Текст книги "Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала"

Настороженности добавляли частые винтовочные выстрелы, доносившиеся из города и свидетельствовавшие о появлении третьей силы – партизан.

Впрочем, последним было сейчас не до чехов и белых, они с увлечением грабили и убивали нижнеудинских обывателей, забирая имущество и жизни по праву сильного.

Но это не могло не нервировать русских и чехов на станции – слишком большие ставки были выложены на стол Марса. От Красноярска до Нижнеудинска выстроились две сотни эшелонов 3-й чехословацкой дивизии полковника Прхалы.

Где-то далеко подходили к Енисею усталые и обескровленные белые войска, а здесь, на станции, в пятистах верстах от Иркутска, находился Верховный Правитель России адмирал Колчак, а с ним – то, что чудовищным по силе магнитом притягивало все внимание чехов, а именно золотой запас бывшей Российской империи.

Соблазн был слишком велик – без малого полтысячи тонн золота, платины и серебра на 450 миллионов золотых рублей. Такой бы куш да доставить на нищую родину гуситов! Но надежной преградой к сокровищу стояли русские штыки…

Верховный Правитель еще не спал, да и какой сон мог быть в такой обстановке. Вот уже которую ночь все русские в литерных эшелонах не смыкали глаз, и было отчего.

Чехи наглели с каждым часом, все более превращаясь из союзников в оккупантов. Их бесчисленные вагоны запрудили железную дорогу, и так задыхающуюся от беспорядочной эвакуации на Восток. Вернее, панического бегства всех, кто не желал оставаться под властью красных. И эти русские эшелоны уперлись в чешский затор.

Они фактически заполонили железную дорогу бесконечными лентами своих эшелонов – из русских вагонов и с русским же добром. И сорвали эвакуацию из Омска и других сибирских городов.

Они не пропустили ни одного русского поезда – женщины, дети, старики, раненые умирали в вагонах или разбредались в поисках милости от красных и свирепых сибирских партизан. Вот только милость была очень редка в опаленных гражданской войной сердцах.

А из окон своих вагонов, сытые и в тепле, на творящиеся ужасы спокойно взирали вчерашние пленные, ставшие хозяевами. Если бы только взирали! Они захватили все станции со складами, полностью изгнав русских, отбирали силой паровозы у эшелонов с русскими, обрекая их на заклание. И так было повсеместно…

И только для литерных эшелонов они сделали исключение, пропуская на восток, к долгожданному Иркутску. Уже под Красноярском адмирал понял, что стал заложником каких-то непонятных планов генерала Жанена, командующего союзными войсками в Сибири, и командующего чехословацким корпусом генерала Сыровы.

Почему они пропускали литеры и тут же отсекали другие русские эшелоны, особенно военные? Движение эшелонов только днем для него было понятно, ведь ночью наступало время партизан, но почему такой надзор по ночам, более похожий на строгий арест? Постоянное сопровождение чешскими бронепоездами еще можно объяснить беспокойством за драгоценный груз, вот только почему Жанен постоянно требует, чтоб золотой запас взяли под свою охрану чехи? Вопрос…

Колчак прислонился лбом к холодному стеклу – пульсирующая боль стала потихоньку отступать. Через пару часов к эшелонам прицепят паровозы, и можно будет немного отоспаться… Но это будет позже, а пока нужно найти ответы на вопросы. Ответы, которые боишься дать даже самому себе, потому что их знаешь…

– Александр Васильевич, – адмирал повернулся к вошедшему в купе через открытую дверь председателю правительства Пепеляеву, еще молодому, не достигшему и сорока лет, крепкому сибирскому мужику. Да и сам Верховный Правитель еще далеко не достиг того рубежа, с которого начинается старость – ему было 47 лет.

– Только что поступила телеграмма из Иркутска от военного министра генерала Ханжина – «Иркутский гарнизон не в состоянии выделить достаточного отряда в Черемхово для восстановления порядка. Необходима немедленная присылка войск из Забайкалья. Временное подчинение Иркутского округа атаману Семенову необходимо», – рука премьер-министра дрожала. – Простите, Александр Васильевич, но нужно немедленно обратиться к атаману Семенову за помощью, иначе будет поздно.

