Текст книги "Осенью. Пешком"

Глава шестая

Когда о. Матвей в своем мирском платье, со странно изменившимся лицом вернулся в монастырь и направился прямо к настоятелю, под старинными сводами зазвучал шёпот ужаса, изумления и жадного любопытства. Но никто ничего толком узнать не мог.

Час спустя состоялся тайный совет монастырского начальства, на котором, несмотря на кой-какие возражения, принято было решение сохранить в строгой тайне печальный случай, примириться с денежной потерей и покарать монаха только продолжительным покаянием в каком-нибудь иноземном монастыре.

Когда ввели о. Матвея, и сообщили ему это постановление, он, к немалому изумлению великодушных судей, отказался подчиниться ему. Ни угрозы, ни ласковое увещеванье, воздействия никакого не имели. О. Матвей настаивал на своем исключении из монастыря. Если, добавил он, утерянные, благодаря его легкомыслию, жертвенные суммы, зачтут ему, как личный долг и дадут ему возможность постепенно возместить их, то это он примет с признательностью, как величайшую милость. Но с другой стороны, он предпочитает, чтобы проступок его подвергнут был мирскому суду.

Нужен был добрый совет, и дело о. Матвея через разные духовные инстанции дошло до самого Рима. Сам же он содержался в одиночной келье, под строжайшим арестом и о положении вещей ничего ровно узнать не мог. Это тянулось бы еще долго, но благодаря нежданному толчку извне все всплыло наружу и дело приняло совершенно иное направление.

Дней десять спустя после рокового возвращения о. Матвея, пришел официальный запрос, не исчез ли из монастыря монах, или не утеряно ли каким-либо из монахов такое-то – следовало описание, монастырское одеяние, оказавшееся в таинственно-сданном на вокзале на хранение ручном саквояже. Саквояж этот, находящийся на станции уже десять дней, был открыт, в виду одного темного дела: при арестованном по тяжкому подозрению мошеннике, в числе других украденных вещей оказалась и багажная квитанция на пресловутый саквояж.

Один из монахов поехал тотчас в суд за более подробными сведениями и, не получив их, помчался в главный город округа, где долго и тщетно пытался доказать отсутствие всякой связи между вещами благочестивого о. Матвея и процессом мошенника. Прокурор же, напротив, обнаружил большой интерес к этим вещам и изъявил желание лично повидать Матвея, отсутствие которого объяснили болезнью.

События эти повлекли за собой резкую перемену в тактике св. отцов. Чтобы спасти то, что еще возможно было спасти, о. Матвея торжественно исключили из ордена, предали судебным властям и обвинили в растрате монастырских денег. С того дня процессом его полны были не только портфели судей и адвокатов, но и скандальная хроника всех газет, и имя его гремело по всей стране.

Так как никто за него не вступился, орден совершенно отрекся от него, общественное мнение, представленное либеральными газетами, нисколько не щадило его, напротив, пользовалось поводом к бойкой кампании против монастырей, то обвиняемый очутился в огне подозрений, клеветы и, словом, расхлебывать кашу оказалось гораздо труднее, чем заварить ее. Но он держал себя в своей беде с отменным достоинством, и ни разу не дал показания, которое не подтвердилось бы.

Оба связанных меж собою процесса пошли быстрым ходом. Со странным чувством стоял вскоре о. Матвей, как обвиняемый, перед священниками и ризничими той местности, куда он ездил со своей миссией, странное чувство испытал он при виде хорошенькой Меты, явившейся в качестве свидетельницы, и Брейтингера, который вовсе не назывался Брейтингером, и в широких кругах известен был, как вор и сутенер, под именем Якова тонкого. Как только установили причастность о. Матвея к делу Брейтингера, этот и вся его свита исчезли, и после прений, вынесен был приговор.

О. Матвей с самого начала процесса ждал обвинительного приговора. Но обнаружение кой-каких подробностей того злополучного дня в городе, отношение к нему монастырского начальства и общественное мнение так сильно повлияли на разбор его дела, что судьи применили к его бесспорному проступку строжайшие статьи и осудили его на продолжительное тюремное заключение.

