Текст книги "Игуана"

Митя заметил нескольких (4-5) молодых людей, которые почти не глядя на картины и гравюры, лишь скользя взглядом по ним (и то смотрели они не на собственно живопись и графику, а на размеры работ, на подписи под ними, и на то, как работы были закреплены на стенах) больше внимания почему-то уделяли окнам. В каждом из залов один или другой подходил к окнам, забранным редкими решетками, и обводил взглядом те довольно внушительные расстояния, которые оставались между крайними стальными перепонками и рамами окон. При этом все они, как по команде, переводили взгляд с висевших перед ними небольших работ на решетки, словно прикидывая, – пройдут ли в отверстия работы в рамках, или придется тратить время на то, чтобы их из рам вынуть. Судя по удовлетворенным взглядам, которыми обменивались молодые люди, их расчеты, кажется, совпадали с их планами, построенными до посещения музея.

В залах музея, лишенного из-за бедности возможности установить, хотя бы на лето, кондиционеры, стояла иссушающе-влажная жара, если так можно сказать: в горле сохло, а по лицам лились струйки пота.

Так что никого не удивляло в толпе посетителей что молодые люди с бледными, нервными, интеллигентными лицами (лица в толпе не особенно выделялись, выделялось поведение, которое и «засек» Митя), время от времени подходили к распахнутым окнам, – чтобы подышать…

Окна, заметил Митя, выходили у большинства залов музея во двор какого-то НИИ. Ученые нынче бедные, машин во дворе НИИ практически не было.

Окно одного из залов выходило в переулок.

– Если снять небольшого размера картинку и просунуть её в щель между решеткой и оконной рамой, и если там, – а окна зала, в которых экспонировалась выставка, были расположены на первом этаже, – сообщник будет ждать во дворе НИИ или в переулке…

Митя мысленно проделав всю эту процедуру… Подошел, как только что это сделал один из юношей с нервным, чуть дергающимся лицом, к картине Хиросиге, заглянул за неё – элементарно, вещица легко, судя по всему, снималась с элегантных хромированных крючков, спускавшихся сверху на стальном тросике. Тросик перекусывать не надо. Надо просто снять с крючка.

…Он оглянулся… Нина, закончив осмотр выставки, стояла у выхода из первого зала в вестибюль и явно ждала его. Он вновь выглянул во двор музея и НИИ. Ни одной машины. Никаких сообщников. Да и странные юноши, как будто бы, потеряв интерес к окнам и крючкам, на которых крепились рамы картин и гравюр, переключились на собственно японскую живопись и графику. Может, почудилось? Может, профессиональная болезнь – подозрительность, когда преступление и преступники видятся в чуть более нетрадиционной ситуации, чуть более странном поведении людей.

– Да мало ли придурков в Москве. Особенно в музеях, концертных залах, библиотеках… Может, это какая-нибудь секта нетрадиционных «перформенс»…

Им неинтересно просто разглядывать картины и гравюры, или просто слушать музыку, или просто читать книги. И они устраивают из акта восприятия искусства некое представление. Прежде всего – для себя самих.

Так Митя, казалось, успокоил себя. Направившись к выходу, он ещё раз обернулся. Группа странных молодых людей скучковалась возле «Вида на гору Фудзияма в пору цветения сакуры» работы Хокусая и сдержанно, но одновременно скрыто возбужденно что-то обсуждала.

– Ну, понравилась им работа, – остановил себя Митя. – Ничего криминального тут нет. Имеют право поспорить.

И все же, придя через часа четыре домой, он позвонил Кире Вениаминовне Лукасей, начальнику управления ФСБ, в котором он теперь служил в группе физической защиты. Рассказал про странную группу в Музее личных коллекций.

– Считаешь, готовится ограбление музея?

– Не исключаю.

– Я была на этой выставке. Там, кажется довольно много работ сравнительно небольших размеров, примерно, 30 на 20. Но на окна внимания не обратила. Полагаешь, в щель между решеткой и оконной рамой могут пролезть.

– Уверен. У меня глаз – ватерпас.

– Первый этаж… Двор, переулок тихий. Оттуда уйти и вписаться в движение транспорта в сторону метро «Кропоткинская», по Волхонке, – пара минут если подгадать со светофором, то можно уйти к Садовому кольцу, или свернув направо – по бульвару… На скорости… Там много вариантов движения… Интересно, кто заказчик…

– Это уже Ваш вопрос, Кира Вениаминовна… Значит, поверили, что готовится ограбление.

