Текст книги "Эксперимент"

Так длилась неделя, две, месяц, полгода и вот, спустя семь месяцев, аскетическое закаливание неожиданно спрогрессировало, но в самых разнонаправленных крайностях.

Первая состояла в неприятии своего тела. Мне было уже восемнадцать лет, столько энергии, столько животрепещущей силы из меня вулканировало и в один прекрасный момент мне до того опротивела эта всегдашняя преисполненность, когда я, как по звоночку, отправлялся куда-то на прогулку, стоило телу начать изламываться в потребности двигаться, что решение было следующим: к голоданиям стали приплетаться физические упражнения. Не просто гимнастика или комплексы асан, а неимоверно напрягающие, доводящие тело до степени, когда после всех процедур, мысли мельчали до одной единственной – «прилечь и не двигаться». Плоды самобичевания отразились на моём теле: теперь если кто и видел плетущееся на двух ногах человеческое изваяние, он не мог точно сказать, юноша перед ним или девушка, старец или молодой человек, в конце концов, живое оно или просто ожившее. Поначалу меня это забавляло, я и сам стал замечать проступающую андрогинную природу. Во мне всё меньше оставалось от тела бойкого мальчугана, складки и черты старой телесности смешивались с женским началом, чем порождалось новое «Я», однако тогда я пока не знал, к чему приведёт моя уравновешенность, но всё шло именно к тому, что если каждый врождённо имеет предрасположенность либо к выраженности мужской составляющей, либо женской, то эксперимент с голоданием и лишением себя физической энергии приравнивал обе сущности, тем самым стирая старый образ «Я», заодно не забывая удобрять почву для ещё не взращённого.

Вторым казусом, – который было вполне логично предугадать, но всё же, моя самонадеянность на устойчивость молодого здоровья не давала мне повода задумываться об этом в своё время, – стали всевозможные заболевания организма. Мало того, что пищи я потреблял нещадно малое количество, так ещё и по качеству, это были далеко не фрукты или овощи, а какая-нибудь мучная стрепня, что-то либо очень приторное, либо острое и т. д. Словом, обделив себя в пиршествах, я старался всецело восполнить малые приёмы пищи вкусовыми извращениями, что неблагодатно сказалось на моём обмене веществ. Спустя пару месяцев мне пришлось пересмотреть свой рацион и больше не предаваться ухищрениям вкуса, ибо началось внутреннее воспаление. До органов инфекция не добралась, но вот паховые лимфоузлы изрядно пострадали, до конца дней наделив меня слабой работоспособностью желудочно-кишечного тракта. От долгого пристрастия к «клеванию как птичка» желудок ссохся и принял уже мало подверженный деформации вид. Даже если бы я и захотел насытиться, устроить прямо-таки настоящий пир, я с уверенностью мог сказать, что после трапезы, в ближайшие пятнадцать минут, всё съеденное благополучно поглотят канализационные трубы, а я, вновь голодающим, поплетусь куда глаза глядят. Я больше не мог принимать те же порционы, что и раньше, тяжёлая пища переваривалась с чувством отяжеляющей боли, а в дополнение ко всему, не имея устойчивого графика по приёмам завтрака, обеда и ужина, – давным-давно утративших для меня какую-то значимость, – началось страдание от запоров и откровенного непонимания, как работает моё тело.

