Текст книги "Тайна генерала Каппеля"

– Карлуша, прощайте!

Однако взвести курок Борис Иванович не успел, так как на него набросились несколько офицеров из пулеметной команды. Револьвером завладел капитан Шендринский, который тут же стал убеждать старого полковника, что стреляться пока преждевременно, так как положение арестованных неясное. Однако полковник Рубец был крайне расстроен неудавшейся попыткой самоубийства, он всегда говорил, что не желает принимать смерть в плену, в страданиях и пытках, потому что откажется служить большевикам, которых считал мерзавцами.

– Зря вы меня остановили, господа! Лучше самому застрелиться, чем терпеть издевательства и мучения от хамов…

Тяжелая сцена была прервана внезапным топотом ног за дверью, и кто-то из офицеров крикнул:

– Господа, сюда идут с обыском!

Хартлинг отпрянул от Рубца, тяжесть в кармане жгла ему руку. Он метнулся к буфету, на котором лежала забытая кем-то папаха. Закрыв ее спиною, подполковник вложил в нее гранату и отпрянул, как раз вовремя. В зал вошли юнкера и солдаты мятежных батальонов, держа своих офицеров под прицелами винтовок.

Всех обыскали по одному, отобрали револьверы и пистолеты, нашли и злополучную гранату. Подполковник тихо подозвал к себе портупей-юнкера Кардакова, бывшего ротным писарем и находившегося в зале вместе с арестованными офицерами.

– У меня на квартире деньги, между двумя матрасами на кровати лежит пачка, в ней 330 тысяч рублей. Это жалование для юнкеров роты, я должен был выдать его завтра.

Как Хартлинг и рассчитывал, портупей-юнкеров освободили, но в собрание тут же ввели арестованных офицеров 2-го и 3-го батальонов. Из их коротких рассказов выяснилось следующее – почти всех взяли на квартирах, выломав двери. Только командир 5-й роты капитан Капусткин долго не сдавался, и когда стали ломать филенку, успел выстрелить два раза – в свою жену промахнулся, а себя смертельно ранил в голову.

Оказал сопротивление и полковник Боровиков, отличавшийся крепким телосложением, – услышав о волнениях в батальоне, он стал обходить роты. И тут на него набросились солдаты, пытаясь скрутить. Началась свалка. Дежурный офицер подпоручик Куминг начал расстреливать из револьвера нападавших. Выпустив барабан, он затем бежал в горы к радиостанции, которую, как все знали, охраняли японцы. Солдаты его преследовать не стали, да и стрелять тоже. Да и здесь оружием угрожали, но не применяли, да и вели себя корректно, не как сторонники Ленина.

Вот это окончательно успокоило подполковника Хартлинга. Он уверился, что расстреливать их никто не будет, да и под арестом долго держать не станут. Их изолировали, чтобы не помешали очередной переворот в городе произвести. Офицер усмехнулся: «Эти «товарищи» большевикам явно не товарищи. Скорее всего, эсеры устроили заматню, уж больно похожи методы. Но кто из интервентов им помог все это дело провернуть?»

Глава четвертая

29 января 1920 года

Восточнее станции Куйтун,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

Возок, скрипевший полозьями, бросало из стороны в сторону, и Василий Осипович прилагал титанические усилия, чтобы его не кинуло на генерала Каппеля. Тот полулежал на овчинном тулупе, под который добрые селяне плотно набили душистого сена, и спал, накрытый с головою дохой. Вырыпаев минута за минутой вспоминал вчерашний день, самый счастливый в своей жизни, ибо впервые он стал очевидцем настоящего чуда, того самого, на чем держится человеческая вера.

– Отмолили…

Возок тряхнуло, полковник чуть не прикусил язык. И моментально решил, что и вслух больше о том говорить не будет, и даже про себя. Перед ним чередой проплыли бледные, ошеломленные лица офицеров штаба, когда он, поддерживая чуть ли не на весу, завел Владимира Оскаровича в теплый дом. Спустя минуту, которая ушла на то, чтобы повернуть колесики на керосиновых лампах, загоревшиеся фитили полностью осветили лицо воскресшего главкома. Потрясение оказалось настолько велико, что на секунду ему показалось, что проснувшиеся люди онемели, как древние греки, что узрели Горгону Медузу. Потом внезапно наступившая тишина взорвалась единодушным воплем.