Колчак нахмурился, взял из коробки папиросу. Сломал спичку, прежде чем закурил. Он всей душой ненавидел хитрого атамана, японского ставленника, но ничего сделать с ним не мог. А в декабре прошлого года, когда дело дошло до разрыва, в Иркутске подготовили военную экспедицию для изгнания Семенова. За атамана стеной встали японцы, пригрозив применить силу. Пришлось отступить и скрепя сердце формально примириться. И вот придется идти к нему на поклон… Этого адмирал не хотел, достоинство и честь не желали вступать в сделку. Но что делать?!

– Александр Васильевич, только у Семенова есть боеспособные войска, и он может отправить их на Иркутск. Вы вчера произвели атамана в генерал-лейтенанты, так будьте последовательны, сделайте следующий шаг…

– Хорошо, Виктор Николаевич, я отдам необходимые приказы, – после тягостного минутного размышления ответил Колчак и громко позвал своего адъютанта. – Лейтенант Трубчанинов!

Дверь в купе немедленно отворилась, и на пороге вырос молодой морской офицер, внимательно посмотрел на адмирала.

– Дмитрий Сергеевич, немедленно подготовьте приказ. Назначить генерал-лейтенанта Семенова Григория Михайловича с сего дня командующим войсками Иркутского военного округа. Пусть добавят необходимое или нужные изменения. И вызовите ко мне генерала Занкевича.

Через две минуты дверь снова отворилась, и в кабинет вошел коренастый, с белым Георгиевским крестом на кителе, невысокий генерал, одних лет с адмиралом. Пристально посмотрел Колчаку в лицо.

– Михаил Ипполитович, какие силы может двинуть атаман Семенов на Иркутск, и когда они смогут выступить? И еще одно – сможет ли командующий гарнизоном Иркутска выслать нам навстречу отряд?

– Один-два батальона и 3–4 бронепоезда могут выйти из Верхнеудинска после короткой подготовки, – генерал ответил без раздумий, видно, заранее думал над таким вариантом. – В Иркутске будут 29–30 декабря, не раньше. А вот пройдут ли дальше, тут все зависит от генерала Жанена и чехов. У генерала Сычева в Иркутске войска ненадежны. Рассчитывать можно только на военные училища и егерский батальон, но последний подавляет восстание в Александровском централе. И потому у него нет войск для отправки…

Слюдянка

Здоровенная бутыль с мутной жидкостью, извлеченная Ермаковым (или уже Арчеговым?) из-под полки, доверия не вызывала. Выдернув пробку, в качестве которой был использован свернутый трубочкой лист бумаги, он испытал незабываемые ощущения – в ноздри ударил ядреный аромат самогона, да такой, что с души поворотило.

Ради интереса развернул лист-пробку:

– Хорош ротмистр! – от удивления Ермаков даже поцокал языком. – Боевым приказом бутыль затыкать! Благо, что в туалет с ним не сходил!

Он прекрасно понимал, что вся эта война, длившаяся, если считать с Первой мировой, пять с лишним лет, превратилась в чемодан без ручки: и нести тяжело, и бросить жалко. Устали, вымотались уже все от нескончаемых смертей, голода, разрухи, а, главное, чувства безысходности.

– Но зачем же так? – искреннее недоумение начинало перерастать в глухую злобу. – Тебя же никто на аркане не тянет! Брось все! Подай рапорт, как это уже сделали сотни, если не тысячи. Беги в Маньчжурию! Если и плюнут в спину, то тебе уже все равно. А так… Сидеть и заливать грусть-тоску… Смалодушничать… Ладно, самому обгадить честь мундира, но и бездарно потерять единственный шанс на спасение… Не понимаю!

Он в бессилии опустил руки. Взгляд снова упал на бутыль с самогоном, и Ермаков в порыве злобы швырнул ее на пол. Она покатилась, пролившийся остаток литра в полтора наполнил купе отвратительным запахом сивухи.