Это было для него чувствительным ударом. Ему казалось, что такой кары он все-таки не заслужил, тем более, что проступок его вовсе не был порожден настоящим злодейством. Но больше всего мучила его мысль о фрау Таннер, о том, захочет ли она даже знать его, когда он явится к ней по отбытии длительного наказания, и, главное, после такого нежданно-громкого скандала.

Фрау Таннер едва ли не больше его удручена была и возмущена этим исходом дела. Она упрекала себя в том, что без всякой нужды, в сущности, оттолкнула его. Написала ему письмо, в котором уверяла его в неизменном доверии и выражала надежду, что именно незаслуженная суровость приговора должна поддержать его и помочь ему сохранить внутреннюю непреклонность и незлобие для лучших дней. Но затем сказала себе, что у нее никакого основания нет сомневаться в о. Матвее, но что пошлет свое письмо только тогда, когда он отбудет свое испытание. И, не взглянув на свое письмо, положила его в ящик письменного стола и тщательно заперла его на ключ.

Давно уже, между тем, наступила осень. Давно уже сняли виноград. После нескольких недель ненастья поздняя осень опять улыбнулась теплыми, синими, нежно-ясными днями. На повороте зеленой реки мирно стоял, отражаясь ломаными линиями в воде, старый монастырь и глядел бесчисленными окнами в нежно-золотое сияние осеннего дня. Высоко, вдоль дороги над крутым берегом, тянулась печальная группа людей, под конвоем нескольких вооруженных жандармов. Среди арестантов был и бывший монах Матвей. Время от времени он поднимал голову и глядел на солнечную ширь долины и на тихий монастырь. Безрадостные дни переживал он, но надежда его, выдержавшая искус всяких сомнений, по-прежнему покоилась на образе красивой бледной женщины, руку которой он пожал и поцеловал перед уходом к позору. Он невольно вспомнил день накануне своей роковой поездки, когда он из тиши и тени монастыря с уныньем и тоской глядел на эту самую дорогу, и тихая улыбка скользнула по его похудевшему лицу: безрадостный покой того дня представлялся ему нисколько не лучше и не желаннее полного надежд сегодня.

Ладидель

Глава первая

Молодой Альфред Ладидель с самых ранних детских лет умел просто и легко относиться к жизни. Он хотел посвятить себя высшим наукам, но сдав кое-как и с некоторым опозданием экзамен в старшие гимназические классы, без большого сожаления последовал совету своих учителей и родителей, и отказался от ученой карьеры. И когда вопрос этот был решен, и он поступил писцом в контору нотариуса, то понял, насколько переоцениваются студенческое звание и наука, и сколь мало зависит истинная ценность человека от выдержанных экзаменов и академических семестров. Мнение это вскоре укрепилось в нем, стало преобладающим в его сознании, и нередко, в кругу товарищей, он рассказывал, как по зрелом размышлении, выбрал против воли учителей, эту как будто более скромную карьеру, и что это самый разумный и самый ценный шаг в его жизни, хотя и стоил ему больших жертв. Своим ровесникам, оставшимся в школе, которых он встречал ежедневно на улице с ранцами, он кланялся свысока и тешился, видя, как они ломают шапки пред учителями, чего он сам не делал уже давно. Целые дни он терпеливо работал под руководством своего нотариуса, не больно щадившего новичков, быстро усваивал важные, внушительные конторские приемы, которые тешили его и теперь уже с внешней стороны ставили его на одну доску со старшими товарищами. Вечером он упражнялся вместе с товарищами в искусстве курения сигар, беспечно шатался по улицам, при случае выпивал в компании кружку пива и теперь уже делал это изящно, и небрежно-спокойно, хотя еще охотнее относил к кондитеру выпрошенные у матери карманные деньги. В конторе тоже, когда другие закусывали вечером бутербродом и запивали виноградным морсом, он всегда уплетал что-нибудь сладкое, в дни скромного достатка булочку с вареньем, а в хорошие времена слоеный пирожок или миндальное печенье.