Однако Василий Осипович опомнился и, несмотря на генеральские погоны на плечах некоторых штабных, двумя резкими командами от лица главкома навел тишину и порядок. С удивлением он мысленно отметил, что даже генерал Войцеховский, уже отдавший приказ номер один о своем вступлении в должность главнокомандующего в связи со смертью Каппеля, охотно подчинился. Причем у Сергея Николаевича на лице прямо-таки читалось нескрываемое облегчение, какое бывает у человека, внезапно скинувшего со своих плеч тяжкую гнетущую ношу.

На ведущего заутреню в церкви батюшку с горящими, как раскаленные уголья, истовой верой глазами смотрели не просто почтительно, а как на святого. Не то что в храме, на площади было не протолкнуться – в глазах рябило от разнообразной одежды, грязной у солдат и праздничной у местных жителей, – казалось, что у церкви собралось все село, от мала до велика. Пришли даже десятки чехов из эшелонов на станции – им, видевшим Каппеля в гробу, было не меньшим, а то и большим изумлением узреть его в церкви живым на благодарственном молебне.

Вырыпаев, как и подошедший к нему румынский военный врач Данец, наконец добравшийся до Тулуна, поражены были никак не меньше – главнокомандующий поправлялся от смертельной болезни прямо на глазах, даже перестал кашлять. Если в начале службы Владимир Оскарович еле стоял на ногах, то после причастия довольно бодрым шагом вышел на площадь и произнес целую речь, что раньше никогда не делал.

Говорил генерал Каппель простые слова, но с такими же горящими, как у батюшки, глазами. Полковник не мог по памяти вспомнить и половину сказанных генералом слов, но его до сих пор не покидало чувство необычайного воодушевления, словно испил живой воды. Да, они пока отступают, но война идет не за идеи, а за души людей, за будущее страны. И нынешние победители еще рано торжествуют победу, ставя памятники Иуде и Каину, играя на самых низменных чувствах, смущая людские души дьявольским наваждением полной свободы и всеобщего счастья. Еще всех ждут тяжелые испытания, боль и смерть, но разве может быть иначе, если идет речь о спасении будущего России.

Простые, но берущие прямо за душу слова вызвали слезы не только у него, образованного человека начала ХХ века, материалистического, отринувшего духовные ценности еще в мировой бойне, а сейчас совсем очерствевшего сердцем в не менее кровавой междоусобице. И если слезы проступили на глазах офицеров, то что сказать о простых солдатах или рабочих воткинских заводов, что взяли в 1918 году в свои натруженные руки оружие, сопротивляясь большевицкому порядку.

Про местных крестьян и говорить было трудно. Впервые за эти долгие месяцы войны полковник Вырыпаев узрел немыслимое – добрая сотня селян, которые, что весьма возможно, были совсем недавно партизанами, сами пришли с оружием, вступив в ряды не победителей, а отступающих и почти обреченных недавних врагов.

Что это, если не чудо?

Правда, опасаясь за жизнь семей, трое кряжистых, заросших бородами крестьян зрелых лет попросили Владимира Оскаровича их якобы мобилизовать – обычная практика в годы гражданской войны. И после красноярской катастрофы, где главком дал мобилизованным в Белую армию солдатам выбор – идти на восток с оружием в руках или сдаться на милость победителя, – отступавшие войска получили пусть и небольшое, но пополнение «насильственно призванными» добровольцами.

Незаметное подкрепление в рамках всей армии, но в огромном числе влившихся в ряды сильно поредевшего Нижнеудинского стрелкового полка, который только сейчас стал представлять собою укомплектованную по довоенным штатам роту. Не многие бригады и дивизии, отступавшие сейчас по заснеженным дорогам, могли похвастаться наличием такого большого числа активных штыков. Это вселило надежду в сердце, может быть, все повернется к лучшему, и Вырыпаев посмотрел на Каппеля.

