимость превращается в глупое упрямство. И оно завладело ею вполне, однако ни утром, ни когда Фёдор вернулся домой ничего не предвещало особой настроенности с её стороны, так что он пребывал в своём обычном для тех дней настроении. Даже начало разговора, который пошёл прямо с порога, не выказывало серьёзности с её стороны, лишь, быть может, лёгкий румянец на Настиных щеках горел сильнее обычного, да взгляд смотрел яснее, однако Фёдору было не до таких мелочей, возможно, он вспомнил о них лишь много позже.

– Привет, как у тебя на работе дела? – это Настя выкрикнула слитно и без интонации ещё из кухни, когда услышала, как Фёдор захлопнул за собой дверь. Потом вышла его встретить, вытирая о полотенце руки. Чувствовалась определённая отчуждённость, будто и не человек ей нужен, а само событие.

– Нормально, всё по-прежнему, – ответил он рассеяно, даже не подняв глаз с ботинок, которые снимал, стоя оперевшись о стену и попеременно балансируя на одной ноге. Потом направился в спальню, чтобы переодеться.

– Ладно, – немного удивлённо протянула она и последовала за ним. Оставалась ещё надежда, что он просто не хочет обсуждать неприятности на работе. В том, что они действительно были, Настя нисколько не сомневалась, а вот почему именно они могли спровоцировать его на решительный шаг в их отношениях, так толком себе и не уяснила, просто присутствовало такое ощущение, мол, всё та же пресловутая «опора в жизни». – Ты вот вчера сказал, что мы давно вместе.

– И что? – бросил он, расстёгивая рубашку и с интересом наблюдая за этим процессом в зеркало.

– Да так. Мне сегодня вспомнилось, как мы познакомились, а теперь уж из головы не выходит. Что-то я совсем расклеилась, – Настя пристально посмотрела на него, будто её признание было чем-то многозначительным, она немного робела. – Странно у нас с тобой получается. Помню вот, какой ты тогда был мрачный и спокойный, нечто романтическое, загадочное было в твоём образе, я ничего подобного ещё не встречала, так что просто устоять не смогла, уже из-за одного этого не смогла.

– Обстоятельства такие сложились, сама понимаешь, а так – ничего особенного.

– Понимаю. А ты помнишь, как я сама сделала первый шаг? ты хоть это оценил? Ведь думала, бедненький, после развода в себя никак придти не может. У тебя же так было, да?

– Нет, всё попроще, да и года два после него прошло, но я оценил, честно. Послушай, где мой второй… а вот, вижу.

– Тебе, наверно, тогда всё же плохо было, вот я и решилась, и ведь почти что не для себя, а для тебя одного, и уже с первой нашей встречи поняла, что мы будем вместе. Помню, каким ты был на нашем первом свидании грустным, спокойным, рассудительным, совсем не таким, как другие, – переодеваясь, Фёдор почти её не слушал. – А ты помнишь, как мы в первый раз встретились?

– Да, конечно, – он посмотрел на неё, улыбнулся, обнял, и они вместе пошли в зал, для ужина было ещё рано. Однако Настя села не рядом с ним, а напротив, в кресло, Фёдор тем временем включил телевизор.

– А что ты тогда обо мне подумал? какой я тебе показалась? – Она сидела прямо, не опираясь на спинку, на самом краю, будто разговор носил официальный характер.

– Честно говоря, я тебя почти не заметил, так, просто красивая девушка, только когда ты позвонила, я стал о тебе думать. Но даже до нашего первого свидания ты начала мне нравиться. А что же тебя вдруг на такие милые наивности потянуло?

– Так я и думала, – она специально не заметила последнего вопроса. – Знал бы ты, чего мне это стоило, я ведь никогда ещё так не делала. Понимаешь? Вот чего мне это стоило. Я тогда как трубку положила, смешно вспомнить, сразу же разревелась, досада взяла на свою открытость, мол, дурочка, навязываюсь в любовницы совершенно постороннему человеку, а, может, у него уже и есть кто или не нравлюсь я ему, раз уж познакомили, а он не звонит. Хотя нет, про нравлюсь я сейчас присочинила, тогда об этом не думала, но всё равно сильно волновалась. – Складывалось впечатление, что она раскрывается болезненно и с надрывом.

– Ну, зачем незадолго до ужина такие откровенности? Т.е. мне, конечно, приятно, что ты уже тогда так серьёзно ко мне относилась, но если тебе от этих воспоминаний не по себе, не надо, я и без того всё понимаю. Я ведь с первого звука твоего голоса в трубке сразу всё понял. Не понял только, почему ты мне на работу позвонила.

