Текст книги "Зяблики в латах"

Черная волна над насыпью рванулась кверху, вздулась и вдруг остановилась, гулко ударившись о броню.

Подпоручик Морозов соскочил с площадки и по шпалам побежал в темноту. За ним побежал Нартов.

– Упал? Кто? Кто упал?..

Но никто ничего ответить не мог.

Было лишь слышно, как на площадке перед нами стонали раненые и как дышал в темноте тяжелый и усталый паровоз.

Наконец Морозов и Нартов вернулись.

– Упал Руденко… Насмерть!..

…И опять побежала вдоль насыпи крутая, черная волна.

* * *

На станции нас встретил поручик Ауэ.

– В чем же дело, черт вас дери? Подпоручик Морозов!.. Подпоручик Морозов, в чем дело?..

– Прикажите разгрузить… – указал на переднюю площадку подпоручик Морозов.

Когда раненых разгрузили, четверо из них мутными уже глазами смотрели в темноту.

Бои в кольце

В деревне Гусяты, где был расквартирован наш батальон, было уже совсем темно.

– Не стоит раздеваться, поручик, – сказал мне подпоручик Петин, командир пулеметного взвода нашей роты. – Ложитесь так. Сейчас набегут красные. Они всегда теперь ночью…

Седоусый хохол-хозяин снимал на лавке валенки. Я сел рядом с ним и стал натягивать снятые было сапоги.

– Хорошо дома-то сидеть, а? – спросил хохла подпоручик Петин. – Спать ляжешь… А нам каково?

– Сыдилы б дома, панычу. Никто б ни ниволил.

За стеной мычала корова.

Ночью мы вскочили.

За деревней металась быстрая ружейная пальба. Точно ударяясь друг о друга, над крышей разрывались гулкие снаряды.

– Строиться!

Мы бросились к дверям, хватая спросонья чужие винтовки.

А седоусый хохол сидел на лавке и, глядя на нас, почесывал поясницу.

* * *

…Ночной ветер путался в голых ветвях.

Прикрывающая отступление 5-я рота медленно обходила деревню. Наша, 6-я, вышла на ее юго-западную окраину и стояла под стеной какого-то пустого строения, с содранной крышей. 7-я и 8-я были уже далеко за деревней.

Мимо нас проходили последние силуэты отставших от рот солдат.

Вот, подпрыгивая и качаясь на снежных крутых ухабах, прогремела походная кухня, и вновь вдоль опустевшей дороги побежал лишь низкий одинокий ветер, точно испуганный приближением боя.

Прошло еще полчаса.

– Кого мы ждем, поручик?

– Красных. Если удастся, мы ударим в тыл. А вы, – ротный обернулся к подпоручику Петину, – вы подогрейте с фланга… Эй, не курить!

На дорогу, кивая передками саней, выехал небольшой обоз. Чья-то рука, поднятая с последних саней, качаясь в воздухе, то сжимала, то разжимала пальцы.

На фоне темного неба эти черные пальцы казались большими и бесформенными. Две сестры в желтых овчинных полушубках и в папахах поверх косынок бежали, спотыкаясь, за санями.

Над нами опять прогудело несколько снарядов. Шагах в пятистах они разорвались, брызнув в небо золотым и острым огнем.

– Барбосы! По обозам!..

Прошло еще полчаса…

* * *

– Пропустить обе цепи! По дозорам не бить!

Поручик Ауэ расправил плечи, вышел на дорогу и поднял роту движением руки:

– В цепь!.. Господа офицеры…

Мне казалось, ротный не командует, а беседует с кем-то, спокойно и тихо.

Мы рассыпались в цепь, одним флангом упираясь в деревню, входя другим в темную ночную степь – к югу.

Цепи 8-й роты и наступающих на нее красных шли с севера.

Минут через десять мы открыли частый огонь…

– Справа, по порядку… рассчитайсь!

– Первый.

– Второй.

– Третий.

…Утро медленно сползало с неба. Пленные красноармейцы, понуро опустив головы, стояли неровной, длинной шеренгой.

– Возьми-ка в руку.

– Да, здорово!

Под подкладкой папахи подпоручика Морозова я нащупал пулю.

– Тридцатый.