Третье изменение стало заключительным, после которого я перестал столь строго подходить к самолишениям. После посещения больницы и рекомендаций врача я стал позволять себе чуточку больше прежнего, рацион хоть и продолжал составлять двухразовый приём пищи, но его количество и содержание изрядно побогатело. Были опасения, что меня заберут в психиатрическую клинику с подозрением на синдром анорексии и скорее всего, этим бы всё и закончилось, но после первого визита к доктору, моя нога больше не ступала по больничным коридорам; я счёл себя достаточно предупреждённым и не видел надобности вновь являться в гастроэнтерологический отдел. Исполняя предписанные мне показания, спустя пару недель тело снова стало подтянутым, кожа эластичнее, а сил выделялось ровно столько, чтобы им хватало полномочий поддерживать походку не плетущегося под натиском несколько тонного груза носильщика, а человека с твёрдой и уверенной поступью. Когда здоровье стабилизировалось, печали моей не было конца. Я терзался ранним завершением столь долго длящегося эксперимента. До похода в больницу даже явилось предвосхищение, что ещё чуть-чуть и судьба экспериментатора даст какой-то знак, укажет новый вектор, в котором следует двигаться. Но никаких символов, никаких ориентиров я так и не заметил, пока однажды не стал жертвой самой известной проблемы любых опытов над людьми – очень сложно следить за экспериментом, когда ты сам являешься и экспериментатором, и испытуемым. Непроизвольное распространение страха действительно началось: особо впечатлительные иногда даже шарахались от меня, родители начинали держать детей как можно ближе, стоило мне только рядом очутиться, мужчины выпячивали грудь и шею, демонстрируя свою готовность начать защищаться, девушки и юноши перешёптывались и строили теории о происхождении пугающей их персоны, а этот, всех ужасающий фигляр смерти, не имел ни малейшего подозрения, что так долго ожидаемые им результаты от голоданий уже распустились бутонами склепной тревоги. Рано или поздно я должен был это заметить, что, собственно, и случилось, но, когда я это понял, не было во мне эмоций вроде: «Ах, слава великим, после больницы всё не пошло коту под хвост!», – вместо этого я умудрился войти в состояние смиренности и медитативности, стал более осторожно обхаживать всплывающие в голове образы, потому что осознал нечто более важное: мой разум начал играть со мной в игру, правила которой решил не объяснять. Непроизвольность стала неотъемлемой частью моей натуры. Одним только видом теперь удавалось внушать страх окружающим, это меня радовало, так как давало подтверждение, что и во мне есть ненормальность. Превратив себя в бессознательно распространяющий ужас источник, мне не удалось запечатлеть момент, когда это «распространение» началось, следовательно, отслеживать следующие изменения предстояло с куда большим вниманием, нежели тем филистёрским кругозором, с которым я вёл мои наблюдения в прошлом.

После утверждения в себе ненормальности, прошедшие месяцы перестали казаться выкинутыми в топку. Оставалась финишная прямая, запасшая на посошок последний вопрос: чем именно я отпугиваю от себя людей? Изменив питание, я больше не походил на кощея-бессмертного, поэтому и перестал рассматривать вариант, что людей отчуждает от меня мой внешний облик. Спору нет, что сорок пять килограммов при почти ста девяноста сантиметрах всё равно бросаются в глаза, но я верил, что в основе всего лежит нечто иное. Ведь слабо же на меня обращали внимание, когда я выглядел ещё хуже, а это значит, что источнику тревог окружающих никак нельзя приписывать такое слабое на поверку суждение, будто всем попросту было отвратительно посматривать на худощавость юношеской особы. В добольничные дни я ежедневно и скрупулёзно следил за реакциями прохожих и не видел в них какой-то отталкиваемости, скорее я ничем не отличался от любого бытового предмета, просто может быть немного не соответствовал каким-то рамкам, а так, вещь как вещь. Это отношение меня убивало и ранило куда сильнее, нежели когда я стал источать нечто угрожающее. Моя данность в роли какого-то страшного для общества зверя оборачивалась для меня благоприятнее, чем все когда-либо складывающиеся доселе отношения. Выходило, что источник мой не внешний, а внутренний. Что-то пребывало во мне и это «что-то», – в этом я не сомневался, – обладало собственным мышлением. Это «нечто» самостоятельно устанавливало границы моего эксперимента: до определённый поры людям удавалось соприкасаться со мной взглядами без какого-то запугивающего их подтекста только потому, что это не перечило желанию моей тайной сущности; когда же я переступил порог бессознательно выходящей ужасности, это также получило знак «добро» по причине следования расписанию моего невидимого регламентёра, ведь объяснить как-то иначе, почему всё тогда происходившее случалось именно в «тот момент», а не в какой-то другой мне казалось пока непосильным, но и этих выводов хватало, чтобы почувствовать себя до невероятного удовлетворённым. В то время фантазия так и ваяла меня в представлении учёного-анахорета, отрезанного от одного мира и вступающего в неземную связь с чем-то иным. Даже сейчас, спустя столько лет не могу точно сказать, что дело было именно во времени. Да, со стороны видится будто бы всему нужно было лишь предоставить достаточно времени, чтобы мой неизвестный покровитель окончательно сформировал себя во что-то действующее автономно, но если и согласиться с таким мнением, то в последующих размышлениях нельзя будет и шагу ступить без учёта индивидуальных особенностей. Одни вундеркинды берутся за самопознание уже в одиннадцать – двенадцать лет, я же, ленивец, взялся за себя только к семнадцати годам. Все описанные до сих пор опыты имели больше ускоряющий манер; главным фактором роста и побудителем всех изменений всегда оставалось время. Если бы я пренебрёг стойкостью продолжать последний из опытов столь длительный срок, навряд ли бы долгожданный эффект устрашения изошёл спустя семь месяцев. Вероятно, и года могло не хватить, чтобы выудить ту непроизвольную и подсознательную активность наружу.