– Поверила. Свяжусь со «смежниками» – тут без милиции не обойтись. Но и своих людей пошлю.

– Мне подключиться?

– Раз разведка была сегодня, вряд ли на этот же день они назначат акцию. Так что пока отдыхай. А завтра с утра обсудим, зайди ко мне. Думаю, раз ты уже влез в подробности, стоит подключиться и тебе с ребятами. Но эксперты из нашего управления подъедут в музей уже сегодня, задержание могут провести и твои бывшие коллеги. А ты со своими парнями должен обеспечить физическую защиту нашей группы.

– Это хорошо.

– Что хорошо?

– То, что сегодня я свободен.

– Сам себе работу ищешь.

– Это я понимаю. Но так – и совесть чиста, и время есть на личные дела.

– Что это у тебя за личные дела появились, капитан?

– Каждый имеет право на личную жизнь.

– Не обсуждается. Это серьезно? С художницей?

– А что? Почти ровесники, и её, и меня жизнь круто тряхнула. Много общего.

– Но у неё ребенок инвалид…

– Хороший, между прочим, парень. Гоша зовут. Он тем более ни в чем не виноват. А втроем нам всем будет легче.

– Хороший ты мужик, Митя. Уважаю.

– А если уважаете, зовите меня «на вы», а то иногда неловко, – я старше вас лет на десять. Хотя, конечно, вы теперь полковник, а я капитан.

– Я написала представление на присвоение внеочередного звания майор. После той операции. Через пару месяцев получишь… Получите новые погоны.

– Знаете, как говорил герой Дюма-папы Атос, для простого мушкетера это слишком много, а для графа де ла Фер – слишком мало.

– Извини… Извините, чем богаты… Ну, Дмитрий Степанович, не будем на этой ноте заканчивать разговор. У нас, несмотря на разницу в возрасте и званиях, кажется, сложились взаимоуважительные рабочие отношения.

– Да нет, конечно… Извините, Кира Вениаминовна, не сдержался. Если и назовете иной раз на «ты», не обижусь. В армии это годами складывалось, не нам менять: «я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак»… А у нас та же армия, только что функции более деликатные.

– Все-таки обиделся… Жаль. Я вас, Дмитрий Сергеевич, действительно очень ценю…

– Ладно… Будем считать инцидент исчерпанным. Так я пошел, меня Нина ждет.

Вечером, за чаем, Гоша все расспрашивал и расспрашивал про выставку его любимых японцев, так, что Митя для себя решил – свозит он Гошу на машине в Музей личных коллекций. Погрузит в свою «тачку» и Гошу, и коляску, а там – почти первый этаж… На руках поднимет. То-то радости будет. А пандусы у нас для инвалидов, интересно, когда в музеях и других общественных зданиях начнут строить? Никогда, наверное, такой мы народ – добрый, добрый, но когда нам это ничего не стоит.

Гоша все расспрашивал, а Митя и Нина отвечали ему как-то рассеянно и не увлеченно, так, что в конце концов и Гоша понял – старшие чем-то всерьез озабочены и перестал. Пили чай, каждый думал о своем… И, поскольку поля у них действительно были добрые и совмещаемые, – и относились они друг к другу с искренней любовью, то никакой неловкости, как ни странно, в повисавшей время от времени тишине над круглым обеденным столом в большой кухне Нининой квартирки не было.

Митя думал о том, что явно готовится ограбление Музея личных коллекций. И рассчитывал – как преступники его планируют провести, как хотят отвлечь внимание публики, если грабить будут днем, или как будут отключать сигнализацию, если операцию наметили на ночь, как будут уходить и на скольких машинах, и как его группе обезопасить действия основной группы захвата, как взять бескровно самих преступников и без потерь – работы японцев, в том случае, если не удастся сорвать операцию до её начала или взять преступников на месте преступления.

А Нина думала совсем о другом. Но по сложности решаемая ею проблема была, пожалуй, не проще той, над которой ломал голову Митя.

С утра, ещё до их «культпохода» в музей, ей позвонила ученый секретарь Независимой академии художеств, – одной из недавно созданных негосударственных общественных организаций, – Асмик Аштояновна Басмаджан, и спросила, не хочет ли она слетать в Америку.