Ермаков вдруг понял, что он с прошлого дня ничего не ел. К самогону полагалась закусь в виде миски соленых огурцов во льду, числом в три с половиной штуки, куска задубевшего сала с привычную пачку масла, и маленького кусочка хлеба, что лежал на огурцах. Ну а в дополнение шла тара – обычная жестяная кружка. Костя посмотрел на остатки пиршества, и желудок заурчал, будто голодный тигр.

Устоять под острым лезвием бебута салу и огурцу не удалось, хоть и имели они заледенелую каменность. И Костя приступил к трапезе, благо был старый солдатский прием – маленькие кусочки еды греют во рту и, как только они растают, медленно жуют. Сочетание сала, хлеба и огурца было восхитительным, и вскоре Ермаков приглушил чувство голода.

– Неплохо Константин Иванович на рабочем-то месте откушивает, – он поддел ногой пустую бутыль, отчего та укатилась назад под лавку. – Только закусь слабовата! Исходя из чего можно сделать вывод, что господин ротмистр презрел культуру пития и вульгарно нажирается. Понятно, что и повода особенно допытываться не стоит: вон он, повод, бутылку затыкал! А я все думал, почему он медлил и не выдвигался на Иркутск?

Ответа на этот вопрос искать не нужно было. Ему и так все было понятно. Водкой на Руси обычно заливали либо радость, либо беду. А тут беда было во сто крат помножена еще и на острое чувство собственной беспомощности и полного крушения надежд.

Белое движение по всем фронтам потерпело крах. В Сибири же произошла самая настоящая катастрофа. Противостоять надвигающимся большевикам у солдат адмирала Колчака уже не было сил, а главное, желания.

Они остро нуждались в передышке, и потому, не задерживаясь, многотысячная масса устремилась к Иркутску, надеясь на берегах Ангары и Байкала отсидеться под защитой войск атамана Семенова, за которым грозной стальной щетиной маячили японские штыки. Напрасны были их надежды…

– Чего же Арчегов пьет-то? Ведь есть еще шанс, и немалый! – Ермаков возбужденно ходил по небольшому свободному пятачку между шкафом и окном. – Я же столько раз просчитывал, прикидывал варианты! Неужели он просто испугался? Нет! Не может быть!

Он вдруг остро ощутил прилив какой-то неведомой смеси разочарования, боли, отчаяния, страха, всего того, что, подобно лавине, захлестнуло его душу. Словно невысказанные чувства Арчегова, заливаемые водкой и задвинутые им в самые потаенные уголки разума, вырвались наружу.

Ермаков вдруг вспомнил самого себя в госпитале, когда врач кричал ему в лицо, вырывая его из цепких лап смерти, кричал «Борись!», «Живи!», но ему было уже все равно. Душа, опустошенная войной, отказывалась и жить, и бороться. Разом умерли все чувства и эмоции. Только лучиком надежды теплилась мысль о жене и сыне, о возвращении домой, возвращении с войны.

Именно это и спасло его тогда, воскресило и дало силы для борьбы не столько с ранами, сколько с самим собой.

– А ты, батенька, жидковат оказался, – он разглядывал лицо Арчегова в зеркале, пытаясь если не заглянуть в душу, то хотя бы понять, – раз не захотел бороться до конца! Или просто не смог?

Константин понимал его боль, понимал до самой последней капельки, ведь он сам прошел через это. Для обычного человека крушением мира было бы предательство близкого человека: измена жены, к которой он, как Одиссей, шел через все свои скитания, а, вернувшись в родной дом, ведомый лучиком маяка, которым все эти годы была его любовь, в одночасье потерял все.

Гораздо страшнее было предательство со стороны Родины, которой он честно служил все эти годы. Еще в детстве он запомнил оброненную вскользь матерью фразу: «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда».

С этим лейтмотивом, только перефразированным в отношении себя самого, что солдат найдет себе другую, а мать и Родина одна, он и шел по жизни. Вот и Арчегов, выходит, потерял, как и он сам в свое время, свои тылы.

