Текст книги "Спасти Императора! «Попаданцы» против ЧК"

Глава третья

Туман сходил клочьями, куски таяли в воздухе. Заметно посветлело, и за деревьями на той стороне окрасился в розовую палитру край небесного свода. Жить бы и жить на этой грешной земле, каждому утру радоваться, а тут подыхать придется. Да еще в этой холодной мерзкой жиже, что полностью обволокла его тело. Но холод уже не чувствовался. Силой воли он притушил боль, и теперь просто ожидал конца своего жизненного пути, изломанного советской властью. И жаждал встречи с чекистами, с горячечным желанием, и хотел одного – слышать их предсмертные хрипы и вопли от страшной боли, когда горячие комочки металла рвут живую человеческую плоть. А что может быть лучше горшего солдатского счастья – умереть, но и убить врага.

А они шли, шли осторожно – чавканье болотины, когда из нее выдирают тело, ни с чем не спутаешь. Вот только разглядеть чекистов было трудновато – мешали клочья тумана, что зависли белыми облачками над темной трясиной. Но того, кто был впереди и мелькал в просветах, Фомин узнал сразу. В старом дождевике, борода с проседью, изломанные крестьянским трудом корявые, но сильные руки, которые он запомнил с детства.

Старик Кушнарев, Еремей Миронович. Родной дядька вел вражин на его погибель. Шел по трясине спокойно, хотя хорошо знал, какую плату возьмет Маренина гать и что потом могут с ним сделать упыри из НКВД. Будто сено на заливном лугу косил, медленно, с толком и расстановкой. Выдернул из болотины шест, воткнул, оперся, выдернул ногу и сделал шаг. Затем вытащил из вонючей жижы вторую ногу, и снова шаг. Крепко взялся и выдернул шест – и снова медленные шаги.

А за ним, с той же неторопливостью, потянулись солдаты в защитных маскхалатах с накинутыми на головы капюшонами. Из ткани торчали веточки с зелеными листками, для лучшей маскировки. Спокойные ребята, уверенные в себе, и взгляды волчьи. Хорошо подготовились – лица зачернили полосками сажи, всю амуницию тщательно подогнали, и даже автоматы обрывками маскхалатов прикрыли. Если таких вояк на берег выпустить, то всем им хана настанет, и ему, и братьям Кушевым, даже кинжальный огонь пулемета ДТ не поможет. Не остановят они их, куда спешенным танкистам с осназом воевать, что на ловле диверсантов и партизан собаку съел, причем не одну…

Фомин крепко зажал гранату в правой руке, а пальцами левой вытянул кольцо с чекой. Теперь осталось только метнуть во врагов гранату, похожую на большой лимон с рубчатой квадратиками кожурой. Дождался, когда старик крепко зацепился за пень и рывком вынес свое немолодое тело на болотистый берег. Следом неожиданно, как чертики из табакерки, выскочили два чекиста в маскировочных халатах. Он метнул «лимонку» за пень, и тут же прогремела короткая пулеметная очередь ДТ. И рвануло…

Граната Ф-1 создана для сугубо оборонительных задач и предназначена для поражения десятками осколков своей рубчатой «рубашки» живой силы противника. И метать ее желательно из окопа и с приличного расстояния.

Того и другого у Фомина просто не было, слишком близко он лежал от врага, потому взрывом его слегка контузило, горячий кусочек металла зацепил вскользь голову, у самой макушки. В горячке он не обратил на это внимания и кинул за пень еще одну «эфку», а следом добавил третью гранату. Мощные взрывы сорвали хвою, полетели во все стороны комья грязи и срезанные осколками ветки. А пулемет все бил и бил, длинными очередями – близнецы не экономили патроны.

И Фомин решился – рывком перевалил за топляк, неизвестно какого дерева корягу, и залег рядом с Кушнаревым.

– Ты зачем их, Мироныч, сюда привел, себе на погибель?!

Он сразу оценил ранение дядьки смертельным. Две пули в живот, в руку, осколками в голову и плечо – с такими ранами живут не дольше четверти часа. А потому единственное, что можно сделать для него в такой ситуации, то это избавить от мучений и добить.