– В Северную или Южную? – удивленно приподняла брови Нина.

– В Северную.

– На экскурсию? В туристическую поездку по линии Академии? Но это, наверное, очень дорого.

– Нет. Это служебная командировка. Все расходы берет американская сторона.

– Что за дело?

– Нужно посмотреть одну работу, очень «записанную».

– Какие подозрения?

– Подозрения интересные: она может принадлежать кисти кого-то круга Франсиско Сурбарана, а возможно – и самого Сурбарана…

– Сюжет?

– Мадонна с младенцем.

– Записи?

– Скорее всего, частично – ещё в ХVII веке, остальное – ХIХ – начало XX-го.

– Сильно запущена?

– Сильно.

– История?

– Ее нынешний владелец купил её за бесценок в 30-е годы в Средней Азии.

– Как его туда занесло?

– Работал там. Строил завод по переработке хлопка.

– Сколько ж ему лет?

– Много.

– Что так поздно спохватился реставрировать картину? Хочет с собой в могилу взять?

– Нет, хочет оставить сыну. Он всю свою огромную коллекцию картин, оцениваемую в миллиарды долларов, завещал сыну.

– Ну, тогда понятно. Почему вышел именно на меня?

– Кто-то ему тебя рекомендовал.

– Кто именно, не знаешь?

– Не знаю.

– Как вышли на тебя?

– Наш президент, Ираклий Баарашвили, только что вернулся из Техаса. Он подарил штату Техас свою статую ковбоя из бронзы. Ездил, так сказать, на презентацию. Ну, американцы в долгу не остались, подарили батоно Ираклию ранчо стоимостью в миллион долларов, так что старик в накладе не остался. И, якобы, это по официальной легенде, ты ж понимаешь, когда речь идет о батоно Ираклии, надо все делить на четыре, – к нему на каком-то банкете по поводу презентации статуи подвалил местный мультимиллионер Роберт Локк и попросил порекомендовать ему хорошего реставратора, специалиста по Сурбарану.

– Но я не специалист по Сурбарану! Я сто лет занимаюсь реставрацией древнерусской живописи.

– А про головку мальчика из музея Минска, которую ты отлично отреставрировала забыла? Десятилетия она считалась работой неизвестного художника итальянской школы, а ты её расчистила и доказала, что это ранняя работа Сурбарана. И эксперты из Испании, Италии и Франции твой вердикт подтвердили… Так что ты теперь у нас «ведущий специалист по реставрации работ Сурбарана»… Других-то нет… У нас в России Сурбарана – раз, два и обчелся. В музеях. А в частных коллекциях если и есть, то хранят в тайне и по поводу атрибуции и реставрации пока не обращались.

– Ладно, раз сделали меня специалистом по Сурбарану, крыть нечем.

– Соглашайся. Такой шанс – раз в сто лет.

– Так, может, подождать следующего?

– Ой, ты можешь быть серьезной?

– Условия?

– Я так поняла, что старик безумно богат, страстно загорелся вдруг срочно, пока жив, а ему 80-т, отреставрировать единственного принадлежащего ему Сурбарана и успеть поглядеть на него, пока не отдал Богу душу… Так что – согласится на все условия.

– Я не буду пока говорить о сумме гонорара, первоначальное мое условие пока не посмотрела на работу, не увидела записи, не попробовала раскрыть старую живопись, будет такое: еду с сыном и мужем.

– С каким мужем? 0н же умер…

– Один хороший человек умер, другой появился. Жизнь, мать, не стоит на месте.

– Ой, ну ты даешь. Тебе ж сто лет в обед…

– И не сто, мы же ровесницы, подруга, нам чуть-чуть за сорок. Самое время о своем бабьем счастье подумать.

– Ты так считаешь? Может и мне…

– И тебе не поздно, ты у нас женщина интересная во всех отношениях.

– А Ираклий?

– Найдет другую. Помоложе. У тебя, смотри, возраст критический. Не откладывай.

– Ну, ты меня озаботила. Значит, согласна? А твои условия я передам. Уверена, американец согласится. Какая ему разница, сколько вас приедет. Хоть бы весь Союз художников, или, на крайний случай, весь МОСХ.

