Текст книги "Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала"

Герман Романов
Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала

ПРОЛОГ
Иркутск
(22 декабря 1997 года)

– Эх, Костя, Костя… Гляжу я на тебя и понимаю, что честно служить такому государству нельзя!

Сидевшему на колченогой табуретке мужчине на вид было лет тридцать пять. Застиранный и протертый на локтях свитер, вытянутые на коленках треники и стоптанные шлепанцы вкупе с недельной щетиной и качественный выхлоп от затянувшегося празднования – Сергей в последнее время стал его откровенно раздражать. Особенно выводило из себя постоянное нытье и жалобы на всех и вся. Не хватало еще, чтобы он начал его жалеть!

Вот и сейчас он еле сдержал себя, чтобы не взорваться:

– Так я не государству служил, Серега, а нашему народу! Народу, понимаешь, пусть и звучит это с пафосом!

– Ай! – его собеседник зевнул. – Ты кому рассказываешь? Народу он служил?! Твоему народу чего сейчас нужно? Пожрать послаще, – он похлопал себя по животу, – и…

Характерного щелчка по шее Константин не увидел. Поспешно отвернулся к окну и уставился невидящим взором в мутное стекло.

Против правды, как говорится, не попрешь: выжали как лимон и выбросили. Раньше, когда еще не угасла лютая ненависть к правительству – шайке демагогов, к генералам в сытых и теплых штабах, к бизнесменам, читай – бандитам, которые, как клопы, высасывали все соки из и так обескровленной страны – короче, ко всем, ко всему миру, который отвернулся от него… Так вот, раньше ему было проще, потому что он знал, твердо знал, кто виноват в том, что с ним случилось.

А как иначе? Кто развязал эту ненужную войну? Кто послал его в Чечню? Кто отмывал бешеные деньги на крови русских солдат? Кто их бросил там подыхать? И кто, в итоге, вышвырнул его из армии без копейки и на костылях?

Сначала было больно, страшно больно. Причем боль терзала не столько изувеченное и обожженное тело, сколько душу. И эту боль ничем нельзя было успокоить. Короткое забытье наступало лишь только тогда, когда он отключался после очередной бутылки водки. Запои становились все чаще и сильнее, доза все увеличивалась, а моменты блаженного беспамятства наступали все реже и реже.

А потом… Потом пришлось продать большую трехкомнатную квартиру, оставшуюся от родителей жены, чтобы рассчитаться с долгами, и перебраться в маленькую двушку матери на окраине. Ушла и жена с сыном, отвернулись, забыли все те, кто раньше приходил в их большой и радостный дом. Он остался наедине с собой и своей болью.

– Иваныч!.. – Сергей потихоньку позвал его. – Костя! Ну ни фига себе… Ты обиделся?

– Я тебе девка, что ли, чтобы обижаться! – Константин хмуро повернулся. – Да ладно, проехали!

– Я зачем заходил-то, – Сергей почесал колючий подбородок. – Ленка тут к Новому году мне продуктов подбросила, коробку окорочков, тушенки, там еще консервов разных…

– То-то я вижу, ты уже третий день не просыхаешь!

– Ну, а тебе-то что? Ты ж в завязке уже… – Сергей начал загибать пальцы. – Пятый месяц?

– Пятый-пятый! – Константин пристально глянул на него. – Слушай! Я не понял? Она зачем тебя прислала? Подачки свои опять сует с барского плеча?! Так и передай ей: пусть она сама их жрет, пусть своим баблом подавится и хахаля своего им досыта накормит! Так и передай ей!

– Нет, ну ты точно самурай! Хорошо что еще ножика ихнего у тебя нет, а то порешил бы давно Ленку и себя! – он хотел было расхохотаться, но осекся под взглядом Ермакова. – Ну какого лешего опять взбеленился? Она же от души! Ну, разошлись! Ну, с кем не бывает! Она же тебе помочь хочет!

– Разошлись?! Ты говоришь, разошлись?! Я ее сам выгнал, как только узнал, что она с этим чуркой, с киосочником связалась… – Константин тяжело дышал.

Сергей торопливо усадил его на кровать:

– Давай воды налью! Никак сердце прихватило? Таблетки-то хоть есть? – он открыл холодильник. – Ленка раньше здесь валокордин держала.