– Ты это… Семен… Не гневись…

Старик говорил с трудом, изо рта текла темная кровь, но глаза, уже подернутые пленкой, еще жили, и в них не было ненависти к убийце, а одно безысходное понимание.

– Они Матрену мою застрелили… А невесток с детьми в сарай загнали. И сказали… Не отведу на остров… Всех кончат…

Старик захрипел от боли, но снова открыл рот, желая еще что-то ему сказать. Семен сразу наклонился и еле расслышал тихую просьбу:

– Воткни мне нож в сердце… Они тогда пожалеют детей… Убей, братка, мучаюсь же… Давай!

Сдерживая подступившие слезы, Фомин сунул руку за голенище сапога. Там был отличный пукко – трофейный финский нож, подаренный ему в далеком январе 1940 года танкистами. Рубчатая рукоять удобно легла в ладонь, и он крепко сжал пальцы. Тяжело вздохнул и решился – рывком вытащил из сапога нож и резким движением вонзил сталь прямо в сердце старику.

Мироныч захрипел, в стекленеющих глазах проступила благодарность. Фомин захотел выхватить клинок, но остановил руку. Пусть остается в сердце, ведь владеть ножом, которым добил родного дядьку, он все равно никогда не сможет… Никогда…

– Суки!!! С-у-к-и! – яростный всхлип кого-то из близнецов заглушил стрельбу, и он опомнился.

Из-под ели хлестал длинными очередями ДТ, захлебываясь свинцовым кашлем. Бедная елка оказалась под сильным обстрелом – тысячи игольчатых хвоинок летали по воздуху, как снежинки. Рядом кружились, падали на землю отщепленные пулями ветки. Судя по всему, с того берега стреляло не меньше трех пулеметов, хорошо, что ручных. В бою это легко улавливается – ДП перезаряжать надо через десять секунд стрельбы очередями, а еще для короткого охлаждения нагретого ствола, на смену круглого, похожего на огромный блин диска, требуется не менее десятка секунд.

Станковый пулемет «Максим» намного страшнее, и для них был бы куда опаснее – лента в две с половиной сотни патронов, а стрелять можно до упора, пока вода в кожухе не закипит.

Фомин подполз к трупу осназовца и устроил на нем автомат. Позиция оказалась удобная – справа пень, слева скрюченное тело убитого чекиста, да другой труп в качестве бруствера. Какая-никакая, а защита. И дал короткую очередь, почти не прицеливаясь. Завязшие в трясине чекисты были как на ладони. Положение у них хуже не придумаешь.

Три осназовца пытались отстреливаться из автоматов, но стоило им отпустить шесты, как один за другим они провалились в трясину. Сейчас молодые парни отчаянно шлепали по жиже руками, пытаясь выбраться. Но только Маренина болотина своих жертв никогда не отпускала, и дикие вопли уходящих в трясину людей на секунды перекрыли грохот стрельбы.

Стоять на гати было нельзя, только в движении можно было на ней выжить. А потому десяток чекистов, сцепив зубы, продолжали идти вперед, тыкая впереди себя шестами и пытаясь стрелять из ППШ одной рукой. Но такая стрельба не могла быть точной и только добавляла шума.

Безнаказанно, как на стрельбище, Фомин стал убивать их короткими очередями в три-четыре патрона, благо у пистолета-пулемета Судаева малая скорострельность. Только шесты торчали из болота, отмечая такими вехами страшную судьбу своих недавних владельцев.

Сменив магазин, он решил заняться судьбой остальных чекистов, или умных, или трусливых, которые благоразумно решили уйти на свой берег. Таких оказалось всего полдюжины, они отчаянно продирались сквозь густую вязь к заветному берегу, до которого оставалось меньше двух десятков шагов. Всего полминуты ходьбы, но давать эти драгоценные секунды он им не был намерен. На том берегу люди уже не мельтешили, точный огонь ДТ оставил среди кустов несколько трупов, а потому остальные попадали за деревья. И только многочисленные огоньки пламени на дульных срезах автоматов и пулеметов продолжали плясать свой смертоносный танец, пытаясь зацепить пулемет близнецов Кушевых.

