Текст книги "Рождение науки. Аналитическая морфология, классификационная система, научный метод"

Реконструкция классификации живых существ: отсутствующее у Парацельса

Способы оформления знаний по фармакогнозии и ботанике в разных алхимических традициях довольно сходны. Например, Аль-Бируни классифицировал не растения, а лекарства, подразделяя их на животные, растительные и минеральные. Лекарственные растения подразделялись по алфавиту – хотя их было известно более 700 [Розенфельд и др. 1973]. В Европе в XV–XVI вв. выходило довольно много работ с описанием растений, и в большинстве они подразделялись по алфавиту. Примерно так же поступали и в китайской, и в тибетской традиции. Обратим внимание: растения классифицировались, но выбиралась явно «искусственная» система – алфавитная, позволяющая перечислить все растения, но по внешнему по отношению к ним принципу. С другой стороны – «внутренняя» система существовала, но это была не система растений, а система лекарств. Также обстояло дело и в парацельсианской традиции.

Это глубоко закономерно. Если в центре мировоззрения находится человек, мировоззрение антропоцентрично, то мир организован совсем иначе, чем это принято сегодня в европейской науке. Одной из главных задач выступает здоровье человека, классифицируются его органы, его болезни и лекарства от этих болезней. А такая логически удаленная часть мироздания, как растения и животные, классифицируется в зависимости от функциональной роли их в лечении болезней человека, в целях удобства ориентации в списке создается алфавитное перечисление.

Список примеров можно было бы умножить – при рассмотрении самых разных традиций древней и средневековой медицины мы получили бы примерно одну картину, и она в общих чертах была бы похожа на то, что мы встречаем у Парацельса и его последователей. Отсюда можно попытаться понять, почему парацельсианцы не создали своей классификации растений. У них не могло возникнуть такой задачи, поскольку не было такого объекта науки – растения. До некоторой степени это произвол: реконструируя систему знаний и мотивы парацельсианцев, я попытаюсь ответить за них, почему они делали одно и не делали другого, но в конечном счете из таких попыток и вырастает понимание.

Итак, что за ботаника была бы сегодня, если б в её основу легла воображаемая классификация парацельсианцев?

Прежде всего, парацельсианцы – это металлисты. В алхимии и медицине начала Нового времени действовали две крупные школы – традиционные гербалисты и новые металлисты. Гербалисты пользовались старыми, испытанными сложными рецептами, пришедшими из прежних веков и состоящими из отваров многих трав, это – традиция Галена. Новаторство Парацельса состояло в том, что он (помимо трав) широко применял простые неорганические вещества, уловив связь некоторых болезней с неорганическими средствами.

Парацельсианцы – металлисты, они обращали большее внимание на действие неорганических веществ. В силу естественной логики борьбы, если бы парацельсианцы победили, они не слишком быстро приступили бы к обновлению инструментария гербалистов – ревизии действия лекарственных растений и работе с такой вторичной областью знания, как классификация лекарственных (а затем и прочих) растений для медицинских нужд. При победе парацельсианцев развитие «гербалистских» направлений было бы медленнее, и скорее всего ботаническая классификация появилась бы несколько позже.

Далее – парацельсианцы наследовали от основателя практический, медицинский подход ко всем проблемам биологии, для них все задачи начинались с человека. Значит, и развитие классификации растений было увязано с этими задачами. К счастью, можно и в реальной истории видеть, что это означает. Парацельсианцы-алхимики создавали ботанические сады и призывали к их созданию, чтобы выращивать там лекарственные растения.

В самом деле, с некоторой точки зрения ботаника так и начинается – создаются ботанические сады, в них разводится множество растений. Появляется возможность видеть различия в строении растений на разных стадиях развития. При формализации этой деятельности появляется именование и возникает классификация, как результат работы формализации со средствами именования объектов познания. Итак, в случае победы ятрохимиков мы увидели бы картину, очень похожую на то, что и в самом деле произошло – ятрохимики стали бы интенсивно основывать ботанические сады и аптекарские огороды, там умножалось бы число выращиваемых растений, составлялись бы их каталоги и описания – и постепенно возникала бы классификация. Может быть, лишь классификационный этап шел бы с небольшим запозданием по отношению к реальной истории.