– Так там, на визитке, только один номер и был. Знаешь, я ведь её до сих пор храню.

– Хочешь, я тебе новую подарю? – добродушно усмехнулся Фёдор.

– Спасибо, не стоит беспокоиться, – Настя широко улыбнулась, потом опять вдруг посерьёзнела. – Просто ведь не напрасно же я тогда так мучилась? Сколько времени-то прошло, а всё никак забыть не могу, да столь ярко иногда вспоминается будто главное событие в моей жизни, – она на секунду задумалась. – А как нам с тобой хорошо было в первые месяцы. Конечно, от новизны, но всё равно хорошо. Помнишь, вскоре случилась почти неделя праздников, а мы из дому ни разу не вышли, я впервые у тебя здесь была. – Это воспоминание порадовало их обоих, они почувствовали между собой особенную близость и несколько секунд смотрели друг другу прямо в глаза, будто в чём-то безмолвно согласные. – Да и первый наш совместный отпуск оказался незабываем, – она поймала кураж, – хотя вот спроси меня, что это было за место, а я ведь и не помню. Смешно получается, но выходит, что и так бывает. Как всё-таки жизнь у нас насыщена проходила, и, наверно, потому, что я тогда чувствовала себя очень счастливой.

– А сейчас? – эти воспоминания зашевелили в Фёдоре определённые мысли, от которых повеяло новизной тех ощущений.

– И сейчас, – Настя крайне обрадовалась этому вопросу. – Сейчас, может, даже больше, мы же теперь гораздо ближе друг другу, чем тогда, но всё равно чего-то не хватает, – это было слишком прямолинейно, она немного осеклась, растерялась и расстроилась, что не смогла выдержать себя. Потом с задумчивой серьёзностью продолжила, – знаешь, мы, кажется, встали на одном месте, а ведь оба уже не дети. Я вот иногда вспомню что-нибудь из нашей с тобой совместной жизни, любую мелочь, как ты, например, смотрел на меня однажды ночью, видимо, полагая, что я уже сплю, а я не спала, или как ты руку мне на колено положил, когда мы в гостях за столом сидели, а я почему-то так затрепетала, будто в первый раз, и т.п., и сразу хорошо на душе становиться, а потом вдруг спохвачусь, и грустно. Понимаешь? Ведь у нас с тобой многое было и большого, и по-мелочи, но я не могу вспомнить, чтобы что-то не так пошло, чтобы мы хоть раз серьёзно поссорились, даже когда я чем-то расстроена и хочу сорваться, ты умеешь избегать ссор. Ты всегда такой заботливый и предупредительный, всегда такой близкий, будто мы прожили с тобой вместе всю жизнь, ты ведь добрый, очень добрый, ты умеешь сделать меня счастливой… – тут Настя совсем потерялась, у неё даже дыхание перехватило, поняв, что после таких слов никакого отступления, никаких полумер и «каждых дней без излишней настойчивости» быть не может, всё должно закончиться именно сегодня. Фёдор это заметил и искренне удивился.

– Может, ты ещё и нимб над моей головой видишь? – как это было не кстати! Он даже закатил глаза, будто действительно проверяя, нет ли над его головой нимба. Она же после секундного замешательства, вдруг разозлилась на свою растерянность, на то, что многое себе позволила, что сильно его перехвалила, и, разумеется, более всего на то, что не смогла заставить сделать то, чего хотела.

– Ты что думаешь, я это просто так, что ли? – её глаза заблестели, казалось, она сейчас заплачет от обиды и непонимания. – Ты совсем меня не ценишь. Я столько для тебя делаю, а тебе наплевать, совсем наплевать, – кинула Настя сгоряча самый глупый аргумент; щёки у неё буквально пылали.

– Нет, что ты, я тебя очень ценю, у меня ближе тебя никого нет, – примиряющим и немного виноватым тоном ответил Фёдор, т.е. так, как не следовало отвечать ни в коем случае, после чего она окончательно сорвалась. – Ты не так поняла, ты что-то уж очень всерьёз. Т.е. я не в игрушки тут, конечно, играю, и не думал, но ты уж слишком всерьёз, не надо так. Прости, я не хотел, не обижайся, – он сам осознавал, сколь неуместны сейчас его слова и сколь жалко выглядит, произнося их. – Я просто не понимаю, к чему ты затеяла этот разговор.

