Текст книги "Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!»"

Петр встретился с глазами медведя – там царил ужас и страх. Косолапый оскалил клыки и заворчал. «Не ходи сюда, я тебе ничего плохого не сделал, давай лучше миром дело окончим», – слышалось в просящем медвежьем голосе.

– Так, братцы, – обернулся Петр к казакам, – ломай запоры и выпускай зверюшек. Нечего им по клеткам страдать, пусть свободу получат! Может, косолапые Катькиных солдатушек до медвежьей хвори доведут. Да дворцовым оболтусам мокрыми панталоны заделают!

Казаки и адъютанты прыснули, а потом и заржали во весь голос. И началось веселье – птиц выпустили из клеток, и те сразу порхнули в разные стороны. Забавно было видеть попугая в густых еловых ветвях.

Но бедолаг страусов казаки так и не выперли из вольера, немало удивляясь чудному виду птиц. Бородатый хорунжий чуть не плакал от досады, что не сможет увезти птиц на Дон да в курятник посадить, чтоб яйца несли.

Чудо-птица, одно яйцо, а полна сковорода. Эх, с утра яичницы вдоволь, с сальцом жаренной, да под чарочку тминной! И с такой слезой и вожделением причитал, что Петра самого аппетит пробил. Не выдержал – подарил страусов донцам на разведение.

А зверье умное попалось, само ломанулось во все концы света, а наглые мартышки с ходу на деревья залезли, и оттуда похабные вопли долго на всю округу раздавались.

К немалому удивлению Петра, среди сбежавших мелькнули пятнистые шкуры леопардов, и он мысленно пожалел зверей – если от охотников спасутся, то зимы снежной не переживут.

Но ошибся – выжили африканские кошки в чухонских лесах и болотах и, пользуясь покровительством помещиков, расплодились неимоверно. Спустя сорок лет стали сильно донимать крестьянскую животину да все зверье в лесах распугали напрочь, твари злобные, неведомые…

Дольше всех упирался в своем вольере хозяин тайги, отмахивался лапами от уколов казачьих пик. Однако донцы переупрямили мишку и изгнали его из вольера. С жутким ревом – «всех порву, один останусь» – ворвался в кустовые заросли Михайло Потапыч с грацией пьяного носорога, широкую просеку за собой проложив.

Не прошло и четырех минут, как раздались отчаянные вопли и крики «спасайся». Через кусты проломились бледные солдатики с выпученными от страха глазами. Числом четверо, заикающиеся от пережитого, а один уже был в мокрехоньких штанах. Никто не ожидал, что слова императора окажутся пророческими настолько быстро, и хихиканье среди свитских офицеров и казаков началось по-новому.

– Кто вы такие?! – рявкнул Петр на солдат.

У тех в глазах расплескался уже не страх, а животный ужас, видно, признали императора. И сразу же рухнули на колени перед ним, будто ноги саблями подсекли.

– Помилуй, государь батюшка! Отпусти наши души грешные на покаяние! – разом возопили солдатики и норовили припасть к копытам кобылы. – Силком повели…

– Хватит ныть, – Петр жестко прервал плаксивые вопли, – говорите четко и ясно – кто такие, сколько войск в Петергоф вошло, а какие сюда идут?! А то скулите тут, словно девки про утраченную на сеновале невинность. Вы русские солдаты, а не поносные выжимки…

– Петербургского гарнизона четыре полных роты наши послали. Лейб-гвардии Измайловского полка батальон в четыре роты да преображенцев отряд в две роты. А в авангарде из Петергофа вышел неполный эскадрон сербских гусар, – отчеканил довольно пожилой, лет пятидесяти, солдат с морщинистым лицом и мозолистыми руками.

Посмотрел преданно на Петра и чуть пожал плечами – «прости, государь, такая уж петрушка получилась», – но тут же собрался и четко продолжил докладывать:

– А еще сюда гвардии четыре батальона неполных маршируют, да Конной лейб-гвардии три эскадрона, да гусар сербских несколько рот. В «Красном кабачке» на ночевке стояли, вскорости подойдут. И из Петербурга еще войска идут – пехота с конницей, в две тысячи. В «Красном кабачке» сама государыня императрица в мундире преображенском, с ней конвоя Конной лейб-гвардии эскадрон. Всем этим войском собранным командует генерал-поручик Василий Иванович Суворов.