Теперь следующий момент. У ятрохимиков была совсем особенная цель классификации, в их картине мира классификация занимала иное место, чем у ятромехаников. В зависимости от цели меняется образ результата и общий вид создаваемого интеллектуального продукта. В нашем случае – формулировка цели меняет форму системы организмов.

Стиль классификации может быть весьма различен. В науке XVII в. победили ятромеханики. В результате наша наука, которую мы знаем, развивалась в XVII в. на фоне побеждённой, отвергаемой, устаревающей алхимии. Алхимия была не всегда проговариваемым, но очень знакомым фоном, на этом фоне осуществлялась деятельность ученых.

Тем самым наука отталкивалась от алхимии, подчеркивала эту свою границу, и в то же время неизбежно находилась в связи с алхимией – как всякое идейное течение, которое старается себя чему-то противопоставить, находится в тесной связи с противопоставляемым: любое «анти-» находится в одной плоскости с «про-». Для возникающей ятромеханической науки было очень важно, какой была алхимия, каким образом там работали и какие обоснования использовали – чтобы быть непохожими. И если бы победили ятрохимики, мы также видели бы сильную связь ятрохимической науки с алхимией, только, видимо, иную по знаку – алхимия чаще бы упоминалась в текстах и среди перечисления качеств объектов чаще бы шли ссылки на алхимические и астрологические аспекты.

Те начатки классификации, что можно найти у ятрохимиков, не сильно отличались от прочих попыток того времени. Обычно растения делили на деревья, травы и кустарники – почтенная традиция, идущая ещё от Феофраста. По мере увеличения числа растений, которые требовалось различить в одной работе, увеличивалась изощрённость классификации. В этом смысле ведущим был количественный рост. Чем обширнее был некий ботанический сад, чем больше в нём было видов растений (прежде всего лекарственных), тем более дробная система требовалась для описания этих растений (логическая, схоластическая выучка у ятрохимиков была на высоте – все они наследовали схоластике с её изощрённым умением различений).

Постепенно традиция гербалистов – врачей, переписывающих Диоскорида и Плиния с добавлением местных форм – сменяется уже такими авторами, которых относят к «отцам ботаники»: Отто Брунфельс (Otto Brunfels, 1489–1534), Иеронимус Бок (Трагус, Hieronymus Bock, 1498–1554), Леонгард Фукс (Leonhart Fuchs, 1501–1566). Говоря языком не возникших ещё флористики и фаунистики, Брунфельс, Трагус и Фукс начали объединять локальные флоры – попытались свести вместе описания, до того разрозненные.

Характерно, что эпоха гербалистов заканчивается вместе с эпохой алхимии. Каспар Баугин (Caspar Bauhin, 1560–1624) считается последним гербалистом. В его работе (Pinax theatri botanici, 1623 г.) сведены названия растений, приведены синонимы. Что до классификации, то сочинение делится на книги, всего их двенадцать, каждая книга делится на нумерованные секции, а внутри секции – под номерами – названия растений (и их групп). То есть дана не иерархия классов с названиями, а скорее нумерованный список (хотя некоторые группы растений всё же имеют названия, но не все; эти баугиновские названия потом стали названиями родов). Морфологических описаний не приводится.

Алхимия Древнего Китая и классификация растений

Чтобы лучше представить, что же могло быть у Парацельса с системой растений, обратимся к совсем другому региону, где была развита своеобразная алхимическая традиция – к Древнему Китаю. Если мы посмотрим на то, какие аналоги классификации растений можно отыскать в китайской культуре, мы обнаружим древнюю, прочную и очень разветвлённую традицию классификационного знания. Пытаясь понять, что же перед нами, мы обнаружим нехватку слов. Это не привычная родовидовая классификация (Аристотеля): Китай не знал логики, в нем не было родовидовых схем. Можно сказать, что это один из видов «народного знания», некая фолк-таксономия. Однако это не просто язык, это вполне развитая система знания, весьма упорядоченная, устроенная по вполне осознаваемым закономерностям. Это, видимо, система, связанная с фолк-таксономией, выросшая из народного знания, но им не исчерпывающаяся.

Может быть, некоторые аналогии тому, что отыскивается в Китае, дают традиции пифагореизма и неоплатонизма, которые были довольно широко распространены в Европе, расцвели в античности, вновь были вспомнены в Возрождение. Однако в Европе это периферические традиции, а в Китае, напротив, – официальные, принятые, подтверждаемые всем авторитетом традиционной культуры.