И непроизвольно вздрогнул, когда заметил пристально смотрящие на него с открытой насмешкой серые глаза…

Чита,

главнокомандующий войсками

Российской Восточной окраины

генерал-лейтенант Семенов

В такой растерянности Григорий Михайлович еще никогда не пребывал – белое движение гибло прямо на глазах, а он ничего не мог сделать. Да и никто на его месте не смог бы противостоять накатывающим свирепым прибоем штормящего моря событиям.

Сегодня телеграф принес ему ошеломляющее известие о перевороте во Владивостоке. К власти там пришло Приамурское земское правительство, набранное из той же «общественности», что и почивший недавно иркутский Политцентр. И, судя по растерявшемуся японскому офицеру связи, для восточных союзников это было так же неприятно удивившим явлением. Гадать не нужно – чехи и американцы даже не скрывали свою весомую роль во вчерашнем событии. Они как заведенные делали ставку на «демократию» и при этом прекрасно понимали, что та, будь это приснопамятный Комуч или Политцентр, не может противостоять крепнущим каждый день большевикам и скорее рано, чем поздно, сменит свой «розоватый» цвет на определенно красный, без всяких оттенков.

Дальше дурные новости посыпались как из рога изобилия, словно желая окончательно сломить волю к продолжению борьбы. На станцию Верхнеудинск прибыли поезда главнокомандующего союзными войсками Жанена и командира чехословацкого корпуса Сыровы. Атаман Семенов быстро сложил один к одному, Иркутск и Владивосток, и результат получался самый скверный – в Забайкалье «союзники» явно готовятся провести нечто подобное. А сила у них есть – эшелоны с вооруженными до зубов частями 2-й чешской дивизии растянулись тонкой кишкою от Байкала до Маньчжурии.

Противопоставить чехам ему нечего – все части задействованы, большую угрозу представляет район города Сретенска. Партизаны стягивают туда большую часть своих сил, а они у них немалые. У красного вожака Журавлева семь полков кавалерии, в каждом от пятисот до тысячи двухсот шашек, то есть почти по полному, немыслимому сейчас довоенному штату, а казаков в них много. В белых казачьих полках едва по три-пять сотен станичников, никак не больше.

Дело в том, что 70 лет назад, когда было сформировано казачье войско, в его 3-й и 4-й отделы вписали в казаки в большом числе ссыльнокаторжных поселенцев и крестьян, и оказачить их потомков воинским духом не удалось. Да что там – еще 20 лет тому назад эти «сынки» (так их презрительно называли родовые казаки 1-го и 2-го отделов) служили пешими в батальонах, и лишь после китайского похода их заставили пересесть на коней. А посему два года назад значительная часть нерчинских и аргунских станичников пожелала добровольно расказачиться, не желая нести тягот. Вот и сейчас эти самые «сынки» массово перешли в партизаны и, что самое плохое, потянули за собою ослабевших духом и потерявших веру своих соседей – природных казаков, чьи пращуры еще с легендарным Ермаком пришли в Сибирь.

Теперь к семи конным полкам красные спешно формируют еще три, сводят их в бригады и дивизию, есть у них и пехота – два полка из крестьян и полнокровный батальон из китайских «интернационалистов», которым пограбить зажиточных казаков – одно удовольствие. И вооружена эта рать прилично – винтовки чуть ли не у всех, семь десятков пулеметов, четыре пушки. Хорошо, что с боеприпасами у них нужда великая, так что продержаться можно. Но вот если чехи помогут им патронами и снарядами из своих эшелонов, то придется плохо, очень плохо.

А такое может произойти, и весьма скоро – в мятежном Прибайкалье в селе Бичуре партизаны уже выбрали насквозь большевицкую, но с участием «общественности» власть – ревком. И начали сводить вольницу в три регулярных полка по шесть пехотных рот и три эскадрона конницы при пулеметах, по две тысячи бойцов в каждом.