– Делай мне предложение, – она проговорила раздельно каждое слово, её голос звучал звонко и твёрдо от уязвлённого самолюбия. Считанные минуты, и всё пошло не так.

На протяжении беседы его взгляд блуждал между её лицом и телевизором, Настя же всё время смотрела на него, и в глазах у неё сменилась, наверно, вся палитра ощущений от беззаботной радости через недоумение и обиду до горькой озлобленности. Сейчас же Фёдор пристально всматривался в этот сверкающий болезненной растерянностью взор и только-только начинал понимать, как она с ним намучилась за все эти 3 года; это его действительно задело. Такую вину перед ней он не смог бы загладить ничем и никогда, так что брак их был заведомо обречён. Потом Фёдор вдруг сам нервно растерялся, время от времени дурацкая улыбочка поигрывала на его губах, от которой слегка подрагивало всё лицо, однако как ответить на её реплику, он не представлял. Настя сидела перед ним прямо, одетая в простое домашнее платье, в котором выглядела прекрасней, чем в любом другом – такая была минута. Его сильно поразило, какой далёкой она стала для него в это мгновение, он действительно её не заслужил, её цель и его цель были различны. Разумеется, тогда Фёдор всего этого не понял, но ощутил вполне. Да, он не любил её, теперь точно не любил, и, конечно, никогда не собирался на ней жениться, ему просто было удобно с ней жить. В следующее мгновение в его уме появилась надежда, что всё удастся как-нибудь замять, правда, справедливости ради надо отметить, надежда весьма жиденькая.

– Понимаешь… – неуверенно начал Фёдор и тут же осёкся.

– Понимаю, – холодно, почти надменно оборвала Настя.

Она спокойно встала и пошла собирать вещи. В том или не в том смысле не ясно, но, видимо, чего-то подобного Настя ждала, поскольку много времени у неё это не отняло. Все эти несколько минут Фёдор просидел на прежнем месте как неодушевлённый предмет, почти ничего не ощущая, и пустым взглядом смотрел в телевизор, машинально нажимая кнопки на пульте и громко шелестя целлофаном, в который тот был заботливо завёрнут не им. Одевшись, с большой сумкой в руках, Настя, даже не глядя в его сторону, сказала:

– Остальное заберу потом, – и это оказались последними словами, которые он от неё услышал.

Дверь негромко, но отчётливо захлопнулась, а Фёдор всё продолжал сидеть на диване в отрешённом оцепенении. Через несколько минут он начал приходить в себя, мысли зашевелились, и тут же возникло мерзкое ощущение противоестественности произошедшего, в первое мгновение коего по его телу пробежала ледяная судорога, после чего пришло полное бессилие, и душевное, и физическое. Немного погодя он встал, прошёлся по комнате, ноги отнимались как после долгого сидения и немного дрожали в коленях, посмотрел вниз через окно, её машина всё ещё стояла у подъезда. «Может, ждёт, что я её остановлю?» – пронеслось у него в голове, он даже сделал едва заметное движение к двери, но потом остановился, чего-то соображая. Настя же ничего не ждала, она просто плакала.

Постепенно пустота в голове начала заполняться лихорадочными, бессвязными, путанными обрывками мыслей, которые Фёдор и не старался сдерживать. Почувствовав, что голоден, он зашёл на кухню и про себя заметил: «А ужин она всё-таки приготовила. Видимо, на случай, если вынудит меня сделать ей предложение. Странно, Настя, кажется, всё продумала, умудрилась даже вызвать у меня нужное настроение, а главного как раз таки не учла. Хотя откуда ей было знать, что я не люблю её…» В этот вечер еда Насте особенно удалась, и более всего мясо, она ещё никогда его так не готовила, приберегая рецепт для особого случая, который, собственно, и настал. Сваливая грязные тарелки в раковину, Фёдор, наконец, на сытый желудок заключил: «Всё-таки она меня не понимала, так что это кончилось бы плохо в любом случае».

– Хотя что тут понимать? – вдруг прибавил он вслух в абсолютной тишине, и прозвучало это так странно, будто и не им было сказано.