Все три эксперимента проводились, так сказать, в полевых условиях, больше ангажируя к миру внешнему, чем к каким-то внутренним переживаниям, они касались всегда моего тела, других людей и их контакта со мной. Все заметки пронзает дух материальности, а всё связанное с объективным – всегда промежуточное, только подготовительное. Настоящие же эксперименты начались, когда я понял, что в моей черепной коробочке хозяином являюсь далеко не я, а кто-то другой и с этим другим мне очень захотелось встретиться. Мне повезло, так как надолго эту встречу откладывать не пришлось.

Эксперимент #4

Любовь к видениям, снам и образам моей подсознательной жизни в один момент пошла дальше дозволенного и лелеянное мною воображение написало следующий указ: «Вражеского генерала – захватить; с ним же в придачу, предоставить ключи от его цитадели». Я переставал ощущать себя «Я» внешним, на его место пришло «Я» потустороннее. Одна реальность низводилась мною до уровня беспринципного, безыдейного и ничем не заполненного мира, где всё сплошь состояло из искусственного и почём зря наращенного, только пытающегося представить поверхностную действительность чем-то значимым. Другая реальность только просыпалась, медленно, неохотно, подолгу потягиваясь, но понемногу разминаясь и приходя в движение. Её исток полностью находился во мне и такое мироощущение породило представление себя как axis mundi¹⁰, реалии-соединителе между нашим объективным пространством и каким-то глубинным, прельщённым великого смысла и чудес незримым космосом.

Сперва взгляд стал всё меньше искать в окружении что-то интересное. За что бы не зацепилось зрение, любому из предметов удавалось привлечь меня не больше чем на пару минут, об общении с людьми так и подавно пришлось позабыть, всё равно оно меня не интересовало. А вот к чему меня влекло, так это к созерцанию своих внутренних начал. Охлаждение ко всему внешнему сделало меня совсем апатичным, страдающим чуть ли не эскапизмом, социофобом, но это притупление чувств пошло на пользу, ибо, перестав разгораться на эмоции, они смогли переродиться в отдельные arche¹¹ – внутренние образы. Они приходили ко мне в сновидениях, а иногда и во время бодрствования. Разговоры с ними были в сотни раз увлекательнее, чем любое другое общение, так как мы рассказывали друг другу то, о чём мне всегда хотелось поговорить с людьми, но из-за серьёзности последних к вещам, далеко не нуждающихся в деликатном обращении, складывалось впечатление, будто говорят не соседи с одной площадки, а пришельцы с разных планет. Зато такого недопонимания никогда не возникало с моими образами. Они следили за моей мыслью, они вслушивались в её тональность, всматривались и замечали её грациозность и никогда, ни одному доселе человеку не удавалось растрогать меня до такой глубины души, как это смогли мои новые собеседники.