Константин мотнул головой:

– Я теперь всегда с собой ношу.

Он развернул носовой платок, достал одну таблетку валидола и привычным движением сунул под язык.

– Так и передай ей: помощь ее мне нужна была, когда я под себя ходил, когда меня из госпиталя выпнули домой, на постельный режим, – он горько скривился, – отправили… Она как дешевка за колбасу продалась, за кусок пожирнее и послаще с ним в койку запрыгнула. Бизнес она развела! Магазины понастроила! И Пашку совратила! Машину ему, квартиру! Сопляку еще восемнадцати лет нету, а он? Тьфу, смотреть противно, бизнесмены засраные! Так и передай своей сестре! От души! – Последние слова он почти выплюнул.

– Ты зря заводишься, Костя! Она что, должна была пацана одна поднимать? Он ведь когда тебя там, ну, того… Думали ведь, что помрешь! Пашка-то только школу окончил!

– А чего парня поднимать?! Окончил школу и пошел бы в армию, как я! Там из него бы мужика сделали! Сам бы поднялся! А она его отмажет от армии, деньги заплатит и отмажет! – он вскочил со стула, но опять опустился, скривившись от боли в простреленном колене. – Я ни ее, ни этого поганца видеть не хочу! И слышать о них не хочу! Все! Ясно? Она зачем тебе квартиру рядом со мной сняла? Дождаться не может, пока я в ящик сыграю? И с деньгами от нее больше не приходи! Сдохну, а копейки не возьму!

– Ты совсем уже со своей войной башкой поехал! Самурай и есть! – Сергей шумно выдохнул. – Ну кто ждет, чтоб ты сдох поскорее? Она, наоборот, о тебе заботится! Лекарства на что покупать будешь? Опять ведь книг накупил, «лимона» на полтора, не меньше?!

Самурай… Костю коробило каждый раз, когда кто-то вспоминал о его «японском», как он сам его про себя называл, прошлом. Это было самым счастливым периодом в его жизни, за исключением, пожалуй, рождения сына. Поэтому он терпеть не мог, когда кто-то с грязными сапогами лез в его душу.

Сколько он себя помнил, их семья всегда состояла только из двух «я»: он и мать. Об отце он никогда не расспрашивал, а мать не рассказывала. Из коротких обмолвок он понял, что тот был военным и служил на флоте. К этой теме он старался не обращаться, понимая, что это ей, видимо, неприятно и тяжело вспоминать.

Фотографий отца в семейном альбоме не имелось, вообще такого понятия, как альбом, не было. В старой коробке из-под елочных игрушек лежали потертые снимки маминой молодости и его, Костиного, детства.

Вот – студентка филфака со смешными косичками и в цветастом платье. Вот – аспирантка в строгих очках в роговой оправе, только что защитившая кандидатскую по японской поэзии Средневековья. Вот – она, усталая и осунувшаяся от бессонных ночей, и маленький карапуз Костик. Вот – Костик на елке в детском саду, вот еще на линейке в первом классе с огромным букетом.

А вот Костя с мамой на празднике сакуры в Нагано. Это был его любимый снимок: они вдвоем в дурманящем облаке розовых лепестков. А еще мама на этой фотографии смеялась и была счастлива.

Как специалиста по японской филологии мать по партийной путевке направили в школу при русском торговом представительстве одновременно совершенствоваться в языке и обучать русскому и литературе детей дипломатических работников.

Костя, закончивший в то время четвертый класс, с нескрываемым энтузиазмом встретил сообщение о поездке. Его не пугало то обстоятельство, что ему придется оставить в Иркутске друзей-приятелей, благо их у него особенно близких и не было.

Долгие пять лет, проведенных в Нагано, ему показались одним мигом. Жадно, как губка, он впитывал язык и культуру страны, навсегда ставшей ему второй родиной.

Возвращение было таким же внезапным, как и отъезд. Десятый класс пришлось заканчивать уже дома. Этот год для него ознаменовался прилипшей на всю жизнь кличкой и нескончаемой вереницей драк, в которые он сам вмешивался или вмешивали его, причем с завидным постоянством.