Так что вскоре его войска начнут дожимать с двух сторон, да так, что мало не покажется!

Южнее Братска,

река Ангара,

командир учебного морского полка

полковник Казагранди

– Мой полк намеренно ушел от железной дороги, чтобы не оказаться между молотом и наковальней!

Полковник Казагранди вспомнил свою гимназическую юность и сумел солгать с поистине честным взором. И два бородатых мужика, вожаки местных партизан, суровые и неулыбчивые, сидевшие напротив него, поверили в эти слова. Он это понял по едва заметной мимике, когда те мимолетно обменялись взглядами, ибо людям свойственно принимать на веру то, что вписывается в их представление о существующем положении дел.

– Там бы я и мои солдаты попали под командование Каппеля, которого считаем авантюристом!

Так вдохновенно Николай Николаевич еще не лгал никогда в своей жизни. Его полк, который должен был войти в дивизию морских стрелков контр-адмирала Старка, не успел в нее влиться – та рассеялась еще при отступлении до Енисея. От Красноярска свой отряд Казагранди вел в составе северной колонны генерал-майора Сукина, что пошла к Иркутску не по Московскому тракту вдоль железнодорожной нитки Транссиба, а по реке Ангаре. Путь выходил вдвое больше верстами, но зато на нем было легче найти фураж и продовольствие в не разоренных войной и разрухой таежных деревеньках. Да и сменить уставших лошадей на свежих проще, и ровная ледяная гладь Ангары позволяла идти гораздо быстрее. Без всяких ухабов и занесенных снежком ямок, как на тракте. Или, не приведи такого в жизни с ее испытаниями, – на проселочных переселенческих дорогах.

У деревни Дворцы он получил разрешение от генерала Сукина уйти по левому притоку Чуне до деревни Выдрино, а там перебраться по проселку до деревушки Андзеби, что была южнее Братска на той же Ангаре. Путь выходил намного короче и, главное, позволял отряду морских стрелков не испытывать тягостей в снабжении, ибо продвигавшаяся по Ангаре шеститысячная колонна белых подчистую выметала накопленные таежниками запасы, оставляя тем на смерть или милосердие десятки тифозных, которых везти с каждым днем становилось все труднее и труднее. На последнее рассчитывать было трудно: крестьяне обозлены реквизициями до крайности – раньше их делали партизаны Бурлова, а теперь отступавшие колчаковцы. Иногда местные повстанцы пытались устраивать засады, вот только с дробовиками и ружьями против пулеметов и винтовок воевать на широченной речной глади невозможно, с таким примитивным оружием лучше засады в дебрях устраивать, но белые в тайгу и не совались.

Рискнул следовать самостоятельно один лишь отряд Казагранди, слишком утомительным опытному офицеру показался поход в общей колонне. Все восприняли его решение как безумие – идти предстояло мимо таежного села Шиткино, центра страшного партизанского восстания, что полыхало в здешних краях летом. Но то было не сумасшествие, а выверенный расчет – вся партизанская вольница стягивалась к Транссибу, желая хорошо обогатиться на грабеже беззащитных горожан. Такое было повсеместно, Казагранди собственными глазами видел ободранных до последней нитки обывателей городков и станций. Среди них было множество перепуганных до икоты интеллигентов, теперь смертельно дрожащих при близком знакомстве с «революционным народом». Тех самых земских либералов и общественников, кто радостно приветствовал наступившее «царство свободы» и своим целенаправленным саботажем привнес свою лепту в крушение белой власти. Вот теперь они на своей шкуре испытали торжество наступившей, не обремененной образованием, истинно народной «демократии».

В Шиткине, как полковник и рассчитывал, партизан не оказалось – все ушли к Нижнеудинску и Канску, а потому отряд прошел сквозь таежные дебри легко, даже без стычек, и вышел к Ангаре, где он и встретился сейчас с представителями партизан. И уже понял главное по мимолетному разговору – так называемая дивизия Бурлова ушла к северу, где и рассчитывала остановить белые войска. Его полк подошел опять в удобный момент – в Братске повстанцев было мало, их представители даже не угрожали, предложили только разоружиться и идти дальше к Иркутску. Эту легкую попытку нажима Казагранди отмел начисто – «ведь они ушли от страшного генерала Каппеля, который их может расстрелять за неповиновение, потому без пулеметов и винтовок им никак нельзя».