Я не могу сказать, сколько продлилось моё единение с этими фантазмами. В скором времени их постиг рок реинкарнации и впоследствии, акт перерождения станет неотъемлемым этапом моей духовной жизни. Всё, что появилось в самом начале закономерно перекочёвывало в своё следующее обличие, поэтому и говорить о конце общения с из ниоткуда взявшимися сущностями нельзя, они определились за мной и тем самым подписали договор о нерасторжении. Узы, связывающие меня и моих внутренних жильцов, были вне власти Мойр, словно нити нашей общей судьбы были уже не человеческой природы, а чисто божественной. Казалось, что среди сотен тусклых и ничем не выделяющихся нитей, струна моей судьбы заливается сиянием Олимпа, что это сами боги благословили меня и позволили заключить брак с чем-то таким, до чего у многих руки чешутся, но от этой-то страстной желанности им и воспрещено заполучать подобное дарование, ибо они домаливаются до всего со всей осознанностью, а нужно, – как уже проверено с испусканием из себя страха, – уметь действовать подсознательно, со всей непроизвольностью, дабы мысли не загромождали путь движению души.

Когда всё только началось, я насчитал двенадцать образов. Каждый из них был отражением моих чувств. Яро выскабливая каждый закуток моих психических апартаментов, я познакомился с двенадцатью постояльцами: Похоть, Честная лживость, Загадочность, Одиночество, Паясничество, Сдержанность, Неопределённость, Гневливость, Страх, Старость, Загрязнённость и последний «Х» образ, о котором все перешёптывались, некоторые говаривали, что даже видели Его, но вскоре и этот таинственный поселенец не обделил меня своим личным знакомством. Среди них даже существовала какая-то иерархия и субординация. Например, последние места занимали те чувственности, которые меньше всего имели надо мной власти, и я без колебаний мог их подчинить. То были лики Похотливости, Загадочности, Одиночества, Бунтарства и т. д. Средний столп занимали облики более могущественные, те эмоции, которым я пока не мог дать внятного объяснения; их всё продолжала обрамлять дымка ничем не разгоняемой неизвестности. Такими воплощениями были Гнев, Страх, Неопределённость и т. п. В основании списка покоились те, природу которых мне так и не удавалось разгадать, сколько бы я над ними не корпел. Стоило мне завести с ними дружественную беседу, диалог всегда получался неоднозначным. Первые и вторые места моего духовного семейства были обнесены ореолом какой-то непробиваемости; зачастую диалог перерастал в монолог и мне оставалось лишь внимать словам потусторонности, хорошенечко, да потуже при этом затянув узелок на собственных устах. Я осознавал, что всё проговариваемое произносится какой-то сущностной частью меня, но та была до того разумной, до того более образованной и прозорливой, что понимая мою проигрышную позицию, я со спокойной душой предавался вслушиванию, вместо того, чтобы вступать в споры или переспрашивания, ведь многое из изрекаемого мне оставалось чуждым, множество вещей так и не получалось понять, но из-за страха ненароком прервать витийствование моего собеседника, я делался ниже травы и без нареканий, удивлялся богатству своей природы.

