Текст книги "Письма в квартал Капучино (сборник)"

В те годы, когда их московскую квартиру навещали такие гостьи, Семен Иванович часто мучился от мыслей об измене. Он очень скоро понял – причем именно в отношениях с ней, ибо до нее никогда не имел ни на кого из своих женщин серьезных планов, – что любовь и секс живут где-то рядом, но одно не зависит от другого. Его любовь была величиной постоянной, даже больше – с годами, прожитыми вместе, она крепла, становилась все сильнее, проникала в жизнь его так глубоко – казалось, на клеточном уровне, – что начала составлять суть этой жизни, сама стала ею.

Гуляния в парке, походы в кино и по магазинам, вечерний просмотр телевизора и чтение вслух газет, предвкушение путевки в санаторий и пролистывание альбома с фотографиями холодной зимой – все эти простые вещи, как он их называл, человеческие радости, лишь больше укрепляли его в том, что он не ошибся однажды с выбором, что ему хорошо и комфортно с ней рядом, а главное – ее счастливые глаза наполняли его сердце трепетом, а жизнь – смыслом и важностью.

С сексом же было иначе. Не искушенная в нем и не проявлявшая активности, Нина любила секс, но не умела заниматься им. Она получала наслаждение в простых позах и была на седьмом небе от счастья: ей было этого достаточно. Она и не подозревала даже, как скоро ее спутнику жизни надоел этот рутинный секс. Семену, которого женщины сами просили провести с ними ночь, не просто было легко изменить ей – ему этого очень хотелось. С некоторых пор совместной жизни измена стала идеей фикс, молоденькие девушки манили своим возрастом, кто неопытностью, кто, напротив, рано проснувшейся похотью, женщины старше – разнообразием.

Порой, даже обнявшись с ней, он чувствовал головокружение оттого, сколько вокруг женщин, и хотел буквально каждую, в его голове рождалось безумие, когда он представлял, что творил бы в постели с ними, какой бы это был неописуемый разврат. Едва успокоив свои грязные, но столь будоражащие воображение мысли, он отчетливо понимал, что в них общего, во всех этих встречных, случайных женщинах, к которым его так тянет: в каждой из них было главное, что возбуждало его сильнее всех фантазий, уже само по себе, – это была не она. Не его любимая.

Занимаясь с ней сексом, он представлял себе их – запомнившиеся лица и фигуры из трамваев, с пляжа, из магазина, подсмотренные в кино. Особенно любил ее подруг, приходивших к ним в дом или приглашавших в гости. Вспоминал кого-то из своих бывших, представлял проституток, фантазировал на тему лесбийского секса и доминирования женщин друг над дружкой, – в его голове находилось место любым картинам, кроме единственной – реальности, в которой он, здесь и сейчас, был с ней. Он перестал смотреть на жену, закрывал глаза, его движения становились порывистыми, резкими и однообразными, но она все равно ничего не понимала, и, когда он, изможденный, падал на нее или рядом с нею, она целовала его и благодарила.

Удивительно красивая от природы, Нина становилась еще прекраснее, приобретала будто бы волшебный, ангельский вид – только раскрасневшегося, с растрепанными волосами ангела. Ей было хорошо, она была восхищена совершенно искренне – он дарил ей настроение, дарил жизненную радость, удовольствие чувствовать себя желанной. «Как секс преображает женщин», – не уставал изумляться Семен Иванович на протяжении всей своей жизни.

– Конечно, она не знала. Ну как я мог рассказать об этом, как бы прозвучало: ты знаешь, я в постели представляю не тебя, а Юлию, например? Ей было бы больно, она никогда не сомневалась во мне, в моих чувствах, а радость секса для нее была радостью чувств. К тому же она бы поняла это неправильно – как мою измену. А это не была моя измена. Я никогда не хотел, чтобы так было. Я представлял, что мы будем вечно, с первого дня знакомства. Но вмешалась тупая физика. А как это еще назвать? Не я хотел ей изменять, не мои чувства, не мой мозг – сама природа. Она бы перестала доверять мне, это раз, и перестала бы сама получать наслаждение – два. Этого было достаточно, чтобы скрывать от нее истину. Но то, что она получала взамен, как компенсацию за незнание этого обмана, было в несколько раз лучше. Мои фантазии распаляли меня, и да, я был не с ней, но все равно был с ней – такой вот парадокс. И она была счастлива, говорила, что у нас идеальный секс, что у нее ни с кем не было так, как со мной. И знаешь, что? Я действительно был хорош! Я делал это ради нее и в конечном счете оказался прав. А если бы я открыл ей глаза? Кому было бы лучше?

