Текст книги "Морфология истории. Сравнительный метод и историческое развитие"

Разрешается этот вопрос следующим образом: культура являлась саморегулирующимся объектом, но сейчас она в значительной степени не такова. Причина изменения ситуации лежит в истории. В прежние эпохи культура была в значительной степени связана с национальной жизнью, с жизнью определенного народа. Это совершенно очевидно при рассмотрении так называемых традиционных обществ, культур Древнего мира. В Новое время ситуация начала меняться. Это парадоксальный факт: национальное начало с особой силой стало проявлять себя в государственных образованиях (сложилась концепция национального государства и возникла идея о праве наций на самоопределение), и в то же время начала изменяться народная жизнь. Эта народная жизнь стала как бы бледнеть, отходить на второй план, терять структуру, и культура стала все в меньшей степени питаться импульсами, исходящими непосредственно из глубин народной жизни, из национальности. Определенный рубеж в этом процессе можно поместить в начале XIX века: тогда Гете сформулировал понятие всемирной литературы. Именно после Гете стали появляться столь популярные сейчас «Золотые библиотеки классики», серии «Всемирной литературы» и т. д. Конечно, введение понятия всемирной литературы – лишь обозначение процесса, лишь его символ. Всемирными, универсальными стали театр, музыка, таковой еще раньше стала наука. Все сферы культурной жизни в Новое время начали универсализироваться, появилась единая духовная жизнь человечества – факт, несомненно, отрадный. И одновременно – именно для того, чтобы это явление смогло проявиться – стали отмирать национальные корни культуры. Развитые европейские нации к XIX веку практически утеряли народную культуру, можно даже сказать, если не бояться запутаться в терминологии, что исчезли народы, сменившись народными массами, народонаселением. Тем самым, кстати, исчезла и та единственная реальность, которая хоть как-то оправдывала притязания национальных государств, требования государственной автономии наций.

Итак, в древности и еще в Средневековье разнообразие состава культуры поддерживалось со стороны питающей структуры: народной культурной жизни. Размывание этой питающей структуры и автономизация культуры от народной жизни, ее переход ко всемирно-универсальному содержанию привели к тому, что культура нуждается для обеспечения своей устойчивости, для выживания, в новых механизмах поддержания необходимого разнообразия. Многообразие культурной жизни поддерживалось народным целым двояко: во-первых, народов было много, поэтому было множество национальных культур; во-вторых, народ был структурен, и потому в рамках одной национальной культуры поддерживалось определенное разнообразие, существовали разные «культурные регионы». Разумеется, это имеет место и сейчас, однако число таких полуавтономных культурных выделов значительно сократилось.

Вот один пример. В статье В.В. Бычкова (1989), описывается интересный феномен, наблюдаемый в культуре Византии: «…здесь имеет смысл указать на один из значимых парадоксов византийского эстетического сознания, объяснение которого еще ждет своего часа. Среди теоретиков искусства… существовала достаточно распространенная (если не ведущая) тенденция, берущая начало в культуре эллинизма, к усмотрению и поощрению в изобразительном искусстве экспрессивно-натуралистических и реалистических черт и приемов изображения. Главное же направление византийского искусства… основывалось совсем на иных принципах. Не натуралистичность, психологизм, экспрессивность и динамизм, но, напротив, обобщенность, условность, символизм, статика, самоуглубленность, этикетность и каноничность характерны для него в первую очередь».

Итак, суть парадокса византийской культуры состоит в следующем: в трудах византийских теоретиков искусства, в описаниях (экфразисах) картин, сделанных ими, прослеживается одна система оценок, а в самом изобразительном творчестве – другая. Расхождение ценностей и приемов заходит так далеко, что по описаниям современника вместо византийской иконы можно представить себе творение поздних голландцев – реалистичное до натурализма.