День за днём, ночь за ночью, я пребывал в крепкой взаимосвязи с этими образами. Она наставляли и поучали, но чем больше я вверялся им, чем больше ставил приоритет на фантастичности, нежели привычной реальности, тем пагубнее это начинало сказываться на отношении уже не только с людьми, но и с любыми объективными предметами. Прося меня что-то сделать, я не чурался подсобить нуждающемуся в моей помощи. Как-то заканчивая сессионный проект с одногруппницей, она вдруг спросила: «А представь, если весь этот труд пойдёт насмарку? Не знаю как ты, но меня бы точно инфаркт хватил, – веришь нет, – не смогу пережить такое!», – я же вяло посмотрел на неё, потом взглядом скользнул на макеты, десятки странниц рукописного текста и ясно представил себе следующую картину. Вот я стою с канистрой бензина, обливаю все наши, как выразилась моя коллега, «труды» и со спокойной совестью поджигаю полугодовалые наработки. Это видение пронеслось передо мной за секунду, но оно не оставляло сомнений, что будь у меня сейчас под рукой спички, я бы сделал всё то же самое, что так красочно обрисовало моё воображение. Моей одногруппнице я ничего не ответил, потому что моё обесценивающее отношение к вещам вскорости стало замечаться всё большим количеством людей, от чего и требовать от меня какого-то пояснения сводилось до нуля, так как поступки говорили сами за себя: переходя дорогу, я редко стал бросать взор на то, красный свет или зелёный; если сочинение, на которое я потратил пару часов и исписал с десяток странниц, по итогу меня не удовлетворяло, я, без малейших колебаний и изменений в лице, брал все рукописи и благополучно выбрасывал, после чего пожимал плечами, будто бы резюмируя: «Пустое-с!» Как всегда, самому заметить это явное отклонение мне было затруднительно, но пелена отступила в один из возвратов к родительскому очагу. Родственники решили отпраздновать возвращение их заблудшей крови и вознамерились устроить торжественный ужин, я же вызвался главным поваром десертной части планируемого меню. Должен признаться, что после сготовленного мною тогда изыска, ничего величественнее испечь больше не получалось; полагаю, что после достигнутого апофеоза, кулинарный талант решил затаиться и вылезать только по каким-то малым взысканиям, вроде оладий, небольших пирогов и т. д. Но да возвращаясь к моему шедевру, – им оказался торт «Наполеон», – судьба его оказалась далеко не такой величественной, как его десятислойный вид. Каждый, кто попробовал испечённый изыск, расхваливал, да не смел даже задумываться о попрекании молодого поварёнка, но сам шеф был далеко разочарован своим произведением. Я не помню, чего именно мне тогда не хватало, то ли в сласти не добрал, то ли коржи получились слишком твёрдыми, но расстроившись, я взял кусок и у всех на глаза выкинул его в унитаз, затем вернулся на кухню и уже было принялся забирать весь оставшийся торт, чтобы тот повторил судьбу своего собрата, как меня внезапно остановило взбунтовавшееся семейство: «Тебе что, совсем не жалко?», – звонко пролепетали все в один голос. «С чего мне должно быть жалко? Это просто предмет, такая же вещь, как и десятки других, между ними нет никакой разницы», – холодно парировал я со своей стороны, – «Нет, тут ты не прав. Каждая созданная нами вещь получает от нас частичку нашей души, она также получает свою жизнь, а выбрасывая всё на помойку, ты занимаешься тем же, как если бы решил посрамить себя самого. Вот мне самой было бы неприятно, решившись я так бездушно избавиться от того, куда вкладывала любовь, силы и терпение, а ты…», – почти со слезами заканчивала моя матерь, ведь ей всегда было свойственно доказывать свою значимость в семье кулинарным мастерством, но в отличии от неё, для меня готовка была лишь способом поддержания сил для более важных дел; еда и всё с ней связанное никогда не ставилась самоцелью, а олицетворяла собою средство приближения к чему-то в разы существенней. Одержимость родственников физическими достояниями и их укоры помогли хорошенько рассмотреть себя со стороны. Абстрагировавшись от всех старых точек зрения, мне открылось следующее: мир объектов и всего, что можно потрогать, пощупать или поверхностно затронуть превратился в подобие абсурдной реальности. Как всё обстояло с пищей и её переправляющим к чему-то более возвышенному статусом, материя была одним фрагментом жизни, даже не жизнью, а лишь жалкой пристройкой. Само главное здание, казалось, было не на поверхности, а в недрах самого человека, словно подземный город, жители которого по-настоящему живут, а не забавляются, вроде людишек с верхов какими-то детскими шалостями. Всё необходимое, должное, обязательное, правильное и нормальное во вне было постановочным, игровым, абсурдным, нелепым, а, главное – иллюзорным, чем-то нереальным. Все намеченные планы и события интерпретировались мною как пока не наступившая очередь бросания кубика, где смысл был даже не в том, какая цифра выпадет, а в самом желании продолжать вести эту мирскую игру, когда ты уже осознал бренность наружного мира. Почему нельзя полностью уйти в себя, почему человека приурочивают к существованию на двух полюсах одновременно? Ответ на это нашёлся в самих образах, так и тянущих меня жить одним только внутренним мироощущением. Каждый из двенадцати ликов был проекцией моих приглушённых эмоций и чувств, а порывание со всем внешним значило бы отсутствие материала для культивации моих представлений в что-то новое. Преисполнившись смиренной выдержки, я продолжил смотреть и действовать в миру, но уже не как мирянин, а как духовно просвещённый йогин, смеющийся над всем и вся, и осознающий никчёмность кружащей вокруг субстанции и величие майи.