– Тридцать первый.

– А ну поживей! – полковник Петерс, наш батальонный, торопил пленных.

– Сорок седьмой.

– Co-рок восьмой.

– Сорок восемь, господин полковник! – крикнул с левого фланга поручик Ауэ.

Я раскуривал отсыревшую папиросу. Ругался…

– Мы мобилизованные… Приказано было, ну и стреляли, – добродушно рассказывал возле меня стоящий на фланге пленный, молодой красноармеец, с широким крестьянским лицом. – После, как патроны вышли, сдались, конечно…

– Так!.. – Поручик Ауэ уже тоже подошел к пленному. – Ну а если б не вышли, сдались бы?

– Если б не вышли, и не сдавались бы… Зачем сдаваться-то?

– Хороший солдат будет! – сказал ротный. – А ну, подождите…

Через минуту он вновь вернулся.

– Этого, подпоручик Морозов, возьмете в первый взвод. Хороший будет солдат!..

Над шеренгой пленных бежал дымок. Пленные курили. Но вот из-за строения с содранной крышей показались всадники. К пленным подъезжал полковник Туркул.

– Идем! – сказал мне подпоручик Морозов. – Сейчас расправа начнется…

Под ногами коня Туркула прыгал и кружился бульдог. С его выгнутой наружу губы болталась застывшая слюна. Бульдог хрипло дышал.

– Ах, сук-к-кины!.. – пробежал мимо нас штабс-капитан Карнаоппулло. – Ах, сук-к-кины, как стреляли!.. Сейчас мы… Сейчас вот!.. Эй, ребята, кто со мной?..

За штабс-капитаном побежал Свечников.

* * *

Мы шли к ротному обозу – за винтовкой пленному красноармейцу.

– Как звать тебя, земляк? – спросил его подпоручик Морозов.

– Горшков, – ответил тот, как-то густо и с ударением произнося букву «о».

– Ярославский?

– Ярославский, так точно! – И, взглянув на нас, красноармеец чему-то радостно улыбнулся.

А за спиной уже раздались первые выстрелы. Бульдог радостно залаял, и вслед за ним кто-то загоготал, тоже как бульдог, коротко и радостно.

Красноармеец обернулся и вдруг, остановившись, поднял на нас задрожавшие под ресницами глаза.

– Товарищи!.. Пошто злобитесь?.. Товарищи!..

Выстрелы за нами гулко подпрыгивали.

– Холодно!.. – не отвечая Горшкову, тихо сказал мне подпоручик Морозов. Зубы его стучали.

А в лицо нам светило солнце, ветер давно уже стих, и было тепло, как весною.

Деревни, степь… и опять степь, степь, деревни…

– Ничего! Скоро вечер… Отдохнем.

– Ты, черт жженый! Это вечером-то?..

– Не робей!.. Говорят, ребята уже и за санями посланы… Поедем скоро.

– Полагалось бы!.. Не ровен час, окружат нас красные…

Перед ротами гнали пленных. Было их уже не сорок восемь – всего двадцать девять.

Почти раздетые, без сапог, они шли, высоко подымая замерзшие ноги, то и дело озираясь на штабс-капитана Карнаоппулло и Свечникова, идущих с ними рядом.

…Деревни… Степь… И опять степь, степь, деревни…

От боев мы уклонялись. Очевидно, боялись отстать от общего фронта.

Однажды под утро, когда сон сбивал шаг и, раскачиваясь на плечевых ремнях, звенели штык о штык винтовки, с юга, оттуда, где шли наши дозоры, вновь хлестнуло вдруг низким огнем звонкой шрапнели, и сразу, со всех четырех снежных сторон, обхватила нас частая и сухая ружейная пальба.

– Пулеметы! Пулеметы!.. – кричал полковник Петерс, верхом на кривоногой крестьянской лошаденке врезаясь в роты. – Пулеметчики, вперед!..

– Рас-ступись!..

– В цепь!

– Да сторонись!..

Артиллеристы, повернув орудия, быстро окапывали батарею. За батареей метался обоз.

– Батарея, – огонь!..

– Цепь! – кричал штабс-капитан Карнаоппулло, выбегая на дорогу.

– Трубка ноль пять.

– Цепь.