– Ты так и не изменил ей? – ухмыльнулся захмелевший журналист.

– Я понял одно: от верности кайфа больше. Верность – это тяжелый, чуть ли не физический труд. Это не розовая идиллия и не вынужденная необходимость. Это работа над собой здорового взрослого человека в мире возможностей и соблазнов, чуть ли не ежедневное самоотречение. Ты добровольно отказываешь себе в том, чего у тебя никогда, ни в какой жизни больше не будет, а ты можешь это взять здесь и сейчас. На такое надо решиться. – Старик любил эту мысль и здесь делал продолжительную паузу, во время которой журналист Аркадий мог, например, посетить туалет. – Конечно, важно то, чтобы той, кому ты верен, это было нужно. Иначе просто нет смысла. Но верность – это чувство высшего порядка, если бы я изменил ей хоть раз, я променял бы высший смысл на радость нескольких часов, а вся последующая жизнь была бы омрачена этими часами. Для нее в моей верности было счастье, ощущение того, что жизнь именно такая, какую она хотела, о какой мечтала, конечно, что все было не зря. Подарить другому человеку эту жизнь или просто трахнуть какую-нибудь изголодавшуюся шлюху? Нет, это навсегда наложит отпечаток на семью, на отношения. Сейчас я вижу: жена прожила свою жизнь счастливо, и она сейчас счастлива. В том числе и потому, что я когда-то решил быть верным, в то время как меньше всего этого хотелось.

Семен Иванович и сам не заметил, как начал называть ее женой. Хотя они так и не поженились и прожили все свои годы в так называемом гражданском браке. Оглядываясь назад, не понимали и сами, почему так получилось: вроде их любовь должна была стать браком – единственным и на всю жизнь, – а не стала. С другой стороны, если есть любовь, зачем ей какой-то брак? Они не планировали свадьбу, не мечтали о ней, не копили и не думали, кого пригласить, – все проще: они, видимо, забыли о ней. Им было все и так понятно: будут вместе, что бы ни случилось. Однажды сказали друг другу: «У нас всегда все будет хорошо», – и этот день можно было бы считать днем свадьбы, когда бы их обоих на закате лет не стала подводить память.

Сделав свой выбор однажды – быть верным, – старик гордился им всю жизнь. Гордился и сейчас, даже если на улице встречал совсем молоденьких красоток, и в нем… нет, не просыпались, но ворочались, как во сне, отголоски тех давних лет, когда он делал выбор между женой и такими же, как они. Уходящая жизнь казалась ему цельной, все задачи были поставлены, и все задачи были выполнены. «Должно быть, стоило поставить себе еще несколько задач?» – думал он иногда. Но быстро охладевал к этой мысли.

Удивительно, что, когда старость наступила, Семен Иванович перестал ее бояться. Все стало очевидно, просто, вся жизнь, в которой он бешено искал смысл в юности, подкапывался к смыслу в зрелом возрасте и надеялся найти в пятьдесят, стала ясной и простой. Полная целей, маленьких и больших, переживаний, серьезных и несерьезных, очарований и разочарований, она стала единой, безэмоциональной – стала тем, чем никогда не была, но чем он очень хотел ее чувствовать – просто жизнью. И кроме этого «просто», у нее не было иных характеристик.