После первых лет учения он гордо двинулся в столичный город, где все пришлось ему по вкусу и по душе. Тут только вполне определились его возвышенные тяготения, и если дотоле в душе его лишь смутно бродили всякие томления и порывы, то теперь, наконец, существо его развернулось во всем своем блеске и богатстве.

Юноша и раньше уже чувствовал влечение к изящным искусствам, и тайно томился по красоте и славе. Теперь же он слыл среди товарищей и приятелей за неоспоримо-чудесного парня и даровитого малого, с которым совещались в случаях, когда требовалось явить знание хорошего тона и вкуса. Еще мальчиком он искусно и с увлечением пел, свистел, декламировал и танцевал, с годами же довел свои таланты до совершенства, и развил в себе новые. У него была теперь гитара, на которой он аккомпанировал песни и забавные куплеты, и в обществе всегда пожинал аплодисменты и славу. Затем, от поры до времени, сочинял стихи, которые экспромтом перекладывал по знакомым мелодиям на гитару и, не оскорбляя достоинства своего звания, одевался так, что вид имел совершенно особенный, почти – исключительный.

Например, галстук свой он завязывал свободным, смелым узлом, никому не удававшимся в такой степени, и свои красивые темные волосы расчесывал на удивительно-изысканный и благородный манер. Кто видел Альфреда Ладиделя, как он танцевал на собрании клуба «Смесь» или в клубе «Верность», прислонившись к спинке кресла, напевал свои веселые песенки, водил тонкими пальцами по гитаре, висевшей у него на зеленой ленте через плечо, как он обрывал, скромно пресекая шумные похвалы и опять задумчиво перебирал струны, пока слушатели не требовали бурно новой песни, кто видел это, не мог не ценить его и не завидовать ему. Кроме жалованья, он получал еще приличную сумму карманных денег из дома, поэтому мог беззаботно наслаждаться этими общественными развлечениями, и делал это в меру, без излишеств и вреда, так как, несмотря на всю свою светскость, во многих отношениях был еще почти ребенком. Он все еще предпочитал малиновую воду пиву, и когда можно было, охотно заменял обед или ужин чашкой шоколада и пирожным.

Карьеристы и завистники звали его поэтому «бэби» и, несмотря на все его таланты, не относились к нему серьезно. Это было единственное, что смущало и огорчало его. С течением времени прибавилась к этому еще одна забота, которая тихо и все мрачней и мрачней плыла над светлой весной его жизни. Как полагается в его годы, Ладидель задумчиво поглядывал на хорошеньких девушек и постоянно был влюблен то в одну, то в другую. Вначале это было новой душевной радостью, но вскоре стало причинять больше муки, чем удовольствия, оттого что по мере того, как росла в нем жажда любви, предприимчивость в этой области все ослабевала. В комнате своей он распевал, правда, под аккомпанемент гитары, много влюбленных, чувствительных песен… В присутствии же красивых девушек вся отвага его рассеивалась, как дым. Он все еще превосходно танцевал, но разговорное искусство совершенно изменяло ему при первой попытке выразить какое-либо свое чувство. Тем ярче, конечно, он говорил, пел и блистал в кругу своих товарищей, но все их похвалы и все свои лавры охотно бы отдал за один поцелуй, за одно нежное слово из уст хорошенькой девушки. Причина этой робости, так мало вязавшейся со всем его обликом, лежала в не испорченности сердца, которой друзья вовсе не предполагали в нем.

Эти, когда желания волновали их, находили свои любовные утехи здесь и там, в легких связях с горничными и кухарками, при чем, хотя была и влюбленность, но о страсти, идеальной любви и вечной верности не бывало и речи. А без всего этого молодой Ладидель любви себе не представлял. Он постоянно влюблялся в красивых, порядочных, обывательских дочерей и рисовал себе, правда, и известные чувственные наслаждения, но на первом плане было настоящее, благопристойное сватовство. В свои годы, однако, и при своем заработке, он и думать об этом не мог, хорошо понимал это, и будучи рассудителен от природы, предпочитал тайно томиться и страдать, чем, подобно другим, заводить интрижки с кухарками.