Крестьяне уже испуганно молчали, ничего не требуя – хоть в отряде и было всего три сотни стрелков, но имеющиеся на санях полтора десятка станковых «максимов» видели все селяне, молва их многократно умножила, доведя число до шестидесяти. Что и подтвердил сам полковник с честными глазами. И поделиться отказался, сказав, что самим нужно. Крестьяне с житейским прагматизмом точку зрения офицера восприняли с фатализмом – раз нет сил разоружить отряд, зачем угрожать, пусть идут дальше подобру-поздорову! Попасть под смертоносный свинцовый шквал целого пулеметного батальона, как оценили силу отряда бывалые фронтовики, себе дороже, лучше самим дать продовольствие и фураж, и скатертью дорога…

Только один выбор стал самым трудным для полковника – идти дальше по Ангаре было опасно, в Балаганске собралась целая партизанская «дивизия», вооруженная уже такими же пулеметами и винтовками. Путь по притоку Оке он отмел сразу – она шла к Зиме, уводя от Иркутска, туда, где стояли чешские эшелоны и придвигались повстанческие отряды. Край, разоренный войною, по которому продвигались еще остатки колчаковских армий, подметая в деревнях все съестное подчистую.

Нет, туда идти нельзя – только на Иркутск. А прорываться боем через Балаганск или постараться обойти его лесостепью, через бурятские стойбища можно – пулеметы на открытой местности могут смести даже противника, вдесятеро многочисленнее; он эту нехитрую и жестокую аксиому еще на войне с германцами собственной кровью оплатил. Тем более патроны имелись – в обозе шло целых семь подвод, груженных цинками.

Западнее села Кимильтей,

адъютант главнокомандующего

армиями Восточного фронта

полковник Вырыпаев

– Я ведь умер, Вася, на том разъезде, – Каппель говорил глухо, было видно, что слова даются ему с большим трудом. – Видел далекий свет из черноты словно тоннеля, и устремилась моя душа к нему… Есть душа, есть – это только тело наше умирает…

Вырыпаев замер, даже затаил дыхание, стремясь не пропустить ни единого слова, заметить малейшее изменение в интонации, уловить эмоции любимого генерала. Каппель стал иным, пусть это было незаметно, но глаза главкома определенно говорили о том.

– И знаешь, говорят, что жизнь человека проходит перед его глазами? И я видел эту жизнь, но иную, ту, которая была после жизни. Удивительно, но это так. Я видел себя в гробу, который везут через Байкал, потом меня хоронят в Харбине, в Маньчжурии…

– Мы покинули Россию?! Большевики победили?!

Василий Осипович не сдержался от восклицания, настолько неожиданно было сказанное сейчас. И обмяк – в глубине души он сам понимал, со дня оставления Омска, что все пропало, не будет победы, а лишь горестный исход проигравших. Но в глубине души теплилась надежда, что все может измениться со временем или неожиданно – вчерашний день высек искру, но сейчас еще не успевшее подняться пламя было затушено, словно ушатом воды, тихо произнесенными словами Каппеля.

– Да, мой друг, красные победили, ибо смогли привлечь к себе умы и сердца населения. А нам не хватило той идеи, что могла бы объединить людей в борьбе с ними! Мы проиграли…

Слова генерала прямо ошпарили своей прямотой и откровенностью – Василий Осипович насупился, посерел лицом. Выходит, все жертвы напрасны, а спасения нет. Их всех, кому повезет или не посчастливится погибнуть в бою или от болезни, это с какой стороны посмотреть, ждет лишь тяжкий исход на чужбину да горький хлеб ее вдали от родины.

