Текст книги "Строговы"

На Троицу Захар и Анна с Артемкой поехали на несколько дней в село. На этом особенно настаивал Захар. Любил старик погулять на праздниках, а мужики, обреченные на безделье, уж конечно, не упустят случая справить праздник как следует. Дома оставались Агафья да гостившая у нее старуха Суркова Анфиса.

Дед Фишка решил, что более удобного времени для поджога заимки Зимовского не дождаться. В случае подозрений старуха Суркова могла показать, на какое время он отлучался из дому, и всякому будет ясно, что за одну ночь старому да еще больному человеку туда и обратно не обернуться.

Когда солнце низко опустилось над лесом, дед Фишка сказал сестре нарочно громко, чтобы слышала глуховатая Анфиса:

– Я, Агаша, на омута пошел. Позарюю. Утятинки свежей что-то дюже захотелось.

Анфиса покачала головой.

– Эка непоседа какой! Лежал бы себе на кровати.

– Да и верно, Фишка, сидел бы дома, а то завалишься где-нибудь в лесу, стыд-позор от людей нам будет. – Сестра посмотрела на него с сочувствием. – Отходил, видно, сокол.

Дед Фишка еще больше стянул морщины к носу, стоял молча, опустив руки, чего-то выжидая.

– Ну что стоишь? Иди уж, коли собрался. Отговаривать тебя все равно без толку.

Дед Фишка быстро собрался.

– Далеко-то не ходи! – крикнула ему вдогонку сестра.

– Куда там далеко! Тут вот, по Соколам, возле двора поброжу.

За пасекой, у речки, дед Фишка спрятал ружье в дупло осины и пустился на заимку чуть не бегом.

Засветло он успел пробежать половину пути. Один раз остановился ненадолго, лег на землю и, подняв кверху ноги, отдохнул.

Ночь опустилась на тайгу темная, тихая. Деревья потеряли очертания. Небо было почти таким же темным, как и земля.

Дед Фишка шел ощупью, посматривая на небо, ожидая появления месяца.

На счастье, месяц поднялся из-за леса полный и яркий. Тьма поредела, сосредоточилась в оврагах и чащобах. К полуночи в лесу немного похолодало. С северо-востока подул ветерок.

За версту от заимки дед Фишка снял бродни, заткнул их за опояску. Теперь ноги в чулках ступали бесшумно и на сухой земле не оставляли следов.

Показались темные очертания разбросанных на поляне построек: дом, сарай, два амбара, – двор походил на великана, который устал, лег на землю и, раскинув ноги и руки, крепко уснул.

Ветер дул порывисто. На таежном озере крякали утки и надоедливо трещал коростель.

Старый охотник остановился, прислушался. Потом, нагибаясь и палкой ощупывая перед собой землю, он направился к амбару. Из-за навеса послышался тяжкий вздох. Дед Фишка припал к земле, затаил дыхание. Вздох повторился. «Коровы вздыхают», – догадался он. Рядом с амбаром, на утрамбованном току, лежали вороха трухи и соломы.

Присев за толстым пнем, дед Фишка вынул из кармана спички. Но вдруг дверь дома с визгом отворилась, и кто-то вышел на крыльцо. Старик съежился, втянул голову в плечи.

Человек потоптался на скрипучих ступеньках и прошел на ток. По громкому, сухому кашлю нетрудно было узнать хозяина. Зимовской сопел, чмокал губами о самокрутку, громко позевывал.

Прошло несколько томительных минут. Ветер донес струю едкого табачного дыма. Дед Фишка потянул носом и… в ужасе ткнулся лицом в солому, глухо чихнул. Но в это же время дверь взвизгнула, и на заимке опять стало тихо.

«Не жалко?» – в последний раз спросил себя дед Фишка.

Он переждал еще минуту, надавил спичку на коробок, чиркнул и прислушался. Затем приткнул к спичке уголек, припасенный заранее, подержал над пламенем и положил под солому.

Теперь деду Фишке оставалось лишь скрыться. Ему хотелось вскочить и бежать, но уходить приходилось ползком.

У березовой рощицы он оглянулся: языки пламени прыгали на соломе. Он пополз быстрее. В березнике встал на ноги и посмотрел на заимку: пламя приближалось к амбару.