– Ноль пять, огонь!..

– Це-епь!

– В цепь, вашу мать! – И, отстранив растерявшегося штабс-капитана, поручик Ауэ осадил напирающих обозников. Вышедшая из скрута смешавшейся походной колонны 6-я рота сбежала в поле, рассыпалась и уже спокойно двинулась вперед.

…Ухали орудия, уже сплошным, густым гулом покрывая ружейную и пулеметную пальбу. Батальон шел треугольником, рассекая огнем черную ночь…

К утру мы пробились.

* * *

– Шибко палили!.. Как ваши давеча!.. – сказал мне Горшков, идя со мною к 1-му взводу.

…Подпоручик Морозов стоял над санями, в которых, сжимая пальцами поросший бородой подбородок, лежал рядовой Степун. Раненный осколком в грудь, Степун умирал.

– Не совладел… – хрипел он, пытаясь приподняться. – Не уберег… Жизни не… не… не уберег…

Он смотрел на нас округлившимися, немигающими глазами.

Пальцы на подбородке у него расползались.

– Отходит! – тихо сказал Горшков и, сняв фуражку, перекрестился.

– Ннна-а-а-а-а… – вновь задергал Степун губами. – На-вов-во-вовсе-теперь… от-т-т-т… – Сквозь приоткрытый рот Слепуна было видно, как прыгает его язык. – Т-т-т-т… от дети-шшш-ш-ш…

И, зашипев, он захлебнулся красной пеной и, выгнувшись вверх всем телом, бросил руки по швам…

* * *

– Я давно уже… Черт!.. От детишек, – помнишь?.. – Подошел ко мне через час подпоручик Морозов, когда уже на пустые сани Нартов набрасывал свежую солому. – И у меня ведь… – Он замолчал, вздохнув, и добавил, уже тише: – Ведь и жена моя тоже… носит… Уже на седьмом теперь.

– Господин поручик!.. Господин поручик!..

Меня звали к ротному.

* * *

– …Ты что? Скулить?.. – размахивая ножнами шашки, кричал на Ефима поручик Ауэ. – Я тебя, барбос, в крючок согну! А в роту, а в снег по брюхо, а в бой хочешь?..

Вытянувшись, Ефим стоял перед ротным и тупо моргал глазами.

– Извольте полюбоваться, – обратился ротный ко мне, когда нетерпеливым кашлем я дал наконец знать о своем приходе. – Взгляните на это рыло!.. Взгляните только!.. И оно… – Поручик Ауэ захохотал. – …Оно – это вот рыло – веру в ар-ми-ю и в победу потеряло!.. – И, обернувшись к нам спиной, он бросил шашку на уставленный деревенскими закусками стол и быстро налил стакан водки.

– На! Подвинти-ка нервы, барбос!..

Ефим взял стакан, поднял его и уже приложил к губам.

– Стой! – закричал вдруг штабс-капитан Карнаоппулло, одиноко сидящий в углу халупы. – Стой! За чье, дурак, здоровье?..

– За ваше, господа офицеры.

– То-то!..

* * *

– И знаете из-за чего весь разговор завязался? – криво улыбаясь, спросил меня ротный, когда, уже за дверью, Ефим облегченно вздохнул. – Май-Маевский сдал командование генералу Врангелю. Ну вот… А этот… холуй этот, понимаете: «Кому ни сдавай, – говорит, – все равно – кончено!..»

Поручик Ауэ замолчал. Его шрамы на лбу скрестились.

– Впрочем, бросим ненужные разговоры! – Он поднял бутылку на свет: – Барбос, все вызудил!.. – И, сразу же переменив тон, обратился ко мне снова:

– Только что скончался от ран подпоручик Петин. Да. Не выжил… В полдня скрутило… Потому пока что вы примете пулеметный взвод. У начальника команды под рукой никого нет, а черт его знает, где Туркул сейчас офицерскую носит… Итак, кому вы предлагаете сдать ваш, второй…

– Может быть, Нартову?.. Офицеров на отделениях у нас сейчас нет…

Штабс-капитан Карнаоппулло, чистивший, развалившись на лавке, ногти, поднял голову:

– Не лучше ли Свечникову?..