Вот только прицелиться и открыть стрельбу по бежавшим он не успел. То, что внезапно произошло на трясине, не имело объяснения, это было свыше человеческого понимания. На черной ровной глади зловещей трясины в считаные секунды появились и одновременно взорвались сотни огромных грязевых пузырей, и спокойная до того трясина стала бурлящей жижей, будто превратившейся в кипяток. И такое началось…

Исполненные нечеловеческой болью крики заживо поглощаемых людей смертельно заледенили душу, перестрелка мгновенно прекратилась. В каком-то отупении Фомин смотрел на жуткую картину, которая не могла присниться ему даже в страшных ночных кошмарах. Трясина не просто затягивала в себя несчастных, она как бы варила их живыми, и вопли были такие, какие он ни разу не слышал, хотя повидал не своем веку многое.

Жуткие крики привели Фомина в чувство, и он, повинуясь инстинкту, согнувшись, бросился под ель к близнецам – пора было уходить в пещеру. Он ясно осознал, что через трясину никто больше не пойдет, даже если капитан на своих бойцов пулеметы наставит. Многие предпочтут пулю получить, чем жуткую смерть на Марениной гати принимать. Нет теперь хода через болото.

– Давайте, братья, сматываться! Они через минуту очухаются и по нам из минометов вдар…

Слова застряли в горле – близнецы лежали рядышком у пулемета и не шевелились. Смерть застигла последней очередью, пули, прошедшие навылет, превратили в кровавую кашу русые волосы на мальчишеских головах. Фомин тяжело вздохнул – и появились на свет они одновременно, и умерли, крепко сцепив руки в братском пожатии.

– Вы уж простите меня, парни, за долю свою лихую! – он сглотнул комок. – Хорошая для вас смерть, без боли, и вместе. Простите. Не поминайте нас лихом!

Фомин низко поклонился погибшим близнецам, машинально обернулся. Назад, к трясине. И тут остолбенел – толстые бревна гати вышвырнуло на поверхность чудовищными пузырями, раскидав по бурлящей поверхности.

Увиденное сильно обрадовало. Теперь на остров никто не пройдет, если парашютистов не сбросят с самолетов, что является невероятным, больной фантазией. До зимы можно спокойно отсидеться, пока гать не замерзнет. А если морозы не помогут, то придется или с голоду подыхать, или на смерть в трясину лезть…

 
Не быть нам рабами! На битву с врагами
Готовы и ночью и днем.
Сквозь тучи и пламя народное знамя
Мы твердой рукой понесем.
 

Далеко впереди, оттуда, где был Камень, громко донеслась походная песня роновцев знакомыми до боли словами. И тут же раздался в воздухе свист мин и за спиной взорвались кусты. Ветки и комья земли накрыли его, едва успевшего упасть, накрыть голову руками. Хлопки минометов зачастили, земля заходила ходуном.

Чекист говорил правду в одном – батальонные минометы были заранее поставлены на позиции и начали обстрел острова.

 
В сплоченных колоннах идут батальоны
На бой, на великую месть,
Несут миллионы на светлых знаменах
Свободу народа и честь.
 

Фомин сглотнул, глубоко вздохнул, выругался в три загиба, страх ушел из его души. Лежать бессмысленно – по закону вероятности мина рано или поздно достанет его.

Пока бьют только два 82-мм миномета, но если к ним присоединятся другие, да калибром побольше, в 120 миллиметров… Вот тогда будет полная хана. И он вспомнил – Марена не показалась ему ночью, а это значит, что смерть его сейчас не возьмет.

 
Дорогой открытой, печалью повитой,
В дыму и огне батарей,
В походе и битве с одною молитвой
О счастье России своей!
 

– Врешь, меня не убьешь! Руки коротки! – подхлестывая себя матерной руганью, он вскочил на ноги, схватил пулемет и, размахивая руками, побежал к заветной пещере, разбрызгивая сапогами грязь по сторонам. Что-то обожгло ногу, затем больно кольнуло правую руку, но пулемет Фомин не выронил.

Добежал до валунов, тяжело перевалился через них. Противно вонял пулемет запахом пороховой гари и запекшейся крови. Сердце колотилось в глотке, а ноги налились свинцом. Но в душе царила злая радость – два десятка жертв болото заглотило напрочь, не подавилось, еще десяток он с погибшими близнецами уханькал гранатами и пулеметом.