Старик почувствовал озноб. Жалости к Зимовскому по-прежнему не было, но почему-то захотелось, чтобы огонь погас и заимка осталась цела.

Надев бродни, он побежал к тропке. Добежал до озера, остановился. Ему так хотелось, чтобы огонь погас, что он поверил в эту возможность и полез на дерево, чтобы убедиться в этом. Но заимка горела. Огромное пламя взлетело в небо, вершины деревьев светлели в багровых отблесках пожара. По величине зарева было видно, что огонь перекинулся с амбара на остальные постройки и охватил всю заимку.

«Эх, да ведь там люди! Спят поди все, могут сгореть, – подумал старый охотник. – Надо разбудить», – решил он и поспешно спустился вниз.

Но на земле он одумался:

«Нет, не должно такой беды приключиться. Не мог Зимовской так быстро заснуть».

И как-то вдруг дед Фишка почувствовал усталость, тяжелое равнодушие. Поджог заимки показался ему чем-то далеким, похожим на полузабытый сон. Он тихо поплелся по тропе к пасеке.

Рассвет застал его недалеко от заимки. Он вспомнил, что надо торопиться на пасеку. Медлительность могла погубить его. Сняв бродни, он связал их, перекинул через плечо и побежал босиком.

Когда он подошел к дуплу, в котором с вечера спрятал ружье, солнце стояло уже высоко. Забрав ружье и патронташ, охотник направился к речке.

От усталости руки и ноги дрожали. Однако ему удалось убить трех уток. Являться домой с пустыми руками не хотелось.

Агафья всплеснула руками, увидев брата.

– Ты ли это, Фишка? Ой, ой, похудел-то как!

Стараясь не выдать смертельной усталости, дед Фишка весело спросил:

– Неужто за одну ночь похудел?

– Лица на тебе нет, – подтвердила Анфиса.

– Не спал ночь, вот щеки немного и свело.

– А убил чего или пустой вернулся?

– Можно сказать, что пустой. Трек утчонок вот застрелил. Да сам сплоховал я. С вечера сел возле болотца и сидел все, ждал, – думал, селезни стайками подлетят. Надо бы походить мне, да… А Захар с Нюрой приехали? – спросил он.

– Ну что ты! Когда им приехать? К вечеру поджидать будем.

Дед Фишка наелся горячих гречневых блинов и ушел на сеновал спать.

Агафья не будила брата. Он проспал до сумерек, встал с головной болью и нудной ломотой в ногах.

5

Через неделю после поджога заимки дед Фишка поехал в Волчьи Норы к обедне. Он ни в чем не раскаивался, но ожидание вестей о пожаре и душевная тревога изнуряли его, поэтому он и решил съездить и помолиться. Старик шел по селу медленно, ступал нетвердо, горбился, страдальчески морщил лоб.

Бабы смотрели ему вслед, говорили с жалостью:

– Хиреет дед Фишка. Отгулял саврасый. Сколько им земли исхожено, – столько и на коне не объедешь.

Перед людьми дед Фишка старался храбриться, понимая, что излишнее притворство может обернуться против него.

По дороге он встретил своего дальнего родственника Петра Минакова. Петр стал расспрашивать старика о здоровье. Дед Фишка молодился.

– Поживу еще, поживу! В родителей удамся, так еще лет двадцать – тридцать пожить надо. Матушка на сто четвертом убралась…

К церкви он подошел задолго до обедни. Звонарь только еще начал звонить в большой колокол.

Скоро на косогор, как букашки, поползли люди. К пряслам подъехало несколько телег с богомольцами из соседних деревень.

Дед Фишка сидел у оградки с опущенной головой, притворяясь тяжелобольным. Мимо него проходили люди. Многие смотрели на него с любопытством, перешептывались.

Один из идущих в церковь остановился перед ним.

– Как здоров, Финоген Данилыч?

Старик не сразу припомнил, чей это голос. Он поднял голову и будто от сильного удара опустил ее: перед ним стоял Зимовской.

Дед Фишка не мог вымолвить ни слова. Но, несмотря на растерянность, мозг его работал трезво.

«Встать надо», – пронеслось в голове.

Цепляясь за оградку, с большими усилиями он стал подниматься. Теперь он не притворялся: силы действительно покинули его.

– Э, да ты что, Финоген Данилыч? Умирать собрался? – Зимовской подхватил старика под руку.