Картина солнечного дня, который отчего-то упорно всплывал в памяти, постепенно восстанавливалась и заполняла собой все сознание, даже ту его часть, что отвечала за связь с реальностью, в данный момент – на холодном полу под лампой. Сюжеты из давнего прошлого приходят в старости хаотично и избирательно – и, как убедился старик за последние несколько лет жизни, против воли. Силясь вспомнить какую-нибудь дату, прекрасный момент их совместной жизни, теплую встречу с последними из друзей – тех, что остались там, в столице, – он не мог этого сделать: картина событий рушилась, так и не успев построиться, а тут – пожалуйста! – некоторые воспоминания не просто приходили – врывались в голову, терзали его привычные дни, не давая помыслить ни о чем другом. Их нельзя было выбрать, пролистать, как фотоальбом, и остановить взгляд на самой красочной карточке: воспоминания сами выбирали – и себя, и время своего появления, – а порой приходили и к ней, и к нему одновременно. «Мы же одно», – говорила она, и старик кивал.

Но что пришло к ней сейчас, он не мог знать. Сам же видел наконец всю улицу: одна из маленьких столичных улочек, какие сохранились еще, но в которые незнающему человеку можно забрести лишь случайно. Им повезло – они жили неподалеку, в старом, но ладном двухэтажном доме, окруженном зеленью – яблочными, ореховыми деревьями, кустами, названий которых он никогда не знал, но на которых иногда появлялись ягоды.

Единственным зданием выше их дома во всех видимых окрестностях была городская больница – впрочем, и ее громадиной не назовешь: современное, но со вкусом построенное здание в пять этажей, возле которого был разбит сад с аллеями, скамеечками, вечерними фонарями и даже небольшим фонтаном. Территория больницы была окружена забором, который граничил с их маленьким двором. Выходя из подъезда или просто выглянув в окно, они всегда могли увидеть нервно курящих и вздыхающих посетителей, терзаемых вопросом: «Ну как?» – и мысленной надеждой: «Лишь бы все было в порядке», мам с маленькими детьми или серьезных статных мужчин, обнимающих за плечи седовласых женщин; встречались там и врачи в своих белых халатах, терпеливо объяснявшие что-то нетерпеливым родственникам. Вот и сейчас он их отчетливо увидел, прикрыв в своих воспоминаниях калитку и выйдя на прогулку по их «двухэтажной» улице.

Они спешили в ресторан отметить очередную годовщину совместной жизни – того дня, когда сказали друг другу главные слова, решив быть вместе. Даже сейчас он пытался вспомнить, что это за дата, что за день, месяц, и не мог. Но было солнечно и жарко, значит, лето, а ведь именно летом происходит все самое лучшее.

Они спешили к маленькому мосту, которым заканчивалась их короткая и уютная улочка, – впереди он видел детей, перебегающих через дорогу, выгуливающую бульдога женщину в безразмерных солнцезащитных очках. Слева от них стоял потрепанный временем ржавый ларек, где они, страдая от недостатка времени, чтобы дойти до магазина, покупали хлеб, колбасу и сладкое печенье. А справа, где заканчивался больничный забор, был совсем уж ветхий дом на три квартиры. В одной из них жил дед – тогда им казалось, древнее некуда, видавший такие времена, которых и не существовало вовсе.

Он отчетливо увидел этого старика, всплывшего в памяти спустя столько лет, мог разглядеть, во что тот был одет, – казалось, какие-то несуразные мешки, но, конечно же, просто старая рубашка и потертые джинсы; старик сидел на огромном гнилом пне возле дома и пристально смотрел на них. Ей было всегда не по себе, когда они встречали сидящего старика, она прижималась к мужу и шептала: «Почему он на нас так смотрит?»

Семену же был любопытен этот старик, он не считал, что в его взгляде есть угроза, осуждение или хотя бы неприязнь. Наблюдая за ним, оценивая его пристальный взгляд, он делал вывод, что старик провожает жизнь. Его изумил этот взгляд лишь в первый раз, и он быстро привык к нему.

– Старик провожает жизнь, и он жадно впивается взглядом во все, что видит вокруг, – объяснял он жене. – А видит он очень мало – только тех, кто проходит по этой улице, вот и вся его жизнь. Дед понимает, что ему недолго осталось наблюдать эту жизнь, и поэтому взгляд его так жаден.