В моду только-только входило увлечение восточными единоборствами, поэтому независимый и не примкнувший ни к одной из школьно-дворовых группировок «Костя-каратист» был подобно красной тряпке для местной шпаны.

Только после того, как он разбил достаточное количество носов и одержал достаточное количество побед нокаутом с первого удара, от него отстали, и «Каратист» сменился на уважительное – «Самурай».

– Иваныч, – Сергей помялся за его спиной, не желая отвлекать от раздумий. – Может, ты все-таки возьмешь хоть деньги? Что я сестре-то скажу?

– Ты опять? – Константин почувствовал, как вновь закипает в яростной злобе.

– Ну как хочешь!

Сергей хмыкнул и прошелся по небольшой комнате. Нищета царила во всей красе, но чистенькая нищета. Но то одна комната, а дверь во вторую Костя заколотил сразу после смерти матери, которая не дождалась его с войны. Намертво заколотил, сохранив навсегда в ней тот дух, который единственный поддерживал его жизнь.

И остались только зеленые старые шторки, стол, диван, три стула, кресло с торшером и огромный, вдоль всей стены, стеллаж с книгами: вся школьная программа, включая так и не осиленную «Войну и мир».

Русская классика и любимые мамой поэты Серебряного века. Большая советская энциклопедия, серия «Жизнь замечательных людей», подписные издания Дюма, Марка Твена, Жюля Верна – словом, стандартный набор книг в любом советском доме, за исключением, пожалуй, японской поэзии и прозы в оригинале и переводах и маминых книг по языкознанию.

Книги и стали теперь для него и друзьями, и собеседниками, последней, спасительной соломинкой, за которую он сумел уцепиться. Как-то внезапно состояние озлобленности и бессильной ярости сменилось осознанием пустоты, бесцельности, бесполезности. Если раньше он метался, как раненый зверь в клетке, разрывая себе душу единственным вопросом: «Почему я?», что-то пытался исправить, вернуть, изменить, то теперь он просто пил и пил, хотел напиться до потери ощущения времени и пространства.

Протрезвление, в прямом и переносном смысле, наступило внезапно. В похмельном угаре он вдруг осознал, что пропустил и день рождения матери, и день ее смерти, по случайности совпавший с единственным праздником, который он праздновал, – Днем десантника.

В грязном зеркале ванной на него смотрел совсем чужой человек: внешне намного старше по возрасту, где уж его тридцать шесть, под полтинник годами, не меньше. Старик, почитай! Обильная седина припорошила коротко стриженный ежик волос и изрядно осеребрила бывшие когда-то смоляными густые усы.

Ужасный шрам, стянувший щеку от виска до уголка рта, приоткрывал слева зубы, и на лице навсегда застыл уродливый оскал. Дергающаяся временами правая половина лица, трясущаяся голова, выглядывающие из-под выцветшей тельняшки покрытые грубыми рубцами следы ожогов, спускающиеся от шеи на всю грудь и правую руку, наполовину ссохшуюся. Вот урод так урод, краше только в гроб кладут!

Да уж! Лучше бы он тогда сгорел бы в БМД вместе со своими пацанами! Глядишь, всем сейчас было бы лучше: и Ленке, как же – вдова героя, и сыну – он бы не отводил стыдливо глаза, встретившись с отцом на улице, да и ему…

Да и сейчас что его держит? Кому, кроме себя самого он нужен? Нахлынувшее в тот миг малодушие чуть не толкнуло его на тот поступок, что христиане считают вечным решением временной проблемы, а буддисты – временным решением вечной проблемы.

Искорка мысли, промелькнувшая в одурманенном мозгу, тотчас разгорелась. Но не в предположение, а в четкое убеждение того, что раз он выжил, то ему был дарован еще один шанс. Какое там самоубийство – жить, он должен жить! Жить не только за себя, жить за тех, кто не вернулся с войны. Прожить не только свою жизнь, прожить и их жизнь за них.

Долгие полгода он мучительно приходил в себя. Бросил пить, стал через силу, преодолевая боль в простреленный навылет ноге, делать зарядку, возвращая прежнюю силу, координацию и уверенность движений. Выбросил все, хоть чем-то напоминавшее о прежней жизни, включая радио и телевизор, и стал… читать.