Как можно объяснить эту загадку? Здесь дело в различных языках, присутствующих в одной культуре. В Византии традиция литературная развивалась по иным канонам, чем традиция искусства изобразительного. Византийский роман XII вв. развивался непосредственно от эллинистического романа и традиция литературных описаний была, в отличие от многих других черт византийской культуры, достаточно реалистической (почти до натурализма), несколько даже эротичной, с вниманием к психологическим и конкретно-бытовым подробностям. В это время развивался любовный роман и ироническая повесть, подобные как античным образцам, так и современным им средневековым романам на Западе.

«Теоретики искусства», о которых говорит Бычков, были в основном монахами, однако это были люди грамотные, образованные, и традиции литературного творчества они брали из наличной культуры – у них не было иной традиции создания описаний. В соответствии с бытовавшим литературным каноном они создавали описания картин и оценивали картины и мозаики по правилам того культурного языка, которым они владели. А мастера живописи, точнее, иконописи, придерживались совсем иных традиций, они не контактировали с литературными канонами (хотя это не значит, что они были совершенно неграмотны). Каноны живописного искусства кардинально изменились со времен эллинизма. В результате в рамках одной культуры – византийской – возникли разные языки культуры, и носители одного языка оказывались не способны адекватно воспринимать творчество носителей другого языка. Такие вещи нередки при контакте различных культур, принадлежащих к разным нациям. Красота византийского примера – в том, что «проблема перевода», граница культуры проходит внутри византийской культуры, между искусством слова и искусством краски. Этот пример рассогласования искусств в византийской культуре не единственный: рельефы на ларцах из слоновой кости выполнены вполне в античной манере, с античной моделировкой человеческих фигур, и резко контрастируют с традициями живописи и мозаики. Этот пример показывает, что проблема взаимодействия языков может возникать (и затруднять взаимопонимание, и вносить разнообразие) даже внутри одного этноса, одной (формально говоря) культуры, внутри одного (примерно) слоя – образованных людей одной эпохи. Это изумительное многообразие культурных традиций и создавало необходимое для саморегуляции множество возможных путей развития.

Культура Нового времени в этом отношении поражает своим однообразием; можно видеть, что сейчас происходит универсализация культуры. Изнутри современной культуры этот факт не очевиден; ведь и сейчас много различных групп, течений, культурных традиций. Однообразие становится заметным при сравнении с прошлыми веками. Важнейшим фактором этого падения разнообразия является унификация быта. Уже с начала, с середины XIX в., и тем более в XX в., люди стали жить в существенных чертах одинаково по всему земному шару. Наиболее показательны в этом отношении этнографические исследования, проведенные среди членов современных обществ западного типа. Оказалось, что «чувство родины» у сегодняшних европейцев довольно размытое, но еще сохраняется, и француз, немец или испанец существенно различным образом себя чувствуют дома и на чужбине. С каждым десятилетием различия все слабее, а предельное состояние этого процесса можно видеть из данных, которые получены по этому вопросу для американцев. Более половины американцев чувствует себя дома там, где они могут вести «американский образ жизни». Современный отель, пиво, чипсы, телевизор с трансляцией бейсбольного матча – и американец дома, где бы указанный отель ни располагался. Ученые, проводившие подобные опросы, указывают и причины этого явления: современная экономическая жизнь такова, что семья не может поддерживать достаточный образ жизни при оседлом существовании. Работа по контракту подразумевает постоянные переезды на очень далекие расстояния, из страны в страну. Дети учатся в одной школе не более 2–4 лет, свой дом для них – это временно купленное или снятое жилье, а не тот дом, в котором вырос. В результате «чувство родины» приобретает особые современные черты – с одной стороны, оно слабеет, с другой – люди становятся более похожими друг на друга, обладают все более одинаковой культурной формой.

Универсализация современной культуры – это констатация факта, и у факта этого есть и удобные, положительные стороны, и весьма неприятные потенции. Положительным следует признать культурный синтез, новый уровень, достигнутый культурой, которая становится культурой человечества в целом. С этим неизбежно связан процесс нивелирования, особенно быстро протекающий при господстве над культурой государственной сферы, по способу существования своего тяготеющей ко всеобщему выравниванию, что дает прекрасные плоды в самой сфере государства и права, но является ядом для культуры.