– Сам ты жаден, – пожала плечами она и забыла о старике.

Но в тот день от молчаливого, на дистанции контакта со стариком их оторвали кошки. Самые обычные кошки, которые плодились на территории больницы в огромном, каком-то даже неприличном для медицинского учреждения количестве. Кошки были настолько обычны, что даже они, неравнодушные к ним и державшие дома одну, проходили мимо, не останавливаясь поглядеть на их игры.

Семен смотрел на маленькую улочку, любуясь ее перспективой, и наслаждался жизнью, а вернее, простой и приятной формой, которую та приняла с тех пор, как они с Ниной стали жить вместе. За тем мостом, которым кончалась улица, открывалась настоящая Москва – большая и шумная, с ветром, скоростью, людскими потоками, силой трения между людьми в магазинах, очередях, учреждениях, с домами, рвавшимися ввысь, с рекламными баннерами, нависающими над головами и вселяющими страх своими размерами и непрочностью конструкции. И сейчас они шли в тот мир с радостью, что нечасто бывало: шли в большой мир отмечать свое маленькое счастье.

Вдруг Нина резко схватила его за плечо, и он не успел еще вырваться из своих мыслей, задать привычный в таких случаях вопрос – что-то случилось, любимая? – как увидел омерзительного вида человека, стоявшего в двух метрах от них.

– Что? – только и выговорил Семен.

Омерзительный человек тыкал каким-то толстым металлическим прутом в нос кошке, ощетинившейся и тихо, почти неслышно шипевшей. Навскидку человеку было лет двадцать, и все в его виде говорило, что он дебил, – не в том развлекательном смысле, который используют в дружеских разговорах, а в самом натуральном, прямом.

Рот человека был открыт, гниющие зубы – напоказ, с губ стекала слюна – по подбородку и дальше, на оголенную грудь (цвета помоев майка была порвана в нескольких местах), глаза впились в кошку, не замечая ничего вокруг, рука бешено двигалась взад-вперед, а затем застывала. Человек выжидающе смотрел на кошку – и прут резко двигался вперед, в то время как рот издавал дикий протяжный звук. Дополняли образ брюки, обрезанные до колена, и резиновые сапоги.

Прут в его руках внушал опасение: сам дебил был очевидным слабаком, на землю его завалил бы и тот, кто о драках лишь читал или смотрел фильмы, но вот тяжелая железяка могла проломить голову не только кошке, но и человеку. К тому же толстый прут был заострен, и этот странный малый норовил проткнуть глаз кошке или попасть ей острым концом прямо в шипящий рот.

Дебил настолько поразил Семена, что он и не смотрел на кошку.

– Котята, – шепнула Нина, наверное, единственное, что в тот момент смогла выговорить.

Он перевел взгляд вниз, к забору, и увидел – действительно, несколько маленьких котят испуганно жались к кошке. «Всё понимают», – только и успел подумать он, как парень ударил кошку сбоку по голове и выкрикнул что-то невразумительное, вроде победного клича. Животное отскочило, ошарашенное болью, но тут же подбежало назад, к котятам.

Дебил залился диким смехом и вновь принялся вертеть прутом. Котята его явно не интересовали, но было видно, как страшно кошке, у которой даже отнялся дар ее кошачьей речи, и она давно убежала бы – нелепый человек с железной палкой никогда не догонит юркую кошку, – нырнула в подвал, и ее как не бывало, рядом эти маленькие существа.

«Они ведь тоже боятся за кошку, – подумал Семен. – И жмутся к ней не от страха за себя, а именно от страха за нее».

– Эй! – наконец выкрикнул он.

Дебил обернулся к нему и убрал прут из-под носа кошки. Нахлынувшее омерзение не оставило в Семене места страху, и он медленно, как-то устало произнес:

– А ну иди отсюда.

Тот развернулся покорно и, даже не глядя на кошку, отправился прочь – в сторону дома, где жил старик с пронзительным взглядом.