И гимн императорский с песней роновской открыто гремели, а это тоже победа, если не больше. И будет теперь этот капитан перед своими наизнанку выворачиваться – три десятка бойцов потерял при нулевом результате. Хуже того, теперь и проводника нет, и гати, и белогвардейца не схватили. Штрафбат по нему заскучает, и не быть тебе, капитан, майором, никак не быть…

– Погибли? – тихий голос Путта чуть не подбросил его с камней. Фомин повернулся к капитану.

– Срезало очередью с «ручника»! – Фомин прислонил к каменной стене окровавленный приклад пулемета. – Вот! Забрал!

И тут землю сильно тряхнуло, с той стороны Камня взлетели высоко в воздух земля, ветки и грязь.

– Полковой, в 120 миллиметров! – привычно констатировал Фомин. – Пошли-ка лучше в пещеру, сейчас плотно садить начнут по нам с крупного калибра. Пошли!

Путт кивнул и скрылся в лазе, а Фомин, войдя в зев пещеры, обернулся. От пузырящейся трясины шел бело-серый туман, ничем не напоминавший утренний – тяжелый, густой, страшный.

Сердце екнуло от нехорошего предчувствия. Фомин поежился, сплюнул и решительно пошел по проходу. И вскоре предстал перед настороженными глазами Поповича и Шмайсера. Темнить не стал, сказал прямо от порога:

– Близнецы погибли. Долбить они начали не хило, но под этим Камнем мы можем сидеть хоть до морковкиного заговенья, ибо через гать никто не пройдет. Нету более гати, и обратной дороги нет! Только зимой на ту сторону мы пройти сможем, если трясина замерзнет. Перевяжите меня, орлы, а то чуток зацепило…

Он устало присел на ящик и прикоснулся к нудно гудящему затылку – там было липко и больно. Одернул руку, чисто машинально вытер о влажный камень. И будто электрическим током ударило, да так сильно, что он сразу прижал ладонь к груди.

– Мать моя женщина! – потрясенно проговорил Шмайсер и добавил враз охрипшим голосом: – Огоньки по камню пошли, как болотные гнилушки… Похожи шибко…

Добрую минуту четверо танкистов удивленно взирали на прыгающих по каменным сводам «светлячков». И тут сено под Фоминым внезапно ухнуло вниз, желудок сразу подлетел к горлу. Захлебываясь рвотой, он попытался подняться, но чудовищная сила придавила его полностью. Слепящая вспышка обожгла глаза, волной ворвалась в мозг. Затухающими проблесками разума он еще успел подумать: «Свод взорвали?! Вот смерть и пришла, пещера стала братской могилой, одной на всех». – И потерял сознание, стремительно проваливаясь в черную пучину забвения…

Часть вторая
Мертвые сраму не имут
Близ Перми
10–11 июня 1918 года

Глава первая

Было больно и темно. Медленно просыпалось сознание. Он всем телом и душой чувствовал раздирающую боль. Темень в глазах, будто ослепли очи, не видят больше белого света. Еще пронеслась мысль, что помер он, грехи перевесили добрые дела, и угодил не в Царствие небесное, а в страшное место вечного искупления, где постоянно клокочет пламя. Мелькнула мысль и тут же пропала – не грех с оружием в руках супротив бесовской власти подняться, а грех насилию не противиться, когда оно жен и деток малых со свету сводит. А потому не помер раб Божий Семен, не отмерян ему срок в этой жизни. А темнота оттого, что в пещере все свечи задуло…

– Никак из 203-х миллиметров вдарили, – с кряхтением заковырялся рядом Путт, – тады уважают нас, раз на такой калибр не поскупились!

– Получается, мы действительно штабную колонну расколошматили, – с другой стороны послышался голос Поповича, – и за это нас решили в землю урыть. Ну что ж, теперь и подыхать не страшно…

– Погоди отпевать, – несколько раздраженно бросил Путт и позвал негромким голосом: – Шмайсер! Ты жив, барон недоделанный?

– Пока здоров, и даже царапин не получил, – ехидный голос немедленно отозвался из дальнего угла пещеры, – но что дальше будет, не знаю!

– Тогда не спрашивай, а запали свечку, черт знает, где она валяется!