Пример унификации культуры можно взять и из самой трудной для такой трактовки области – из области науки. Наука универсально по своим претензиям в принципе, и ее, казалось бы, нивелирование не должно угнетать. Однако это не так: сейчас 80 % науки делается в США. Здесь речь не о зависти, а о содержательных характеристиках науки made in. Дело в том, что разнообразие существует и в науке. Разные культурные регионы с различной легкостью развивают разные научные области, именно поэтому имеются национальные научные школы. Например, только в рамках немецко-русской науки процветали исследования в области ландшафтоведения, структурной геоботаники. Занимались этими областями знаний и в США, но результаты были сравнительно невелики, так как эти научные дисциплины не привлекали внимания американских ученых. Существуют определенные стили научной работы, принятые в данной национальной науке стили мышления, стили методологии, и с помощью американской методологии работа в этих направлениях не получается. Для таких направлений важна физиогномическая оценка состояния системы, синтез в понятии биогеоценоза, а не анализ в понятии экосистемы, не разбор компонентов на количественные показатели. При этом оказывается, что немецко-русская наука составляет некое единство; различие между собственно немецкой и русской науками – если угодно, научными стилями – значительно меньше, чем между общей областью немецко-русской науки и науками французской, английской. Такое тесное единство долгое время наблюдалось в англо-американской науке, однако за последние десятилетия американская наука быстро автономизируется, становясь все более непохожей на собственно-английскую и вообще на континентальную науку. При этом не только растет число работ американских ученых, так что уже более 2/3 науки «говорит по-американски». Американский научный стиль оказывает воздействие и на континентальную науку, которая подстраивается к «всемирному» стандарту, так что «американскую» науку сейчас делают и в Германии, и в России.

Чтобы объяснить это содержательнее, требовалось бы глубже погрузиться в специальные области, что здесь неуместно. Можно только сказать, что это лишь один пример, и любой наблюдатель культурной жизни с легкостью найдет множество примеров падения разнообразия всемирной культуры при примате в ней унифицирующих тенденций, выдвигаемых каким-либо одним культурным регионом. И наука, при всей своей «врожденной» универсальности, также имеет свое лицо в каждом культурном регионе, свой стиль, и при воцарении одного из стилей, вырождающегося в гримасу, теряет разнообразие. Понятно, что в областях культуры, менее универсалистичных, чем наука (например, в искусстве), положение еще хуже: «иммунитет» искусства к общезначимому универсализму меньше, чем в науке.

Итак, старая система поддержания культурного многообразия слабеет. Чтобы сохранить необходимое для устойчивости многообразие культуры, необходимо разработать новые механизмы поддержания разнообразия, что возможно сделать, обеспечив культуре ее собственный модус существования. Культура в значительной мере перестала быть народной, естественной, она стала индивидуальной, искусственной, она делается теперь личными усилиями творцов. Теперь появляется возможность устроить культурную жизнь таким образом, чтобы она оздоровляла общественное целое – и можно сделать ее болезнетворной. Развитие культуры находится теперь во власти человека. Значит, люди должны своими осознанными усилиями создать условия для правильного функционирования культурной жизни. Как сфере государства присуще равенство, так культуре присуща свобода; свобода позволяет ей поддерживать свое многообразие и устойчивое развитие. Свобода эта может выразиться в независимости культуры от государственной опеки, развитии свободного образования и свободной культурной жизни. Такая свобода ничуть не противоречит канонам искусства, научным школам и прочим плодам объединенной культурной жизни. Эти объединения действуют внутри культуры, не влияя на степень ее освобожденности от влияний иных, не сродных с нею сфер общественной жизни.

Мы рассмотрели крупную морфологию исторических единиц и теперь, зная, какие элементы составляют общество и как изменения их соотношений влияет на общественное целое, мы можем применить сравнительный метод к истории, можем начать сравнивать разные исторические явления.