– Прут выкинь, – добавил Семен вслед.

Орудие жестокой игры упало на асфальт и громко брякнуло. Звук напугал кошку не меньше, чем страшный человек, и она в окружении котят засеменила вдоль забора, в сторону ворот на территорию больницы.

– Ну, пойдем, – сказал он Нине, и они молча пошли к мосту.

Семен Иванович угрюмо смотрел в угол, уже не пытаясь встать, воспоминания пригвоздили его к полу, он замер, даже рукой не мог пошевелить.

Казалось, там, за мостом, небо заволокло тучами и готов был вот-вот разразиться дождь. Дед, сидевший на пне, не отрывал от них взгляда, он смотрел, как они приближались, – и каждому казалось, что смотрит он именно на него, – как они проходят мимо, и повернул голову, когда они начали отдаляться.

– Ну что вам надо? – не выдержала Нина и, вернувшись назад, вплотную подошла к деду, но тот даже не шелохнулся. Ему было неинтересно вступать в разговоры. – Вы что, это все видели? – Она почти кричала.

– Дед все видит, – мрачно сказал Семен, взял ее за руку и быстро повел за собой.

В ресторане было не уйти от разговора о том, что случилось. Семен хотел, чтобы все образумилось, чтобы не омрачали праздник ненужные мысли, но ему и самому было не по себе, хотя он успокаивал, как мог, свою возлюбленную. Выпив пару бокалов, она вернулась к пережитому и, как он ни отговаривал, разнервничалась. Была она совсем не в праздничном настроении, не желала и слышать о том, для чего они, собственно, сюда пришли.

– Нет, дай мне сказать. Ты видел кошку? Видел, какая она маленькая и беззащитная?

– Прошу тебя, не начинай. – Семен взял ее за руку и осмотрелся по сторонам. «Зачем? – вдруг подумал он. – Зачем я осматриваюсь? Какая разница, кто что увидит или подумает? Ну, разнервничалась женщина».

– Да нет, я не о том, что кошка и мне ее жалко. Хотя это, конечно, тоже, и это в первую очередь. Но ты видел, как она защищала котят? Ей было страшно, но она готова была умереть, погибнуть. Ведь она же понимала, что у нее против этой палки и этого… зверя, против него, да, никаких шансов. Понимаешь, никаких? Она просто выгуливала своих котят в летний день, и ситуация обернулось таким вот образом. Хотя ничто не предвещало. И ты думаешь, что? Она надеялась, что своим телом защитит их, своей жертвой, своим вот этим шипением. Нет, это же совершенно невозможно! – Нина размахивала руками, не зная, куда их деть. – Кошка умерла бы, забитая железной палкой, ну, или, раненная, лежала бы возле забора, а он бы расправился и с котятами, если б захотел. А он захотел бы. Мог бы убить их, мог бы утащить, мог бы прогнать.

– В мире много зла. – Семен попытался отделаться дежурной фразой. – Зачем нам с тобой сейчас об этом думать – что он еще мог бы? Мы отогнали его, значит, сделали маленькое доброе дело. – Он попробовал пошутить. – Мы молодцы. – Он развел руками и откинулся в кресле.

– Да, но это зло совершенно бессмысленное, оно не оправдано ничем не только нравственно, но и практически, логически, не знаю, как еще. Этот человек, эта мразь… Он даже вряд ли получал от этого удовольствие. Так, чтобы было чем занять время.

– Он вряд ли понимал, что делает. Он же идиот.

– Вот. Понимаешь, в каком виде приходит зло? Есть вот эта кошка, мать, она живет и каждый день делает что-то, бегает там, кормит их, отдыхает на солнце. Это маленькая жизнь в большом мире. Но ее так легко растоптать, разрушить просто по чьей-нибудь прихоти, и от нее ничего не останется. И следа.

– Ладно. – Он поднял бокал. – Давай выпьем за то, чтобы с нашей жизнью так не случилось.