– Хорошо, сдайте Нартову, – не обращая на него внимания, сказал ротный, проводя пальцами между волосами. – Черт возьми, но черт не берет!..

– Ах, поручик, бросьте ипохондрию! – Штабс-капитан Карнаоппулло вдруг захохотал и, приподнявшись, ощетинил вперед всегда покорные усы: – А как вы его шашкой-то!.. А?.. Ефима!..

Я вышел из халупы.

Баромля

Когда мы входили в Баромлю, тяжелые и мокрые сумерки уже ползли по улице. С крыш капало.

«Опять оттепель!.. Что за чертовская зима!..»

Облокотясь на пулемет, установленный на широкие удобные сани, я плавно покачивался. За мной шли сани со вторым пулеметом, за ними – третьи, с пулеметными лентами и запасными принадлежностями. Пулеметчики – всего пять нумеров, – свесив с саней ноги, уныло тянули какую-то бесконечную солдатскую песню.

– Здесь, в Баромле, говорят, весь полк соберется. – Песня оборвалась.

– Говорят, всему полку и сани наконец подыщут.

– Без саней не выскользнешь…

– Ясно!

– А куда скользить-то?

– Тебе, Акимов, в Костромскую бы только! Эх, старик, старик!.. На Дон двинем.

– На До-о-н?..

* * *

Уже стемнело…

В нашей халупе горел огарок свечи.

– Шлея порвалась, господин поручик.

– Зашей!..

Акимов обернулся и через плечо посмотрел на меня.

– Лошадь не в портках, господин поручик, ходит. Здесь специально шить нужно… А ну, хозяюшка. – Он встал и подошел к хозяйке. – Дратвы, да просмоленной, может, нету?

Хозяйка, немолодая женщина, с четырехугольным, как ящик, лицом, кормила ребенка.

– Нету у меня…

– Нету? Это в хозяйстве-то? А может, шлея найдется? Лишняя какая…

– Ишь ловкие! Сами хозяйства крестьянские поразорили, а теперь еще спрашивать! – Она поднесла ребенка к другой груди и стала причмокивать губами.

С лавки приподнялся ефрейтор Лехин.

– Не задаром, хозяйка. Не задаром ведь, милая! Вот подожди-ка!.. – Он вышел на двор, достал из-под брезента саней пятифунтовый мешок соли и вновь вернулся.

– Есть шлея?..

– Как же!..

– Не новая, конечно?..

Хозяйка хлопнула ребенка ладонью.

– А ну, милой!

Ребенок отрыгнул.

– Это за пять-то фунтов новую? Больно уж ловкие какие! Надежная, говорю, шлея… – Она передала ребенка протянувшему руки Лехину. – Который в сарай-то со мной сходит?

– В сарай не велено. Арестованный там.

– Арестованный?.. Кто? – удивился я.

Акимов не знал.

– Но кто посадил? И зачем у нас? Разве дворов мало?

– А уж это господина капитана спросите… Карнаоппулло.

С хозяйкой пошел я.

* * *

Под воротами сарая стоял часовой, рядовой моего бывшего взвода Зотов, веселый и всегда находчивый малый. На дворе было сыро. Чтоб не стоять в воде, Зотов натаскал под ноги замерзлые пласты прошлогоднего навоза.

– Молодец, Зотов! Так не утонешь.

Замка на дверях не было. Я взялся за мокрые доски.

Арестованный сидел в углу на опрокинутой вверх дном кадушке. Лица его я разобрать не мог. В сарае было совсем темно. Когда я подошел ближе, арестованный даже не поднял головы. На нем была черная куртка, кажется кожаная, – она блестела под узкой полоской света, пробивающегося в щель дверей.

«Не солдат, кажется… Мужик…» – подумал я, встал на какой-то ящик, нащупал в темноте шлею и вышел во двор.

– На! Неси моим хлопцам!.. – И, бросив шлею хозяйке на руки, я пошел к халупе подпоручика Морозова.

* * *

– А что, он лучше других трусов?.. Кто – где, а они всегда на задворках расходятся… Там, где не стреляют…

Выйдя во двор, подпоручик Морозов взглянул на черное небо.

– Снег будет!.. – сказал я. – Или дождь даже…

Подпоручик Морозов молчал, сдвигая на брови взлохмаченную папаху.