Будем называть эту китайскую традицию нумерологией. Это, несомненно, классификация, но не на основе логики, без родов и видов. Нумерология – функциональный аналог классифицирующей традиции, выстроенной на основе логики, аналог той преднауки, которую мы находим в Европе [Духовная культура Китая 2009].

В основе нумерологии лежит особенный вид обобщения – генерализация. Здесь не мыслятся точные классы и ясные границы, работа идет с совокупностями объектов, у которых есть ядро и периферия. Не происходит абстрагирования свойств класса, выделения диагностических признаков и т. п. Вместо этого работают «ключевые примеры», некоторые элементы сообщаются как представители класса и носители его типичных свойств. Часто элементами классов являются математические структуры, но понимаемые символически, а не как точные числа. Классы нумерологии связаны за счет разнообразных символических значений входящих в них чисел, а сами числа довольно сложным образом соотносятся с природными объектами. Наиболее развитые системы были созданы в V–III вв. до н. э. школой моистов. Яснее всего можно представить эти системы, если знать, что у моистов вообще не было идеи формализации, все эти нумерологические и символические процедуры не были формализованы.

Эти нумерологические традиции приходили в упадок, испытывали новый расцвет, у них была весьма сложная история [Tierra, Tierra 1998], но ни разу не появилось чего-либо, напоминающего европейскую логику, а попытки привнести индийскую логику в Китае не прививались. Подлежащее классифицированию разнообразие распределялось по классам этих традиционных нумерологических систем, по большей части опирающихся на «Книгу перемен».

Таким образом классифицировали звезды, музыкальные звуки, так работали с летоисчислением, географией, навигацией и т. п. [Духовная культура Китая 2006]. Поскольку субстрат классификации был единым, общую систему составляли знания протонаучные, философские, религиозные. Специализации знаний и отделения их от религиозно-философского субстрата не происходило. Можно сказать, что все частные классификации носили философский характер. При этом та интуитивная логико-смысловая структура, которая свойственна языку вне зависимости от степени разработки собственно формальной логики, в Китае была такой, что предметы мыслились там континуально, слова подразумевали скорее процессуальную, чем субстанциальную логику. Не было в китайской картине мира и столь привычного разделения на материальную и идеальную части, ведущие философские термины подчеркивали концепт целостности. Ведущими категориями философии Китая были совсем иные понятия, нежели в Европе, не понятия сущности и акцидента, не тождество и противоречие, а инь-ян, явное-скрытое, полное-пустое, такие категории, как ци («пневма»), Дао («Путь»), шэнь («дух»), чэн («подлинность»). В таких философских координатах говорили о мироздании, которое мыслилось как живой организм, где каждый орган подобен целому.

Эта нумерологическая классификация была очень разнообразна, и одно только описание различных цифровых основ заняло бы очень большое место. Но самой известной была пятичленная классификация. Выделяли пять стихий, и живые существа описывались как относящиеся к одной из пяти стихий. В такие классификации реальные животные входили на равных правах с мифологическими. Получались нечто вроде периодической таблицы. Стихии: дерево, огонь, земля, металл, вода; виды живых существ: чешуйчатые, пернатые, гладкокожие, мохнатые, панцирные; главные представители-образцы: дракон, феникс, человек, тигр, черепаха.

Были и другие классификации, связанные с восемью триграммами, то есть основанные на числе 8 или на числе 12. Таким образом, выделяемые роды, классифицированные на 5, 8 или 12 разделов, снова разделялись, иногда на то же основное для классификации число, иногда «с недостачей», от 2 до 5 вложенных классов. Классификационных наборов существовало довольно много: 60 пар знаков двух видов – 10 «небесных стволов» и 12 «земных ветвей»; 64 гексаграммы «И цзина»; 81 число из таблицы умножения; 120 из системы «пяти элементов» – и много промежуточных, добавленных, второстепенных численных нумерологических систем.

Вдобавок к этим «искусственным», «культурным» системам имеется присущая китайскому языку система классификаторов, слов, обозначающих числа (=счетных слов). Их число в разное время различно, колеблется от 80 до 140 единиц. Конечно, и эти языковые средства использовались для построения систем, описывающих разнообразия.