– Мы, люди, так же уязвимы. Все в мире уязвимо против абсолютного зла. Вот так живешь, строишь планы, любишь, копишь деньги на квартиру, лечишься у доктора в доме напротив, ужинаешь, уставший, стелешь постель. А в какой-то момент в тебя тыкают палкой, просто ради того, чтобы провести время. У тебя могут отнять любимого, ребенка.

– Да откуда у тебя такие мысли? – Он начал заводиться.

– Это очевидно. Почти что все в мире живет до тех пор, пока не попадает в поле зрения абсолютного зла. Кроме тех, кто и есть это зло. Мы же абсолютно беззащитны – со всеми деньгами, законами, системами безопасности. Кто захочет – разрушит нашу жизнь в секунду. Главное – не попасться ему на глаза.

– Так, стоп. По-моему, я знаю одного такого, от чьего взгляда мы точно не отвертимся. И в чьем поле зрения мы постоянно.

– Тот дед?

– Нет, что ты… Хотя какая-то правда в твоих словах есть. – Он взял паузу. – Это время. Вот перед кем мы абсолютно беззащитны и кто уж точно не оставит от нас и следа. А мы его сейчас теряем. Отводим на разговоры о том, что нас совсем не касается, сидим как два идиота и делаем вид, что постигли суть мироздания. Уныние, между прочим, смертный грех. В то время как сегодня наш праздник, и лично меня не волнует ничего больше.

Убедившись в том, что любимая замолчала, он начал заготовленный заранее тост. Не то чтобы он не ценил спонтанное выражение чувств, но красоту слова все-таки предпочитал экспромту, который всегда выходил неказистым.

Она смотрела на него пристально, как будто что-то хотела сказать, но вдруг поняла: не надо. Слушала ли она его? Он улыбался, смотрел в ее глаза, но они были так же неподвижны, как будто видели в этот момент что-то другое, да и сама она пребывала не здесь.

– Вставай! – громко и отчетливо произнес он, сам не поняв кому – то ли ей, лежащей без движения, то ли своему слабому и немощному телу, с которым было сложно смириться сильному мужчине, каким он всегда себя считал.

Что-то проснулось в нем, какая-то неведомая для его лет, давно забытая мощь, и он не встал даже – резко вскочил с пола и сразу же прислонился к стене, чтобы не упасть. В голове что-то стрельнуло, потом снова, но слабее. Он увидел ее, лежащую на полу; зрение вернулось, старик вновь чувствовал себя живым, чувствовал силы стоять и двигаться. Пошевелил рукой, затем сделал шаг, еще один и еще – и вот он стоял, ни на что не опираясь. Он засмеялся заливистым, громким смехом, на мгновение забыв и о ней, и о пришедшем только что внезапном воспоминании, смеялся от легкости, оттого, что все не закончилось, что он не умер на полу, и только в этот миг осознал, что в коридоре стало темно.

Дневного света, проникавшего из кухни и незакрытой спальни, было достаточно, чтобы ориентироваться в пространстве: видеть предметы мебели и лежащего на полу человека, – но лампа, которую они не меняли, наверное, с самого въезда в эту квартиру, погасла. Теперь черный провод, свисавший с потолка, казался безжизненным и бесполезным. Старик нагнулся, посмотрел на жену пристально, затем присел на корточки возле нее – уже не опасаясь, что не сможет встать, – взял ее за руку и принялся прощупывать пульс.

– Ты заменишь лампу? – спросил слабый голос.

– Да заменю, конечно, – устало ответил он. – Купим вон… в магазине. – И только сейчас до него начало доходить, что она очнулась, что ему не мерещится, что это действительно говорит она.

Он стал покрывать поцелуями ее дряблые щеки, она повернулась и ответила тем же.

– Со мной все хорошо. Просто я старая. Помоги мне встать.

Она, похоже, не знала или забыла, пролежав некоторое время без сознания, что он тоже падал, потому и не спрашивала ни о чем. Старик проводил ее в ванную, помог умыться, сходил к холодильнику, достал лед и приложил к виску. Так и сидел некоторое время.

– Спасибо, – сказала она. – Сейчас пойдем в магазин. И надо лампочку заменить.