30.04 Расставание – поганая вещь, даже когда ты сам его инициируешь или хотя бы не против этого, даже не тяготясь тем, кто тебя покидает. Впрочем, я ведь не хотел, да и как-то вдруг всё произошло, с мыслями не могу собраться. Наверно, хорошо, что она первая пошла на выяснение отношений, я, может, никогда бы и не решился. Да и зачем? Но жизнь ей бы обязательно загубил, именно в отместку за любовь, т.е. заботу, как, мол, обычно рассуждается: хочешь – делай. Никогда не думал, что сознательно в состоянии совершить такую гадость, а вот, однако, как узнать-то удалось, случай подвернулся, даже малодушное облегченьеце пришло, гордость, что ли, ведь мог сделать нечто плохое, но не стал. В общем мерзко, очень мерзко, с трудом сам себя выношу. Ну, а если… хотя что уж теперь?

Вроде бы красива, совсем не дура, а ведь хоть убей не то, всё равно не то, на генетическом уровне не то, не этого мне надо. Я не знаю, чего мне надо, знаю только, что не этого, думаю, она сама всё прекрасно поняла. По всей вероятности, она предположила, что я пока не готов (в моём-то возрасте) или слишком зациклен на себе и проч., но как бы то ни было, теперь это не более, чем мои домыслы, а действительно творившееся в её душе, я так никогда и не узнаю. Странно вообще-то: столько лет вместе, а, выходит, знали друг о друге не многим более, чем совершенно посторонние люди. Вот что её толкнуло на этот разговор именно сегодня? Не понятно. Можно же было и отложить, всего на пару месяцев, а там и отпуск, и пляж, и море, и номер в гостинице, и совсем иное настроение; ей-богу, не хочется думать, что она просто глупо просчиталась, буду полагать, всё у неё шло от души. А я ведь до вечера, буквально до последней минуты, ни о чём не подозревал, она же когда-то умудрилась обдумать предстоящий разговор, хорошо обдумать, однако ошиблась, наивно, по-детски, очень жестоко. Представляю, каким жалким я выглядел в конце произошедшей сцены, и пусть это будет для неё слабым утешением, такой удар по самолюбию вынести можно. Сама она тоже не без греха – после стольких лет совместной жизни так плохо меня понимать.

Кстати говоря, помимо прочего в осадке осталось занятное, очень отчётливое ощущение растерянности, будто некто требовал от меня чего-то вполне определённого только на неизвестном языке, я смутно чувствовал, что имею это, однако всё, к чему оказался способен в своём желании помочь, – нелепо размахивать руками да громко переспрашивать, что отнюдь не прибавляло понимания – возни много, а смысла ни на грош. Что можно ещё сказать? Через несколько часов после нашего глупейшего разговора переживания почти померкли, в памяти остались лишь отдельные сцены, я уж с трудом могу вспомнить, что нас объединяло все эти непродолжительные годы. Неужели только удобство? Вроде бы нет; она правильно сказала, у нас многое было, но чего-то большого как раз таки не случилось, наши отношения действительно остановились где-то в самом начале и не двигались далее. С другой стороны, если бы этого не произошло, думаю, всё разрешилось бы гораздо раньше. Но нет, мы были наивны, очень наивны, непростительно наивны, и хорошо, что закончилось только нервотрёпкой. И причина этой «наивности» не в тривиальном недопонимании или отсутствии опыта, наоборот, по большому счёту, все всё понимают. Тут какой-то надрыв, подростковый фанатизм, что ли, и я не только нас с ней имею в виду, он заметен у многих, мол, раз не способны на нечто грандиозное, то не надо вообще ничего, готовы отгородиться от всего и жить в своём произволе – самолюбие не выдерживает. Правда, иной альтернативы теперь я для себя не вижу, однако сие уже не важно, т.е. важно, но не здесь. А дежурным сексом без любви поднадоело заниматься. Впрочем, такие нюансы уже можно списать на возраст. (Просто к слову пришлось, возможно, и не зря.) В любом случае, теперь всё это частности, и одиночество, как не крути, должно пойти мне на пользу, заботиться сам о себе стану, да и время лишнее появится, не надо будет никому объяснять, чем, когда и почему собираюсь заниматься.

Странно, но я никогда доселе не замечал, как решение или, скорее, предвкушение решения бытовых проблем может успокаивающе действовать на состояние души: изо дня в день появляется стабильность, определённость, есть что-то обязательное, что-то, что надо делать постоянно. Конечно, это мелочная чепуха, но всё же один вполне существенный смысл она имеет, а именно: помогает оценить, сколь много важного, но иногда незаметного делают для нас близкие, которых мы в то же время можем и не любить, что тем не менее не должно умалять нашей благодарности. И хоть это звучит с обыденной назидательностью, но такая уступка с моей стороны пока всё, на что я сейчас способен, ведь уже несколько часов кряду из головы не выходят ни чем не примечательные сцены, как она, например, по субботам старательно вытирала пыль с мебели или развешивала сушиться чистое бельё на балконе или усердно обжаривала овощи на сковородке почти баз масла, так что постоянно приходилось их переворачивать. Нет, я не бесчувственный, сердце всё-таки сжимается.