– Знаешь, Вася, странно все это – знание будущего. Это действительно проклятье, как говорили древние, – обладать таким даром… Но, с другой стороны, возник у меня вопрос – а почему мне дали посмотреть на это самое будущее, а потом вернули в измученное болью тело? Ведь я не хотел этого, отмучился, а ведь нет, вернулся, супротив собственной воли, мертвец в мир живых. И только сейчас понял, зачем все это…

Каппель замолчал, о чем-то напряженно размышляя, а Вырыпаев ждал, понимая, что разговор еще не окончен и вскоре последует главное, то, которое даст ответ на один-единственный вопрос. Не как, а для чего воскрес его старший друг – ведь не только он сам, но и доктор зафиксировали самую доподлинную смерть, которую много раз зрели за эти годы войны. Да и не мог больной человек, пролежав на морозе сорок часов, не окоченеть в ледышку. Тут только Высшее Провидение способно сотворить такое чудо – но ведь не просто так все произошло?!

Нет, человек – удивительно живучее существо, тут есть множество примеров. Вырыпаев вспомнил рассказанное кем-то очень давно самое настоящее чудо, видимое в далеком Тибете, – там полуголый монах просидел пару суток среди заснеженных гор и не только не замерз, но даже простуду не подхватил. Или тот же летаргический сон взять – признаки смерти налицо, но человек-то живой?

Не сделали ли они с доктором Данецом ошибку, посчитав генерала уже умершим? Да и с видениями из далекого будущего не все так просто – тот же святой Сергий Радонежский был уверен, что победа русских над татарами будет полной, но потери огромными, а князь Дмитрий Иванович уцелеет в бою. Последний ведь принял бой в передовом полку, уповая на пророчество, – и ведь сбылось оно! Пали в битве все воины, сражавшиеся рядом с ним, а московского князя извлекли из-под завала тел в посеченных доспехах, но живого и без серьезных ранений.

Разве такое не чудо?

– Большевики победили, это так! Но проиграли ли мы еще? Вот в чем вопрос, друг мой!

Каппель с закрытыми глазами начал вслух тихо говорить, и Вырыпаев мгновенно замер, боясь пропустить слово. Вот то, чего он ждал, – не откровение ли это, что посещает очень немногих, тех, кто давно перешагнул рубеж, отделяющий живых от мертвых.

– Да, красные победили, но в наших силах еще сделать так, чтобы их победа не была полной, распространившись на всю Россию! Я за единую и неделимую, но не большевицкую Россию. Она будет такой в отдаленном будущем, если удастся отстоять сейчас ее часть, где не будет им места. Страшно видение, где малороссы считают великороссов лютыми врагами, где объединенная под красной звездою, серпом и молотом величайшая держава распадается на враждебные друг другу народы, в одночасье потеряв гордое наследие предков! Я будто еще одну жизнь прожил, другую, не свою!

Слова Каппеля падали тяжелыми камнями, и Василий Осипович вздрагивал от них. Такое откровение его потрясло, и пусть многое было непонятным и неясным, суть полковник сразу уловил – объединенная большевиками силою победителя страна развалится через долгие годы. И понятно почему – идея может быть красивой и доступной, увлечь сотни тысяч людей, но счастье всех на лжи никак не построишь. Обильно пролитая кровь сотен тысяч людей рано или поздно падет на голову победивших палачей, что своим «красным террором» залили страну повсеместно, и даст совсем иные всходы, отнюдь не те, на которые рассчитывали.

– Мы не можем им противостоять сейчас, но в наших силах, Вася, не дать им торжествовать полную и окончательную победу. Нужна передышка, выигрыш времени… Отступление не есть еще окончательное поражение, мы пока не разгромлены, слишком далек Байкал от Москвы. Если удержимся, то будет совсем иной исход…

Зима,

командующий Западной группой

ВССА Нестеров

– Эта партизанская вольница плевать хотела даже на приказы Иркутского ревкома и своего же командующего! Они совсем одичали в тайге, прямо бандиты какие-то!