Глава III
Гомологические ряды исторических явлений

Заимствования. – Моды. – Стерезис. – Волны вестернизации. " – Химеры. – Модернизация.

Ранее мы выяснили, что с помощью методов морфологии истории можно сопоставить гомологичные события. Для этого в непрерывном историческом процессе выделяются отдельности – события, они сравниваются (гомологизируются) между собой. Сопоставленные (сходные в той или иной мере) события образуют ряды, которые могут быть ранжированы по датам или регионам. Затем наступает стадия сравнения рядов. Из взаимодействия рядов выясняются результаты различных морфологических взаимосвязей в истории; взаимосвязь рядов указывает на корреляции процессов.

Попробуем рассмотреть с такой точки зрения историю нескольких регионов. Прежде всего это будут развитые страны Европы – Англия, Франция, Германия, затем Россия и, наконец, Япония. Выделение и детальная гомологизация событий, т. е. подготовительный этап такого исследования, в данном случае не излагается, поскольку он прекрасно описан во множестве учебников истории. Такое рассмотрение позволит нам изучить взаимосвязь явлений наиболее важных регионов планеты.

В этой связи стоит оговориться, почему в систему сравнения не включается США. Это государство образовалось только в конце XVIII в. (1775–1783 – война за независимость) в совершенно особых условиях, так что обсуждение возможного вида гомологий представляет собой отдельную задачу. США в значительной степени страна будущего, ее современная история есть не более чем подготовка к дальнейшему развитию. Можно видеть, что почти все направления действий США являются продолжением в определенном ключе исторических ходов самого запада Европы. В современный мир США добавляют не самостоятельное историческое измерение, а скорее оттенок, отдушку, определенный стиль англосаксонства, который и называется американизмом. Особенное внимание к США становится необходимым при анализе новейшей истории, а не на более общем фоне исторических событий. Большинство вопросов можно рассматривать таким образом, когда мы видим общую политику англосаксонских стран Запада, не выделяя специально вклад США.

Изучение истории США – работа во многом прогностическая. Изучать прошлое страны будущего, причем не самого ближайшего будущего, можно только представляя себе, хотя бы в общих чертах, это будущее. Не случайно одна из самых замечательных работ по истории Америки, книга Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке», является одним из самых известных примеров научного предсказания. Связано такое положение дел с тем, что только будущее определяет, что в прошлом развитии было существенным, а что – нет. Правильно положить тени, выделить основные направления в развитии Америки можно, только представляя основные этапы хода всемирной истории и затем возвращаясь назад, уточняя эту картину, детализируя ее. Узнать что-нибудь о прошлом можно, только зная будущее.

Историки нечасто сталкиваются с этой проблемой и поэтому она недостаточно методологически проработана. Обыденная точка зрения состоит в том, что то, что было – было, это данность, и нам остается только эту данность понять. В этом «только понять» и заложена проблема. Понимание исторического события – это познание его смысла, значимости для хода других событий и для всемирной истории в целом. Процессы развития принципиально различным образом описываются в зависимости от того, какое будущее их ожидает. Если мы знаем, что какие-то два очень удаленных теперь языка произошли из двух древних диалектов одного языка, мы будем описывать процессы, происходившие в этих диалектах, совершенно иным образом, чем если мы описываем небольшое диалектное различие, не имевшее никаких последствий и вскоре нивелировавшееся. Происхождение млекопитающих описывается общепринятым образом, пока мы полагаем это происхождением нового и очень прогрессивного класса. Тогда мы обращаем внимание на развитие перспективных систем органов и говорим о росте уровня организации. Но это только в том случае, если мы уже знаем, что млекопитающие произошли и у них имеется высокий уровень организации. Если же мы будем смотреть на предков млекопитающих среди рептилий с точки зрения организации самих рептилий, то эти предки млекопитающих не представляют собой ничего особенного, это лишь несколько небольших веточек огромной группы рептилий, которые не самым интересным образом изменяют свою организацию. Развитие динозаврового комплекса с этой точки зрения выглядит значительно интереснее и перспективнее.

