Текст книги "Стоять до последнего"

На посту стоял пожилой артиллерист, призванный недавно по мобилизации, грузной комплекции и довольно робкий. Полное простоватое лицо его, тщательно выбритое, вытянулось от удивления, когда он увидал приближающегося к проходной лейтенанта со связанными руками и с пилоткой во рту. Гимнастерка на нем в темных разводах пота, и сам лейтенант, казалось, исходил паром. Боец вытаращил глаза. «Тута что-то неладное», – подумал он и вскинул винтовку:

– Стой!

Миклашевский, мотая головой, приближался к воротам.

– Не подходить! Стрелять буду!

Игорь злился. Дорога каждая минута! Нужно скорее назад, в лес, чтобы задержать гитлеровцев, переодетых в наших милиционеров.

– Стой, кому говорят! А то пальну!

Игорь остановился. Надо подчиняться, ничего не поделаешь. Он потянулся вперед, как бы говоря: вытяни к чертям изо рта пилотку! Но часовой не двигался с места, держа оружие наготове. Утром на политзанятиях комиссар рассказывал, что фашисты применяют разные хитрости, засылают лазутчиков, переодетых в наших, всяких шпионов и диверсантов, и потому каждый боец должен быть бдительным. Часовой часто моргал, силясь понять, кого же он задержал. На вид вроде свой, артиллерист, и лицо как будто знакомое. Но растрепанный больно, взмыленный, да и руки хитро за спиной связаны, в рот пилотка засунута. Он смотрел на лейтенанта и не мог решиться: то ли выстрелом вверх поднять тревогу, то ли проконвоировать задержанного к проходной и вызвать начальника караула.

За спиной часового послышался гул мотора. К воротам подъехала полковая полуторка. Шофер дважды просигналил:

– Открывай, засоня!

Часовой движением штыка приказал Миклашевскому дойти к проходной:

– И не думай убечь, все одно пуля догонит!

Шофер, высунувшийся из кабины, узнал боксера и крикнул:

– Это же свой! Наш чемпион!

Через несколько секунд шофер выскочил из кабины и вырвал у Миклашевского изо рта кляп. Игорь широко вздохнул, поперхнулся воздухом. Сведенные от напряжения челюсти почти не двигались, а язык, казалось, одеревенел. Он не мог выговорить ни слова, закашлялся с надрывом, глаза заслезились.

– Сейчас освободим руки! – шофер вынул складной нож и перерезал тонкие веревки.

Часовой сбегал в будку, принес чайник с водой и, налив кружку, протянул Миклашевскому:

– Сполосни глотку – полегчает.

Игорь осушил кружку и, переведя дух, нервно заговорил:

– В лесу… Немцы… переодетые милиционерами… Скорее!..

Прозвучала боевая тревога, и лейтенант Миклашевский повел группу вооруженных бойцов в лес. Миновали низину, взбежали на крутобокий косогор. Обратный путь показался Игорю значительно короче. Бежали молча, легко и быстро, как в командных соревнованиях по бегу. Выскочили на поляну, на которой ему встретились женщины. В траве валялись берестяные лукошки с грибами. Зенитчики, свернув влево, пролезали через кусты черемухи и заросли хвойного молодняка.

– Вот они! – неожиданно раздался крик. – Сюда, ребята!..

Миклашевский вместе с другими ринулся на зов, ломая ветки, продираясь сквозь заросли. Когда он приблизился к немецким разведчикам, их уже обезоружили.

– А третий? Где третий? – Игорь обвел глазами полянку. – Куда девался третий?

– Их тут было двое, – виновато ответил конопатый боец, первым обнаруживший немцев. – Лежали под сосной…

– Ищите третьего!

Зенитчики обшарили все вокруг, но третьего диверсанта не нашли. Он исчез, словно провалился сквозь землю.

Игорь шагнул к Фрицу. Фашист в страхе съежился, ожидая удара.

– Где обер-лейтенант? – спросил по-немецки Миклашевский.

Фриц отрицательно замотал головой.

Миклашевский повторил вопрос Гансу. Немец буркнул, сплевывая кровь:

– Он нам не докладывал…

– Что он сказал? – зенитчики пристально смотрели на лейтенанта. – Переведи, что он лопочет.

– Не знает, где офицер, – ответил Игорь, чертыхаясь. – Смотался, скотина!..