– А за что? Знаешь, за что?.. За кожаную куртку! Нет, надо пойти к ротному. Хотя и тот с изъяном, но все же, когда нужно, сволочей натягивает.

Под ногами бежала вода. Какие-то редкие капли капали и на фуражку.

– Поручик Величко на девчат заглядывал… – спеша и сбиваясь, рассказывал мне подпоручик Морозов. – Зотов песню тянул: «Пускай моги-ла…» Вдруг Карнаоппулло как сорвется с саней со своих, да закричит как: «Комиссар!» – да на всю улицу. Кинулся. Что за черт?.. Кого?.. Ждем… Ты как раз с пулеметами проходил. Неужели не заметил?.. Ничего?.. Ну так вот… Ведет наконец. Парень как парень. Очевидно, когда-то в инженерных служил. Куртка на нем кожаная. Капитан, кто это?.. А Карнаоппулло на него, знаешь, – бочком так. Петушком, петушком!.. Сопит, хрипит. Мать, и опять мать!.. Разошелся: «Куртка? – кричит. – Свои, думал? Выбежал? Встреча-ать?..» – И в зубы ему – бац! – наганом…

– Ну а ротный?

– Ротный?.. Тот как раз в трансе находился. Лежит, глаза блуждают… Сам с непривычки ерунду всякую мелет: «Россия! Да раскрой ее до сознания национального!» Да птицы какие-то… «Орлы! Чайки!»

Я удивленно посмотрел на Морозова.

– Птицы?

– Господи ты боже ты мой! Да неужели не знаешь? И этого? Ну да, – кокаинится ведь!.. Все последнее время… С неудач…

Мимо нас, хлюпая о сапоги мокрыми шинелями, прошло несколько команд, штыков по десять.

– Нартов, куда? – крикнул я, узнав в темноте высокую, худую фигуру.

– По дворам, господин поручик. Сани сгонять. Завтра, бог даст, панами двинемся!.. Ого-го! Айда-а!

Где-то очень далеко залаяла собака. Ей ответила другая, уже ближе к нам.

– Жаль! – сказал Морозов, останавливаясь. – Завтра придется… Спит уже!..

В халупе ротного было темно.

* * *

– Ну, покойной ночи… – Мне показалось, подпоручик Морозов уныло улыбнулся. – Покойной… с поправкой: на время, конечно.

В халупе у моих пулеметчиков все еще горел свет. От освещенного окна темнота на улице казалась еще темнее. Я отыскал протянутую руку и крепко ее пожал. Но вдруг подпоручик Морозов насторожился и, освободив руку, сделал несколько шагов к забору:

– Кто там?

Под забором, пытаясь скрыться от наших глаз, кто-то стоял.

– Кто там? Эй! – вновь крикнул подпоручик Морозов, быстро зажигая карманный электрический фонарик.

– Что за пропасть!

– Фу, черт!

Я сплюнул, вновь застегивая кобуру нагана.

Под забором стояла женщина, маленькая и такая худая, что в первый момент показалась мне девочкой. Кутаясь в платок, она смотрела на нас большими испуганными глазами.

– Слушайте…

– В чем дело?

Мы подошли. Но женщина, скользнув глазами по нашим погонам, вдруг испуганно метнулась в сторону и, взмахнув платком, быстро пропала в темноте.

…Щупая густой мрак, луч фонаря наткнулся на забор. С забора скользнул вверх, в пустоту, но пустоты пронзить не мог.

– Покойной ночи!

– До завтра…

Я вошел на двор. На посту, возле сарая, стоял Ленд.

– У нас на дворе стоит часовой. Дневальных сегодня не нужно, – сказал я, стягивая с плеч шинель.

Ефрейтор Лехин задул свечу.

Проснулись мы от громкого крика.

Быстро вскочив, я подбежал к окну. Было уже светло. По двору, ветряком размахивая руками, метался штабс-капитан Карнаоппулло. Папаха его съехала на затылок.

– Под суд! Под суд тебя, негодяй! – кричал он. – К командиру полка!.. Что мне ротный!.. К командиру полка!..

Я распахнул окно.

– Капитан!.. В чем дело, капитан?..