Это ободрило деда Фишку, он взглянул на Зимовского и понял, что тот ни о чем не догадывается.

– Плох я, Степан Иваныч, совсем плох.

– Сам вижу, что плох.

Дед Фишка выглядел совсем дряхлым и жалким. Растерянность была ему кстати.

– С прошлой осени живу как тень. Беда: по земле хожу, а силы нисколько нету.

– Знаю. Еще зимой слух прошел, что хвораешь ты… А о моей-то беде слыхал? – спросил Зимовской.

– О чем это? – вяло, без всякого интереса сказал дед Фишка.

– Погорел я. Сам спалил всю заимку.

– Спалил! Сам! – Дед Фишка опять ухватился рукой за ограду, опустил голову, закряхтел.

– Все дочиста, до последнего бревнышка. Скот только и уцелел.

– Да как тебя угораздило?

– Да так, Финоген Данилыч, от пустяков. Другому скажешь – не верит. На прошлой неделе в субботу вышел ночью на зады, покурил да бросил на току окурок. А сушь кругом, соломенная труха – что порох. На беду, ветер подул. Ушел я со двора, лег спать. Теща проснулась, говорит: «Выйди, Степаха, во двор, посмотри, что-то коровы мычат. Уж не волк ли?» Вышел я и обомлел: амбары горят, двор занимается, и от жары уж сени дымятся. Ну что тут поделаешь? Постройки все дочиста сгорели… Слава богу, сами успели выбраться да хоть скот цел остался. Коровы, как почуяли жар, бросились к воротам, выломали их. Если б не скот – прямо суму надевай…

Зимовской замолчал и отвернулся.

– И как это ты?.. И что ж ты теперь?.. – бормотал дед Фишка.

– Теперь в землянке живу. До осени как-нибудь дотяну – урожай собрать надо, – а потом в Сергеве жить буду. Слава богу, хоть там домишко есть.

«Так-так», – обрадовался старик.

Они вошли в церковь. Дед Фишка купил копеечную свечку, поставил ее перед ликом божьей матери.

Началась обедня.

Старик молился горячо, часто крестился и усердно клал земные поклоны.

– Господи, – шептал он про себя, – прости мне грехи мои! Ничего я плохого в жизни не делал, вот только заимку поджег. Но тут рассудить, Господи, надо. Зимовской сам виноват. Не позарься он на Юксу, жил бы и теперь на заимке. Да еще неизвестно, от моей ли серянки приключился пожар. Загореться солома и от окурка могла.

Обедня в тот день была короткая; к священнику съехались гости, и он торопился.

Когда трапезник весело затрезвонил, народ столпился у выхода. Дед Фишка распрощался с Зимовским, еще раз посочувствовал ему и отправился к Юткиным.

Спускаясь с косогора, он забыл о притворстве и по старой привычке пустился бегом.

– Ого, смотри, как больной-то скачет! – крикнул кто-то.

Старик спохватился, сгорбился и пошел, с трудом передвигая ноги.

У Юткиных старого охотника ожидала новая радость: староста Герасим Крутков принес только что полученное письмо от Матвея.

Дед Фишка купил в монопольке вина и на пасеку вернулся неузнаваемо веселый. Агафья удивилась перемене, происшедшей с братом. Старик объяснил это просто:

– Помолился с усердием, вот душе-то и легше стало. А ты съезди-ка, сестрица, в церковь да помолись «со страхом Божьим и верою», – знаешь, как дьякон там рявкает, – так сразу и помолодеешь. Ей-богу, не вру!

Осенью дед Фишка сходил на Юксу. Пройдя тайгу из конца в конец, старый охотник не обнаружил никаких следов человека. Там, где стояла заимка Зимовского, лежали кучи затвердевшей золы.

Глава пятая

1

У поскотины собралась пестрая толпа. С утра народ ждал из города солдат, отбывших на службе свой срок. Еще ночью навстречу им выехали отцы. Утомленные ожиданием люди сидели и лежали на траве, тихо разговаривая, молодежь развлекалась, звенела гармошка, визгливыми голосами девки выкрикивали частушки.

– Едут! – закричали ребятишки, заметив поднявшееся над лесом облако пыли.

На минуту стало совсем тихо. Люди повскакали со своих мест и, вытянув шеи, стали смотреть по направлению к тракту.