Но он нравился девушкам, Хотя замечать этого не смел. Им нравилось его красивое лицо, уменье танцевать и петь и несмелое его вожделение, и они чувствовали, что за красотой его и изысканностью таится нетронутое полудетское сердце. Но от этих тайных симпатий ему ни тепло, ни холодно не было. В клубе «Верность» он все еще пользовался популярностью и всеобщим расположением, но тень в его душе становилась все темнее и жутче, и грозила и вовсе омрачить его легкое и ясное дотоле существование. В эти тяжелые дни он ревностно работал, был образцовым нотариальным помощником, а по вечерам прилежно готовился к профессиональному экзамену, отчасти, чтобы дать другое направление своим мыслям, отчасти затем, чтобы скорее и вернее добиться желанного положения, и выступить в качестве претендента и жениха с известными шансами. Времена эти, однако, никогда не были продолжительными. Усидчивость и усиленная умственная работа не были его сильной стороной. Когда рвение его утихало, юноша опять принимался за гитару, манерно и томно прогуливался по красивым улицам столицы, или писал стихи в свою тетрадку.

В последнее время стихи эти были влюбленного, чувствительного свойства, и состояли из слов, строф и красивых оборотов, которые он вычитывал в одном, другом стихотворном сборнике и удерживал в памяти. Он связывал их без особого усилия и получалась миленькая мозаика из избитых выражений популярных поэтов и других наивных плагиатов. Ему доставляло удовольствие списывать начисто эти стишки своим красивым канцелярским почерком, и он забывал при этом на час-другой свое горе. У него была счастливая черта – в тяжелые, как и в светлые дни, он легко увлекался игрой и за этим забывал многое важное и существенное.

Один только ежедневный уход за своей красивой внешностью отнимал у него порядочно времени: расчесывать щеткой и гребнем свои длинные темные волосы, фабрить и поглаживать свои маленькие, светлые усики, завязывать галстук, тщательно смахивать пылинки с сюртука, чистить и полировать ногти. Часто также занимался он приведением в порядок и рассматриванием своих сокровищ, которые хранил в ящике из красного дерева. Там лежала: пара золоченых запонок, переплетенная в зеленый бархат книжечка, с надписью: «Не забудь меня», в которую вписаны были имена близких друзей и дни их рождения, белая костяная ручка с резьбой, филигранным, готическим украшением и крошечным стеклышком – если поглядеть в него на свет, то видно было изображение нидервальдского памятника, – затем серебряное сердечко, которое можно было открыть крохотным ключиком, воскресный, карманный нож с черенком из слоновой кости и вырезанными на нем эдельвейсами и, наконец, сломанная брошка, с несколькими, отчасти выпавшими, гранатовыми камешками. Брошку эту обладатель ее рассчитывал позднее, при торжественном случае, переделать в украшение для самого себя. Само собой разумеется, что была у него и тонкая, изящная трость, набалдашник которой изображал голову борзой собаки, и булавка для галстука в форме лиры. Точно так же, как он хранил и лелеял свои драгоценности и изящные безделушки, так же благоговейно носил он в себе любовное пламя; то с радостью, то с печалью вглядывался в него и уповал на время, когда тепло его сообщится достойному предмету.

Меж тем, среди товарищей, обозначилось новое настроение, которое не пришлось по вкусу Ладиделю и сильно поколебало его популярность и авторитет. Какой-то молодой приват-доцент высшей технической школы стал читать вечерние лекции о народном хозяйстве, усердно посещавшиеся конторщиками и мелкими чиновниками. Все знакомые Ладиделя ходили туда, и при встрече заводили пламенные споры о социальных вопросах, в которых Ладидель не мог и не хотел принимать участия. Говорили речи, читали и рядили о книгах, он также попробовал было интересоваться этим, подражать другим, но в глубине души считал это лишь чванством и тщеславием. Он скучал и злился, так как, благодаря этим новым веяниям, его таланты почти забыты были товарищами; ими едва интересовались, и он все ниже и ниже спускался с прежней своей высоты в бесславные сумерки.

Вначале он еще боролся, несколько раз брал с собой домой толстые книги, но находил их безнадежно-скучными, со вздохом откладывал их в сторону, и, наконец, махнул рукой и на ученость и на славу.