– Да я тебя!.. Отстаньте, поручик!.. Да я таких… Да я-а-а расстре-е-е… Стой!

Из открытых дверей сарая выбежал Нартов. Штабс-капитан Карнаоппулло бросился за ним, поймал, схватил за ворот шинели, но Нартов вырвался и скрылся на улице.

– Что у них случилось? – спросил я Лехина, без шинели, в одних сапогах поверх бурых кальсон, вернувшегося в хату. За Лехиным шла хозяйка.

– Окно зачините. Зябко!..

В люльке надрывался ребенок.

– Едри его корень! Ну и дела, господин поручик!

Лехин сел на лавку.

– Уж я по порядку. Повремените!.. Под утром еще, значит, – начал он наконец, растягивая каждое слово, – когда еще только светать зачинало…

Опять заскрипели ворота. Штабс-капитан бежал уже вдоль улицы. Шашка хлестала его по сапогам. Маленький, усастый, со свирепыми, круглыми глазами, он был похож на «турка», как рисовались они на карикатурах «Огонька» и «Панорамы».

– Ну?.. Да рассказывай, Лехин!

Вот что рассказал мне ефрейтор Лехин…

Под утро, когда штабс-капитан Карнаоппулло пришел к нам во двор, чтоб проверить пост при арестованном, а может… – в этом месте рассказа Лехин задрал голову вверх и щелкнул себя по затылку, – а может… вы понимаете, господин поручик?.. – ни арестованного, ни часового Ленца во дворе не оказалось!

Хозяйка, вышедшая накормить скотину, злыми глазами взглянула на штабс-капитана, боясь, очевидно, за свои погреба и кладовые.

Как раз в это время во двор – оправиться – вышел и ефрейтор Лехин.

«Лехин, что такое? Где часовой?» – «Ах, солдатика ищете? – подошла к штабс-капитану хозяйка. – Солдатик ваш, да с Петром, тем, что в сарае сидел, ушли куда-то…» – «Куда?» – «А я знаю? К большакам, что ли!..»

– У господина капитана, – рассказывал Лехин, – споначала и голос даже сорвался, а баба, ядри ее корень, не унимается, – ей бы только язык чесать; рада небось – клетушки в сохранности… «И чудно ж, говорит, разъяснялись!.. Солдатик-то ваш не русский, видно… Татарин аль немец. Не разобрала, чего лопотал-то… А ушли вместе, как же, и Евзопия с ними…» Тут господин капитан на нее, да вплотную: «Какая Евзопия?» – и бабу за руку, значит. А та: «Говорю – не хватайся! Не ухват тебе буду!.. Которая, говорит, под воротами стояла. Жена Петрова, говорит. Ахтырская. Год назад по-большевистски венчаны…»

– Вот оно, господин поручик, происшествие какое! – окончил Лехин. – Сиганули. А Нартов, с напугу, и объясниться не мог. А неповинен он. Всю ночь до утра самого сани сгонял. Весь взвод в расходе находился, – вот Ленц и стоял на посту. Ему где было, немцу, с мужиками ругаться?

Я вышел во двор.

На мокром снегу под воротами лежала карамель в пестрой веселой бумажке. Вторая была втоптана в нанесенный Зотовым навоз, уже успевший за ночь оттаять. Дверь в сарай была открыта. Я вошел. Наткнулся в углу на аккуратно сложенные винтовку, патронташ и подсумок. На подсумке лежала какая-то бумажка. Я поднял ее и подошел к свету. «Zuriick an die 6 Kompagnie»[2]2
  «Обратно в 6-ю роту» (нем.).


[Закрыть]. Готические буквы лежали на боку. Книзу расползались лиловыми кляксами. Очевидно, Ленц то и дело мочил чернильный карандаш.

Я хохотал, покачиваясь.

– Сумалишенные – одно слово!.. – кому-то за дверью сказала хозяйка.

К забору подошли солдаты других рот. Заглянули в ворота.

Потом прибежал связной.

* * *

В степи, к северу от Баромли, наша застава сдерживала редкую цепь красных.

2-й батальон выступал на позицию. 1-й и 2-й уже отступили из Баромли.