Ребятишки не врали. Над березняком подымался столб пыли. Вскоре послышалось стройное пение:

 
Ехали солдаты со службы домой.
На плечах погоны, на грудях кресты.
Едут по дороге – навстречу отцы…
 

Из березника выехали десятка два телег. Несколько парней на лошадях поскакали навстречу. Теплый ветер полоскал неподпоясанные рубахи верховых.

Когда телеги, громыхая, стали приближаться к поскотине, толпа заволновалась, сгрудилась возле ворот. Староста Герасим Крутков растолкал людей, не торопясь, с достоинством открыл ворота и с низким поклоном пригласил солдат проехать вперед. Бабы, мужики, ребятишки окружили телеги. Послышался плач, торопливый говор, смех. Старушечий голос выкрикивал:

– Светики вы мои родные! Сколько годов не виделись! Да и как же мы по вас стосковались!

Подростки с любопытством и завистью смотрели на солдатские фуражки-бескозырки, на погоны, желтые ремни с тяжелыми пряжками, перешептывались. Жены и матери обнимали солдат, детишки, выросшие за эти годы, дичились отцов, жались к матерям.

Через какие-нибудь полчаса Матвей Отрогов уже сидел в горнице у тестя Евдокима Юткина. В прихожей было полно людей. Мужики, бабы, ребятишки, глядя в открытые двери горницы, не спускали глаз с солдата, насторожившись, ловили каждое его слово.

На коленях у Матвея вертелся кареглазый Артемка. Ему хотелось побаловаться с отцом, но бабка Агафья строго поглядывала на внука. Дед Фишка восторженно смотрел на племянника: «Эх, и отведут же они теперь с Матвеем душу в тайге!»

Анна сидела рядом с мужем, радостная, разрумянившаяся, улыбаясь блестящими карими глазами. Она слушала Матвея, но его слова не доходили до ее сознания. Искоса посматривая на него, она думала о своем, отмечала все перемены во внешности Матвея.

За пять лет он возмужал и раздался в плечах. У глаз у переносья появились морщинки. Над верхней губой выросли густые светло-русые усы. В молодцеватой осанке Матвея была теперь какая-то тяжеловатость, медлительность.

Вот Матвей сказал что-то (Анна не разобрала, что именно), засмеялся и опустил голову, обнажив шею. Анна чуть не вскрикнула: шея была по-мальчишески нежной, не огрубевшей, как пять лет назад. Матвей махнул рукой, и Анна опять увидела, что большие, длинные руки Матвея по-прежнему аккуратны и приятно смуглы от загара.

Голос его был, как и раньше, спокойный, чуть глуховатый.

Анне захотелось скорее увезти мужа на пасеку. Уж теперь он, наверное, возьмется за хозяйство. То, что положено было царем, слава богу, отслужено. Только бы не поманило его опять в тайгу. Не случится этого – пойдет жизнь Строговых на крутой подъем. Ничего, что пять лет потеряно. Еще поживут они на загляденье и зависть другим!

– Ну, Матюша, а люди там на лицо такие же, как и мы? – спрашивал Евдоким Юткин.

– Всякие люди живут там, – рассказывал Матвей. – Русские – эти одинаковые с нами. А вот китайцы, корейцы не похожи на нас. Мы, русские, носатые, белее их. У тех русого не встретишь. Волосы как вороненые, с блеском.

– Ишь ты! Стало быть, чернявый народ, под цыган, – заметил кто-то из мужиков.

– Вроде тебя, сват Евдоким, – подшутил дед Фишка.

В горнице и прихожей засмеялись. Евдоким Юткин ухмыльнулся и расчесал пятерней блестящую черную бороду.

– Каких же там, сынок, людей больше – русских или энтих? – вмешалась Агафья.

– Русских больше. Русская там сторона, мама.

Загремела табуретка – это не по-стариковски быстро и шумно вскочил Захар.

– Вот русский народ какой! Его везде хватает. Знать, наши бабы – что работать, что рожать – не ровня другим.

Он проговорил все это запальчиво и сел на прежнее место, гордо приосанившись.

Уже за столом, заставленным тарелками с жареным мясом, солеными огурцами, грибами-рыжиками в сметане, речь зашла о солдатской службе, об офицерах и о слухах про близкую войну на Дальнем Востоке.