Получив от Фомина тычок по ребрам, Путт заворчал:

– Ты чего, Федотыч? И так все ноет, как будто черти всю ночь на мне плясали…

Договорить он не успел, заново схлопотав от Фомина, но уже увесистую плюху:

– Слышь, ты, – Фомин, кряхтя, усаживался, – языком-то не чеши, а то явится, сам знаешь кто, и точно попляшет на наших бренных телах!

– Да ладно! – Путт смущенно засопел. – Вся эта… – он пожевал, – ситуация такая необычная, что ли, и Марена эта, и болото…

– Час от часу не легче! – Фомин воскликнул в полный голос, закашлялся от пыли. – Тебе, дураку, сейчас по башке дать или сам угомонишься?

– А чего такого-то? Чего я сказал-то?

– А то! – Фомин еще раз покашлял, прочищая горло. – Слышал, как люди мудрые говорят: не буди лихо, пока оно тихо! Это не твои дойчляндские вервольфы и ундины, сказки братьев Гримм про пряничный домик! Ты еще раз её позови, авось и заглянет к тебе на свиданку! С близнятами она нонче помиловалась, и где они? В костяные леса припожаловали за Калинов мост! Или ты предпочитаешь Валгаллу? Тут такие дела всегда творились, что молодые парни вмиг седели…

– Да ну! – Путт нервно хихикнул. – Напущал страху! Тебе бы, дедушка, ребятишек пугать сказками страшными!

– Ну-ну! Сам в штаны не напущай!

– Федотыч! А ты откуда это все знаешь? – Шмайсер как-то незаметно перешел на ты.

– Я же говорил, мы ведали всегда!

– Так ты – колдун?

– Да! – почти заорал Фомин. – Замолчи, а! Так! – он обратился к темноте, но каждый ощутил на себе его взгляд. – Ребята, я не шучу! Давайте прекратим этот разговор! Кто еще ляпнет что лишнего, пеняйте на себя!

– Я же говорил, – пробурчал откуда-то из угла Попович, – колдун!

– Еще раз скажешь такое… – Фомин набрал воздуха в грудь, обдумывая одновременно самые немыслимые кары.

– И кое-что из полезных частей организма тебе больше не пригодится никогда! – резюмировал Попович.

И было это сказано с такой вселенской печалью в голосе, что Фомин не просто засмеялся, а заржал. Следом за ним загоготали, держась за животы, остальные. И напряжение схлынуло, оставив после себя приятное чувство – мы живы сейчас, и этого довольно.

Такова психология солдата во все времена – день прошел, ты живым остался, значит, радуйся. А потому печаль по погибшим скоро проходит, на войне, как нигде, все под смертью ходят, а потому нужно извлекать любую мелочь для радости. Ибо когда убьют, не будет у тебя времени для скорби, ничего не будет, только холмик земли, и то при большой удаче…

– Вот-вот! – Фомин всхлипывал от смеха, утирая слезы. – Живы будем – не помрем! Шмайсер! Хорош лыбиться! Свечку-то запали!

Стрелок-радист зашарился в темноте, с грохотом свалив что-то с печки, и гнусно высказался про данную человеку в ощущения реальность. Видать, больно ушиб колено. И облегчил душу…

– Кстати! Хоть шкура твоя тевтонская, а ругаться по-нашему ты хорошо научился!

– Да ну его, Семен Федотыч! – Путт поморщился. – Слышать порой тошно, как он лается!

Темноту разорвал всплеск света – Шмайсер все же сумел найти свечу и зажечь ее. И, словно сговорившись, все тут же потянулись к жестяному ведру с водой. Пили по очереди, зачерпывая кружкой живительную влагу. После чего дружно задымили припасенными папиросами.

– Зря ты его ругаешь, Андрей! – Фомин улыбался. – Ты вот подумай-ка, какие немецкие ругательства сопоставимы с нашими?

– И то верно! – Путт задумался, перебирая в уме неслабый лексикон. – Наши-то пожиже будут!

– Русский мат изначально обережным был, только потом его похабным смыслом наделили! Душе русской в тяжкую минуту помогает и силы дает!

– Да? – задумчиво протянул Шмайсер. – А он только русским помогает? А остальным?