– А ведь красивая, зараза! – Ермаков старался в тусклом свете лампы разглядеть черты лица девушки на фотографии. – Не зря же говорят, что красивая жена – чужая жена.

Положив фотографию обратно в портмоне, он закурил:

– И все-таки порядочная ты сволочь, господин ротмистр! Тебя баба шесть лет назад бортанула, а ты до сих под сопли размазываешь! Тебе бы мою Ленку с ее претензиями на обеспеченную жизнь! Тебе, в отличие от меня, Родина в морду не плюнула, ты сам от нее отвернулся. Плюнул на нее, когда надо было зубами рвать, кровь всю до последней капли выцедить за нее! – он со злостью сжал в кулаках попавшиеся под руку бумаги.

Очень захотелось со всей силы, наотмашь, заколотить по столу, по стенам, выплескивая всю ярость и отчаяние. Словно все копившиеся до поры до времени как у него, так и у Арчегова чувства прорвали и его тщательно выстроенный волевой заслон, и стену безволия и безразличия его визави.

Ермаков тяжело опустился на топчан, с силой сжал виски и зажмурился. Перед глазами поплыли яркие пятна, в голове завертелись, закружились в давешнем безумном водовороте звуки и образы. Внезапный яркий свет превратил время в мгновение, пронзительное нечто наполнило собой все пространство, заглушая растворяющийся где-то вдалеке тягучий стон бубна…

Он не знал, сколько прошло времени: минута, полчаса, может быть, больше. Сначала сделал вздох, потом еще один, сглотнул липкую горькую слюну, кашлянул. Открыл глаза: то же полутемное купе, шкаф, заледенелое окно и шашка с револьвером на стене.

– Наверное, так и умирают! – Ермаков потихоньку приходил в себя. – Только как это возможно? Судя по тому, что я здесь живой… Значит… Я умер там!

От осознания этого на него навалилась такая пронзительная тоска, что захотелось выть и скулить. Там, в 1997 году, у скальника недалеко от заброшенной станции Кругобайкалки умер Константин Иванович Ермаков. Вернее, умерло его тело.

А здесь, в 1919 году, в штабном вагоне базового поезда дивизиона бронепоездов, умер Константин Иванович Арчегов.

– Цырен сказал, – он уже окончательно успокоился и попытался проанализировать все произошедшее, – душа испугалась и улетела! Я свою душу испугал, а его, Арчегова… Она сама испугалась. Далее… Ну, во-первых, насчет того, что душа моя улетела, или как там еще. Видимо, от моих всех душевных метаний ослабли связи с астральным телом. Иного объяснения я не вижу! Арчегов, скотина, тоже, видимо, допился до чертей, прости Господи, и его астральное тело само уже решило податься налево.

Константин ощутил прежнее внутреннее напряжение, знакомое ему по моментам, когда он принимал единственно верное решение. Это было сродни задержке дыхания в момент прицеливания. Вбитые намертво рефлексы делали свое дело, не давая психике сорваться в истерику и ненужную сейчас рефлексию.

– Во-вторых, моя душа, ладно уж, будем говорить прямо, или как там еще называются все эти астральные, ментальные и тому подобные лабуды, не вдаваясь в подробности, разделилась с телом, – он потер лоб. – Так вот, душа отлетела и улетела туда, где были мои мысли. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, где они были. Были они как раз тут! Ведь я даже в т о т момент думал не о том, что сказал мне Цырен, а об Арчегове! Не лично о нем самом, конечно, а об окружающей его обстановке. Вот, блин, я же глядел на рельсы и представлял себе, как по ним из туннеля накатывает бронепоезд!