В те дни, когда он не так уже высоко носил свою высокую голову и томился недовольством, он забыл побриться в одну пятницу, что делал всегда в этот день и во вторник. Поэтому, возвращаясь вечером домой, и, миновав уже улицу, где жил его парикмахер, он зашел в близкую, от своей кухмистерской, скромную парикмахерскую с тем, чтобы наверстать упущенное. Хотя заботы и угнетали его, но привычкам своим он оставался верен. Да и потом, для него всегда было развлечением провести четверть часика в парикмахерской. Он не раздражался, если приходилось и обождать немного, спокойно садился в кресло, просматривал газету и разглядывал иллюстрированные объявления на стене о мылах, головных помадах и фиксатуарах для усов, пока приходила его очередь. Тогда он с удовольствием откидывал назад голову и испытывал истинное наслаждение, когда осторожные пальцы парикмахера, холодная бритва и, наконец, нежная кисточка касались его щек.

В таком же сразу охватившем его хорошем настроении, под шум звучавших от ветра медных тазов над входной дверью, вошел он в зал парикмахерской, поставил трость у стены, повесил шляпу, прислонился к спинке широкого кресла и тотчас услыхал тихий шум душистой мыльной пены. Молодой подмастерье тщательно побрил, вымыл его, поднес ему овальное ручное зеркальце, вытер ему щеки, играя, провел по ним кисточкой и вежливо спросил: «Не угодно-ли еще чего?» Затем, тихой поступью пошел вслед за вставшим гостем, почистил щеткой воротник его сюртука, получил деньги и подал ему шляпу и трость. Все это привело молодого Ладиделя в благодушное, приятное настроение. Он уходил уже и сложил было губы, чтобы засвистать что-то веселое, как вдруг молодой парикмахер, на которого он едва взглянул, спросил: «Простите, вы не Альфред Ладидель?»

Он удивленно ответил «да», посмотрел молодому человеку в глаза, и тотчас узнал в нем школьного товарища Фрица Клейбера. При других обстоятельствах встреча эта доставила бы ему мало удовольствия, и он воздержался-бы от возобновления знакомства с помощником парикмахера, которого стыдился бы пред своими товарищами. Но он был в ту минуту слишком хорошо настроен, да и гордость его и сознание сословного достоинства значительно поубавили тон в последнее время. И отчасти, вследствие доброго расположения духа, отчасти из потребности дружбы и чувства признательности, он протянул парикмахеру руку и сказал: «Скажите! Фриц Клейбер! Но ведь мы, надеюсь, на ты с тобою?.. Как поживаешь?»

Школьный товарищ пожал протянутую руку, радостно ответил на ты, и, так как сейчас у него было много дел, они условились встретиться в воскресенье после обеда. Парикмахер очень радовался предстоящему свиданию и признателен был старому товарищу за то, что, несмотря на высшее свое положение, вспомнил их школьную дружбу. Фриц Клейбер всегда питал известное чувство обожания к своему соседу и классному товарищу, превосходившему его всякими житейскими талантами. Нарядная внешность и на этот раз произвела на него глубокое впечатление. И в воскресенье, едва окончив работу, он тщательно стал готовиться к визиту. Надел лучший костюм и по улице двигался со всевозможными предосторожностями, чтобы не запылить его. Прежде чем войти в дом, где жил Ладидель, он вытер сапоги газетным листом, и затем уже бодро поднялся по лестнице и постучался в дверь, на которой белела большая визитная карточка Ладиделя.

Этот тоже подготовился к свиданию. Ему очень хотелось произвести блестящее впечатление на своего земляка и товарища детских лет. Он встретил его с большой сердечностью, хотя не без некоторого оттенка превосходства. На столе дымился отличный кофе, стояло прекрасное печенье, которыми он запросто, по-студенчески, стал потчевать Клейбера.

– Без церемоний, дружище, не правда-ли? Напьемся кофе, а потом погуляем, если ничего против этого не имеешь?