– Да помню я, помню.

– А что еще? Посмотри, у нас хлеб есть, на кухне?

– Есть, был там.

– Вот славно. Погода как?

– Какая может быть погода? Никакой погоды. Ты что, не знаешь этот город? Пыль и дерьмо – вот тебе вся погода.

– Ну, холодно там или нет? Дождь, может, собирается?

– Да ничего там не собирается, – ворчал он. – Давай вот ты собирайся лучше.

– Деньги-то взял? – Нина Валентиновна посмотрела на него строго и пристально. – Карту магазина не забудь. Сумку нашу.

– Ладно, ладно. – Он вышел из ванной.

– Ужас, – причитала она, глядя в зеркало, открывала какие-то баночки, набирала немного крема и мазала им лицо.

– Ужас, – шептал старик, глядя в окно.

На часах была половина четвертого, он помнил, что сегодня должен был прийти журналист, но встречаться с ним почему-то не хотелось. С утра не покидало странное ощущение: очень хотелось побыть вдвоем, закутаться с женой в одеяло или пить чай и смотреть в окно, закрыться от всех и всего, смотреть друг на друга и, может быть, вспоминать что-то. Не то, что приходит против воли, а то, что так сладко вспомнить вдвоем – из тех давних дней, когда жизнь казалась чудесной. Но договор, как помнил старик из детства, дороже денег. Как отменить его? Сказать, что у них дела? Но какие дела могут быть у престарелой пары, кроме как сидеть дома и смотреть в окно? Не поверит. Пусть уж приходит.

– Ужас, – повторил старик.

За окном столбом поднималась пыль, ветер трепал деревья, случайные люди старались закрыть лицо, отворачивались, ускоряли шаг, чтобы скорее попасть домой. Только трое мальчишек, на вид младшие школьники, бегали по двору туда-сюда, словно и не было ветра. Они смеялись и кидались друг в друга листьями, останавливались, договаривались о чем-то, отчаянно жестикулируя, менялись ролями, и вот тот, кого преследовали только что, уже догонял бывшего преследователя и что-то кричал тому вдогонку. Игра приносила детям такую радость, что, если бы хлынул дождь, грянул гром и засверкали молнии, это не оторвало бы их от веселой беготни.

Старик не заметил, что Нина Валентиновна стоит рядом и тоже смотрит во двор.

– Пришла вот твоя… – не стала договаривать она, но, кажется, была довольна.

«Ничего не болит, слава богу», – подумал про себя Семен Иванович.

– Человек уходит из этого мира, – начал он, – так и не отыскав ответа: зачем здесь был. Делал что-то, возился, да и все. Не заметил, как время прошло. Главное – чем-то занять себя. А понять, как это все, почему здесь…

– Ну вот, ты опять начинаешь.

– Чего начинаешь? – Он повернулся к ней в недоумении.

– Заунывные речи свои.

– А чего ж они заунывные? Посмотри на детей: они рады. Они нашли себе не худшее занятие.

– Ну а ты как провел время? Ты рад?

– Я свое время занял тобой. Пусть и не всю жизнь, и до тебя что-то было, но мне сейчас кажется, что всю. Я никогда не жалел, что так сложилось. Да и не сложилось: мы сами сложили.

– Скоро этот твой подойдет? – Она прислонилась к плечу старика и заглянула в его глаза. – А еще хотел встретить. Может, не придет? Ветром его сдует, а? – И она улыбнулась игриво, как в незапамятные годы, когда, пользуясь любой свободной минуткой, они сразу бежали в постель.

Поход в магазин уже несколько лет был для них целым предприятием. Нуждались они в малом и потому ходили туда редко. Все необходимое умещалось в большой сумке, купленной тоже в незапамятные времена. Ходили они медленно, но все же любая прогулка доставляла им несказанное удовольствие – как выход в большой мир, который, правда, заканчивался теперь автобусной остановкой. Ехать куда-то они не решались, да и не было никакого практического смысла, а ведь именно практический смысл стал в их возрасте определяющим в принятии каких-то решений. В подъезде она трогательно поправила ему потрепанный берет, как в те годы, когда они «выходили в свет»: счастливая красавица беспокоилась о том, чтобы ее мужчина выглядел лучшим. «Ничего не изменилось, только наши тела постарели», – звенел в голове старика ее голос, и он грустно улыбался.