Я не мог ничего с собой поделать, признать за миром его былую значимость вгоняло меня в панику, ибо переживания возникали не по поводу утраты достигнутой одухотворённости, а из-за присутствующей во всём одногранности. Редки случаи, когда кто-то удивлял меня каким-то экстраординарным высказыванием или трудно предугадываемым действием, такие неожиданности радовали и придавали веры, что всё внешнее не так уж и безнадёжно, но в большинстве случаев, любой ответ или вопрос я заранее предчувствовал. Отслеживание мыслей объективных визави было в тысячи раз проще, чем у тех же словесных оппонентов с моего внутреннего плана. Последние были искусными мастерами неопределённости и предугадать их следующий ход было тем ещё вызовом, но именно эта затруднённость в прогнозировании меня и притягивала. Развившееся равнодушие и к людям, и к вещам заделало обо мне не лучшее мнение, но, если бы я остановился, снова вверг бы бытие во власть иллюзий, меня не застал бы довольно значимый для будущих опытов мировоззренческий переворот. Смысл его был в таинстве театра. Жизнь обратилась театральным представлением, мои двенадцать серафимов стали верными актёрами, а я – их единственным зрителем.

Смешение этих двух реальностей не делало соитие обеих сторон равноценным, одна ветвь всегда оставалась ведущей и не трудно догадаться, какой именно я отдавал предпочтение. Мне хотелось узнать, не было ли во мне медленно зреющей клиники, могли ли мои божественные спутники быть предвестниками близящегося невроза или того хуже психоза? Пустившись к недрам психологии, мне удалось вывести для себя ряд идей, которые идеально описывали всё творящееся со мной в тот период времени. Здесь я лишь вкратце очерчу происходящее со мной в тот период времени, но если кто-то заметит схожесть своих психических симптоматик с моими тогдашними, то пусть не побрезгует и более полно ознакомиться с далее оглашёнными работами. В книге Рональда Лэйнга «Разделённое Я» нашлось объяснение тому, почему я сначала на физиологическом уровне (аскетическими упражнениями), а затем и на ментальном (предоставлял игру на сцене моим внутренним образам, а себя же определял за должностью зрителя) отстранялся от собственного тела и его активности. Тело, что внутреннее, что внешнее – это образ «Я» и когда мы самостоятельно отлучаемся от самих же себя, мы просто передаём вожжи контроля, как выражался Лэйнг, «невоплощённой самости». С самого раннего возраста я боролся с правильным назначением самости, не было вокруг тех, кто мог бы помочь мне целесообразно распорядиться моим задатком к самостоятельности. Изрядно намучившись самому и изведя мольбами поиграть со мной взрослых, в юношестве прогремела та же злополучная черта – я искал тех, на кого можно было бы перенести все права и обязательства о распоряжении моим бытием. Эксперимент с присваиванием самости людям прошёл не на ура. Я ещё долго сетовал на невежество тех, перед кем когда-то плясал, да фиглярствовал, ведь когда я сам обнаружил в себе инаковость, мне не удавалось уразуметь, почему же этот обывательский люд, даже видя перед собой отбивающееся от норм, не силился начать исследовать разложенную перед ним неизученность, буквально накрытую со всем сервантом, единственно чем и обделённым, так это столовыми приборами, но их поиск уже возлагался на плечи потенциальных потребителей, а они – невежды – отказывались присаживаться, да приниматься за своё блюдо. До того привереды или скорее застрявшие в своём узеньком и сжатом мирке стали казаться мне «миряне», что после утверждения в себе иной реальности, я потерял всякое доверие к окружающим и понял, что если и домогаться истины, то только своими усилиями. В моём разуверении, последние чаяния возлагались на жившие во мне персонификации чувств. Им то я и доверился, чтобы они, представлявшиеся тогда самой лучшей кандидатурой на роль управленцев, сами определяли предназначение для моей воли. Справились они со своей задачей лучше некуда, так как вскорости, каждый делаемый шаг, каждый взмах моей кисти был манипуляцией не объективного и даже уже не чисто субъективного характера; не реального и не ирреального, а гиперреального происхождения.