Сначала перечитал все приключения и проштудировал все энциклопедии, включая толстенные словари. Затем добрался до классики. Те книжки, которые не осилил в школе, которые тогда шли со скрипом и неохотой: Толстой, Бунин, Достоевский, Куприн, Шолохов, теперь все не прочитывал – проглатывал.

Когда закончились книги дома, стал наведываться чуть ли не каждую неделю в «Букинист». В районе, где он жил, с книжными магазинами и библиотеками было туго, вернее, их совсем не было: местная молодежь интересовалась не книгами, а дешевым пивом.

Магазин комиссионной литературы был его единственной отдушиной. Более того, книги там были на порядок дешевле. Пусть и не в таких красивых, новых, блестящих переплетах, но это были именно книги, а не та бездарная макулатура в ярких обложках, которой были завалены прилавки других книжных магазинов.

Правда, поездка давалась не легко: от дома до остановки шел с тросточкой чуть ли не полчаса, потом – в центр города автобусом, да еще с пересадкой на трамвай, затем через площадь Торгового комплекса на улицу Литвинова в заветный магазин. Дорога каждый раз отнимала много сил, но вознаграждение было поистине бесценным.

– Вижу, почти целая полка добавилась! – Сергей взял толстую книгу и с чувством прочитал: – «Сибирь, союзники и Колчак. Поворотный момент русской истории 1918–1920 гг. Впечатления и мысли члена Омского Правительства». Гинс. Ну и фамилия. Ого, а тут у тебя сплошная гражданская война пошла. И не лень на нее деньги тратить?!

– Не такие уж и большие деньги, с пенсии десяток книг покупаю да еще меняю. Старые книги дают почитать, сошелся тут с одним старичком – у него масса изданий двадцатых годов. А насчет Гражданской скажу одно – у меня будто пелена с глаз упала. Так и хочется крикнуть: а король-то голый! Как нам врали и в книгах и в кино, «Чапаева» только вспомнить. Помнишь, там еще психическую атаку показывали…

– Ой, права была Ленка! Горе без ума!

– От ума! – поморщившись, поправил он шурина. – Ты сам-то что читал в последний раз? В туалете и то, наверное, не газетой, а пальцем подтираешься?!

– Га-а-а! – довольно заржал Сергей. – А вот и нет! У Пашки брал, этот, как его, книжка про бывшего десантника. Приехал он с войны, ну, совсем как ты, а там полный беспредел! Ну, он еще потом братков завалил, когда они его другана на бабки вломили и бабу его на общак пустили! Ничего так, книжка стоящая!

– Дурак ты, Серега! Вот с этой книжкой и сходил бы в туалет, всем бы пользы больше было! – Константин уже давно оставил попытки заинтересовать непутевого родственника хоть как-нибудь тем, что вот уже несколько месяцев не выходило у него из головы – историей Гражданской войны, а главное, поиском вариантов другой ее развязки, спасительной для белого движения.

Это стало его своеобразной «идеей фикс». Он перечитывал потрепанные книги снова и снова, выискивал варианты иного развития событий, возможности изменить ход истории. Ставил себя на место Каппеля, Колчака, Семенова, ругал их от души за необдуманные, невзвешенные, а порой и просто дурацкие приказы. Но потом сам же оправдывал их действия то сложившейся ситуацией, то нехваткой сил и средств.

Из родной Сибири разум переносил его в другую часть России. Ермаков сутками напролет чертил схемы Перекопских укреплений, столь необходимых для спасения Крыма, но так и не возведенных в реальной истории.

Ругая бестолковость генералов сквозь стиснутые зубы, отставной офицер планировал этапы эвакуации Белой армии и богатейших складов продовольствия и снаряжения, поставленных союзниками в Архангельск, на Кольский полуостров, поближе к Мурманску и Кандалакше.

Как ребенок лепит куличи в песочнице, Константин с завидной терпеливостью играл в войну – переформировывал в мозгу белые полки и дивизии, перебрасывал с фронта на фронт части и технику…

Сколько раз он соскакивал среди ночи и, упершись лбом в холодное стекло, пытался разглядеть в туманном мареве парящей Ангары дымки чешских бронепоездов на вокзале! Проходящие в темноте редкие прохожие виделись ему пришельцами из смутного времени гражданской войны. То солдатиком в шинели с красным бантом на лацкане и «мосинкой» на плече; то гимназисткой, ежащейся от порывов студеного ветра и кутавшейся в коротенькую шубейку; то казачьим офицером в косматой папахе, мелькнувшим в свете тусклого фонаря желтым лампасом. И иной раз Ермаков чувствовал, что потихоньку сходит с ума!