– Сиди, фольксдойче! – Путт похлопал его по плечу. – Наши обереги, господин фон барон, вон лежат!

Капитан махнул рукой в сторону оружия, тускло поблескивающего в колеблющемся свете догорающей свечи.

– Да! – взорвался Шмайсер. – Я фольксдойче! И что из этого? Задолбал ты меня с этим фольксдойче! Лучше бы я тогда, в Киеве, и регистрироваться не пошел! Знаешь, какие очереди перед конторами «ФоМи» выстраивались? Ты-то немец чистокровный, ариец, мать его, где уж тебе это понять! А я так, полукровка! Меня в Вермахт не взяли, где уж нам в эсэсманы проситься, я же из четвертой, самой ущербной, категории, мне даже фолькслист не выдали! А в зондеркоманды сам не пошел! Скажи мне еще – в эйнзацкоманду «С» охранной дивизии СС, под крылышко к ублюдкам бригаденфюрера доктора Отто Раша записаться нужно было, гетто еврейское во Львове или Яновский концлагерь охранять! Иди, сказали мне в «ФоМи», дядя, ты не немец и паспорт не получишь! Арийскую кровь свою за века испоганили вы, герр Шмайсер! Русскостью от вас за версту прет!

– Что, правда очереди были? – Попович вмешался в разговор.

– Ты, душа моя, кроме коммуняк ничего и не видел! – Фомин похлопал его по плечу. – Я-то насмотрелся в свое время: как только власть сменялась, сразу от роду-племени многие, ой как многие, отказывались, бежали к новой власти в холуи записаться.

– Вот времена были! – Попович уставился в пол.

– А времена всегда одинаковые! – Фомин повернулся к Шмайсеру. – Ты-то в «ФоМи» со своими метриками пошел или запасные документики уже были на истинно арийскую фамилию?

– А ты как думаешь? – Шмайсер зло прищурился. – Шмайсер – это моя родная фамилия, Фридрихом зовут, Федей! Я из таврических немцев, и предки мои в Крыму еще со времен Екатерины Великой жили. Вот тебе истинный крест! – он размашисто перекрестился. – С самого начала оккупации «Фольксдойче Миттельштелле» матерью родной для многих стала! «Управление связей с этническими немцами» герр Гиммлер на широкую ногу развернул! Столько знакомых лиц там встретил!

– Да ну! – Попович покачал головой. – Правда много народу в немцы записаться решило?

– А ты как думал? – Фомин закурил. – На сороковой год на Украине только проживало около полумиллиона этнических немцев, а если посчитать еще Прибалтику и Белоруссию? А Поволжье?

– Откуда дровишки, Федотыч?

– Андрюша, командирам Красной Армии, в качестве друга-товарища давали по особисту, если ты, конечно, в курсе! Так вот, мой топтун болтливым оказался, ляпнул один раз, что если поднимется буря, то сметет нас в один миг вместе с товарищами!

– Погоди! – Путт нахмурился. – Так это мобресурсы-то какие! Куда же Гитлер смотрел?

– А кто его знает? Если свидеться доведется, так спроси! – Фомин пожал плечами. – Только я тебе скажу одно: там еще те остались, кто с Гражданской войны не успокоился! Комиссары, хоть и повычистили таких в тридцатые, постреляли людишек, но вот большая-то часть затаилась, времени смутного дожидаться стала! Вот, – он кивнул на Шмайсера, – и дождалась!

– Да я-то что! – Шмайсер дернулся. – Мы никому не мешали, жили себе тихо…

– Ага! Нараскоряку жили, и нашим, и вашим! – встрял Попович.

– Да пошел ты!

Шмайсер отвернулся к стенке, а механик-водитель открыл рот, чтобы ответить, но встретился взглядом с Фоминым и молча уставился в пол.

Замолчали все надолго. Минут через пятнадцать Попович вдруг спросил:

– А почему они дальше не долбят?

– А кто знает! Шмальнули разок, а теперь задумались. Может, железяка сломалась? Как думаешь, Федотыч?

– Информации маловато. Поживем – увидим.

– Да… – протянул Попович. – Кто ж теперь и разберет! Может, лучше бы сразу померли?