С III в. до н. э. в Китае появляются особенные названия для растений, отличающиеся от обыденных народных названий. Эти наименования состоят из двух иероглифов и можно в определенном смысле сказать, что это биномиальная номенклатура. С этого времени в Китае появляются разнообразные энциклопедии и словари, в которых перечислены растения. Тем самым имеется традиция, вполне подобная известным в Европе гербалистам. Самая известная книга такого рода – словарь «Эр я» («Приближение к классике»), составленный в III в. по более ранним материалам. С I в. н. э. появляются императорские каталоги растений, которые составляли чиновники. То есть помимо ученых-энтузиастов, составлением словарей растений занимались официально, в регулярном порядке, деятели государственного аппарата. Конечно, очень важным разделом была медицинская литература, и в таких словарях растений был раздел бэнь цао, «корни и травы», включающий фармацевтические сведения.

С развитием издательского дела и возникновением книгопечатания в X в. стали появляться книги с иллюстрациями, рисунками растений. Самым известным гербалистом в этом регионе является Ли Ши-чжэнь (1518–1593). Он составил огромный труд по лечебным травам «Бэнь цао ган му» («Основные положения о корнях и травах»). Все растения Ли Ши-чжэнь классифицировал по пяти разделам, как это было принято в древности (травы, злаки, овощи, фрукты, деревья). Можно считать, что в каждом классе выделены роды, подразделенные на виды (группы и подгруппы). Травы поделены на 9 родов, злаки – на 4, овощи – на 5, фрукты – на 5, деревья – на 6. Принципы деления очень разные, это не только признаки растений, но и лекарственные свойства, экологические признаки и т. п. Как мыслились эти «виды», можно представить, узнав, что среди злаков один вид составляют конопля, пшеница и рис. После Ли Ши-чжэня появилось еще много «ботанических» сочинений, преимущественно о какой-то одной группе растений, в основном о съедобных или декоративных растениях.

Классы объектов мыслятся скорее как материальные множества, а не как наборы абстрагированных признаков. Классы не имеют четких границ и состав их полностью не определен. Классы задаются теми или иными примерами, ключевыми образцами, которые могут в разных ситуациях быть различны, указывая на ту или иную сторону объектов класса. Классы упорядочены в периодические системы, выстроенные на основе каких-то значимых чисел. Одно и то же множество примеров может быть упорядочено различным образом, с помощью разных типов нумерологических классификаций.

При исследовании устройства таких классификаций оказывается, что они весьма странные и для их описания практически нет терминологии. В работе Кюа [Cua 2008] выяснено, что связка цзи в этих классификациях не может быть понята ни как включение в класс, ни в смысле отождествления, ни в смысле предикации. То есть приходится отвергнуть гипотезу, что эта связка как-то аналогична глаголу «быть», эта грамматическая частица указывает, что один термин выявляет некоторые аспекты другого термина. Это пара «сокрытие» – «выявление», и эта логико-смысловая конструкция работает совсем иначе, чем привычная для европейского региона связка «быть» [Смирнов 2001; 2005]. То есть сама логико-смысловая структура построения этих нумерологических систем радикально отличается от того, что «естественно» и «само собой» возникает в Европе. Это буквально иной способ думать о вещах, который очень непросто объяснить человеку, привыкшему к европейской культуре.

А. С. Кюа считает, что следует различать описательные традиции, которые возникают в Европе и в Китае. В Европе происходит дескрипция, описание предметов, а в Китае – иное действие, Кюа называет его характеристикой. Характеристику нельзя доказать, она не обладает эпистемической функцией, она сделана с помощью «амфибийных понятий». Такие понятия характеризуют предмет сразу с двух сторон – описательной и оценочной, и эти два типа суждений неразделимы. А. М. Карапетьянц [Карапетьянц 1974], описывая китайский язык, утверждает, что само устройство языка препятствует операции абстрагирования. В европейских языках «быть» является универсальным предикатом, что приводит к мысли о самостоятельном существовании абстрактных вещей, а в китайском такого предиката нет, такой же статус там имеет универсальный субъект «мир», что не наводит на мысль об абстракции.

Итак, рассматривая ботанические знания Древнего и Средневекового Китая, мы видим очень сложную и многогранную систему, которая, по-видимому, имеет мало общего с родовидовыми аристотелевскими классификационными схемами. Зато в этой традиции получаются сами собой, в процессе нумерологического классифицирования, многоэтажные схемы, пронизанные рядами соответствий и основанные на том или ином «магическом» числе. Получается нечто вроде периодических таблиц, в которые могут быть включены самые различные многообразия – растения, животные, стихии, области земли, металлы и т. п.