Бывший штабс-капитан колчаковской армии, а ныне командующий советскими войсками на Зиминском фронте Александр Герасимович Нестеров был в ярости. Вместо прихода всей Балаганской партизанской дивизии Дворянова тот отправил к Зиме лишь два полка – 1-й Ангарский Игнатова и 3-й Илимский Куклина, каждый численностью в неполный батальон в четыре сотни бойцов. Сама же дивизия тремя другими полками заняла оборонительные позиции перед Балаганском, в полсотне километров от Зимы к северу. Этот вожак явно руководствовался своими собственными соображениями и отнюдь не хотел вставать на пути отступавших белых.

Хуже было другое – не имея никакого понятия о новой революционной дисциплине, пришедшие к Зиме крестьяне совершенно не желали исполнять приказы бывшего белого офицера, и лишь настойчивые призывы приехавшего к ним комиссара заставили их повиноваться. Вот только иллюзий Нестеров на этот счет не питал – стоит белым нажать посильнее, и партизаны, не знающие линейного боя и привыкшие нападать исподтишка, разбегутся на все четыре стороны, и никакой комиссар их не удержит – затопчут на бегу, как стадо кабанов, или пристрелят, что вернее.

Хорошо, что своих сил, прибывших из Иркутска, было достаточно для победы над уже порядком сломленным противником, истерзанным тифом и практически не имеющим боеприпасов. Длинные колонны на санях, растянувшиеся вдоль Транссиба, не внушали опасения – боя не будет, а лишь избиение, а уж патронов и снарядов его бойцы не пожалеют, из Иркутска взяли с большим избытком, по три боекомплекта.

Чехи приняли ультиматум ВРК и открыли один путь до Зимы, ухитрившись убрать с него свои эшелоны. На Иннокентьевской в подготовленные эшелоны погрузилась немалая сила – 2-й батальон Молчанова и 3-й батальон Тополева из 10-го Советского полка, бывший отряд особого назначения под началом Юнусова, одна рота из 12-го Советского полка. Погрузили на платформы две трехдюймовые пушки и штабель из снарядных ящиков, а также два аэроплана «Сопвич» со снятыми плоскостями. Только кавалерии для разведки и преследования удирающих белых почти не было – полсотни оренбургских казаков бывшего войскового старшины Петелина и три десятка верховых при стрелковых ротах.

Сила выступила приличная – свыше тысячи самых надежных и проверенных товарищей, прилично вооруженных и снаряженных, да еще в сопровождении санитарного поезда. Можно было с легкостью даже утроить численность отряда, в Иркутске формировалось семь стрелковых полков ВССА, вот только мобилизованные еще Колчаком солдаты доверия не внушали. Они с легкостью перешли на сторону Политцентра, но даже в бою с семеновцами им пришлось туго, и если бы не вмешательство чехов, то все это воинство просто бы разбежалось, куда глаза глядят. Такие бойцы совершенно не годились для схватки с отступавшими колчаковцами, а потому и остались.

Зато более пяти сотен шахтеров, подсевших в эшелоны на станции Черемхово и влившихся в состав войск, были совсем иным человеческим материалом. Истовые красные, они прямо жаждали сразиться с недобитыми белыми, и пусть плохо знакомы с военным делом, но в них Нестеров был полностью уверен.

Как и в том, что двух с половиной тысяч красных при трех десятках пулеметов и двух пушках окажется более чем достаточно для полной победы. Ведь из шести тысяч еще оставшихся в строю колчаковцев не менее половины при санях с больными, треть в арьергарде в одном переходе, а оставшиеся две тысячи раскиданы по двум колоннам.

– Ничего, через сутки они у меня по струнке ходить будут! Я с них вышибу эту вольницу!

Нестеров улыбался, хотя своевольство партизан его бесило. Но ничего, завтра они к нему будут относиться иначе. Ведь будет бой с северной колонной генерала Войцеховского, в авангарде которой – до тысячи бойцов. Он их встретит у деревни Ухтуй, где уже соорудили укрепленную позицию, обойти которую невозможно. Ведь слева станция с чешскими эшелонами, которая объявлена нейтральной, а справа непроходимый кустарник, за которым начинается глухая тайга. И пусть колчаковцы сами прут в лобовые атаки на его пулеметы, свинцовый ливень сразу выкосит самых упорных. В центре он поставит партизан, чтобы мысли о бегстве у тех вояк не возникло, а пулеметный огонь смелости придаст. Измотав белогвардейцев в бесплодных атаках, в которых те истратят последние патроны, сам перейдет в наступление.