Разумеется, верно и обратное положение – познать будущее можно только опираясь на известные траектории развития, наблюдаемые в прошлом. И это не порочный круг, а описание нормальной итеративной (повторяющейся, спиральной) схемы развития знания. Другое дело, что в связи с чрезвычайным развитием в XIX в. причинного механизма объяснения явлений, исследователи часто склонны замечать только одну сторону указанной спирали. Знания о прошлом описываются как «факты», а знания о будущем – как «гипотезы». На самом деле эти понятийные образования равноценны; будущее известно нам в той же степени, что и прошлое, и прошлое в той мере, в какой мы знаем будущее. Это не означает симметричности прошлого и будущего; события прошлого уже произошли, а события будущего – нет. Однако знание о событии и само событие – разные вещи. События прошлого уже произошли, они уже существовали и сейчас существуют (насколько прошлое наследуется настоящим); но понимание этих событий, знание о их смысле и месте среди прочих событий возникает из знания будущей их судьбы, из знания о характере процесса, который определен свершившимся – в прошлом и целью своей – в будущем. Ну и, разумеется, знание прошлого и будущего асимметрично по продуктивности: ведь будущее мы своим знанием в какой-то степени творим.

Когда мы имеем дело с историей Греции или Рима, значимость которых для современной истории в значительной степени выяснена, мы «понимаем» истории этих цивилизаций. Но уже при изложении новейшей истории современной Европы положение куда хуже. Несмотря на огромное количество материала и значительно большую степень изученности по сравнению с историей Греции, мы испытываем здесь значительные затруднения. Только прогноз дальнейшего развития этих стран, прогноз развития современной цивилизации позволяет оценить происходящее, ранжировать события по их значимости, выяснить их взаимосвязь. Именно поэтому новейшая история до такой степени политизирована: в зависимости от своих политических убеждений историк строит образ возможного будущего и исходя из этой картины дает оценки современным событиям. Но европейские страны уже имеют длительную историю, траектории их развития в какой-то степени ясны, прогнозы относительно их будущего имеют под собой определенную почву.

Совсем иначе обстоит дело с историей США. Трудности, испытываемые историками современности для стран Европы, здесь возрастают на несколько порядков. И не только по той причине, что США – молодая страна, что ее история насчитывает всего несколько веков, но и потому, что стадия развития этой страны кардинально отличает ее от других исторических общностей. Образно говоря, Греция и Рим ушли из нашего мира, и мы можем оценивать их деяния post factum. Страны Европы демонстрируют зрелый возраст исторических обществ, они находятся примерно в середине своего исторического пути. Россия в рамках этой метафоры может быть представлена молодым человеком, еще не вполне созревшим. США же выглядят младенцем. Говорить о значении событий в жизни взрослого человека можно, оценивая его предыдущие свершения. Так, тот факт, что человек лишился всех своих денег, по разному оценивается для разорившегося бизнесмена и для уходящего в монахи. Крайне сложно что-либо сказать о возможностях развития молодого человека. И почти невозможно сказать что-то определенное о младенце; у него все впереди и невозможно выделить какую-то линию дальнейшего развития, чтобы оценить по ней его сегодняшние поступки.