Немецкие разведчики на допросе назвали себя: ефрейтор Ганс Батлер и рядовой Фриц Хойзнер. Третий – ему удалось, как сказал Фриц, избежать встречи с русскими – был обер-лейтенант Хельмут Гезенриген. Все они из взвода разведки 41-го моторизованного корпуса группы «Север», танковые дивизии которого ведут бои на подступах к Пскову. Последнюю фразу Миклашевский принял за хвастовство: не может быть такого, чтобы бои уже шли так близко, врут они насчет Пскова. Свои предположения он высказал вслух.

– Это мнение держите при себе, – сухо сказал лейтенант особого отдела, записывая показания пленных. – Точно переводите каждую фразу.

Батя, комиссар и начальник штаба промолчали, и это было красноречивее слов. Миклашевский понял, что те знают о том, что бои уже идут где-то неподалеку от Пскова.

– Через несколько дней германские войска будут здесь, – высокомерно заявил Ганс, окидывая всех покровительственным взглядом. – Если желаете сохранить себе жизнь и хорошее отношение оккупационных властей, то я могу дать добрый совет…

Немцев после допроса отвели на гауптвахту, по одному заперли в камеры, и у дверей поставили караул.

Днем лейтенант Харченко вызвал Миклашевского к себе.

– Корректировать огонь батареи сможешь?

– Если потребуется, и огонь вести смогу, – ответил Игорь, не понимая, к чему клонит взводный. – Всему научиться можно, было бы желание.

Лейтенант Харченко подошел почти вплотную к Игорю и тихо сказал:

– Меня только что назначили командиром взвода управления. Дали право взять одного лейтенанта разведчиком. Пойдешь?

Игорь согласился, не задумываясь.

Глава шестая

Старший лейтенант Черкасов был назначен командиром танкового батальона. Старшина Григорий Кульга стал командиром боевой машины. Механиком-водителем в его экипаж попал бывший тракторист Клим Тимофеев. Еще в экипаж Кульги добавили башенного стрелка Данилу Новгородкина и радиста Виктора Скакунова, невысокого худенького парня с круглым девичьим лицом, студента второго курса Ленинградского университета, который в двадцать два года все еще выглядел мальчишкой. Характер у него был мягкий, покладистый. «Не танкист – барышня в штанах», – сказал о нем механик-водитель.

Башенный стрелок Данило Новгородкин, разбитной и веселый малый с квадратным загорелым лицом, заядлый футболист, служивший второй год срочную службу, пришел в экипаж с потертой мандолиной. «Командир, воевать будем с музыкой! – сказал он и выразительно похлопал ладонью по прицельному приспособлению. – Запомнят немецкие фрайеры нашу самодеятельность!»

…Они ехали в сторону Пскова. Вдоль железнодорожной насыпи навстречу им тянулись подводы с домашним скарбом, шли толпами старики, старухи, женщины, дети… И этой веренице, казалось, не будет конца.

Перед самым Псковом эшелон повернули на станцию Карамышево, где перед самым рассветом бригада спешно выгрузилась. Кругом виднелись следы бомбежки. Здание вокзала сиротливо стояло без крыши и черными глазницами выбитых окон смотрело на разрушенные пути, разбитые товарные вагоны, чадящие паровозы… На месте складских помещений лежали кучи кирпича и мусора, из них торчали обугленные балки, доски, то там, то здесь зияли чернотой большие воронки. Танкисты притихли.

– Да, был концертик, – вздохнул Новгородкин. – Ничего не скажешь, профессиональный уровень.

Григорий хмуро смотрел вокруг и тихо наливался непонятной самому себе злостью к тем неведомым людям-разрушителям, хотя отродясь не испытывал ни к кому ненависти, ибо как и все сильные люди он был всегда добр и великодушен. Но вид разбомбленной станции, следы пожаров произвели на Кульгу тягостное впечатление.

Едва бригада выгрузилась и прибыла своим ходом к берегу реки Черехи, старшину вызвали к полковнику. Он видел комбрига впервые, но орден Боевого Красного Знамени на гимнастерке командира внушал уважение, хотя на первый взгляд в полковнике ничего боевого не отмечалось: невысокого роста, щуплый, голос тихий, без металла.

Разговор был короткий. Получив боекомплект, заправившись горючим, танк Григория Кульги двинулся в разведку.