Он ничего против этого, конечно, не имел. Поблагодарил, сел, пил кофе, ел печенье, выкурил предложенную ему папироску и выразил по поводу этого прекрасного приема такую неподдельную радость, что и у кандидата в нотариусы сердце умилилось. Они болтали, как в старину, как близкие, родные, о былом, об учителях, товарищах и о том, что сталось со всеми ими. Парикмахер рассказал, как ему жилось с тех пор, где он побывал; потом заговорил другой, подробно изложил повесть своей жизни, свои дальнейшие планы. В заключение, снял гитару со стены, настроил ее, провел пальцами по струнам, запел, и пел песню за песней, все веселые вещи, и у парикмахера глаза полны были слез от смеха и удовольствия.

От прогулки они отказались, и вместо того, рассматривали некоторые сокровища Ладиделя, при чем разговорились о том, как каждый из них представлял себе хорошую, пристойную жизнь. Притязания парикмахера оказались, конечно, гораздо скромнее притязаний его друга, но вместе с тем и совершенно неумышленно он возбудил и зависть и почтение Ладиделя оказавшимся у него козырем. Он сообщил ему, что у него невеста в том же городе, и предложил как-нибудь свести к ней приятеля: он будет желанным гостем в ее семье.

– Подумать! – воскликнул Ладидель. – У тебя невеста! До этого я еще не дошел… И решено уже, когда повенчаетесь?..

– Не совсем. Но больше двух лет нам ждать уже не придется. Мы уже больше года помолвлены. Мать моя мне три тысячи марок в наследство оставила. Если хорошенько поработать год-другой и прикопить немного денег, то смогу собственное дело открыть. Я и место уже наметил, в Шафгаузене, в Швейцарии. Я там два года работал. Хозяин любил меня, сейчас он стар уже и недавно писал мне, что если я найду денег, то он охотно мне дело свое переуступит и недорого. А я хорошо дело его знаю, место бойкое, возле гостиницы, много приезжих заходят, потом еще торговля открытками. Он сунул руку в боковой карман своего коричневого воскресного сюртука, вынул бумажник, и тотчас нашел письмо шафгаузенского хозяина, а также открытку в шелковистой бумажке.

– Ах, Рейнский водопад! – воскликнул Альфред, и оба вместе разглядывали открытку.

Это был Рейнский водопад в пурпурном бенгальском освещении. Парикмахер все описал, он там каждый уголок знал, рассказывал, как много иностранцев приезжают смотреть это чудо природы, опять заговорил о хозяине, о его деле, прочитал его письмо, и говорил много, с увлечением, и приятель его тоже опять разговорился. И ему хотелось показать, что и он не лыком шит. Он завел речь о нидервальдском памятнике, которого никогда, правда, сам не видел, но один из его дядей видел его, открыл свою сокровищницу, вынул костяную ручку и дал своему другу поглядеть в стеклышко на таившуюся внутри достопримечательность. Фриц Клейбер охотно согласился, что это не хуже его красного водопада, и опять скромно предоставил слово Ладиделю, который теперь отчасти из искреннего интереса, отчасти из вежливости, стал расспрашивать гостя про его ремесло. Разговор шел весьма оживленно. Ладидель умел задавать все новые и новые вопросы, и Клейбер давал добросовестные, точные ответы. Говорили о точении бритвы, о способах стрижки, о помадах, о маслах, и Фриц вынул кстати из кармана маленькую фарфоровую баночку с дорогой помадой и предложил ее, в качестве скромного подарка, своему другу и хозяину гостеприимного дома. Ладидель, после некоторых колебаний, принял подарок, открыл баночку, понюхал, попробовал и поставил ее на умывальник. Тут он воспользовался случаем, и показал Фрицу свои туалетные принадлежности, не отличавшаяся роскошью, но вполне добротные и умело выбранные; насчет только качества мыла Клейбер был иного мнения и рекомендовал другу мыло, имевшее, правда, легкий запах, но не содержавшее никаких вредных веществ.

Наступил вечер. Фриц собирался ужинать у своей невесты, и сердечно поблагодарив за прием, распростился. Ладидель тоже находил, что они прекрасно провели день, и они условились встретиться опять во вторник или среду вечером.