Он закурил:

– В-третьих, тут, в девятнадцатом году, еще один маялся. Душа, используемая в основном как собеседник-собутыльник, подалась в странствия, а тело, как говорится, простаивало. Получается, моя душа притянулась в его тело, а мое тело притянуло его душу. Моя душа не могла дольше находиться в умирающем теле, а его выхолощенная душа, по сути, не способна была к жизни… Подобное притягивается к подобному? Более того, моя душа не отпускала умереть мое тело, так как слишком хотел жить я сам… А его тело не пускало его же душу, жило, так сказать в режиме ожидания подходящей души! Ни черта себе! И вот мое тело, соединившись с его душой, обрело покой? – Ермаков был несколько ошарашен не столько своими догадками, сколько следовавшими из них выводами. – Фу-у! Полагаю, то, что я испытал при перемещении, другого слова и не придумаешь, было или инфарктом или инсультом, как минимум, а то и оба сразу! А то как меня сейчас тряхануло… Это, технически говоря, остатки его души отходили. Надеюсь, все отошли, а то еще на людях скрючит… Кстати, о людях! Пора мне заканчивать с этой лирикой! От того, как и почему все произошло, легче мне уже не будет. Судя по тому, что там мне уже некуда возвращаться, жить и, возможно, умирать по-настоящему придется мне здесь! Посему, чистить сапоги мы начнем с вечера, а утром будем надевать на свежую голову!

Не откладывая в долгий ящик, Ермаков расправил смятые в руке бумаги. Самой стоящей из них оказался послужной список Арчегова. Желая ознакомиться со своей новой биографией, он стал внимательно вчитываться, чтобы не упустить мельчайшие подробности.

Можно было не опасаться мелких проколов, по крайней мере сейчас. Окружающие их спишут на пьянку. Но в основном он должен узнать все, и не только о себе любимом, но и обо всем.

В понятие «обо всем» входило очень многое – и окружающая обстановка, и окружающие люди, офицеры дивизиона в первую очередь, и даже банальная стоимость булки хлеба в лавке.

Слава богу, об этом всем он прочитал много в свое время (далась ему эта глупая присказка, теперь «своим» нужно уже другое время величать). По сути, эта его одержимость и сыграла с ним злую шутку, забросив его туда, о чем он бредил последние месяцы той, прежней его жизни.

Первым делом отметил возраст – помолодел почти на десять лет. А ниже пошло уже намного интереснее – в 1913 г. Арчегов окончил Елизаветградское кавалерийское училище, получил чин корнета и зачислен в состав 14-го Малороссийского драгунского полка, с коим в 1914 году отправился на фронт.

А воевал он лихо – последовательно получал чины и стал в феврале 1917 года ротмистром, то бишь равным капитану или казачьему есаулу.

Награждали его немало – Костя насчитал шесть орденов плюс георгиевское оружие. У самого подполковника Ермакова орденская «вывеска» была чуть меньше, но зато имелся еще десяток медалей.

Также Арчегов был дважды ранен и контужен, но не так серьезно, как Ермаков, судя по тому, что признан к строю без ограничений. В 1918 году служил в особом маньчжурском отряде, а с апреля 1919 года стал командиром дивизиона бронепоездов. Список подписал начальник (а не командир, прямо какая-то канцелярия) дивизии броневых поездов генерал-майор Богомолец.

Ничего больше не выжав из этой бумаги, Ермаков решил подвергнуть ревизии свое богатство: собрал рассыпавшиеся под бумагами, извлеченные из кармашка портмоне монеты – четыре маленькие и четыре большие.

Так и есть! Все они оказались из тусклого желтого металла, которое не могло быть ничем иным, кроме золота. Три монеты в унцию весом были знакомы раньше по картинкам – американские 20 долларов. Четвертая монета такого же веса была французской – в 100 франков. Старинные монеты – отчеканены между 1889 и 1907 годами.

Мысленно поздравив себя с богатством, он изучил четыре другие монеты, что оказались российскими империалами в 10 рублей, с бородатым профилем императора Николая на обороте. Вес монетки, как он знал, был в четверть унции, или восемь граммов, и потому через секунды Костя сделал для себя удивительное открытие – доллар соответствует двум золотым рублям или пяти франкам. Вот это номер! А в его прежнем мире за бумажный бакс по семь тысяч деревянных платят! А за золотой? «Лимон», не меньше!