Он прокручивал в уме знакомые до мельчайших деталей, ставших уже ненавистными, события тех лет: восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый, двадцать первый – ну почему, почему все сложилось по самому наихудшему сценарию?

Где талантливые полководцы, где бескорыстные патриоты, где ум, мозг, сердце империи? Неужели кровавая мясорубка братоубийственной войны так быстро смогла все перемолоть без следа? Как же это произошло, как Господь мог допустить это?

Бурлящие в последнее десятилетие в обществе процессы, подобно болотным газам, выбросили наружу неимоверное количество грязи и гнили, тщательно скрываемой долгие годы под лоском официальной версии советской пропаганды.

Константин заново для себя открывал бывшие в свое время непреложными истины и авторитеты. Тот пласт истории страны, который тщательно вымарали, выжгли клеймом белогвардейщины и контрреволюции, вырвали из памяти и сознания поколений, постепенно возвращался из небытия, в совершенно ином свете представали люди и события.

С каждой новой порцией безжалостной правды, почерпнутой из ставших теперь доступными старых книг, мемуаров белых генералов, воспоминаний очевидцев тех лет, опубликованных архивных материалов в его душе закипала беспощадная злоба и ненависть к нелюдям, сотворившим такое с целой страной и с ним лично…

– Не грузи меня, Иваныч! Ты же знаешь, все эти мемуары не для меня. Гонят они там по-черному, скукотища! – шурин вырвал его из омута размышлений. – Пошел я. Я же к тебе на чуток забежал, про лечение сказать!

Сергей извинительно провел руками, видя, как дернулась от обиды Костина щека – человеку выговориться надо, впечатлениями о прочитанном поделиться, а тут такой облом.

– Слушай! Совсем забыл. Цыденжап нашел место, в нескольких километрах от той заброшенной станции. Помнишь, – он похлопал его по здоровому плечу, – о которой я тебе говорил? На Кругобайкальской дороге. Там скальник в распадке углом выглядывает – желтоватый, а под ним камни и ручеек. Но пилить от железки полчаса нужно. Завтра с утра мы до Порта Байкал на мотовозе поедем, к вечеру на месте будем. Снега еще не намело, так что доковыляешь! Зато там любую боль заговорить можно. Поедешь?

– Спрашиваешь?! Ты бы знал, как башка болит, будто гвозди раскаленные в нее забили…

– Там подлечишься. Цыденжап говорит – сильное место. Он тебе отвар сделает на месте, выпьешь.

– Да я мочу ослиную выпью, лишь бы эта боль не донимала. Врачи, сам понимаешь, помочь не в состоянии, а платить мне нечем, с хлеба на воду и книги и так кое-как перебиваюсь, с Божьей помощью.

– Даст Бог, подлечишься. Только вот Цыденжап что-то темнит, толком не говорит, загадками объясняется. Вроде от такого лечения можно и крышей тронуться. Что-то по поводу полной луны болтал, якобы может она навсегда душу человеческую взять…

– Не пугай, я уже пуганая ворона. Если поможет, то я хоть жить нормально смогу. А если нет, то меня гибелью не напугаешь. Особенно сейчас, когда каждый мой день – сплошное страдание. И знай – я старый солдат и видел так много смертей, что и своя меня не устрашит…

КБЖД (Кругобайкальская железная дорога)

(23 декабря 1997 года)

На заброшенном разъезде Кругобайкальской железной дороги, неподалеку от станции Маритуй, их ждал пожилой бурят с морщинистым лицом, худой как штырь, на плечах которого, как на вешалке, болтался ремонтный бушлат с эмблемой ВСЖД. Но руки оказались крепкими – они с Серегой за сорок с небольшим минут доволокли его до искомого места.