– Как зовут, где ранее служил, в походах был?!

– Иван Тихомиров, капрал второй роты. С фельдмаршалом Минихом на Крым ходил, при Куненсдорфе в грудь и ногу пулями ранен, медалью награжден, а в гарнизон Петербургский с Апшеронского полка за немощность переведен, ваше величество.

– Дурак ты, Ваня, полный дурак! Я же для таких, как ты, манифест подписал – 15 лет беспорочно отслужил, получай полста рублей, да увольнение от службы с ежегодным пенсионом в 12 рублей, пожизненно выплачиваемым. А хочешь, в государевы вольные хлебопашцы подавайся – земли надел в 15 десятин и лошадь, да 100 рублей на обзаведение. И 30 лет тягла не нести и сборов не платить. А теперь в канаве подыхать будешь, из полка за измену выгнанный. За то, что крест изменникам целовал и присягу супруге нашей подлой давал…

– Ваше величество, – потрясенно воскликнул капрал, – манифест ваш начальство утаило, не читали его нам! Силком да обманом сюда повели. А присягу мы не принимали и крест не целовали. Не отрекались мы, обманом нас привели да водкой поили. Прости, государь, дай кровью вину искупить, животами все поляжем!

– Встаньте, детушки! Не буду на вас зла таить, коль вину свою тяжкую верной службой искупите! – Петру казалось, что безумное попурри из многих кинофильмов не имеет конца. – Бегите в разные стороны с офицерами моими, да своих солдат ищите, если через полчаса здесь все солдаты соберутся, то вину эту сниму с вашего полка полностью и манифестом оделю. Но служить верно будете, а к весне тех, кто сроки выслужил, честно и с почетом от службы отставлю. Идите да роты свои собирайте, хм, гарнизонные…

Петр повернулся и сделал знак. Тут же четверо адъютантов спрыгнули с коней, разобрали по солдату, о чем-то с ними переговорили и быстро разошлись в разные стороны.

Петр мысленно их всех перекрестил на дорожку и от всего сердца пожелал удачи – кругом вовсю гремели выстрелы, раздавались отчаянные крики и хриплые стоны.

Бой в Петергофе продолжался, и, судя по всему, у павильонов в нижнем парке, у канала, перестрелка была ожесточенной – там его драгуны гоняли разбежавшихся во все стороны армейских солдат. А вот у дворцов, перед которыми лежали десятки тел в измайловских мундирах, стрельба шла уже несколько вяловато, но вот отчаянных женских криков, визга и воплей хватало с избытком.

Петр замысловато выругался – насилие над бабами в бою крайне опасно для армии, ибо солдат разлагает. С этим надо было покончить немедленно, не останавливаясь перед самыми жестокими мерами, вплоть до децимации, сиречь расстрела каждого десятого.

Петр узрел в выбитых окнах на первом этаже желтые ментики своих гусар – и снова облегчил душу на морской манер. А потому тотчас запрыгнул в седло, дал шенкеля и поскакал к большому двухэтажному дворцу.

Там его поджидал Гудович – ему двое гусар перебинтовывали окровавленную руку. Царапнуло пулей несерьезно, но кровоточиво. Увидев императора, генерал попытался подняться, но Петр жестом пресек эту попытку.

– И как у нас дела идут, Андрей Васильевич?

Петр присел рядом на валявшуюся чурку и пахнул дымком из протянутой ему папироски. Генералу адъютант также вручил раскуренную папиросу, и их превосходительство с их величеством устроили перекур.

– По диспозиции, ваше величество. Измайловцев здесь две сотни изрубили в капусту, гарнизонная солдатня сама по парку разбежалась, почти не стреляла. Преображенцы в павильонах у канала засели, драгуны с ними перестреливаются. Казаки по парку рыщут, да на петербургскую дорогу я три десятка отправил. А я сам с гусарами вокруг дворца кручусь – две сотни измайловцев на втором этаже засели, не вышибить их, лестницы все мебелью завалили, и за таким прикрытием сидят, постреливают!