Полный список системы

Обратим внимание на нумерованные списки, из которых постепенно развивается то, что мы сегодня называем биологической систематикой. Мы встречаем такие списки и в европейской традиции, и в традиции ислама. Самым естественным образом длинный список растений упорядочивается по алфавиту. В начале классификации стоит алфавитный список. Если же пытаться провести хотя бы самые крупные деления, поделить растения на травы и деревья, или каким-то ещё образом, – возникает нумерованный список. Ведь неудобно начинать алфавитное перечисление несколько раз, много раз в одной книге. В этом случае лучше выглядит перечисление в виде нумерованного списка.

Здесь очень важно понять смысл этих различий упорядоченности материала – алфавитного или иного. Старые списки растений бессистемны, они просто перечисляются в порядке изложения и даны полным списком. В новых, современных системах даётся полное изображение всей системы, обычным способом подачи материала является приведение полного списка членов таксона. А в традиции Парацельса необоснованное перечисление полным списком всех названий или раскрытие всей системы – это почти богохульство, познавательно-этически неоправданное действие. Чтобы открыть читателю кусочек системы, натурфилософу-парацельсианцу нужно основание. Должна быть задача – и в процессе её решения выступает некий небольшой кусок системы живого мира, необходимый именно для данного решения. Например, возможно возникновение вопроса о родстве или сходстве каких-то трав, поскольку в лекарстве можно заменить одну траву иной.

Для парацельсианца система живых существ есть тайное знание, это прямое указание на устройство Божьего мира, и только с великим благоговением и по необходимости может быть показана некая часть это величественного здания. Не потому, что это знание должно храниться в тайне, а потому, что оно неуместно для необоснованного любопытствующего разглядывания. К рассмотрению плана божественного мироустройства следует подходить благоговейно, подготовившись, и внимательно рассмотреть ту часть этого плана, которая имеет отношение к жизненной необходимости исследователя.

А в традиции нового знания Возрождения дело выглядит совершенно иначе, привычным нам образом. Просто хочется иметь перед глазами список всех растений Средиземноморья, или Европы, или всего мира. Удобно расположенных, снабжённых правильными названиями… Это совершенно иной подход, нежели то, что могло бы быть в биологии Парацельса.

Биология Парацельса была ближе к старому аристотелевскому познанию – она могла заниматься (при этической санкции: мотив излечить некого человека от данной болезни) различением морфологии каких-то живых существ, но трудно себе представить задачу «списочного» характера. У Аристотеля его система животных нигде не приведена полностью: она в каждом сочинении даётся в необходимом для данной темы аспекте, и лишь позднейшие комментаторы произвели сводку, объединив разные фрагменты системы.

Достаточно ясно, что такие (классификационные, полные) системы, конечно, были бы созданы парацельсианцами (потому что необходимость иметь такие списки всё же существует) – но вот отношение к таким спискам было бы совершенно иным и в любом случае они появились бы позже, поскольку ни в коем случае не были бы первоочередной задачей науки. По-видимому, сначала появлялись бы книги по практической медицине, в которых в связи с необходимостью высказывались бы гипотезы о системе – и лишь потом стали бы появляться сводки на этот счет. В реальной истории науки было иначе – работы по созданию системы живых существ очень рано стали самостоятельными, ушли из-под контроля практической необходимости, стали предметом специальных занятий и особым родом публикаций – вне связи с прочими задачами. Классификация стала как бы фундаментальной наукой, развивающейся независимо от практических приложений, где практики всегда могут отыскать заделы, уже сотворённые теоретиками. Если бы развивалась наука Парацельса, положение систематики было бы совершенно иным.