Заброшенная станция на Кругобайкальской дороге представляла собой четырехугольник закопченных стен без крыши, окон и дверей, порядком загаженный туристской братией, которая активно шарилась в здешних местах уже тридцать лет. Да оно и понятно – как построили Иркутскую ГЭС и провели обходную дорогу на Слюдянку напрямую через сопки, так жизнь в этих местах разом и заглохла. Селения почти вымерли, станции забросили – и остались живописные скалы, туннели и байкальское взморье на откуп любителям туманов и запаха тайги. И лишь дважды в неделю простучит колесами поезд из двух вагонов, в которых и народу-то почти никогда нет…

Как они решили заранее, Сергей поехал дальше до Порта Байкала по своим делам, а Ермаков с Цыденжапом остались.

– Однако решил, да? – Цыденжап хмуро глянул на Ермакова.

– Чего решил? – не понял его Константин.

– Э-э-э! – бурят хитро прищурился, отчего его глаза превратились в узенькие щелочки. – Ты, однако, зачем пришел? Лечиться, да?

– Да! – Ермаков неуверенно мотнул головой. – Или ты сам уже не уверен в том, что сможешь?

– Обижа-а-а-ешь! – протянул тот. – Мой прадед три бубна имел, великий харайн-боо, однако, был, мой дед их от него получил, отец эти бубны мне передал! Цыденжап из рода великих шаманов! Я это место специально берег для хорошего человека. Чтобы оно силу набрало, долго ждать надо было. Водку принес?

Константин кивнул, протянул поллитровку буряту. Тот что-то пробурчал под нос, типа «На себя – и пожалел!», поцокал языком и зашагал к скальнику.

Мать честная! Красота-то какая! Ермаков был на Кругобайкалке второй раз в жизни. Давно, еще в школе, физрук водил их 10-«А» сюда, «на природу». Ехали на электричке до Ангасолки, потом топали еще двадцать километров до урочища. Однако вознаграждение за тяжкий переход было фантастическим: два дня они лазали по скалам, обшарили пару туннелей, навсегда остались очарованы магической красотой этих мест.

Вот и сейчас Константин вдыхал полной грудью воздух, насыщенный непередаваемым ароматом леса, железной дороги, влажного дыхания Байкала и еще чего-то неуловимого.

Где-то здесь ровно семьдесят восемь лет назад не на жизнь, а на смерть сцепились в яростной схватке участники затянувшейся уже на несколько лет кровавой драмы под названием Гражданская война.

Ермаков страстно желал ворваться туда, именно в последний уходящий месяц года девятнадцатого. Суметь помочь, исправить, изменить, отдать всего себя ради того, чтобы отвести надвигающееся со скоростью урагана красное безумие…

– Шибко торопимся! – бурят уже переоделся в «униформу» и перетаскивал к подножию скалы какие-то одному ему ведомые предметы.

Если бубен Ермаков углядел и оценил сразу, то остальные чашки, плошки, тряпье, пара китайских обшарпанных термосов, еще куча всякого барахла откровенно не впечатляли и придавали Цыренжапу вид старьевщика, вызвавший у Константина неприятное чувство дешевого балагана.

Обряжение Цыренжапа не добавляло оптимизма. Потертый синий халат, высокая шапка с разноцветными лентами и бахромой понизу, на поясе, вернее, заменявшей его черной веревке, висели металлические фигурки, Ермаков только разглядел человечка, птицу и лошадь, на груди – круглая металлическая тарелка желтого цвета. Довершали картину почему-то кирзовые сапоги.

– Слушай, Цырен, ты действительно собираешься бить в этот бубен?

– Хэсэ! Это не бубен, это хэсэ! – он разводил костер. – Ты давай, не мешай мне!

Ермаков ждал от бурята этакого священнодействия, приготовился прикоснуться к великой тайне камлания, но действия Цыренжапа не тянули даже на слабенькую троечку с минусом.

Сначала тот долго ходил по поляне и коптил корой то ли пихты, то ли сосны, по запаху Константин не мог определить точно. Затем у костра на доске бурят расположил тарелку с мясом, рядом с ней на дощечку выложил из термоса какую-то густую бурду, цветом и консистенцией напоминавшую манную кашу с комочками. В другую тарелку бурят налил молока из второго термоса и поставил на камень бутылку водки.