– Ты скажи-ка, Матвеюшка, – спросил Федот Мишуков, старый александровский солдат, – как там эти чернявые – не грозят войной нашей державе?

– Есть такие, что и грозят, – ответил Матвей. – Мы их не видели, но говорят теперь про них много. На океане живут, на маленьких островах, а называются – японцы.

Мужики хотя уже и охмелели, но насторожились.

– Японцы?! Вроде турок, значит, – заметил александровский солдат, – те тоже за морем живут, под Севастополем бивали мы их, – знаю. И, говоришь, на нас войною пойдут?

– Это – как царь… Офицер говорил, будто вся драка из-за китайских да корейских земель должна произойти. Зарится на эти земли и японец, и француз, и англичанин, и американец. А наш царь тоже побольше старается захватить. Китай – большая страна, да слабая.

– А зачем царю китайские земли понадобились? – допытывался Федот. – Про то ничего не сказывал офицер?

– Нет, про это ничего не сказывал, – ответил Матвей.

Никто из слушающих не заметил, что Матвей смутился: на самом деле никакого офицера не существовало. Слова его о том, что русский царь хочет побольше китайских земель захватить, были сказаны в результате собственных наблюдений.

Пять лет прослужил Матвей на Дальнем Востоке. Он видел сам и слышал от других, как год от году Маньчжурия и Корея наводнялись войсками, купцами, промышленниками и агентами разных фирм.

Старые солдаты рассказывали ему, что не так давно в этих местах побывал, будучи еще наследником, царь Николай Второй. По словам очевидцев, был он вял и молчалив, но всем было яснее ясного, что не ради прогулки разъезжал он по Дальнему Востоку.

– Ну, дорогие гостечки, – прервал серьезный разговор Евдоким, – давайте выпьем по четвертой. Как говорится, без четырех углов избы не бывает.

Гости выпили и не спеша закусили.

– А вот, сынок, – вдруг заговорила Агафья, – скажем, чужестранец пойдет на нас войной, – как ты думаешь, не завоюет он нас?

– Вот дура баба! – воскликнул Захар с усмешкой. – Ай русские чужестранца к себе пустят? В двенадцатом позарился француз на Москву, да и ног не унес.

Мужики и бабы одобрительно загудели. Но Федот Мишуков не поддержал их.

– Ты погоди, Захар Максимыч, храбриться, – сказал он, – мы вот лучше служивого спросим. Так ли, Матюша, отец говорит?

Все смолкли.

– Так, дядя Федот, так, – сказал Матвей. – Будет угрожать чужестранец нашему народу – несдобровать ему. Накладут ему русские солдаты по первое число. Только вот охоты лезть на чужие земли нет у нас. Уж если начальство приневолит, ну, тогда пойдешь. Ведь разве в земле только дело? Что в ней, в земле, если нечем тебе ее вспахать да посеять? Бывало, сам видел: принесут в роту письма, начнут солдаты читать, посмотришь – один плачет, другой клянет казну или своих же деревенских кровососов. Не от хорошей жизни плачут…

– Выпьем, гостечки, еще по одной, – предложил Евдоким.

Горница наполнилась говором, шумом, и опьяневший дед Фишка, обняв за плечи старуху Федота Мишукова, затянул песню.

Не любивший водки Матвей Строгов в пьяных компаниях чувствовал себя одиноким. Анна вначале была внимательна к нему, прижималась, шептала что-то о себе, об Артемке, но когда Агафья предложила ей петь, голос ее зазвенел, выделяясь из нестройного хора, и она вся отдалась песне.

– Эй, Дениска, беги в винопольку, купи еще бутылку водки! – закричал Евдоким.

– Постой, воротись! – остановил подростка Захар Строгов. – На деньги, купи не бутылку, а четверть.

– Да куда ты столько, черт-ерыкалка! – пыталась остановить его Агафья.

Но Захар опрокинул табуретку и, блестя помолодевшими голубыми глазами, закричал:

– Родного сына, старуха, встречаем! Грех скупиться, сват Евдоким!

Будто собираясь покурить, Матвей вылез из-за стола и вышел на крыльцо.

С высокого крыльца юткинского дома хорошо было видно село. Волчьи Норы зеленели огородами и палисадниками. За околицами извивалась речка, по левому берегу ее чернели незасеянные пашни. А дальше тянулись волнообразные холмы, щетинившиеся вековыми сукастыми лиственницами.