Вот теперь Нина пила чай, ела чудное персиковое варенье, не ощущая его вкуса, и мучительно думала о том, как ей начать разговор с Митей. Как-то не принято у нас женщине первой делать такие предложения. Хотя, с другой стороны, все ж ясно, нравятся они друг другу, и Гошка будет счастлив. Да и втроем не так страшно в эту далекую Америку лететь. Неизвестно еще, что там за история с таинственным Сурбараном. Ишь ты, «Мадонна с младенцем» неизвестного происхождения…

Реликварий Святого Апостола Андрея. Проба пулей

– Главное, что среди соседей нет новых русских, – подумала Сигма, четко фиксируя внешних вид трех дверей, выходивших на лестничную площадку. Двери были самые обыкновенные, не стальные. Ну, а то, что «секьюрити» не было в подъезде, это она, наученная своим горьким опытом, проверила заранее. Подъезд был пуст и чист.

Запах кошачьей и человеческой мочи в счет не шел. Потому что котам все равно, где территорию метить, – в охраняемом подъезде новоявленного миллионера, или в таком вот задрипанном, где совокупный доход жильцов не выше недельного заработка скромного «быка» «пехотинца» из какой-нибудь синпосадской группировки.

Острый запах мужской мочи (как-нибудь Сигма могла отличить запах кошачьих меток от последствий мужских пивных возлияний, чай не в женском пансионе воспитывалась) тоже был объясним. Рядом с домом находился дешевый пивной павильон. Конечно, район престижный, да сейчас кто им, бизнесменам, указ? Дали взятку чиновнику, вот и получили разрешение поставить пивной павильон между домами, где доживали свой век вдовы партийных функционеров. Сами-то старички из «бывших» Сигме редко попадались. А она таких квартирок пошерстила, дай Бог.

И то понять можно, – коммунисты, что у власти были, почитай, лет восемьдесят, все больше в коллекции свои «накопления» вкладывали…

Да… Ну и дух в подъезде. А с другой стороны, куда мужикам податься, если павильон – без туалета. А после пива, что первое дело? Точно, «отлить». И куда? В тот подъезд, в котором дверь без стальных плит и кода. Вот и льют.

Сигма хотела было сплюнуть в раздражении, но удержалась. Ставшая профессиональной привычка не оставлять никаких следов дала о себе знать автоматически. Вначале удержалась, а потом поняла, почему.

– Никаких следов…

Киллеры – самые чистоплотные люди, – усмехнулась она. Ни тебе окурочек, спичку, бумажку бросить, ни плюнуть. Есть труп. А от чего человек помер – никто не знает. Может «кондратий» хватил, а может – жизненный срок вышел. Следов другого человека рядом нет. Ни тебе окурочка с красным ободком помады, ни «пальчиков», ни плевка.

Кривя тонкие губы в усмешке, Сигма внимательно прислушивалась ко всем шорохам за тремя соседскими дверями, выходившими на лестничную площадку. И шуровала, шуровала отмычками в стальной двери.

– Сучка позорная, – укорила она сдержанно наводчицу. – Сняла слепки с замочных скважин, а надо, если уж наверняка работать, с ключей бы.

Вот теперь и разгадывай сюрпризы. По слепку с глубинным проникновением в замочную скважину ключ должен был открывать без звука, а он крутится, прокручивается, сволочь, и в чем там дело, никак не понять.

– У-у-, падла вонючая, – не выдержала напряжения Сигма.

– Хоть плачь. Прокручивается, и все тут. Была бы обычная дверь, её отжать можно. А от стальной поддавка не жди – надо искать угол поворота для «фомки», которая давно уж сменила ненужные три ключа, все как один покорно прокручивающиеся в замочных скважинах.

В левой от «объекта» квартире, как ей показалось, послышался тихий шорох. Хотя Сигма и была в «маске», – натянутой на лицо черной тонкой трикотажной шапочке с аккуратными прорезями для глаз, ни к чему соседям было запоминать подробности её облика.

Оставив отмычку в центральной из трех замочных скважин висеть под небольшим углом (она и сама не могла бы понять, почему не вынула вообще, а оставила фомку с длинной тонкой хромированной ручкой висеть, как стариковский пенис, безвольно и вяло) она подошла к подозрительной двери, приложила ухо, прислушалась.

– Нет, все тихо. Показалось.

Постояла минуту в центре площадки, прислушиваясь сразу ко всем трем соседским дверям.