Южная колонна генерала Сахарова, по сообщению чехов, должна выйти к Зиме лишь послезавтра. И получит свое – разгромив остатки 2-й армии, он обрушится на ошметки 3-й всеми силами и, таким образом, разгромит белых поочередно, каждый раз используя численное и техническое превосходство красных в артиллерии и пулеметах. Обозники сами сдадутся, не могут же простые солдаты не знать главного призыва большевиков – «мобилизованные по домам, добровольцы и офицеры по гробам»!

Чита,

главнокомандующий войсками

Российской Восточной окраины

генерал-лейтенант Семенов

– Передайте генералу Мациевскому – восстание немедленно подавить, не останавливаясь ни перед чем! Если необходимо, то расстрелять всех мятежников! И быть готовым к отражению наступления партизан – это не налет, а разведка боем!

Григорий Михайлович в ярости ударил кулаком по столу – чувствовал же ведь пакость, так вот она и случилась. Вчерашним вечером красные партизаны в две-три сотни шашек в конном строю попытались ворваться в Сретенск. Казаки встретили их пулеметным огнем, но тут же 29-й Троицкосавский стрелковый полк, набранный из мобилизованных уроженцев мятежного Прибайкалья, восстал и ударил защитникам в спину. Хорошо, что взбунтовавшийся полк был малочисленным, всего в один батальон, – а то удержать Сретенск не удалось бы. Начальнику гарнизона с помощью роты японцев и трех казачьих сотен удалось восставших локализовать, а налетевших красных с невероятным трудом, но выбить из города. И сейчас любое промедление могло стать роковым.

– Поднять в ружье военное училище незамедлительно! Передайте мой категорический приказ генералу Богомольцу – пусть со своими бронепоездами, всеми, что есть под рукою и в исправном состоянии находятся, примет в десантные партии юнкеров и сразу идет на всех парах к Нерчинску, а затем к самому Сретенску!

– Есть, ваше превосходительство!

Войсковой старшина с уставшим лицом и красными от постоянного недосыпания глазами, выполнявший при атамане функции адъютанта, помощника начальника штаба, офицера по особым поручениям и начальника канцелярии, щелкнул каблуками сапог и вышел из кабинета. Григорий Михайлович тяжело вздохнул – за эти суматошные дни он так же немилосердно устал, взвалив на себя, как и его помощник и многие другие чины его штаба, множество обязанностей и дел, что при читинской неприхотливости никого не удивляло. Сам атаман был ярым ненавистником раздутых по немыслимым штатам штабов и канцелярий, плодящих одних бездельников, которыми так славился Омск, столица белой Сибири.

Плохо, что почти нет резервов. Железную дорогу пока удается держать только с помощью дивизии бронепоездов генерал-майора Богомольца, плененного американцами на Байкале. Вероломно напали три недели тому назад союзники, испугались его угрозы взорвать тоннели. Он тогда блефовал, пытаясь помочь адмиралу Колчаку всеми способами, даже вслед за Каппелем генерала Сыровы на дуэль вызвал, но все оказалось напрасным. Хотя бронепоезда «союзники» недавно вернули – они просто не представляли собою какой-либо боевой ценности. Обычные теплушки и платформы, на которых уложены изнутри шпалы и мешки с песком, снаружи обшиты, для большей правдоподобности и пущего страха, кровельным железом, имитирующим настоящую броню. Четыре-шесть пулеметов на вагон, в торце стоит погонная пушка – вот и вся неказистая конструкция, способная нагнать страха на плохо вооруженных повстанцев. В реальном же бою после первого попадания не то что фугасного снаряда трехдюймовки, но и шрапнели, поставленной на удар, все эти шпалы обрушатся, просто передавят экипаж и устроят для погибших жаркий погребальный костер.