Генерал сплюнул от досады и продолжил:

– Что делать с ними, ума не приложу. У меня гусар вдвое меньше, чем их там засело. Может, отходить давно пора, не дай бог сикурс к ним подоспеет.

Гудович выдохнул табачный дым и замолчал. Лицо бледное, в пороховой копоти и крови.

– Хрен подойдет! – уверенно ответил Петр. – Мы еще часа два куролесить можем. Ты бы попер на помощь, наобум, когда бы беглецы всяких ужасов порассказывали?! Или бы отставшие роты подождал бы, кавалерию на разведку отправил? То-то. Павлины, говоришь…

Петр внимательно посмотрел на стены дворца – высоковат был второй этаж, метров семь, не меньше, без лестниц не заберешься.

Расклад прост – пьяные измайловцы на втором этаже засели, с фрейлинами балуют, вот в чем причина визга. А его бравые трезвые гусары, женским вниманием обиженные, на первом этаже да вокруг дворца расположились, голодные, с утра маковой росинки во рту не было.

А штурмовать надо, чтоб собаки эти такой урок наглядный получили и от одних только воспоминаний сразу же в туалет бежали. Проучить необходимо, но вот как? С одной сотней гусар и конвоем малым на две сотни жлобов переть вверх по забаррикадированным лестницам? Подвиг, достойный самураев. Глупость, короче. Да одними своими шляпами измайловцы его орлов закидают, мало не покажется…

– Ваше величество, – к Петру подоспел один из посланных с солдатами адъютантов, молодой, лицо в пороховой копоти, взгляд задорный, боевитый. С такими молодцами рядом воевать сплошное удовольствие будет – и спину прикроют, и не продадут…

– Три роты петербуржцев с оружием к дворцу бегут, на помощь. Присягу вам не нарушали. Преображенские гренадеры у павильонов стрелять перестали, повинную принесли. Что делать, государь, им прикажете?

– Сюда пусть идут, измайловцев из дворца вышибать будем!

И тут взгляд Петра наткнулся на стройплощадку – судя по всему, мастеровые яму для очередного фонтана копали, глубокую. Жердины там лежали, метров по восемь, толстенные, две штуки. А рядом лопата, тачка, да кирки, кем-то брошенные.

А ведь это здорово, есть большой шанс эту гвардейскую сволочь за гузно и вымя хорошо подержать…

Петр поднял лопату – из доброго железа, кромка остро заточена, рукоять крепкая, осиновая, древко человеческими руками хорошо отполировано, надежное.

Петр любил применять в драке различный шанцевый инструмент, а такая лопата более чем годилась, намного лучше саперной лопатки или этих ковырялок, шпагами именуемых. И жердина длины хорошей, как подъемник должна сработать…

– Орлы! Слушай приказ. Десять со мной пойдут, остальные двенадцать жердины разберут, по шестеро на штуку. За толстый конец беритесь, я макушку обхвачу – бежим к стенке. С разгона вы жердь вверх толкаете, а я по стенке до окна добегу и туда влезу. Вы, как весь десяток перебросите, с генералом на первом этаже засядьте, у лестницы. Мы их с тылу ударим, а вы сразу на помощь по лестнице штурмуйте. Ясно?! Что? Это мне опасно?! Молчать! Это боевой приказ, он выполняется, а не обсуждается. А кто слово супротив вякнет, за мою шкуру беспокоясь, в сей ямине закопаю. Это вам на будущее памятка. Андрей Васильевич, помолчи лучше, не доводи до греха. Это мое дело, мое! Ну, все, орлы, вздрогнули и начали. Я в первое окно, оно раскрыто, ты во второе – за раму уцепись и ногой стекло вышиби. Вперед!

Петр снял шпагу, приладил к портупее лопату, привязал. Казаки уже подняли жердину, и он крепко прижал рукой к телу ее макушку. И побежали к зданию, мысли все из головы улетучились.

За метр до стены Петр прыгнул ногами вперед, ботфорты уперлись в камень, и он вознесся по стене – казаки толкали жердину изо всех своих сил. Зацепившись ступней за подоконник, он впрыгнул в комнату, на лету выхватив лопату. Однако кромсать вражин не пришлось – комнатка была пуста…

Московский тракт

– Господа атаманы, соблаговолите мясца вкусить и чарку откушать!