– Береженого Бог бережет, – шепнула сама себе доверительно Сигма, вынула изо рта хорошо разжеванную и широко разрекламированную жвачку «Орбит» без сахара, разделила её на три части и одним движением указательного пальца замазала «глазок» на первой двери. Потом повторила операцию ещё дважды. Липкую массу она наложила тонким слоем так, чтобы она просвечивала, не давая, возможности, однако, разглядеть подробности вовсе не касавшейся соседей операции. Когда вдруг в «глазок» вообще ничего не видно, люди пугаются. И, либо звонят в милицию, либо открывают дверь. А мне лишние «жмуры» не нужны. Мне за них отдельно не платят, – обиженно, словно соседи были перед ней в чем-то виноваты, пробурчала Сигма, и направилась к двери «объекта».

Взялась за остывшую хромированную ручку «фомки», потянула почему-то её на себя, и вдруг поняла, что попала в «паз», сделав круговое движение, почувствовала, что этот замок открылся. Уловив технологию выполненного по спецзаказу (еще при советской власти для бывшего видного партчиновника и дипломата, знатока живописи и собирателя серебра) замка, Сигма повторила процедуру с двумя оставшимися, с удовлетворением отметив постоянство и заказчика, и мастера, – все замки открывались подвластные одинаковой заложенной в них программе.

Открыв дверь, она тихо просочилась в прихожую, и тут же, внимательно осмотрев лестничную площадку, закрыла за собой дверь.

Холл был большой, с высоким потолком, и с пола до потолка уставлен книжными полками, на которых, построенные по росту и цвету обложек, строго стояли собрания сочинений классиков советской и зарубежной прозы, а также большое количество разных энциклопедий, справочников и словарей.

Книги ей не заказывали. По крайней мере, в этой квартире.

Она на разглядывание корешков и время тратить не стала. Машинально подняла с пола вероятно упавшую с полки книгу, взглянула на белую с золотым тиснением названия обложку. «Блеск и нищета буржуазной философии США». Положила рукой в перчатке книгу обратно на полку.

Хотя, может, и не туда, где она стояла ранее. Ну, да какая теперь уж разница.

Мягко ступая, прошла в комнату, которая, судя по нарисованному наводчицей плану, была гостиной.

Света было достаточно, чтобы разглядеть четыре большие картины на стенах, не дай Бог, «заказали» бы их. Вот бы намучилась. Ну, ясно, что не в рамах поперла бы их отсюда. Но снимать их со стен, вынимать из рам, снимать с подрамников, свертывать в длинные трубки, да так, чтоб красочный слой не осыпался, не потрескался. Мороки! Хотя, конечно, картины красивые.

На той, что висела слева, над крытым американским велюром большим диваном, было написано: «Гюнтер Мантейфель. Мюнхен, 1855-1929. „Подарки к дню рождения“. На картине была изображена состоятельная счастливая семья: бабулька с седыми букольками в строгом черном бархатном платье и матушка в элегантном коричневом шелковом, с хорошими „брюликами“ на шее, в ушах и на пальцах. Обе с умилением смотрели на крошечную девчушку в детском высоком креслице. Другие дети, судя по количеству, не только братья и сестры девочки, но и друзья, стояли вокруг, держа в ручонках свои подарки – лошадку, игрушечную курицу, букетики искусственных цветов…

Сигма проглотила комок в горле.

– Может, кабы и ей в детстве все подарки дарили, все любили бы, холили и лелеяли, так и жизнь бы у неё сложилась иначе. И сама она была бы другой. Когда тебя любят, и тебе людей любить хочется. А когда живешь, живешь, любви не зная, – такая ненависть к людям в душе образуется, такая ненависть, словно они все в незадавшейся твоей судьбе и виноваты.

Сигма нащупала во рту по-умному зажатое лезвие бритвы, – бывшие зечки, также работавшие на Игуану и редко, но выходившие с Сигмой на общие задания, приучили её брать с собой на дело все необходимое, – на случай, если «мусора» все же заметут…

Страшное, до рези в паху желание вынуть изо рта лезвие и резануть по сладким счастливым лицам детей и взрослых, изображенным старорежимным немцем Мантейфелем на картине, охватило Сигму. И только огромным усилием воли она заставила себя сдержаться.

– Следов не оставлять.