Матвей вдохнул в себя теплый, пахнущий полынью воздух, потянулся так, что хрустнули кости, и, прищурив глаза, долго смотрел на село, на пашни, на лее, на синеющий горизонт.

Перед ним лежала его родная сибирская земля. Сколько раз с тоской вспоминал он ее там, на Дальнем Востоке!

Он не торопясь сошел с крыльца и направился к речке. Скоро его догнал Дениска, уже успевший сбегать за водкой.

– Ну, веди меня на остров. Давно нашим лесным духом не дышал, – покосившись на него, сказал Матвей.

Белобрысый Дениска важно приосанился. Не простое дело идти рядом с настоящим солдатом. Эх, видели бы его ребята!

Они спустились к речке и по сырому чистому песку прошли на остров, заросший топольником, ивняком, черемушником.

Много лет тому назад небыстрая речка образовала у села новое русло. Будто назло хозяйкам, она отвернула от огородов саженей на сто в сторону и, обогнув село полукругом, опять соединилась в один рукав. Лет двадцать – так считали старики – остров был гол и пуст. Лишь изредка туда на самодельных плотах перебирались отчаянные ребятишки. Мало-помалу остров зарастал тальником, топольником, черемушником. Незаметно образовалась настоящая таежная чаща-трущоба. Старое русло забросало песком, мусором, и однажды засушливым летом волченорцы увидели, что на остров есть сухопутный переход.

Теперь на острове уже подымались высокие тополя, черемуховые и тальниковые ветви стелились над водой. Ребятишки понастроили там пещер и потайных ходов, устраивали охоты на воображаемых волков и медведей. В праздничные дни парни и девки собирались на острове, пели песни, а потом парами расходились и прятались в густых зарослях тальника и черемухи.

Матвей улыбнулся. На него повеяли юксинские запахи.

От невысохшего озерка несло плесенью, густые заросли белоголовника дышали медом, от черемушника тянуло чем-то слегка горьковатым. Не хватало только запаха смолы. Прошли годы, а Матвей помнил, как пахнет юксинский кедровник в эти жаркие дни.

– Стосковался, Матюша? – спросил мальчуган.

– Стосковался, Денис! Стосковался, брат! – ответил Матвей, не скрывая слез, заблестевших в уголках глаз.

Они стояли в чаще черемуховых кустов, над ними голубело бездонное небо; посвистывая крыльями, проносились стаи резвившихся ласточек-береговушек.

– Там по-другому, Денис, – сказал Матвей.

– Плохо? – насторожился подросток.

– Нет. Там тоже хорошая земля. У нас вот топольник да ивняк, а там плодовые деревья растут. Солнечно там, не в пример нашим краям. – Матвей помолчал, вздохнул полной грудью, опять улыбнулся. – Хороши там края, а наши лучше. Зверь – и тот к месту привыкает, а о человеке и говорить нечего. Ну, давай сядем вот тут, охолонем маленько. Жарко!

Он расстегнул ворот мундира и сел на землю.

Дениска стоял возле него, переминался с ноги на ногу.

– А земли китайские не видел, Матюша?

– Отчего же? Видал. Бывало, зайдем с Антоном Топилкиным на сопку – горы там так называются – и смотрим. Деревушка ихняя неподалеку была. Избенки маленькие, из прутьев и глины, фанзами зовутся. Смотришь: на быках землю пашут, воду на себе возят. Работяги! Когда ни посмотри – все в земле копаются. А живут страсть как бедно.

– Наши богаче живут?

– И у нас, Денис, всякие есть, а все-таки, пожалуй, наши лучше живут. Простору у нас больше. Опять же не везде. В России, говорят, деревни чуть не через каждую версту.

Дениска слушал солдата затаив дыхание. Теперь ему есть что рассказать товарищам. Теперь даже Филька, рябой драчун, будет относиться к нему как к равному и перестанет дразнить его не совсем понятной, но позорной кличкой – «недоносок».

– Двадцать семь суток, Денис, ехали мы по железке, – ну и велика же наша земля! Все смотрел да диву давался. Деревень и городов проехали – не счесть. Везде живут люди. Одни пашут, другие из земли золото, каменный уголь добывают, третьи скот разводят. Богатства-то сколько! А народ все в нехватках живет. И, скажи, куда все это девается? А?