Сколько бы психологической литературы не твердило о плачевных последствиях гиперреального существования, пребывание между слоями разных по своей природе миров придавало мне недюжинное количество сил. Выглядел я может и подавленным, едва заинтересованным в чём-либо, но само восприятие стало острее орлиного и не в смысле опознания комара на расстоянии двух километров, а в понимании видения чего-то большего чем просто мир вещей – я начинал видеть мир идей. Близкими понятиями могут быть платоновский мир идей; пифагорейская реальность, где всё существует из чисел; существование по Демокриту, когда ты окружён не объектами, а атомами, не способными стать увиденными невооружённым глазом, но я чувствовал свою исключительность, всё вернее выкристаллизовывалось осознание готовности переступить за черту, ступить в какую-то нездешность. Пока все взбирались по эволюционным ступенькам со скоростью улитки, я летел, – да что там, парил! – со скоростью коршуна, устремлённого к добычи, словно мне услужливо дали право воспользоваться эскалатором, в то время как всем остальным воспретили из-за их недальновидности, а главное, из-за неправильного, слишком серьёзного подхода к суетной жизни. Таким вот горделивым, тщеславным и надменным делало меня самопознание. Далеко не всегда мудрость – это залог становления святым. Бывает и такое, что даже знание развращает душу и чем сильнее я доверялся внутренним порядкам, тем подвижнее становилась моя психика. Ригидность и окостенелость тоже вредны, но, если в нужное время не сбавить обороты, чрезмерная активность также может выйти боком, при чём, тело, – оно же моё «Я», – повернётся тем местом, по которому удары приходятся больнее всего.

А внутреннее пространство всё разрасталось, эволюционировало и реинкарнировало. Двенадцать чувственных персон сменялись двенадцатью месяцами и задавали ход времени. Теперь внутренний мир был не просто пространственной, но и временной протяжённостью. Знакомясь с греческими текстами, мифы о богах оплодотворяли почву для новых образов и в каком-бы воплощении теперь не являлись мои архетипы, – именно так я стал нарекать всё исходящее изнутри, – они принимались единым для всего началом – душой. Чем чаще они наведывались ко мне, тем меньше их становилось и в итоге, когда последнее посещение начисляло всего пару образов, визиты прекратились. Они отдались ими же самими возделываемой почве, заклали себя же в фундамент, выступив цементом. По исчезновению моих визитёров, возникшее после уныние не помешало мне продолжить их дело. Воздвигнутый пьедестал требовал конструирования на себе какой-то постройки и повинуясь долгу наследника, итогом моих усилий стал театр, в котором днями напролёт мог смотреть постановку за постановкой или просто медитировать в партере; всё что угодно, лишь бы продолжить доводить своё восприятие до порога, когда обуза человечности спадёт и останется одна божественность. Это было моей целью и не совру сказав, что отцепи меня кто тогда от внутренней жизни, я бы наверняка покончил с собой… Сколько не осуждай визионеров за их привязанность к ритуалам, я могу их понять, когда кроме священных актов, у тебя ничего другого то и нет; всё равно что лишить бегуна ног, пловца – натренированных лёгких, а писателя – его пера.