Прямо перед ней висело большое полотно А. Боголюбова «Ночная Венеция». На картине был изображен справа Большой канал, освещенный застывшей в центре полотна луной. Мертвенный свет её, отражаясь в глади воды канала, бликовал на старинных палаццо, выстроившихся на картине слева.

И снова приступ злобы содрогнул Сигму. Потому что на узкой полосе набережной перед красивым дворцом в центре левой части картины, не торопясь, прогуливалась парочка. Мужчина в нарядном кафтане и широкополой шляпе обнимал даму – в длинном платье за талию и что-то ласковое нашептывал ей на ухо.

Ну не было такого в жизни Сигмы. Не было! Ни Венеции. Ни страстно влюбленного в неё красивого, непременно душистого и усатого молодого человека. А то что было, и вспомнить противно.

– Сволочи! – прошептала Сигма.

И не понятно было, кого она имела ввиду – прапорщиков, в том числе законного мужа, которые по пьянке лениво домогались её, или эту красивую парочку на набережной в скупо освещенной лунным светом далекой и недостижимой Венеции.

Обернувшись на какой-то шорох сзади, Сигма невольно провела глазами по той стене, что осталась у неё за спиной, когда она вошла в гостиную. И поразилась удивительному сходству старика на парадном портрете, висевшем там, и старика со скрипкой, изображенного художником де Лоозе на картине «Урок музыки», висевшей на стене справа.

Те же черты лица, то же виноватое, смущенное выражение, те же седые букольки вокруг ушей, на портрете старательно приглаженные, но все равно топорщащиеся, а на картине и вовсе как у одуванчика вьющиеся над ушами и на лысеющем темени.

Два старика. Это не могло быть изображение одного и того же человека. Хотя бы потому, что на картине старикашка был в бархатном камзоле, а на портрете в пиджаке по моде 70-х годов XX века, с широкими лацканами, бордовым галстуком и огромным количеством орденов и медалей.

У старика на картине в руках были скрипка и смычок, у старика на портрете в руках был альбом.

Стало быть, старики были разные, и художники их писали разные. А сходство было поразительное.

Сигма перевела взгляд на дверь, ведущую в гостиную из комнаты, которая, согласно плану, была кабинетом владельца, находящегося в данную минуту, по расчетам наводчицы, на даче на Николиной Горе. И тут, возможно, впервые в жизни Сигма растерялась. В дверях застыл третий старик, похожий на двух предыдущих, только что ею внимательно рассмотренных.

Правой рукой старик прижимал к себе, должно быть, самое дорогое, что было в квартире, – заказанный Игуаной реликварий святого апостола Андрея, – большой торс святого украшенный золотыми пластинами и крупным драгоценными камнями с золотым же нимбом над головой.

В чем-то они даже были похожи. И Святой Андрей в этой фантастической композиции даже на минуту показался ей четвертым стариком.

У святого было такое же виноватое лицо, правда, совершенно черное (борода, волосы были сделаны из золота, золотые пластины порывали и бюст святого, в основе же было черное дерево, отполированное до зеркального блеска там, где лицо проглядывало сквозь драгоценное обрамление), но Сигма не была посвящена в подробности создания таких церковных реликвий, она отметила для себя лишь непривычную черноту лица святого и то виноватое выражение лица, которое так сближало его с тремя другими стариками – одним живым, или, точнее, полуживым от страха, и двумя на картинах.

В полумраке гостиной огромные драгоценные камни таинственно сверкали на груди святого, золотые блики и вовсе придавали праздничную торжественность парадному выходу голозадого старика с реликварием (оцениваемым по самым скромным подсчетам в 6, 5 миллионов долларов) в руках.

Надо отдать должное самообладанию Сигмы.

Ее не столько поразил вид окрашенного золотом и драгоценными камнями реликвария. Она готовилась к встрече с ним.

Ее не столько удивил вид полуобнаженного старика, знакомого, как оказалось, по портретам в газетах (на газетных страницах он, естественно, был изображен в костюме, и, хотя не было видно, есть ли на нем брюки, так как на трибуне мавзолея выдающихся наших руководителей изображали обычно по пояс, но предположить, что в эту торжественную минуту брюки на нем есть, можно было с достаточно большой вероятностью).

Ее даже не очень испугал пистолет в руках старика. Более всего её озадачило то, что пистолет иностранного производства марки «Фроммер» (7, 65 мм, М-1910) на восемь патронов, был направлен ей в грудь. И предохранитель был снят…