Дениска неловко пошевелился и, чувствуя на себе пристальный взгляд солдата, сказал тоненьким, чуть испуганным голоском:

– Не знаю, Матюша.

Матвей засмеялся. Да разве с Дениской, двенадцатилетним мальчишкой, можно разговаривать об этом? Он встал и потянулся. Вот чертова жизнь! Домой вернулся благополучно, все родные живы-здоровы, Юксинская тайга теперь под боком. Так нет же – на душе по-прежнему неспокойно.

Постояв минуту в раздумье, он сорвал белоголовник и долго нюхал его.

– Идем домой, Денис. Ищут там, наверное, нас.

Они тропкой по земляным ступенькам поднялись на кручу. Из дома Юткина доносились веселые песни и топот.

Плясал дед Фишка. Изредка он выкрикивал:

– Умру, а ногой дрыгну!

За столом рядом с Анной сидел Демьян, вернувшийся с мельницы.

Увидев Матвея, он бросился навстречу ему, но запнулся и упал бы, если бы его не поддержал дед Фишка.

Короткий, почти квадратный в груди, он подошел к Матвею и, не сказав ни слова, пожал руку.

От этой его торопливости Матвею стало неприятно. Он вспомнил о своем наказе жене – держаться подальше от Демьяна, и подозрение шевельнулось в его голове. Он взглянул на нее, Анна ответила ему хорошей, чистой улыбкой.

«Нет, Нюра ни в чем не виновата», – подумал он, но, посмотрев на Демьяна, решил все же при первой возможности допросить жену, как она вела себя без него.

2

Без Матвея на пасеке произошли большие перемены. На косогоре, напротив дома, скрытого густым палисадником, стоял новый, крытый тесом амбар. Во дворе появилось теплое стойло. Утрами Агафья выгоняла на пастбище трех коров, нетель, двух телят. По поскотине, оттопырив хвост, носился тонконогий рыжий жеребенок.

– Разбогатели вы без меня, – говорил Матвей.

– Это все Нюрины заботы. С отцом много не наживешь. Ему дай волю – он последнее раздаст, – жаловалась Агафья.

Анна стояла в сторонке, довольная, гордая.

«Погоди, еще не то будет. Заживем мы на загляденье другим. Посмотри вокруг – земли-то сколько. Лежит она нетронутая, жирная, ждет, когда приложат к ней руки», – думала она.

Здесь же крутился Артемка.

– Тять, а я на пегахе верхом езжу, – хвалился мальчик.

Матвей обнимал сына, смеялся, и как-то непроизвольно в голове рождались мысли: «Неужели этого к ружью не потянет?»

– Тять, а царь – человек? – спрашивал Артемка.

– А ты думал, кто?

– Орел с двумя головами.

– Кто тебе говорил?

– Я сам слышал. Дедушка Захар песню пел.

Матвей смеялся.

– Нет, сынок, царь – человек.

– Великан?

– Какой там великан! Старые солдаты видели его, говорят: так себе, сморчок, рыжий, низенький ростом, неказистый.

Артемка насторожился. Чем же в таком случае отличен царь от прочих людей? Агафье не нравилось, что Матвей так резко говорит о царе, и она постаралась смягчить его отзыв:

– Он, сынок, царь-то, Богом поставлен. Бог на небе главный, а царь на земле.

Две-три недели Матвей жил на пасеке, оберегаемый Агафьей. Мать чувствовала, как устал сын от солдатчины, и ухаживала за ним, как за малым ребенком.

В Ильин день разразилась гроза. С утра солнце нещадно жгло землю. Листья берез повяли. Лошади забились в кусты, куры ходили по двору, вяло раскрыв клювы. Артемка выбежал на крыльцо, обжег ноги и, плача, побежал обратно.

В полдень из-за косогора показалась темно-синяя туча с густо-черными оборванными краями. Она поднималась быстро, точно кто-то подталкивал ее снизу, и вскоре закрыла все небо над пасекой. Налетел бешеный порыв ветра, и в тот же миг заклубилась пыль по дороге, закланялись, застонали березы. Сверкнула яркая, до рези в глазах, молния. Ударил гром, задрожали стекла. Из пихтачей донесся треск выворачиваемых с корнями деревьев.