Немного дурачась, низенький чернявый казачонка по прозвищу Вьюн в один миг накрыл перед хорунжим и урядником полевой стол. На холстинку щедро бросил перья зеленого лука (позаимствованные вчера с крестьянской грядки) и две головки прошлогоднего чеснока, водрузил штоф из мутного зеленого стекла, положил толстый ломоть ржаного хлеба. Потом от костра, откуда шел раздражающий желудок аппетитный дымок, принес емкую оловянную миску, полную ломтей обжаренной свинины.

Господа атаманы чиниться не стали, уселись на корточки – хорунжий взял бутыль, встряхнул рукой. Не пожадничали станичники, чарки на три оставили зелья. Приложился к горлышку и в пару глотков выпил половину приличной водки. Зацепил кинжалом ломоть свинины и зачавкал с удовольствием, разрывая крепкими зубами полусырое, но горячее нежное мясо.

Урядник споро допил остаток, а штоф вышвырнул в кусты – кацапы найдут, обрадуются. Вытянул из сапога ножик с длинным узким лезвием, нацепил на острие свинину и отправил в рот. А следом зубец чеснока с перьями лука вдогонку послал, утробно зачавкал…

От костра шел дурманящий запах. Донцы раздобыли где-то пластину кирасы, согнули по краям, и получился противень. Вот на нем-то и зажарили толстые ломти нашинкованного саблей поросенка. Последнего взяли трофеем на гвардейских подводах, что провиант в казармы Семеновского полка везли.

Каптенармусы посягательству донцов ни словом, ни делом не противились, так как сами тряслись овечьими хвостами, когда казаки их обступили.

Убивать изменников не стали – люди-то подневольные, но щедро прошлись плетьми по розовым раскормленным ягодицам. Потом в Гатчину с конвоем из двух казаков направили, там войсковой старшина для таких узилище устроил в бараке. А сейчас донцы готовились плотно перекусить, вот только доесть дармовую свинину они не успели…

По тракту споро рысили две кареты, по четверке лошадей в запряжке каждая. Да при охране солидной – спереди и сзади шли дробной рысью по полдюжины драгун в зеленых мундирах, да еще по вооруженному гайдуку сидели на запятках каждой кареты.

Но охрана – то дело привычное по последним временам и нынешним местам. Как развел государь император милости к татям шатучим, послабления им сделал, так и обнаглел разбойный люд, размножаться стал неимоверно. Не только обозам, но конному и пешему прохода не стали давать, и даже в самом Петербурге наглые лихие люди грабежи оружные творить во множестве стали.

Так что вскоре пришлось ланд-милицию и драгун на трактах ставить караулами крепкими, разбойничков начать отлавливать да на суд государев таскать. Но вот головы уже не рубили, как тридцать лет тому назад – ныне клейма воровские выжигали да в Сибирь высылали, на каторжных работах пускай оставшуюся жизнь морозятся.

Вот и шли кареты спешно, но с великим опасением, и надежной охраной сопровождаемые. Но не ведали, что не лихих людей нынче опасаться надо, а иных, что службу царскую справляли…

– Кто такие, как думаешь, Платон? – Вопрос хорунжего не застал урядника врасплох. Оба были давно зрелыми казаками, с детства вместе росли, в одних и тех же походах кровь проливали да славу казачью искали.

И сейчас разница невелика была – Платон старшим урядником был, или пятидесятником по-старому, а Семен Куломин, друг его закадычный, в офицеры выбился, первый чин хорунжего получил. И сейчас со своей полусотней тракт обложил, а сотник Игнат Жуков со второй полусотней к югу отошел, крестьянские обозы с провиантом от столицы отворачивать…

– Знатный боярин жалует, с повелением царицыным, а иначе бы не драгуны с ним были бы, а холопы, гайдуки вооруженные, – голос урядника ровен, а чего казаку беспокоиться, если их втрое больше, чем охраны. Одними плетьми такую охрану разогнать можно.