Позади осталась большая деревня Осиновичи. Потом ехали по лесной дороге мимо широкого болота, поросшего осокой, проскочили село Назимово, притихшее и настороженное, с пустынными улицами, в домах закрыты ставни, занавешены окна, словно такие предосторожности могли спасти хозяев от надвигающейся беды. Из Назимова танкисты решили по проселочной дороге выбраться прямиком к Красным Прудам, а уж оттуда свернуть сперва на Дуловку, разведать шоссе, что идет от города Остров на Псков, на Ленинград. Полковник предупредил Кульгу, что вчера вечером немцы прорвали оборону и овладели городом Островом и наверняка движутся в сторону Пскова, но где именно находится противник, штаб не знал.

Дорога бежала навстречу, стелилась под тяжелые траки гусениц. Солнце стояло высоко и, казалось, соревновалось с мотором, кто из них погорячее нагреет боевую машину. Встречный ветерок, как полотенце, насухо вытирал шершавое загорелое лицо, шею, сушил губы.

– Эх, кваску бы хлебнуть! – не выдержал механик-водитель Клим Тимофеев, облизывая обветренные губы. – Мочи нету, так все внутри у меня пересохло.

– А может, пивка кружечку? – тут же откликнулся певучим голосом Данило. – Какого прикажете подать? Ах, не хотите!.. Тогда пиво отменяется, – согласился Новгородкин и нарочито вздохнул. – Тылы наши далеко, даже командир через биноклю не разглядит. Терпи, братуха Клим, мы воды тебе дадим.

– Я и так терплю, – ответил Тимофеев, двигая рычагами и переключая скорость на подъеме. – Только бы сполоснуть глотку, а то изнутри весь высохну. Сотворить бы привальчик на пару минут у колодца…

Григорий опустил бинокль. «Мысль неплохая», – подумал он о привале и, когда танк взобрался на хребтину взгорья, осмотревшись, сказал:

– Клим, видишь справа за деревцами сруб? Чеши туда. Где люди живут, там и вода всегда рядом.

Спустившись с взгорья, Тимофеев лихо развернул танк и подвел грузную машину по дорожке к хрупкому частоколу. Григорий высунулся из верхнего люка:

– Эй, кто живой есть в доме?

Хлопнула дверь, и на крыльце показалась седая сгорбленная старуха с темным платком на плечах. Она издали спросила:

– А вы кто будете?

– Тю, бабуся! Разве ж немцы по-русски говорить станут?

– Кто его знает, сынок, стара я стала…

– Колодец здесь имеется? Нам попить бы водицы, да и с собой взять.

– Воды не жалко, – засуетилась старуха, – колодец во дворе, за избою. Проходите. Там и ведерко… А я вам молочка принесу. Парное молочко. Только подоила корову…

Она вынесла объемистый глиняный кувшин, прижимая его руками к впалой груди.

– Испейте.

– Спасибо, мамаша!

Танкисты повеселели. Кувшин переходил из рук в руки. Данило Новгородкин, отдав посудину радисту, вытер тыльной стороной ладони губы.

– Вот это заправочка!

Вдруг раздался предостерегающий выкрик:

– Фашистские танки! Впереди на дороге!.. Четыре штуки!..

Экипаж мигом вскочил в боевую машину. Тимофеев включил мотор, и танк задрожал, как конь перед стартом. Григорий рассматривал в бинокль немецкие машины. Квадратные башни, короткоствольные пушки. На бортах белые кресты. Они шли одна за другой на небольшом расстоянии.

– Вызывай штаб бригады, – велел Кульга радисту, потом скомандовал Новгородкину: – Орудие к бою! Бронебойными!

Поправив левой рукой наушники, Скакунов передавал в штаб:

– «Орел», «Орел»! Я – «Чайка»!.. Да, да… Прием. Даю координаты.

Вдруг по броне кто-то настойчиво стал стучать. Кульга выглянул из люка. Возле танка стоял седой старик с двустволкой в руке.

– Сынки, не лезьте на рожон! Их вона четыре штуки… Сомнут в единый раз! Я тута все дороги знаю, давайте уведу в лес… Переждете, а потом и махнете к своим.

– Драться будем, отец, – ответил старшина, – а не прятаться по кустам.

– Погодь, служивый! Пуля – она дура, не подставляй башку. На войне и прятаться не зазорно, и отступать иногда надобно. Когда с французами бились, так до самой Москвы допустили… Ты на меня за обидные слова не серчай…

– Все правильно сказал, папаша. Все так и есть! – и попросил: – А теперь уходи подальше, а то зацепит ненароком.

Кульга не спешил закрывать люк. «Подальше от дома надо бы отойти», – мелькнула мысль, пока он оглядывал место боя, но на маневр уже не оставалось времени. Немецкие танки, грохоча и урча, приближались.