Но полегче становится на нём, когда понимаешь, что своими проблемами ты никого кроме себя не мучаешь, а самого уже, кажется, и не жалко. В последнее время я, видимо, стал очень холоден в обращении, рассеян, может, даже надменен. Себе-то я могу это объяснить, а вот окружающим терпеть подобное весьма странно, если не сказать обидно. Я меняюсь, но к лучшему или худшему – не понятно, внешне становлюсь безразличней ко всему, сам иногда чувствую, как смотрю пустым и отрешённым взглядом, даже сейчас чувствую, хоть и случились пару раз мгновения отчаяния, минуты страха, будто безвозвратно потерял нечто важное, однако особого содержания в них не было, только несмелые восклицания. Наверно, поэтому и жалости к себе не испытываю, что является прочной основой для объяснения. В целом же осадка не получается: вполне спокойно, комфортно, с удовольствием подумываю, что дома мне теперь не надо что-то из себя строить, что-то, чем я не являюсь. Цинично, конечно, говорить о ней как о препятствии, да и чему? самокопанию, что ли? как бы она смогла ему помешать? Думаю, узнай она всё, что внутри меня происходит, наверняка приняла бы таким, каков есть, безо всяких условий. Я сам не могу этого допустить, ведь в таком случае стало бы ясно, что в моих исканиях нет ничего существенного, а мне уникальности хочется. Вот и ещё одна причина для разрыва.

Между тем, мне ни разу и в голову не пришло подумать о том, что будет с ней дальше, я сосредоточился лишь на ожидающей меня неизвестности, на своей решимости перед грядущим одиночеством, готовности ко всему, что бы не произошло. А что же, собственно, может случиться? небеса упадут на землю? Нет, и хуже будет мне, а не ей. Но неужели я столь мелочен, что мне нужно бряцать пустыми фразами, чтобы выносить самого себя? Пытаясь найти разумное оправдание произошедшему, я прибегаю к нелепым аргументам о долженствовании, хочу, но не могу отрезвиться, поскольку слишком увяз и изнежился в неизменной обстановке, промышляю по мелочам, а жизнь проходит мимо, большая часть прошла, и ни гнев, ни ярость, ни досада на самого себя, на своё ничтожество и рабство, на то, что не в состоянии вырваться из них, не помогают, будто бью кулаками глухую стену, которая никогда и не подумает поддаться. А потом что? отчаяние? оцепенение? И всё по новой. И прежде случалось со мной нечто подобное, но тогда я не обладал ничем, что мог потерять с сожалением, поэтому и продолжил идти своей дорогой, а сейчас вот сижу и копаюсь, доискиваюсь чего-то значимого, но вокруг опять пустота, ведь сегодня последнее потерял, последнее, и как бы не пытался себя убедить в обратном, так оно и есть на самом деле. И что теперь? Опять идти по кругу, ловко перехитрить себя тем, что хочу ровно того, чего могу себе позволить, смиренно дожидаясь старости, в которой потребностей уже поменьше да и скромности побольше? Хотя как сказать, такие как я с возрастом становятся непомерно самолюбивы. Этого будущего я хочу, туда ведёт моя прежняя и нынешняя жизнь? Правда, доселе я не вполне осознавал своего состояния, а сейчас, сколь бы ничтожны не были мои переживания, я прямо их высказываю, чтобы посмотреть на себя со стороны и… и понять всю мелочность своих притязаний. Последнее звучит как поучение.