– Ну тады посмотрим, что боярин везет! Скажи донцам, пусть пики к бою готовят, справим службу царскую…

Не были готовы гарнизонные драгуны к столь внезапному нападению донцов – вздрогнули все, лихой степной свист заслышав да наводящее на татар крымских дикий ужас казачье «ура». Остановили коней и, признав донских казаков, палаши из ножен обнажать не стали – бесполезно сопротивление, всех положат на месте пиками да саблями.

И кареты остановились, вот только из них никто вылезать не стал, за дверцами затаились. Быстро разоружив охрану, казаки обложили со всех сторон кареты. Пики и пистолеты держали наготове, а урядник Платон Войскобойников громко скомандовал:

– Эй, в каретах – выходи наружу все, а то стрелять будем!

Казаки вокруг карет закружились, пики и сабли держа наготове, а некоторые донцы ружья и пистоли на карету подняли. Но только ожидали недолго – отворились дверцы с атласными занавесками, показался бархатный башмак с золотой пряжкой, а вскоре и седой сенатор в красном мундире на божий свет показался.

А вот держался государев муж неподобающе – глазенки бегали по сторонам, ручонки тряслись. За эфес короткой шпажонки, что у бедра болталась, даже хвататься не стал.

А вот второй пассажир, в мундире лейб-гвардии Измайловского полка, зыркал по сторонам злобно, спесиво и с ненавистью смотрел на казаков, но облаивать не стал, понимал, видать, что зубы в глотку вобьют. Но эфес шпаги так сдавил, что костяшки пальцев побелели. Он и заговорил надменно:

– Я по делу государственному еду. Почему же препятствия мне чините, гнева государыни нашей не боитесь?!

От такого заявления казаки не просто повеселели, разом захохотали. Но больше всего был рад хорунжий – войсковой старшина Измайлов особо приказывал гонцов и видных изменников, с поручениями едущих, хватать и с бережением к императору Петру Федоровичу доставлять.

Семен Куломин бросил взгляд на вторую карету – дама в годах, в богатом платье, две девчушки, судя по всему ее дочери, и служанка. А сенатор ликом на девчонок похож, видать, отец им. Из Петербурга свою семью вывозит, да еще с майором гвардейским. Подумал немного хорунжий да весело бросил своим казакам:

– Вяжи изменников, донцы, крепко вяжи. Батюшке царю Петру Федоровичу ноне знатный подарок отвезем…

Петергоф

Снизу донеслись приглушенные матерки, и Петр выглянул в окно. Голштинец не удержался на оштукатуренной стене и с отборной руганью свалился вниз. Теперь сидел на земле и горестно баюкал руку – или ушибся, или сломал, и тихо сквернословил.

– Сидите внизу, я сейчас веревку свяжу из простыней и вам сброшу, а то ноги переломаете! – остановил он своих конвойных и повернулся.

Глаза быстро обшарили комнатенку. Судя по всему, для фрейлин, везде розовое да белое, сплошные кружева и зеркала. Дверь тут крепкая, на запор изнутри задвинутая.

«На запор?! Опаньки, кто-то здесь явно прячется – либо под ложе залез, либо в шкафу хорошо заховался. А теперь осторожненько глянем под широченную кровать, намного большую, чем у меня, императора. Вот бы с бабой на ней покувыркаться. Никого нетути».

Петр подошел к шкафу. Прислушался и ухмыльнулся.

– Вылезай, красавица, из узилища. Верный рыцарь в окно пришел, от насильников тебя уберечь, покажи свой лик светлый!

Створка шкафа приоткрылась, и Петр сглотнул – действительно угадал. Но красоток оказалось две, с распущенными длинными волосами, в прозрачных ночных пеньюарах, кружевных, цвета истомленной девственности. И, вопреки обстановке боевой, в штанах сразу же стало тесно.

Смазливые девочки, с волнительными крутыми бедрами, небольшие тугие груди, стройные ножки – куда там до них рыхлой Елизавете с ее телесами. И с чего он на нее залез прошлой ночью?

А девочки через пару секунд впали в ступор – ротики разинули, глазки выкатили, видимо, царя батюшку узнали. И Петр шаркнул ботфортом, поклонился и улыбнулся девушкам:

– Рад вас видеть, мои прелестницы. Ваша красота взбудоражила меня, и возжелал я, взалкал, как в пустыне воды колодезной… – так завернул он, так кудряво, что с мысли сбился.