Итак, в средневековой Европе мы видим следующую картину. Схоластический аристотелизм застыл в самодовольных книжных формах; множество мыслителей восстало против этих шаблонов мысли и была в качестве контркультуры разработана совсем иная система знаний – алхимическая. Впрочем, это лишь этикетка; с некоторых других позиций об этой контркультуре говорят как о неоплатонической или именуют её иным образом. Важно подчеркнуть, что интеллектуальная среда Европы в те века составлена была из деградирующих остатков многих и очень разных систем мысли. Затем, за несколько поколений, и эта «новая алхимическая» (противопоставленная одновременно аристотелизму и старой арабской алхимии) интеллектуальная система износилась. Алхимия представлялась теперь отжившей формой познавательной системы. Теперь из самых разных источников антиалхимических контркультур возникает мода на механицизм. Эти игры интеллектуальных мод, волнами проходящие в истории – что в XV–XVI вв., что сейчас, в XX–XXI вв., очень значительны для современников, поскольку сопротивляться общему способу думать крайне тяжело. Но в иных временных масштабах значение их много меньше – такая волна как приходит, так и уходит, и вновь получают жизненные силы иные, противоположные тенденции.

Сменяющие друг друга парадигмы отношения к разнообразию можно наблюдать в самых разных науках. Если рассмотреть развитие систематики по отдельным ее областям – орнитологической систематики, териологической, герпетологической, энтомологической и т. п., мы найдем сменяющие друг друга волны противоположных тенденций – к видодробительству и объединительству [Любарский 2009], что говорит о разном по степени общности представлении о виде. Если отдельно смотреть на историю таксонов того или иного ранга, мы обнаружим, что такие же волны имеют место и относительно объема родов и объема семейств. Более того, при изучении истории лингвистики такие же по характеру волны можно обнаружить относительно того, с какой позиции изучались языки – с индивидуализирующе-конкретной или абстрактно-обобщающей [Кошелев 2014]. Такие же волны можно обнаружить и в иных областях, например, можно проследить сменяющие друг друга моды на механицизм и холизм. Важно обратить внимание на то, что проходит насквозь, через сменяющиеся эпохи механицизма и холизма, каков общий вектор идейного развития проходит в иной плоскости, чем противоборствующие на поверхности интеллектуальные моды.

Но в данном случае, в XVII в., на излёте ятрохимии, противостоящая ей волна механицизма очень сильна, ведь речь идёт о возникновении науки, о самом начале новой мощной традиции знания. И различить сквозь хаос возмущений и мод неизменную составляющую представления о системе живых существ очень трудно. Раз Парацельс не оставил в явном виде системы живых форм, как же мы можем сравнить её с тем, что имеем в качестве наследия ятромехаников? На фоне проигравшей алхимии и победившей ятромеханики создаётся внешняя формальная классификация растений; как подчеркивал Линней – искусственная система. А если бы систему определял шаблон Парацельса, ятрохимия?

Не следует преувеличивать возможные отличия. Добавление биохимических и физиологических свойств не делает систему совершенно чуждой и непохожей на «обычную» морфологическую. Так и в случае с возможной системой в духе Парацельса, вряд ли она была бы совершенно незнакомой для нас. Просто возникли бы иные пропорции развития – не было бы имевшего место в реальности очень длительного чисто морфологического периода развития таксономии, сильнее была бы связь с прикладными, медицинскими задачами. Линней [Линней 1989] различал две категории ботаников, интересных в данном случае: эмпирики – классифицирующие по применению в медицине, и сеплазиарии – согласно порядку, принятому в фармакопее. Это, скорее всего, и есть системы, близкие к ятрохимическим.

Однако нам интересны не только эти общие слова, но и сама система. Да, она бы была – наверное – практичная и физиологичная… Поскольку сам научный предмет был бы определён иначе. А можно её увидеть? Вот просто саму расстановку таксонов? Насколько это безумно, как это выглядело бы с современной точки зрения?

Можно сделать и это. Дело в том, что – хотя ятрохимики-парацельсианцы были побеждены навсегда, вся та наука осталась в прошлом и сейчас во многом не понятна – но импульсы, из которых творили те учёные, работают и в последующие времена. И в XVII, XIX, XX вв. мы можем отыскать людей, которые тем или иным путём приходили к подобным взглядам, к сходному в тех или иных чертах мировоззрению – иногда эти люди оказывались зоологами или ботаниками.

Далеко не каждый биолог может, находясь в интеллектуально-чуждом окружении, принципиально расходясь с подавляющим большинством коллег в общем мировоззрении и основных оценках фактов, создать законченный интеллектуальный продукт, систему обширной группы живых существ. Таких людей мало, и потому примеры таких результатов крайне редки, но все же их можно найти.