Захар зажег в горнице лампадку, встал на колени и начал вслух читать молитву. Увидя Агафью, он закричал на нее, принуждая встать рядом, и, после того как она опустилась на колени, продолжал молиться.

Снова ударил гром, и с шумом и ветром начался ливень. В несколько минут на земле образовались лужи, а с косогоров, пенясь, как застоявшаяся медовая брага, потекли бурные потоки.

Но вскоре темно-синяя туча ушла за горизонт, засияло солнце и на небе вспыхнула разноцветная дуга радуги.

После грозы установились ясные жаркие дни. Посевы озимой ржи созрели почти на две недели раньше обычного. На полях началась страда.

Матвей и Анна переселились с пасеки в шалаш – поближе к своим посевам. Вечерами Захар и дед Фишка, днем занятые подрезкой меда, привозили харчи.

Матвей соскучился по крестьянской работе, жал споро, с азартом. Анна старалась не отставать от мужа.

Вечерами, лежа в шалаше на соломе, Анна убеждала мужа взяться за хозяйство по-настоящему, поднять больше целины, распахать по косогорам гари, построить на речке, пониже пасеки, у большого омута, мельницу. Матвей слушал ее молча, изредка, чтобы не обидеть ее, поддакивал, но чувствовал, что мечты жены не увлекают его. По ночам прислушивался он, как тоскливо, совсем по-осеннему, шумят бельники. И шум этот, вместе с запахом преющих трав, подымал в нем желание уйти скорее в тайгу.

На Юксе теперь было совсем безлюдно. После того как сгорела заимка, Зимовской осел на многие годы в Сергеве.

Стыдно радоваться чужой беде, но Матвей не мог скрыть своего удовольствия. Несколько раз он заговаривал о пожаре с дедом Фишкой. Старик ссылался на суд Божий, но так смущенно опускал при этом глаза, что Матвей перестал приставать к нему с расспросами.

Анна радовалась, что Матвей не поминает о тайге.

«Может быть, одумался мужик, за землю решил взяться», – надеялась она, не переставая мечтать выйти в зажиточные люди.

3

Когда Матвей и Анна обмолачивали последние суслоны, на пегом коне, запряженном в широкую телегу, к шалашу подкатил Захар Строгов.

Он был не один. Остановив лошадь, он снял с телеги мешки и посуду с харчами, а потом повел приехавших с ним людей к месту, где шла молотьба.

Матвей и Анна опустили цепы и, приложив ладони козырьком ко лбу, старались разглядеть прибывших. Рядом с Захаром шли Федор Ильич Соколовский и незнакомый высокий мужчина.

Матвей отбросил цеп, заторопился навстречу, но, вспомнив, что он бос и в одной нижней рубашке, сел на солому и быстро надел сапоги и солдатскую защитного цвета рубаху.

У Анны сжалось сердце.

«Господи, зачем опять этого принесло?»

– Эка заработались! Принимайте-ка вот гостей! – крикнул Захар, подходя к току.

Подавая руку смутившемуся Матвею, Соколовский, улыбаясь, сказал:

– Гора с горой не сходятся, а человек с человеком, как видите… Кажется, где-то здесь мы с вами били рябчиков? – И он посмотрел на холмик, поросший ровным мелким осинником.

Матвей усмехнулся: плохо Соколовский помнил местность. На рябчиков они охотились в пихтачах, расположенных к северу от пасеки. Матвей хотел напомнить об этом Соколовскому, но тот подошел к Анне, спросил о здоровье сына.

Анна смотрела на Соколовского. В первый свой приезд на пасеку он показался ей совсем юным. Щеки его тогда были гладко выбриты, во всей тонкой, подвижной фигуре было что-то подтянутое, даже франтоватое. Теперь же он носил окладистую бороду, был в сапогах, в простой двубортной куртке.

Анна покраснела, когда Соколовский спросил ее о сыне. Она стояла перед ним босая, с подоткнутой юбкой, с выбившимися прядями пропыленных волос, которые она старалась заправить под платок. Соколовский, заметив ее смущение, повернулся к Матвею.

– Позвольте вас познакомить: мой друг Тарас Семенович Беляев. Прошу любить и жаловать.

Перед Матвеем стоял большой рыжеватый человек и протягивал ему руку. Крупное лицо было исполосовано глубокими морщинами. Под выпуклым лбом, как под крышей, прятались добрые, смеющиеся глаза.