– Фрейлина Наталья Оболешева, государь! – темноволосая красавица присела с поклоном, дав полюбоваться полностью открывшейся грудью, стрельнула глазками – увидела, куда направился взгляд Петра.

Вторая, милая блондиночка, в ответ сделала еще более глубокий книксен, продемонстрировав и свои сокровища, приятным голоском прощебетала:

– Баронесса Клара Фитингоф, ваше величество. Всегда к вашим услугам! – и взгляд блеснул неприкрытой похотью.

Петр сразу понял, что дело выгорит, стоит только свистнуть. Причем, возможно, и с двумя одновременно. Однако долг превыше всего, внизу уже тревогой конвойцы изошлись, и он ласково попросил фрейлин:

– Мои красавицы, я не могу сейчас осыпать вас нежными поцелуями, коих заслуживает ваша небесная красота. Внизу моя свита стоит, ждет с нетерпением явным. Можно у вас простынки связать, чтоб мои орлы на подоконник взлетели и мне завидовали, на вашу красоту глядючи?

– Зачем простыни связывать, государь, у нас веревочная лестница есть! – чуть не хором прощебетали девчата и тут же открыли свой спасительный шкаф.

Там была здоровенная свернутая бухта – две крепкие веревки, а между ними в узлах закреплены толстые деревянные палочки, тщательно отшлифованные многими мужскими ладонями. Петр внимательно посмотрел на придворных красавиц. Те мило так покраснели, потупили свои прелестные глазки, а баронесса прошептала:

– Ваше величество, мы ею не пользовались, это еще со времен вашей тетушки, государыни Елизаветы Петровны осталось.

«Так уж я вам и поверил, прелестницы. Да вы и сами покраснели до ушей от столь наглой лжи. Вместилище пороков и разврата, вот что такое ваш синематограф. Эх! Помацать бы вас, но только времени нет…»

Но сам им мило улыбнулся, вытащил бухту, размотал, закрепил концы к ложу и сбросил вниз. Обернулся и спросил:

– И от кого вы на засов заперлись, милые?

– Как стрельба здесь началась, измайловцы к нам во дворец ворвались. Пьяные. Непотребные. Но мой кузен, троюродный брат, с ними – он-то фрейлин ее величества всех и уберег. Там, в коридоре, с солдатами встал у наших дверей и никого сюда не пустил…

– Ну что ж, жить будет твой кузен, Наташенька, обещаю, – ободряюще улыбнулся фрейлине Петр.

– Надеемся на вашу милость, ваше величество…

Но до чего ж аппетитных красоток моя супруга подобрала себе в свиту, так и тянет в постель уложить. Вот только зачем она этих Елен Троянских набрала, ведь на их фоне самой смотреться трудновато…

За его спиной с хэканьем ввалился усатый Ганс, затем появился полковник Неелов Василий. Чин немалый, в годах адъютант, но только произведен он был в него прямо из поручиков, за верность. Как поведала Лизавета – полтора десятка лет тому назад его по навету пытали да сослали. Но офицер великого князя не сдал. А что было, то Петр так и не узнал – он на ней делом был занят. Вот такие постельные услады тоже бывают…

За Нееловым косяком пошли вперемешку казаки с голштинцами. За пару минут конвойцы и адъютанты все пространство комнаты заполонили – и тут же на еле прикрытые тела фрейлин впялились, слюной исходя.

– Так, орлы, запомните – эти красавицы моя добыча, они мое сердце пленили. И кто будет их небесные прелести пристально рассматривать, в рыло любопытное получит от меня!

После такого категорического заявления Петра голштинцы и казаки дружно закхекали, будто у всех разом в горле запершило, и стали рассматривать только лепнину на стенах, а бывший советский сержант продолжил, обращаясь уже к девушкам:

– Прошу вас помочь кузена вашего спасти. Дайте нам пяток таких чудных халатиков, и, чтоб мундиры наши раньше срока измайловцы не увидали, мы их наденем. И за вами в коридор выйдем, братца вашего убережем, ну а других насильников накажем.