– Чего? – тревожно всмотрелась она в улыбку.

– Да ничего, ничего, пойдем.

Он взял ее за локоть, и они пошли. Привычка держать ее за локоть появилась в старости, но они никогда не придавали этому значения: влюбленные шли, обнявшись; равные в семье – держась за руки; стариками – поддерживая друг друга. Наверное, так и должно быть, иначе почему они не замечали? На нем были джинсовая, аккуратно выглаженная рубашка и темно-зеленые брюки, на ногах – в крупную сеточку летние туфли какого-то непонятного цвета. Она – в легком плаще цвета охры и шляпке с нелепым искусственным цветком. Их стиль каждый встречный прохожий, бросивший на них взгляд, мог бы назвать приглаженной бедностью, но ощущали ли они сами, что бедны? Должно быть, да, и в разговорах это признавали, но если задумывались, то не находили ответа: на что бы им потребовались деньги? Вот так, чтоб вдруг и много?

А взгляд на них бросали многие: необычное в них действительно было – но не в одежде, не в поведении, да и не в них самих, наверное, а, видимо, в том спокойствии, которое выражала пара, в той стойкости, с которой их любовь встретила старость, молчаливом достоинстве и отрешенности от всего окружающего. В мире не было ничего, кроме них двоих, – это знали и она, и он, хоть и не произносили вслух, как часто делали тогда, в начале совместной жизни. Бросали взгляд романтически настроенные парочки, школьницы, одинокие пенсионеры и мужики «под пятьдесят», женщины, еще не нашедшие спутника жизни, молодые семьи с детьми. Лица прохожих часто озарялись улыбкой, и Нина Валентиновна иногда улыбалась в ответ тем, кто ей тоже нравился.

Но случалось, что на них бросали и недобрые взгляды: сидевшие на лавках и металлических оградках детской площадки наркоманы или просто люди неопределенного возраста с тусклыми лицами, воняющие, как говорила Нина Валентиновна, «всеми вонями» мира. Другие, напротив, ничем не воняли, одеты были скромно, но взгляды их были тяжелы, и они порой демонстрировали одиноким прохожим агрессивные жесты. Иногда такие набивались в подъезд, и старику, придерживающему любимую, приходилось просить их расступиться, чтобы пройти; его просьбу они исполняли неохотно и подолгу мрачно смотрели им вслед. Однажды он пытался разнять драку, но чуть не оказался избитым сам; сказал: «Бог с вами, ненормальные» – и отправился домой. Их район, хоть и не на отшибе города, все же считался неблагополучным. Не считался благополучным и весь Тольятти, но все же они жили здесь.

Нине Валентиновне вдруг стало плохо. «Не могу идти», – она остановилась отдышаться и прислонилась к стене возле входа в магазин. Голова ее как-то неестественно тряслась, глаза долго смотрели вниз, а затем она закрыла их и продолжала так стоять, не говоря ничего. Прохожие подходили ближе, но, видя, что старик рядом, не бросит ее, шли по своим делам.

– Да что ж ты стоишь, дурень? Делай же что-нибудь, – пристала к Семену Ивановичу какая-то женщина.

– Сейчас пройдет, – мягко ответил он.

– Да что пройдет? Вызывай «скорую»! – не отступала та.

Нина Валентиновна с трудом подняла голову и открыла глаза, полные слез.

– Пройдет, – спокойно сказала она. – Идите, женщина.

– Ну, как знаете. Умные все такие.

– Не могу туда идти, – проговорила Нина Валентиновна. – Мне все чаще почему-то плохо… Не знаю, голова кружится и тошнит, почему так?

– Все уже прошло, – ответил старик. – Давай зайдем. Купим, что надо, быстро.