Отсюда, из-за дерева, их хорошо было видно. Грузные серые чудовища с намалеванными на боках белыми крестами мчались по дороге с приличной скоростью, уверенные в своей мощи, вздымали пыль и, как казалось Григорию, жадно хватали стальными траками, как загребущими лапами, метр за метром русскую землю. Внутри у Кульги на какое-то мгновение все остановилось, застыло в напряжении. Он первый раз видел перед собой настоящие боевые вражеские машины и остро ощутил напряжение момента, который отделял прошлое от неизвестного будущего. Один против четырех! Они, эти грохочущие и лязгающие чудища, уже отмахали полтыщи верст, побеждая и втаптывая в землю, раздавливая и сминая преграды. Отмахали по нашей земле. Что один танк может им сделать? Остановить?..

– По головному, – выдохнул Кульга. – Бронебойным…

Башня медленно разворачивалась, ведя темным зрачком пушечного дула за серым крестатым туловищем. Новгородкин, прильнув к прицельному приспособлению, наводил орудие. Немецкие танки показались ему чем-то похожим на те грязно-серые фанерные макеты, по которым еще недавно бил на полигоне.

– Выше бери!.. Под срез!.. Быстрей! – торопил старшина. – С учетом скорости…

Едва передний танк подошел к тому месту, где «тридцатьчетверка» несколько минут назад делала поворот к дому лесника, и на какое-то мгновение сбавил бег, словно почувствовав опасность, Кульга крикнул, подавшись вперед:

– Огонь!

Молния метнулась из ствола пушки, резко и близко около лица саданул гром. В уши ударило жаркой тугой волной, башня наполнилась едким пороховым дымом. Григорий не видел полета своего снаряда, только там, на дороге, железное туловище крестатой машины вздрогнуло, словно его хлестнуло чем-то тяжелым, и послышался глухой взрыв. Кровь пошла толчками: «Есть!» Танк сразу встал, словно натолкнулся на невидимую преграду, начал окутываться легким дымком, который густел и темнел на глазах, и через рваную рану на боку выскочили острые языки пламени.

– Попал! Попал! – чумазое квадратное лицо Данилы расплылось в улыбке. – Видали?

– Горит… Горит! Горит! – Виктор Скакунов сжался, настраивая передатчик.

Немецкие танки на какой-то миг притормозили, очевидно, выискивая противника. Четвертый, последний, попятился назад и стал разворачиваться.

– По второму! – крикнул Кульга срывающимся голосом. – Новгородкин!.. Два снаряда… Огонь!

Тимофеев стиснул рычаги управления, готовый по первому слову Кульги бросить послушную машину вперед. Минуту назад он остро чувствовал одиночество в этой железной коробке, безвыходность и обреченность. Смерть надвигалась на него четырьмя фашистскими танками. И вдруг такое! Подбитое немецкое чудище, которое жадно лизали оранжевые языки пламени, принесло облегчение – бить-то их, оказывается, можно! По всем статьям, выходит, можно!

Там, впереди, уже разворачивался на месте второй танк, яростно воя мотором и царапая землю, распуская по дороге плоскую стальную гусеницу. Башня танка вращалась, выплевывая из короткого ствола оранжевые слепящие языки огня и грома. А стальная плоская змея все сползала и сползала с зубчатых колес, пока наконец полностью не соскочила, и танк, как раненый зверь, не закружился в предсмертных муках.

– Еще два снаряда! Беглым! Огонь!..

Рядом с Кульгой вылетали из казенника пышущие жаром гильзы, обдавая прогорклым едким запахом пороховой гари. Но Григорий ничего не видел и не слышал. Он был там, на дороге, у подбитой машины. «Добить, добить!» – гудела в голове единственная мысль.

Плеснул косым пламенем взрыв на покатой широкой груди железного существа, и оно, слепо рванувшись вперед, потом в сторону, задрожало на месте, конвульсивно дернулось несколько раз и уткнулось в неглубокий кювет.

– Так их, гадов!

Оставшиеся два танка, пятясь назад, яростно выплескивали из коротких стволов острые вспышки огня. Впереди и сбоку «тридцатьчетверки» взметнулись черные фонтаны земли, по броне застучали комья глины и сломанные ветки.

– Вперед! – крикнул Кульга водителю. – Жми!

«Тридцатьчетверка» сорвалась с места и, подминая молодые сосенки и кусты, устремилась к дороге, наперерез фашистским машинам. Тимофеев дал полный газ. Старшина, вцепившись руками в скобу, неотрывно смотрел на убегающие немецкие танки.