Девицы моментально вынули из шкафа ворох белья. Петр выбрал себе зеленый пеньюар, запахнул его, взял в правую руку массивный подсвечник, а лопату убрал за спину.

Голштинцы сообразили сразу – те, кто был чисто выбрит, тут же накинули подобную одежду. Кое на кого даже напялили кружевные чепчики – такие милашки появились, пальчики оближешь…

– Наташенька и Кларочка, выходите за дверь и идите к брату смело, мы за вами. Не бойтесь, красавицы, вы в полной безопасности. Я иду первым, а голштинцы следом, прикрывайте мне спину, когда надо, стреляйте. Рвемся к лестнице. Казаки следом дочищают, а кто из комнат выскакивать будет – рубите. Все ясно? Ну, с богом!

Девчонкам было страшно, но они, коротко переглянувшись между собой, вышли в коридор. За ними шустрой слаженной компанией устремились еще пять «фрейлин», пряча за спиной пистолеты и серебристую сталь обнаженных шпаг. Все усатые и бородатые благоразумно остались в комнате в полной готовности к рывку…

Ивангород

По воротной стене старинной Ивангородской крепости, построенной еще дедом Ивана Грозного, медленно, над думой тяжкой свой лоб морщинами собрав, ходил генерал Румянцев.

Вчерашние утренние события в столице, о которых он уже знал вечером, словно по наитию прибыв только из Дерпта, где делал смотр полкам, не могли оставить его равнодушным. Но вот ответа на извечный русский вопрос: «Что делать?» – у него не имелось.

Молодой генерал, недавно подошедший к сорокалетнему рубежу, отличился в войне с Пруссией и был волею императора назначен командовать армией, которая собиралась для войны с Данией.

Вроде бы высоко взлетел он по армейской лестнице, но душила Петра Александровича обида на венценосного тезку. Плоды кровавых побед русской армии над королем Фридрихом, кровью и потом за четыре года жестокой войны учиненные, одним махом император перечеркнул, все завоевания побежденным пруссакам обратно отдавая.

И пусть корпус генерала Чернышева еще в Кенигсберге находился, но в полной передаче королю Фридриху всей завоеванной территории Восточной Пруссии никто из русских уже не сомневался…

Он бы еще вчера вечером смог бы отдать приказ кавалерии выступить на Ораниенбаум, ей всего-то ходу немного, уже к утру там были бы. Войск достаточно, чтоб гвардию разбить одним ударом, даже армию всю исполчать нет надобности. Мог бы, но не стал. К чему? Он хорошо знал императора, своего племянника – и как не похож он на своего деда, Петра Алексеевича.

Покойный император был родным отцом Петра Александровича, обрюхатив однажды матушку будущего генерала. Петр Алексеевич, до женщин всегда охочий, грех свой похотливый на этот раз прикрыл, отдал девушку женой любимому адъютанту своему, Александру Румянцеву. Тому самому, что с офицерами царевича Алексея в Петропавловской крепости подушками удавил, жестокий приказ венценосного отца выполняя…

Приемного отца генерал всегда за родного почитал, хотя знал, кто его природный отец – в семье этого почти не скрывали. Да и зачем? При дворе об амурных похождениях императора на каждом углу судачили.

А сам Александр Румянцев никогда ни жену, ни сына не упрекал, хотя был суров нравом – но, боготворя покойного императора, перенес это чувство и на сына, царственной крови ребенка. Вот потому-то и мучился сейчас генерал-аншеф Петр Александрович Румянцев – и племяннику, природному императору, помочь надо, и душу пересилить нельзя.

Труслив зело его тезка царственный, о сопротивлении гвардейской мощи не помышляет, перед никчемным князюшкой Никитой Трубецким унижался вчера тяжко. Как защищать такого царя прикажете, который драться насмерть не желает и готов на милость своей умной, но блудливой супруге отдаться.

А двинь сейчас Румянцев полки в его защиту… Но до Ораниенбаума кавалерии десять часов идти с отдыхом, чтоб совсем коней не запалить. Пока дойдешь, и время уйдет, и Петр Федорович капитулирует. А Катька его тогда прямиком в Сибирь отправит или на плаху пошлет – она-то к его крови почтения совсем не имеет. Кто ей генерал Румянцев?