– Подтянись!.. – командовали ротные. Полозья саней цеплялись о полозья. Оглобья били об оглобья.

– Под-тя-ни-и-ись!

– …Где там!.. Нет, Харькова мы не удержим!.. – глухо сказал подсевший ко мне в сани подпоручик Морозов, отвернулся и долго сидел со мною, молчаливый и унылый, вращая на пальце узенькое обручальное кольцо.

На окраине Баромли, где, отколовшись от загибающей к северу дороги, сбегали к ручейку белые украинские мазанки, горел деревянный дом, приземистый и туполобый. Огонь уже сползал с крыши на косяк дверей. Сквозь разбитые окна валил бурый густой дым.

– Что, снарядами? – спросил я двух мужиков, безучастно стоящих над оврагом.

– Мы не сведующи. – Мужик повыше расправил широкую черную бороду. – Мобыть, и подожгли. Снаряды здесь будто бы и не падали…

– А чей это дом? – И, взяв у Лехина вожжи, подпоручик Морозов на минуту придержал лошадь.

– Который? Этот-то?.. – Чернобородый указал пальцем на пламя. – Рыбова это изба будет. В шестнадцатом строил. Рыбова, Петра…

– Петра?.. Постой!.. А не у него ль – да как ее!.. – не у него ль жену Евзопией звать? А?..

– Как же!.. Евзопия… У него… А как же!.. – обрадовались чему-то мужики. – Это уж, безусловно, правильно!..

– Ше-с-та-я! – кричал в голове роты штабс-капитан Карнаоппулло. – Шестая! По-д-тя-нись!

* * *

– А ну! Гони их! А ну!

Поручик Ауэ бежал перед цепью, то спотыкаясь и падая, то снова взбрасывая плечи, точно играя в чехарду. – А ну! А ну их!..

Сани с моим пулеметом прыгали по сугробам.

– Тяни! Тяни за ленту! По-во-ра-чи-вай!

Но лента не подавалась. Пулемет первого отделения отказывался работать.

Под бугром, вдоль смятой лавы красных, также метались какие-то утопающие в талом снегу сани.

– По саням! Бей по саням! – кричал ротный. – По комиссару!.. Еще! Еще!

Лава красных быстро отходила.

– Господин полковник приказали доложить, – докладывал ротному связной батальонного, – шестая отойдет последней.

Ротный стоял над брошенными санями красных и рубил шашкой подвязанную к козлам корзину.

– Посмотрим! – Шашка его блестела на солнце. – Посмотрим. – Раз! Два! Посмотрим, что барбосы эти – раз! Два! – с собой – раз! Два! – возят… Раз! Ишь, черт дери! Туго!

– Да сильнее, поручик! – подзадоривал ротного штабс-капитан Карнаоппулло. – А ну, Свечников!.. Свечников, сюда!.. Штыком попробуй!

Тугая крышка корзины наконец поддалась. Карнаоппулло быстро наклонился и опустил в нее руку.

– Ишь, барбосы!

За ротным отошел и разочарованный штабс-капитан.

Перевязанные светло-лиловой лентой, в корзине лежали детские рубашонки, панталоны и розовое стеганое одеяльце.

Я вдевал в пулеметные ленты новые патроны. Рядовой Едоков, второй номер первого пулемета, гладил Акима, нашу лучшую лошадь, только что раненную в шею. Скосив глаза, лошадь стояла, покорно опустив голову. Редкие капли крови падали на снег.

– Еще, господин поручик? – спросил ефрейтор Лехин, сворачивая шестую ленту.

– Хватит, пожалуй!

Я выпрямился.

– Ну, закурим, что ли? – И, вынув из кармана коробок спичек, стал спиною к ветру.

Шагах в двадцати пяти от меня на опрокинутых санях красных сидел подпоручик Морозов. Думая о чем-то, смотрел вдаль.

– Черт дери! – сказал я Лехину и, бросив спичку, глубоко вздохнул. – Черт дери! А Харькова мы, пожалуй, не удержим.

За тучу зарывалось солнце. Ветер крепчал. Прошел ротный фельдшер.

– Сюда! Сюда! – кричал ему с 3-го взвода поручик Величко. – Сюда-а!

…О чем думал подпоручик Морозов, я не знаю.