– Да иди ты, знаешь куда? – Шмайсер зло передернул затвор. – Я здесь помирать не собираюсь, у меня еще не все счеты с ними сведены!

– Чего тебе с ними считать? – Путт поднял бровь. – Они – русские, и ты – русский.

– А то, гауптман Путт, что, в отличие от тебя, у меня тут жена… – он помолчал, – была… Я же здесь, в Локте, повстречался с Мариной…

Шмайсер сглотнул ком, потер виски ладонями, лицо искривила гримаса жуткой боли. Но вскоре стрелок-радист собрался с мыслями и очень тихо заговорил:

– Я не говорил вам, но мы с ней собирались повенчаться, жили ведь просто как муж с женой. Я с ее родителями поговорить успел, решали уже, как свадьбу справить. Они в Шемякино с ней жили, дом хороший, пятистенок…

Услышав название села, танкисты вздрогнули, разом побледнели и переглянулись. И было от чего так испугаться…

– Прошлый Первомай кокоревские партизаны там справили. Староста Машуров сразу донес, что моя Марина…

Шмайсер снова сглотнул, дернул кадыком, и тут же рванул воротник гимнастерки непослушными пальцами.

– Они с чекистами, в Шемякино и Тарасовке больше ста душ умертвили, стариков, женщин и детей не щадили!!! На седьмой день мы с боем отбили села, и я нашел свою Марину…

Шмайсер заскрипел зубами, сжав до белизны костяшки кулаков. Гнев, боль, ярость и тоска плескались в его помертвевших глазах.

– Она на восьмом месяце в тягости была, мы дите ждали. Так они ее… А мальчонка наш до сих пор перед глазами стоит…

Страшно смотреть на здорового мужика, что носит в себе такую боль. И молча ее переносит. Если бы ругался, горькую заливал, во все тяжкие пошел, все ему было легче. А тут молчком, больше года…

– Вот после того я их и убивать пошел, чтоб ни одного гада в живых не осталось. И не косись на меня с укоризной, ваше высокоблагородие. В белых перчатках прожить хочешь, Семен Федотыч?

– А тебе от пролитой крови легче жить стало? – голос Фомина резанул хлыстом. – Ты можешь и обязан убивать чекистов, осназовцев, партийцев и прочих сволочей. Но ты не должен был в отместку жечь дома, убивать баб и стариков… Детишек нельзя трогать. Нет на них вины. Нет!!!

От его дикого и яростного крика дрогнули. Они впервые увидели, что их всегда спокойный и рассудительный Федотыч может так гневно взорваться.

– У римлян древних принцип был – разделяй и властвуй. Большевики только этим живут, и благодаря этому их сволочной режим существует. Они Тарасовку с Шемякино только для того вырезали, чтобы мы в ответ кровь в их селах лить стали. И вы купились на это, потянулись ненависть тешить. Но в ней нет жизни, нет! Что вышло – крестьяне звереют и лупят друг друга сейчас до остервенения, а коммунисты ладошки радостно потирают. В Гражданской войне они такое же творили! Еще хвалились изуверской жестокостью. Только не стали мы ответ такой же давать. Да меня, любого офицера или солдата генерал Каппель бы собственной рукой расстрелял, если хоть сотую долю того сделали, что вы в селах за последний год натворили!

Фомин яростно хлопнул рукой по ящику, но опомнился и несколько раз глубоко вздохнул, успокаиваясь. После тихо заговорил:

– Раз мы решили устроить здесь свою жизнь без Гитлера и Сталина, то не должны были в сволочей оборачиваться. Мы же за другую жизнь деремся, в которой справедливость должна быть. А потому суд строгий должен быть, как тот, по которому двух немецких солдат в Локте повесили за убийство. И что?! Да утерлись фрицы, не стали войну у себя в тылу начинать. На это мы решились, потому надо правосудие вершить дальше, как бы нас ни провоцировали, а не карателей посылать. А так ни Богу свечка, ни черту кочерга. Эх, все не так…

– Но защищаться нужно! Глотку им, что ли, подставлять, чтоб ее резать было удобнее? Как баранам покорным?!