Не долго продлились радости и откровения. Грех самонадеянности отозвался самой природой построенной мною обители. Факт предвкушаемого вскрытия хоть и настал, да вскрылось далеко не то, что я предвидел. Было ожидание собственного удара, когда моё колдовское воображение само выведет новый актёрский состав и я продолжил бы созерцать любимые мною сцены, но к моему великому удивлению, а вместе с тем и нестерпимой болью, сами декорации, бутафория и прочая театральная атрибутика дерзнула сама нанести мне непоправимый ущерб. Театр театром, но духовное всегда более заковыристее, нежели материальное. Опасность объективной постройки в том, что она довлеет развалиться и похоронить тебя в обломках, только и всего! А вот среди фантазмов и мыслей, версия той же постройки внутри способна обернуться монстром, при чём до невероятного жестоким. Последнее-то лучше всего и стало характеризовать новое строение; некогда храм наслаждений преобразился в театр жестокости.

Спросите, в чём же заключалась жестокость? Жестокой стала потерянность себя, жестоким вышло ослепление, которому я поддался из-за надменности и тщеславности, жестоким было и то, что двери театра захлопнулись, оставив меня отрезанным от воссоединения с внешним миром, а самым больным и навсегда отпечатавшимся на мне оказался сам факт, что меня обо всём этом никто не предупредил, ни один из образов, доселе всегда помогавших, не явился с предостережением. В миг я осознал, что это и был их план, за этим они и завлекали меня по ту сторону, а я, – теперь уже сам в роли слепца и невежды, – обрадовавшись распорядителям собственной свободы, с лёгкостью отдал бразды правления. Тьфу!

Успокоившись, я стал раздумывать и стараться найти своё место в этом жестоком сюжете. Жизнь в реальности, которую я насаждал все девятнадцать лет сосредоточилась в одном месте, что позволяло судить обо всех внешних проявлениях как об инсценировке внутри разыгрываемой постановки. Ничего другого мне тогда не приходило в голову, кроме как идти напрямик. Ища материал по пояснению жестокости в театральном творчестве, на глаза попалась личность Антонена Арто¹². Его точка зрения была такова, что театральность не просто абсолютизированная форма жизни, но настолько же и жестокая. Не будь она чем-то жестоким, игра актёров воспринималась пластмассовой и неестественной, как и на кинокартине. Из выписок того периода уцелело лишь нижеприведённое: «Цель театра – это представление актёра как гиперреальности. Сюжет раскручивается не только словесным сопровождением героя, но и его мимикой, жестикуляцией, каждым действием. Так само тело предстаёт как отдельно взятый текст, чтение которого есть навык, обретаемый лишь в пределах театральных закоулков. Любой, будь то восточный мудрец или учёный-академик, если они задумаются стать самодостаточными существами, захотят ступить дальше человеческих возможностей, им придётся трансформировать себя в подобие гиперреального пространства. Но не стоит переживать, когда капкан защёлкнется. Попав в ловушку, открывается удивительная перспектива стать автором – самим постановщиком, а не простым созерцателем. Не стоит волноваться о количестве зрителей – оно всегда будет равняться единице; нет нужны проверять, запомнили ли актёры свои роли – их число будет так же не велико, как и численность зрителей. И актёры, и зрители, и постановщик пьесы – все три личности есть одна единственная персона, одна маска, которая прописана за одним единственным игроком – за нами и никем другим».