В накладном кармане френча оказался карандаш и массивный ключик от неизвестно какой двери или замка, носовой платок и два серебряных рубля 1907 года. И все. Хотя Ермаков тщательно все обшарил – и брюки, и шинель, и шкафчик. Даже в папаху посмотрел – ничего более не обнаружил.

Его взгляд упал на заледенелое окно:

– А там, интересно, что?

Ответ, конечно у него уже был, интересовала теперь уже чисто практическая обстановка: местоположение на Транссибе. Он подышал на замерзшее окно, через минуту посмотрел в крохотное отверстие.

Слюдянка. Он и не освещенным узнал бы ее вокзал, правда, некоторые окна заколочены почему-то досками. Других подобных вокзальных зданий просто не могло существовать в радиусе тысячи верст, Костя знал это точно – почти год до срочной службы ездил сюда на электричке.

Судя по всему, электрический свет был отключен не только на станции и дороге, но и в городе, который просто покрыла тьма. Лишь в стороне от угла здания бликовали языки костра.

Пришлось Ермакову, еще пару минут отогревая дыханием стекло, увеличить дырочку в размере. Потом долго размышлять над увиденным – у костра грелись двое – в папахах, но один был в шинели с накинутым башлыком, а второй в полушубке. Но оба солдата, а это были именно солдаты, держали обычные трехлинейные винтовки Мосина (Костя мог положить голову на заклание, ибо хорошо знал оружие) с примкнутыми гранеными штыками.

– Все-таки декабрь девятнадцатого! – он пожевал рассольного ледку. – Иначе чего бы делать Арчегову на бронепоезде в Слюдянке? Определенно декабрь девятнадцатого! И не просто декабрь, а конец декабря! Он ведь уже получил приказ от Семенова и должен идти на всех парах на Иркутск!

«А майором-то я снова стал, только с переименованием в ротмистра. И Константином Ивановичем остался, так что к новому имени и отчеству привыкать не надо. И с фамилией новой повезло, тоже казачья – Арчегов, но не такая громкая, как у меня. Сбылась «мечта идиота» – попал в прошлое, прямиком на гражданскую войну. Теперь есть шанс спасти адмирала Колчака и хотя бы здесь не допустить совдепии, а может, и вся история России по другому пути пойдет. Попадешь еще в анналы, Костя, попадешь. Если зевалом хлебать не будешь, а то в анал запихнут», – Ермаков возбужденно прошелся по купе, пиная сапогом по полкам.

Все исторические события, даты, названия мест, имена и фамилии основных действующих лиц декабря девятнадцатого теперь четко заняли свое место в его голове, словно кто-то заботливой рукой разложил ранее не стыковавшиеся части мозаики.

Радость переполняла его душу и норовила выплеснуться через край. Тело на восемь лет моложе, он тогда только ротным трубить начал, молодым и дерзким, не дряблое, кое в чем даже лучше, ноженька в полном порядке, но главное – есть приказ генерала Скипетрова, который был использован в качестве затычки в самогонной бутыли.

– Что там Леонид Николаевич мне пишет? – вслух произнес Ермаков, взял, бережно расправил листок и с чувством продекламировал: – «Прибыть 23-го на станцию Слюдянка, подготовить броневые поезда к походу и 26-го убыть в Порт Байкал, где дожидаться моего прибытия. Генерал Скипетров. 22 декабря 1919 года».

Сей приказ был отправлен на станцию Танхой, что рядом со Слюдянкой, из Верхнеудинска телеграммой, судя по всему, по аппарату Бодо и был наклеен ровными полосками на листке бумаги.

Ермаков положил приказ в папку, лег на топчан и с наслаждением вытянулся:

– Да, дела! Дерьма теперь придется хлебануть полной ложкой! Планы-то я настроил, а как быть с ними сейчас? Гладко было на бумаге, да забыли про овраги! А тут не овраги, тут Большой Каньон в Колорадо, не меньше! Психологию хотя бы взять, менталитет… Вон, тот же Арчегов! В настоящей истории они с генералом Скипетровым, хорош у атамана Семенова заместитель, дали деру из-под Иркутска, как только подошли чешские бронепоезда и навели пушки!