– Нужно! Я с тобой не спорю. Но не деревни жечь. Нельзя в карателей превращаться! Нельзя в крови новую жизнь начинать! Не бывает такого! Нельзя, я тебе повторяю, не выбирать методов! А еще лучше, как коммуняки, любые методы хороши для достижения цели! Понимаешь, мы с ними тогда на одну доску стали! Про ложку дегтя слыхал? Ненужная жестокость все достигнутое замарывает. Помнишь тюрьму, Тоньку-пулеметчицу, суку и тварь поганую? Так вот – она людей из пулемета кладет за стакан спирта, а ты за утоление ненависти. Вроде разница, а посмотришь пристальнее, ан нет! Зачем ты души невинные губил? Жену не воротишь, а вот грех на душу такой взял, что вовек не отмолишь. Я воюю справно, только я не каратель. А ты зачем осназу и чекистам уподобился?! Они только за это должны быть тебе по гроб благодарны, что стал по их сволочным правилам жить!

В пещере наступила звенящая тишина, стало слышно, как с потолка падают капли воды. Все ждали взрывного ответа от Шмайсера на гневную отповедь Фомина, но вспышки не последовало. Радист судорожно вздохнул и обмяк. Кулаки разжались…

– Ладно, давайте остынем, сынки. Сделанного уже не воротишь. Одно скажу – нас так и так всех кончат без суда и следствия, да еще живодерами обзовут. Им неважно – воевали мы как солдаты или карателями были. Им неважно, для нас это главное. Пред Ним предстанем, Его суд для нас суровым, но справедливым станет. В одно верю – сейчас наше дело помоями обольют, а пройдут года, десятилетия, и потомки вспомнят о нас, и пусть их приговор нелицеприятным будет, но честным. Я так скажу – мы воевали не за Гитлера и даже не столько против Сталина. Мы воевали за будущее России, в которой не будет людоедского режима, а несчастный и обманутый народ наш заживет нормальной жизнью. И такое будущее настанет, они не смогут народ вечно дурачить и убивать. Не смогут, ибо Бог не в силе, а в правде. А потому и жить, и воевать, и умирать мы должны честно.

Фомин заговорил проникновенно, глаза блестели, его лицо светилось той узнаваемой отрешенностью, с которой только русские люди могут всходить на эшафот.

– Ты так говоришь, Федотыч, словно агитируешь! – Путт скривился. – Вот ты говоришь – Родина? Нас сколько? Горстка! И сметут красные Локоть, как клопа ты давишь! Нет! – он горько махнул рукой. – Тебе это может и Родина, а мне…

– Это наша земля, наша, и за нее мы должны так гордо умереть, чтоб коммунистам тошно стало. А насчет Локтя… Я говорил вам, что я местный, но ты, – Фомин ткнул Путта в грудь, – вот что послушай! В апреле 1918 года к нам в Локоть дошло известие, что нашего государя-императора Михаила Александровича содержат в Перми. И потому мой батюшка решил вступить в любой отряд Красной Армии, что в те края должен отправиться, и постараться помочь государю бежать. Уже тогда мы чуяли, что большевики убьют его, слишком опасно было царское имя для их власти. И я попросил отца взять меня с собой, ибо не мог оставить своего крестного в руках этой сволоты…

– Твой крестный отец император Михаил Александрович?! – потрясенно воскликнул Шмайсер.

– Да, – просто ответил Фомин и, расстегнув пуговицы на вороте, достал золотой крестик. – Вот этот крест, он мне его самолично на шею повесил. Правда, этого я не помню, понятное дело, тогда младенцем был. Потому отец мне не отказал, с собою взял. Мы добрались до Нижнего Новгорода, затем отправились по Волге. По пути вступили в отряд добровольцами, и нас вместе с латышами и солдатами отправили в Пермь, куда прибыли в начале июня.

Слушали танкисты напряженно, даже покурить забыли.

– Так вот, прибыли в Пермь, но не успели: государя вывезли неизвестно куда! В ночь на тринадцатое июня царя отвезли в Мотовилиху и там убили. Об этом спустя восемь лет узнал от чекиста, дружок которого на казни присутствовал. Троцкист, меня в эту шайку вербовал, вот и разговорился в откровенности. Уж больно я им тогда нужен был. Убийством государя нашего стал предо мной похваляться, царский медальон тайком показал.