Ночью Фёдор так и не смог заснуть, тяжело и гадко было у него на душе. Временами в полузабытье среди бессвязных мыслей его посещало нечто вроде вдохновения или, точнее, понимания, но одним лишь спутанным чувством, без содержания, которое рассеивалось в тот же миг, как только он пытался на нём сосредоточиться. Фёдор не отдавал себе отчёта, что и как с ним происходит, но мысль о том, что он до сих пор не оставил ни в чьей жизни ни малейшего следа, а если и оставил, то весьма скверный, окончательно утвердилась среди ночных переживаний. Настала пора подводить промежуточные итоги, но каковы они были? Их просто не оказалось. Разумеется, он мог с лёгкостью не обращать внимания на это обстоятельство и сидеть дальше, удовольствоваться нынешней жизнью, поскольку кое-чего в ней действительно добился, но, к сожалению, Фёдору этого было мало. То он помышлял, что нужно завтра же всё исправить, Настя наверняка бы его простила, потому что сама была немного виновата, начинал строить конкретные планы, а через несколько мгновений тут же про них забывал и вдруг сбивался на воспоминания, иногда приятные, иногда не очень, о том, как она любила наблюдать за ним, поглощающим приготовленный ею обед, сидя за столом напротив, подперев рукой подбородок и смотря с снисходительной улыбкой будто на маленького мальчика, судя по всему, с почти материнскими чувствами, как его раздражали постоянно занятая ею в будние дни ванна и запах порошка, исходивший от её рук после стирки. Потом всплывали ещё какие-то мелочи, потом ещё, наконец, они сменялись совершенно посторонними мыслями, что завтра, например, следует сделать на работе, надо ли вечером вынести мусор и т.п. Проворочавшись так до шести утра, Фёдор встал опустошённый, кое-что сообразил на завтрак, а потом битый час бездельничал, ожидая, когда можно будет пойти на работу, куда не очень-то и стремился.

Его кабинет находился на последнем этаже семиэтажного офисного здания. Все их он с полной готовностью прошёл в это утро пешком, чтобы приободрить свой разбитый организм, но тщетно, только усилил усталость после бессонной ночи. Фёдор никогда не любил характерный офисный запах, который в его нынешнем состоянии раздражал ещё больше. Прежде он с удивлением замечал, что даже старые вещи тут всё равно пахнут по-новому, и в конце концов выдвинул довольно экзотическую теорию о том, что здесь в них не вкладывают душу, будто это возможно в других условиях, однако в своё время на полном серьёзе посчитал такое объяснение вполне удовлетворительным. Так или иначе, но отчуждённость обстановки в конце концов приободрила его, к ней можно было быть безразличным, иногда и презирать исподтишка, в общем совсем не заботиться об окружении.

– Что, Фёдор Петрович, новый имидж? – спросил начальник через плечо. Он стоял у своего кабинета в полутьме и сразу же повернул голову, как только его подчинённый вышел из двери на лестницу, однако промедлил пару мгновений, чтобы тот первый с ним поздоровался, потом, догадавшись, что его ещё не заметили, задал свой вопрос, бодро тыкая толстым пальцем с коротко остриженным ногтем на небритые щёки Фёдора.

– Нет, просто забыл, – ответил тот, натужно улыбаясь, вдруг осознав, что выглядит несколько неряшливо.

– Зайдите ко мне попозже, – попросил начальник спокойным тоном, будто обиженный простотой ответа, потом скрылся в одной из дверей, располагавшихся по обе стороны коридора, с соответствующей надписью, что, мол, бог и царь, т.е. генеральный директор.

Возвратившись домой в конце очередного беспорядочного дня и открыв дверь, Фёдор замешкался на пороге, что-то показалось ему не так: все его вещи лежали на тех же местах, на которых он и оставил их утром, будто здесь никто кроме него не жил – потом спохватился и вспомнил, что так оно и было. Но это оказалось ещё не всё. Сбросив в прихожей верхнюю одежду и войдя обутым в спальню, он заметил, что от Настиных вещей не осталось и следа. Это действительно был конец, она решила не давать ему шанса ещё раз встретиться даже по формальному поводу. «Наверно, сосед открыл». (У того имелся запасной ключ.) Не было ни её одежды, ни косметики, даже лампа из коряги затейливой формы, неплохо вписавшаяся в интерьер, которую Настя приобрела в командировке в качестве основания так и не получившейся коллекции, исчезла, что, конечно, не удивительно, ведь она была её собственной. Глядя на такое положение дел, Фёдор начал опасаться, что где-нибудь в шкафу или ящике комода обнаружит все свои подарки. Такого горького унижения он мог теперь вполне ожидать, но, облазив все тумбочки, ничего так и не нашёл, что казалось отрадным, хоть он и испытывал смешанные чувства. Нет, ему было жалко не подарков, которые, кстати сказать, имели не малую цену, Фёдор понял, что Настя сознательно не стала его добивать, ведь прекрасно понимал, она имела достаточно сил, чтобы ради принципа отказаться от каких-то побрякушек.