Изучая историю последних веков, нельзя не видеть, что она представляет собой европоцентрический ряд событий. Так было не всегда: до начала Нового времени «центром» истории была не Европа в целом, а Средиземноморье, в котором развивались греческая и римская цивилизации. В предшествовавший этому период «центр истории» был сдвинут еще далее на восток. Обратив на это внимание, можно понять, что центральная роль Европы в современном мире и особенная важность происходящих в ней процессов для всемирной истории не есть субъективный обман исторического чувства, не искажение истины, а существенная характеристика исторического процесса. До сих пор «глаз истории» двигался с Востока на Запад; только недавно он изменил направление своего движения. Из этой оценки Европы как центрального месторазвития новой исторической эпохи вытекает и осознание роли американской истории как во многом предварительной и подготовительной. История Америки интересна преде всего не сама по себе; на ее примере можно изучать первые движения будущей эпохи. История Америки демонстрирует ту стадию развития, которую осуществляла, скажем, микенская Греция по отношению к современной нам истории Европы. Трудно по чертам, проявившимся в догомеровской Элладе, определить историю XX века, хотя процессы, которые шли тогда, играли важнейшую роль по отношению к современной цивилизации. И на примере Америки мы можем подглядеть, как складывается цивилизация будущего, – если, конечно, у нас в руках есть компас, которым по отношению к микенской Греции нам служит понятая история современности.

Конечно, можно попытаться изложить основы истории Америки и США, не вдаваясь в туманные картины будущего. В таком исследовании пришлось бы отметить специфику культуры, истории и самой природы континента, которые оказали огромное и совершенно недостаточно сейчас понимаемое влияние на переселенцев из Европы; это влияние было столь глубоким, что изменило не только психотип, но и саму внешность американцев. В таком исследовании нельзя было бы обойти параллельно развивавшуюся великую эскимосскую (протоэскимосскую) культуру, которая замечательно оттеняет культуру аборигенов американского континента. Надо было бы рассказать о культурах Америки до ее завоевания европейцами, причем характер этих культур настолько необычен, что это переворачивает многие представления, вынесенные при изучении культур Старого Света.

Так, все народы Старого Света ориентировались по звездному небу и называли совокупности сверкающих звезд какими-то именами, обычно – именами животных. Имена созвездий различны у разных народов, несколько отличается их состав, но всегда в качестве небесных ориентиров избираются звезды. Это так естественно… для нас. В Новом

Свете аборигены тоже ориентировались по небу. Для этого они выделяли в качестве объектов темные области, пересекающие Млечный путь, и так же называли эти черные облака на сияющем звездами небе именами животных. У них был черный Зодиак. При всей экстравагантности этого примера можно обратить внимание на психотип народов, которые выбирают в качестве зримых объектов то, что народы другой половины мира «естественно» полагают промежутком между объектами, пустотой.

Далее пришлось бы описать удивительную историю закрытия Америки в XII–XIII вв., так как археологические находки, свидетельствующие о посещении исландцами Ньюфаунленда в X веке являлись не «открытием», а продолжением долгой череды контактов между континентами, в том числе торговых. До викингов контактировали с Америкой ирландские монахи (в том числе Св. Брендан), но и они не были первыми, древнейший торговый путь соединял континенты. Товары из центральной Америки двигались на север, ближе к областям, доступным торговцам с той стороны Атлантики, а сами путешественники из-за океана продвигались с крайнего севера американского континента на юг, заходя даже за Панамский перешеек. Торговали, например, лекарственными растениями, целые ботанические сады которых содержались во дворцах владык майя-ацтекской культуры. Один из авторов, обсуждающих доколумбовы контакты с Америкой, Дженнингс Уайз, полагает даже, что католическая церковь прямо управляла контактами с Америкой, и через скандинавских мореплавателей добывала золото и серебро из областей центральной Америки. Осведомленность единственной организации, охватывающей всю Европу – Римской церкви – была значительной; на кораблях Лейфа Эйрикссона были священники, а епископ Эйрик Гнаппсон посылал ежегодные отчеты в Рим о деятельности гренландских поселенцев. Закрытие Америки было многосторонней операцией; на общение с Америкой повлиял в первую очередь католический закон, запрещавший скандинавам общаться с язычниками, что прервало контакты с индейцами в XIII в. В начале XV в. под влиянием папы Николая V английским и норвежским капитанам было строго запрещено плавание в Гренландию. На это решение повлияла позиция Ганзейского союза и многие другие перипетии европейской политики. Смысл «закрытия» Америки виден в ее открытии в XV в; тот характер, который приняло это открытие, а также его последствия, выразившиеся в уничтожении цивилизаций этого региона, мог быть достигнут только таким образом.