– Жми, Тимофеев! Жми, дорогой!

«Тридцатьчетверка» некоторое время бежала по ровному месту, не качаясь и не подпрыгивая, пересекая низину, и вдруг с налету врезалась во что-то мягкое и вязкое. Рядом рвались снаряды, выбрасывая фонтаны земли и грязи. Командир почувствовал, что машина начала оседать, выдохнул:

– Тимофеев! Ты что?!

Механик-водитель, закусив побелевшие губы, быстро переводил рычаги. Но машина не слушалась управления. Мотор натужно гудел, как на самом тяжелом подъеме, однако не мог сдвинуть машину с места: гусеницы, выбрасывая веер грязи, увязали в черном месиве.

– А, черт собачий! – Кульга выругался и выглянул из верхнего люка: под высокой травой оказалось небольшое болото, пересекавшее низину. – Надо же, угодили!

Тимофеев старался изо всех сил, пытаясь выбраться из трясины. Новгородкин, пользуясь остановкой, послал вдогонку убегающим серым машинам несколько снарядов.

– Прекрати огонь! – скомандовал Григорий.

После многих отчаянных попыток выбраться из болота обессиленный неудачами Тимофеев выключил двигатель. Танк перестал дрожать. Все молчали, словно не решаясь спугнуть тишину. Слышно было, как сзади на дороге в горящих немецких машинах с треском рвались снаряды. Первым не выдержал Тимофеев. Стянул с головы шлем, вытер вспотевший лоб и с горечью сказал:

– Крепенько влипли!..

– М-да, ситуация! – поддакнул Кульга.

Прижимая наушники, Виктор Скакунов вдруг заулыбался, и его лицо просветлело.

– Товарищ командир, из штаба бригады, – быстро заговорил радист.

– Ну, что там?.. Давай.

– Благодарность передают… От самого комбрига, за два подбитых танка, за успешную разведку…

Старшина поморщился: благодарность была так некстати, она не приносила никакой радости, лишь обостряла неудачу.

– Что отвечать, товарищ командир?

– Передай: сели в болото.

– Какое болото, спрашивают.

– Самое обыкновенное, – сказал Кульга, рассматривая на раскрытом планшете карту. – Сообщи координаты.

Радист через минуту помрачнел и тихо произнес:

– Комбриг ругается… матом костерит… Если, передает, не выберетесь, шкуру спущу.

Кульга грустно вздохнул, закрыл планшет и придавил кнопку. На душе у него стало муторно и тягостно.

Белые ночи, знаменитые ленинградские белые ночи, которыми еще недавно восторгались, теперь вызывали одну неприязнь. Редкие и жидкие облака, похожие на распущенные и вытянутые комки ваты, не спеша двигались по белесому небу, изредка на короткое время закрывали луну, не принося желанной темноты. Ох как она сейчас нужна, эта темень, осенняя густая темень. Но ее не было.

Бойцы хмуро поглядывали в светлое небо и тихо переругивались. Казалось, что в эти тяжелые дни сама природа предательски потворствует фашистам. О каком скрытном передвижении может идти речь, если в самую глухую полночь видать как днем?

Монотонно и глухо цокали копыта. Уставшие кони тянули зенитные пушки, зарядные ящики, за которыми пешим ходом двигались артиллеристы. Проселочная дорога, выйдя из леса, взбежала на пригорок, и с небольшой высоты открывался широкий обзор на просторное ржаное поле, чем-то похожее на уснувшее озеро. Слева вдали темнели силуэты домов какой-то деревни, чуть слышно оттуда доносился собачий лай, мычание коров, веселая перекличка петухов. Впереди, за полем, вставал сосновый бор. Справа, пересекая поле, тянулась насыпь. Тяжело и натужно пыхтя, показался паровоз, выбрасывая в небо из трубы вместе с черным дымом снопы красных искр. Он тащил длинный состав. На открытых платформах стояли танки. Задрав к небу тонкие дула, вырисовывались зенитные пушки. В товарных вагонах распахнуты двери, светятся оранжевыми точками огоньки папирос да слышатся веселые переборы гармоники.

– С полным комфортом костят! – с завистью сказал Сотейников. – А мне в жизни сплошное невезение. Даже к смертному рубежу пеши топать приходится…

– Странный ты тип, Сотейников! Второй день на батарее и все про смерть толкуешь, словно в первом же бою всем нам каюк будет! – возмутился Любанский, бросая под ноги окурок.