– Это кому? – Ермаков уже устал стоять и попытался присесть на корточки, однако больная нога предательски не желала сгибаться. Сидеть на холодных камнях не было ни малейшего желания, поэтому он потоптался что твой конь в стойле и остался на месте.

– Ама Сагаан-Ноен любит щедрые дары!

Дальше стало совсем уж невмоготу: Цыренжап прыгал у костра и бил в бубен. Периодические завывания вперемешку с гортанными выкриками, конечно, вносили разнообразие в монотонное поначалу бурчание, но Константин уже твердо для себя решил, что с него хватит.

Он повернулся, чтобы пойти к туннелю, видневшемуся за поворотом, как Цыренжап подскочил к нему и резко потянул за рукав:

– Душа твоя покинула тело! Я верну ее!

– Очень ценное замечание! Сам-то понял, что сказал? – Константин рассмеялся.

– Не смейся! Ама Ноен шибко обидится! Отомстить может, злую шутку сыграть! – бурят потряс поднятой с бубном рукой. – Шибко жалеть потом будешь! Пришлет он злого духа, и эжен навсегда заберет себе твою душу!

– Да кто этот твой ама, или как там его?

– Замолчи! Это очень могучий бог, третий сын великого тэнгэри! Тэнгэри Хухэ отправил сюда его, чтобы он охранял эти места. Он хозяин этой земли! – глаза бурята горели огнем на коричневом морщинистом лице. – Ты совсем не в себе! Душа твоя покинула тебя! Ты хотел себя убить, да? Не смог, да? Ты напугал этим свою душу! Она теперь не может вернуться и терзает тебя! Тебя надо защитить. Любая блуждающая душа теперь может прийти к тебе, а твою может забрать кто-то другой, такой же золгуй, несчастный, как и ты!

– Откуда ты знаешь? – Ермаков замер.

– Духи все видят! Вы пришли на эти земли, привели своего бога, но духи все равно здесь! Они могут тебе помочь!

– Как?

– Садись! – шаман усадил его перед костром.

Он буквально заставил Ермакова отхлебнуть из фляжки мутно-белой жидкости с молочно-кислым привкусом, крепостью приближающейся к водке. Константина чуть не вырвало, но он сдержался.

– Тарасун! – бурят влил в себя залпом добрый глоток. – Хорошо, однако!

Расплывшись в улыбке, он уселся рядом и пристально взглянул на Ермакова.

– Гал Тайха делать буду. Душу твою призывать. Буду звать богов огня и неба. Они найдут твою душу, крепко-крепко ее схватят, а я скажу тебе, как ее поймать и получить обратно!

– А моя душа где?

Бурят скрипуче рассмеялся, обнажая желтые зубы:

– Сам не знаешь, да? Она там, где твои мысли! Она и далеко, и близко! Ты и там, и тут.

– Как это?

– Тэнэг!

– Чего?

– Голова у тебя седая, а ума в ней мало! Глупец ты, говорю! – он покачал головой. – Людей убивать ума много не надо, а жить-то сложно! Я сейчас брызгать буду. Ты сиди и думай, хорошо думай. Думай о себе. Молись своему богу, если хочешь, чтобы он помог тебе. Только не зови никого и не называй себя, а то шибко худо будет!

Он заставил Ермакова выпить еще тарасуна. Вылил в огонь какую-то темную жидкость из выуженной из недр халата баклаги, отчего повалил густой едкий дым. Ермаков закашлялся, его и так мутило от пойла, щедро влитого в него бурятом.

Внезапно у него завертелось, закружилось перед глазами. Сквозь дым он увидел вместо лица Цыренжапа ухмыляющуюся жуткую морду.

– Назови себя! – морда завывала, кричала, корчила неимоверные гримасы. – Назови!

Костя проваливался в беспамятство. Жуткие вопли, свист, шум, вой, сливавшиеся в безумную какофонию звуков, отдавались в черепной коробке. Он пытался вдохнуть, но воздух как будто исчез, и легкие захватывали пустоту. В голове взорвалось яркое солнце, в грудь кинжалом ударила обжигающая боль.

– Назови-и-и-и имя-я-я-я!!!

Внезапно наступила звенящая тишина, которую разорвал гудок и свист паровоза…