Для включения истории Америки в европейскую историю надо было бы рассказывать о социальных экспериментах, проводимых разными организациями в истории, в частности, о роли католической церкви, ордена иезуитов в проведении широкомасштабного социального эксперимента (Парагвай), имеющего прямое отношение к последующей истории Европы и являющегося одним из первых в ряду осознанных экспериментов с исторически реальными социальными объектами. Следовало бы упомянуть о становлении американского национального характера, которое происходит буквально на наших глазах; о роли масонства в истории Америки и образовании профсоюзного движения… Эти темы в современной исторической литературе даны не всегда в том ракурсе, который необходим для правильного понимания, и поэтому не представляется возможным коснуться их вскользь, пунктиром, как можно позволить себе в отношении хорошо знакомой читателю истории Европы.

Это не значит, что морфологии истории «противопоказано» заниматься США. Напротив, там могут быть найдены интереснейшие гомологии к европейской истории. Достаточно сравнить американский фронтир и Украину, хождение в народ, которое предприняла русская интеллигенция конца XIX в. – и столь же жертвенное поведение молодой американской интеллигенции в начале XX в. Молодые образованные американцы занимались благотворительным обучением в рабочих школах, ехали в глубинку, отказываясь от карьеры. Можно рассмотреть удивительно точные гомологии гибнущей аристократической культуры Юга США и русской дворянской культуры после отмены крепостного права. Эти и многие другие замечательные гомологии могут представлять интерес для особого исследования, но большинство рядов гомологических явлений, прослеживаемых в Европе, сливаются в Америке до неузнаваемости в связи с особым ускоренным, сжатым ходом ее политической и экономической истории и совершенно своеобычным, не похожим ни на один европейский тип ходом развития американской культурной сферы.

Сопоставляя гомологические ряды событий упомянутых стран Европы и Азии, можно выделить три группы, три типа событий. Я не утверждаю, что таких групп три и только три – я говорю лишь о том, что три группы событий выделяются легко, уже при поверхностном изучении исторической картины. Это заставляет подозревать, что данные группы событий представляют собой существенные исторические части, относятся к «органам» общественного организма. Ведь врачи гиппократовской школы давали такое определение: «Орган – это то, что легко выделяется с помощью скальпеля». Так и при сравнении рядов гомологичных событий легко выделяется три важных группы.

Заимствования

К первой группе мы отнесем гомологичные друг другу события, которые, распространяясь из некоего центра, чрезвычайно быстро усваиваются соседними регионами, т. е. в этих регионах гомологичные события происходят лишь с небольшим запозданием. «Волны» таких событий распространяются очень быстро. Такова история применения пороха, история огнестрельного оружия. Всего за считанные десятки лет примитивные бомбарды начинают извергать каменные и железные ядра как на полях Франции, так и на Кавказе. Так, в 1382 г., во время осады ханом Тохтамышем Москвы, русские впервые применили пушки (тюфяки), а до этого пушки применялись монголами при штурме русских и среднеазиатских городов.

Арабские цифры, облегчающие счет, открыты в III веке в Индии. В VII веке их переняли арабы. С XII в. византийцы стали употреблять арабские цифры. Запад заимствовал их у Византии. В 1471 г. одно из сочинений Петрарки вышло с пагинацией арабскими цифрами. К началу XVI века они становятся повсеместно принятыми, входят в бухгалтерские книги, протоколы и т. д. До этого времени развитию математики препятствовала римская система счисления и обозначения. Производить математические операции уже над десятками при римской системе обозначения цифр очень неудобно. Поэтому позиционная система обозначения чисел, очень удобная в практическом применении, быстро распространилась в Европе с XV в. Интересно, что позиционная система обозначения была независимо открыта также цивилизацией майя.