Константин сел, свесив ноги:

– Пять минут, пять минут! – он пропел строчку из известной песенки. – Это много или мало… У меня, конечно, не пять минут, а два дня. Два дня – это мало! А сорок восемь часов? Сорок восемь часов – это много! Чертовски много, если не сидеть и не тратить время на ненужные раздумья!

Ермаков соскочил с топчана, помахал кулаками, отработал серию ударов и сделал зарубку на память – тренироваться, тренироваться и тренироваться. Отдав сам себе такое нужное ЦУ, свежеиспеченный ротмистр решил не откладывать знакомство с подчиненными в долгий ящик и, повернув ручку, толкнул купейную дверь.

К его удивлению, в вагонном коридоре было пустынно, совсем ни души. Костя искренне удивился и, почувствовав известную нужду, решительно отправился в сторону концевого тамбура.

Вагон не производил впечатления – пошарпанные двери, коврика на полу нет и в помине, одно окно выбито, но аккуратно заделано фанеркой. Да уж, сей вагон долго гремел на дорогах, и настигла его почтенная старость. Видно, что дела у российской государственности совсем хреновые пошли, раз даже для штаба дивизиона бронепоездов получше вагона не нашлось.

Дойдя до последней двери, Ермаков умилился: в советских плацкартах, оказывается, был голимый плагиат – с той стороны заперлись на замок, а здесь надпись «занято» появилась. Но сейчас дверь была открыта, и Костя шагнул в туалет.

Тот был самую малость комфортнее советского собрата, но только самую малость – умывальник с висящим вафельным полотенцем, чуть грязноватым, жестяной унитаз, вместо рулона туалетной бумаги имелась коробочка с нарезанными серенькими листами. Единственный недостаток – полная темнота, керосиновой лампы, как в коридоре, не имелось. И то правильно – надо горючку беречь…

Облегчившись, Ермаков пошел к противоположному торцу. Все то же самое – только вагон намного меньше, всего семь купе, в торцах по туалету, а вторая дверь открыта, свет лампы проем озаряет.

Костя заглянул – все как в служебном купе для проводников, только полка вверху лишняя – на ней под армейской шинелью кто-то спал, упершись в стенку голыми пятками. А вот сидевший внизу оказался натуральным воякой железнодорожных войск – на накинутой на плечи шинели черные погоны с молотками и тремя лычками сержанта, лицо одутлое, усталое, под полтину годами. Но дремал чутко – тут же очнулся и вскочил с диванчика. Лихо вытянулся во фрунт, даром что пожилой, и открыл было рот для рапорта…

– Т-с, – Ермаков приложил палец к губам, – пусть поспит, устал ведь…

– Так точно-с, господин ротмистр, устали-с, – тихим голосом согласился сержант.

– Как звать-то тебя по батюшке? – участливо спросил Костя, завязывая короткое знакомство с дальним прицелом. По въевшейся привычке к службе он прекрасно знал, что вот такие матерые вояки – бесценный кладезь информации, любой офицер удавится, и надо только уметь их раскрутить. А Ермаков умел, и ситуация позволяла – разговору по душам никто не помешает.

Но удивился ответной реакции железнодорожника – тот окончательно растерялся, стал теребить пальцами шинель, однако вскоре собрался.

– Трофимом Платоновичем зовут, господин ротмис…

– Оставь чин, вне службы у меня имя-отчество есть – Константин Иванович. Так и зови. А есть ли кипяточек у тебя, Трофим Платонович?

– Затопил титан, ваш бродь, Константин Иванович, через четверть часа водичка подоспеет, простите великодушно-с.

– Да что я, не понимаю, что ли, скоро только кошки родят, и то им время нужно, – небрежно бросил Ермаков и снова удивился реакции солдата – ясно выраженный страх на лице сменило сильное недоумение.