Любанский мечтал о наградах. В двадцать три года он уже добился большого успеха. Считался лучшим наводчиком в полку, поражал цель с первого выстрела и потому горел желанием скорее попасть на передовую.

– А чего веселого ждать, когда немец прет-то как! – бубнил Сотейников. – За две недели три республики. Не сегодня, так завтра в Ленинградской области окажется. Сплошные похороны получаются.

Антон Петрушин, командир орудия, молча шагал рядом с лафетом. Рослый, длиннорукий. Он повернул голову и зычно произнес:

– Не каркай, батя!

– Я не каркаю, молодой человек…

– Не молодой человек, а старший сержант, – беззлобно поправил бойца Петрушин. – Привыкать надо к уставу.

– Привыкание не особенно получается, когда знаешь наперед, какая разневеселая судьба тебе уготована. Своими шагами последние часы жизни отмеряю, товарищ старший сержант.

Петрушин недовольно хмыкнул, потом пристроился к Сотейникову, несколько минут угрюмо шел рядом. По всему было видно, что у Антона происходила внутренняя борьба с самим собой. Ему, строевику кадровому, привыкшему к беспрекословному повиновению подчиненных, не терпелось осадить новичка, резким приказом прекратить эти, как он считал, «отступательные настроения». Но в то же время ему хотелось сказать человеческие, добрые слова рядовому Сотейникову, который вместе с ездовым Игнатом Ельцовым неделю назад прибыл в батарею, еще не обвык: на учебных стрельбах ошалело таращил глаза и затыкал уши клочками ваты, вот теперь вместе со всеми движется на передовую. Петрушин вспомнил подносчика снарядов Василия Куланчикова, разбитного и веселого малого, с которым прослужил пару лет. Ваську перевели на другую батарею, он теперь стал наводчиком. Овладел парень мастерством огня. А вместо него прислали Сотейникова. И тут Петрушин припомнил слова, вычитанные в книге и, почему-то запав ему в душу, казавшиеся весьма мудрыми.

– Не хнычь, батя, – Антон взял Сотейникова за локоть и философски изрек: – Человек должен всегда быть в пути, в движении то есть. Тут его самое главное призвание.

– Что?

– В пути, говорю.

– Что в пути?

– Призвание – главное для человека.

Сотейников удивленно посмотрел на командира. Откровенно говоря, он ждал резких слов, приготовился к самообороне, а тут такое тот сказал, что и ответ не сразу подыщешь. Рядовой только вздохнул:

– Без передыху… даже скотина долго не выдержит. Без привала никак нельзя.

– Придем на место – и привал, – командирским тоном сказал Петрушин, довольный исходом разговора. – И горячая пища.

– Горячая пища – это хорошо! – Бердыбек Тагисбаев поправил сползающую с плеча винтовку. – Бешбармак – очень вкусно!..

Он молча слушал разговор батарейцев, стараясь проникнуть в суть каждой фразы, но это ему не всегда удавалось. Многие слова он просто не понимал, вернее, не совсем точно понимал. Служил Тагисбаев второй год, имел не одну благодарность за хорошую службу и, хотя числился в расчете заряжающим, мог в случае надобности заменить наводчика. Он мечтал стать наводчиком, первым номером, а если судьба улыбнется, и командиром орудия, как Петрушин.

Ржаное поле осталось позади. Дорога шла сосновым бором. Пахло хвоей, прелью и грибами. С тонким звоном носились остервенелые комариные стаи. Кони фыркали, мотали головой. Людям тоже было несладко. Любанский сломал ветку и яростно размахивал ею, отпугивая комарье. Но идти с винтовкой за плечом не очень-то приятно. Откинув ветку, Любанский достал расческу и обратился к шагавшему рядом Сотейникову:

– Спички имеются?

– Чего хочешь?

– Запалить. Комары боятся дыма…

– Дай сюда твою чесалку, – Сотейников, скосив глаза, внимательно разглядел фигурную расческу в руках Любанского.

– Зачем?

– Обменяемся. Пали мою, она поболее твоей, хотя у нее уже зубья поредели.

Чиркнув спичкой, Любанский зажег крупную с поредевшими зубьями расческу. Повалил белесый густой дым, едкий и противный.

– Сюда, ребята, прячься под дымовую завесу от летучих разбойников!

Сосновый бор перешел в ельник, густой и темный. Изредка то там, то здесь вытягивались в струнку белые березки, словно они приподнимались на цыпочки и старались разглядеть хмурых бойцов.