Облегчив душу громким бранным словом, генерал остановился. Сопротивляйся Петр Федорович, или иди царь в Нарву с голштинцами – тогда на войну легко было бы решиться. А так непонятности. Как сегодня – казаки с биваков самовольно снялись и в неизвестность всем полком ушли, а командующего армией даже не предупредили…

Петергоф

Измайловский караул стоял почти рядом, за углом комнаты. Вдоль стены одной шеренгою. Увидев впереди практически голых девушек, солдаты чуть отвернулись, а молоденький офицер, почти мальчик, скосил к полу глаза и негромко прошипел:

– Куда идете? Немедленно вернитесь к себе в комнату. Голштинцы на первом этаже…

– Уже на втором!

Петр выдвинулся и со всей силы лупанул офицера в лоб тяжелым подсвечником. А следом хорошо огрел по голове и солдата. Третий измайловец, получив от императора штыком лопаты по коленке, заорал истошно от лютой боли. Четвертого солдата Петр ударил ботфортом по мужским причиндалам, и тот сразу согнулся, схватив жестоко ушибленное «достоинство» руками.

Но уже было не до жалости, и, вкусивший крови, он рванулся бегом по коридору, щедро наделяя лопатой и пинками опешивших солдат. Сзади валом бежали голштинцы, добивая и затаптывая. Секунд десять в коридоре шла безнаказанная и беспощадная кровавая резня ошеломленных от неожиданного нападения измайловцев.

Два десятка полупьяных гвардейцев погибли на месте, даже не успев и толком понять, за какие такие прегрешения, вольные и невольные, женщины в пеньюарах их столь быстро и безжалостно убивают.

Петр же ни о чем не думал, он отключился от происходящего – только лопата в руках крутилась да разлеталась в стороны кровавыми ошметками человеческая плоть.

Впервые в жизни его полностью захватил древний инстинкт, когда можно убивать всех подряд, не держа в уме статьи Уголовного кодекса. И он убивал, работая на автомате, и мысли из головы улетучились. А за спиной гремели выстрелы – то голштинцы расчищали выстрелами перед ним дорогу. И дорвались до лестницы, благо близко она была…

И там бойня вовсю шла – десятки озверевших гусар и гарнизонных солдат с ревом и хриплым матом шли на штурм преграды, размахивая саблями и тесаками, выставив штыки и паля из пистолей. Измайловцы отбивались, вот тут в спину и ударили конвойцы – кромсали, рубили, резали и стреляли, задыхаясь от пролитой крови и порохового дыма.

Последних защитников баррикады истребили в считаные секунды, и только сейчас Петр обрел возможность думать. Мимо него повалила толпа гусар и солдат, причем среди последних мелькнули и знакомые ему мундиры преображенцев и темно-красные ментики.

Какой-то совсем юный прапорщик любимого Петром Великим полка что-то хрипло орал, широко разинув рот, и Петр снова нырнул в боевое безумие, устремился вперед, расталкивая солдат. И прорвался с трудом в огромный, прилично освещенный зал. А там их уже ждали.

Полсотни измайловцев стояли плотной шеренгой, перегородив широкий зал. Уже приложились к фузеям и целились в них, в него целились. Время растянулось, и Петр увидел, как упали кремни ружейных замков на огнива и ярко вспыхнул порох на полках.

А его тело жило самостоятельно, и, пока он смотрел на гвардейцев, оно само рухнуло на пол. Что-то обожгло лоб, а ружейный грохот начисто заложил уши.

Петр рванулся в пороховой дым и стал кромсать лопатой мягкие человеческие тела. Кромсал и кромсал, не замечая боли в бедре и на ладони.

И лишь последнего, совсем молоденького, но рослого не по годам солдата убивать не стал – пнул коленом в пах и торчком лопаты по зубам, носу и лбу несколько раз жестоко, от всей широты своей доброй, но местами греховной души врезал. Но не падал тот на пол, стоял на ногах, кровью залитый, – и Петр без передышки лупил его, боясь, что солдаты штыки пустят в ход до того, как он его навзничь завалит…