«Ага! Тут ты, Константин Иванович, повел себя совершенным антиподом с Арчеговым. Тот, видать, этого мужика за какую-то провинность повесить собирался или ритуально расстрелять», – мысленно рассмеялся Ермаков и решил снять напряжение, вытащив из кармана галифе прихваченную с собой пачку папирос.

– Закури мои, Трофим Платонович, и зла не держи, – на всякий случай добавил в голосе просительных ноток. И похвалил себя за догадку – сержант облегченно вздохнул, заскорузлыми пальцами вытащил из коробки папироску и, поймав вопросительный взгляд офицера, тут же вытащил «катюшу». Как тут называлась зажигалка, сделанная из обычной гильзы, Ермаков не знал, но в его время называли их ласковым именем реактивного миномета времен Великой Отечественной. Щелкнув кресалом, протянул офицеру маленький симпатичный язычок пламени.

Закурив, дружно пыхнули дымком, но стояли молча. Ермаков углубился в свои мысли о жизни, а сержант боялся побеспокоить молчание, как он уже на своей шкуре узнал, скорого на расправу ротмистра.

– Ты обиды не держи, ты же се… – и тут Ермаков осекся, мысленно себя кляня – какой сержант в это время, их унтер-офицерами сейчас именуют, и потому сразу же поправился. – Старший унтер-офицер, и понимать должен, что на службе всякое бывает. Нам скоро в бой идти, и умирать с тобой рядом будем, что ж душу маять. Так ли?

– Так, Константин Иванович, – унтер оживал прямо на глазах, и, хоть была видна некая растерянность во взгляде, но перед Ермаковым уже был нормальный сержант, или унтер, как здесь их именуют, такой же сверхсрочник, с коими он служил долгие годы. Пусть и войска, и времена были разные, но солдатская суть одна. И потому расколоть его на бесценную информацию требовалось немедленно, чем новоиспеченный ротмистр и занялся…

Глазково

Призывно гудели паровозы, испуская клубы белого дыма. Длинными лентами запрудили станцию сотни теплушек и платформ. Над пассажирскими вагонами поднимались в небо многочисленные дымки растопленных печек и титанов. Несмотря на раннее утро, жизнь на большой станции бурлила – между эшелонами и красивым зданием вокзала бегали люди, главным образом военные в длинных серо-зеленых шинелях, хотя изредка попадались и гражданские. На входном семафоре хищно ощетинился орудийными башнями бронепоезд, окрашенный в белый маскировочный цвет.

Восходящее солнце еще не разогнало туман над синей гладью холодной Ангары, и он ледяными каплями оседал на шинелях часовых, которые редкой цепочкой были вытянуты вдоль эшелонов из синих первоклассных вагонов, у дверей которых было вывешено разноцветье флагов – чешских, французских, английских, североамериканских и японских. Это были вагоны иностранных миссий, спешно выехавших перед приходом красных войск из Омска в далекий Иркутск. Именно послы этих держав определяли всю политику своих стран при непризнанном правительстве адмирала Колчака, хотя на станции можно было разглядеть также итальянские, румынские и польские флаги. Но то была экзотика на бескрайних сибирских просторах, и реальной силы за последними флагами не было, а лишь амбиции – мы, мол, тоже есть, и тоже великие державы…

В одном из многочисленных вагонов под флагом недавно появившегося (едва год прошел) чехословацкого государства было очень тепло, а раздвинутые занавески на оттаявших окнах давали возможность потушить изрядно коптившие керосиновые лампы и пользоваться естественным светом.

Это был вагон-салон командующего Чехословацким корпусом в Сибири бывшего поручика австро-венгерской армии, волею судьбы вознесенного в генералы, Яна Сыровы. Роскошный спальный вагон был переоборудован в штабной, имелось все необходимое – спальное купе, кабинет, купе для адъютантов и вестовых, маленькая кухня, туалеты и большой салон. В нем сейчас собрались пятеро – трое в военной форме и двое в штатском.