Текст книги "Дорогой друг. Перевод Елены Айзенштейн"

– Это грязная кокотка, которая приходит к журналисту наверху, на площадке толкнула Николя.

Просто не обращают внимания на детей на лестницах!

Дюру, потерянный, отступил, так как услышал быстрый шелест юбки и скорый тяжелый шаг этажом ниже.

В его дверь, которую он только закрыл, сразу постучали. Он открыл, и мадам де Марель бросилась в его комнату, бездыханная, обезумевшая, бормочущая:

– Ты слышал?

– Но что?

Он ничего не мог понять.

– Как они оскорбляли меня?

– Кто?

– Нищие, живущие внизу.

– Нет, но что это, скажи мне?

Она принялась рыдать и не могла произнести ни слова.

Ему пришлось распустить ее прическу, ослабить корсет, уложить ее на постель, мокрой тканью намочить ей виски; она вздыхала; потом, когда эмоции немного успокоились, вырвался весь гнев ее возмущения.

Она хотела, чтобы он сразу спустился, чтобы сразился с ними, убил их.

Он повторял:

– Но это рабочие, деревенщина. Подумай, придется обращаться в суд, ты можешь быть узнанной, арестованной, осужденной. Мы не должны связываться с такими людьми, как эти.

Ей пришла в голову другая мысль:

– Как мы поступим теперь? Я не смогу вернуться сюда.

Он ответил:

– Это очень просто. Я сменю жилье.

Она пробормотала:

– Да. Но это будет долго.

Потом вдруг она вообразила себе перемену и резко успокоилась:

– Нет, слушай, я найду, позволь мне это сделать, не занимай себя ничем. Завтра утром я пришлю тебе «голубое» сообщение (так она называла закрытые телеграммы, которые посылали в Париже).

Она улыбнулась теперь, восхищенная своим изобретением, но не хотела этого показывать; и она совершила тысячу безумств любви.

Спускаясь по лестнице, она была особенно взволнована, она изо всех сил склонялась на руку своего любовника, так у нее подгибались ноги.

Они никого не встретили.

Поскольку Дюру поднялся поздно, назавтра к двенадцати часам он был еще в постели, когда почтальон принес обещанное голубое письмо пневмопочты.

Дюру открыл и прочел: «Увидимся на улице Константинополь 127, в пять часов. Ты откроешь квартиру, снятую для мадам Дюру. Кло тебя целует».

Ровно в пять часов он вошел к консьержу большого меблированного дома и спросил:

– Здесь снимает квартиру мадам Дюру?

– Да, мосье.

– Не могли бы вы меня проводить?

Человек, несомненно привыкший к столь деликатным ситуациям, когда необходима осторожность, посмотрел ему в глаза, а потом схватил широкую вереницу ключей, спросил:

– Вы мистер Дюру?

– Ну да, так и есть.

И он отворил маленькое жилище, состоящее из двух комнат, расположенное перед чуланом на нижнем этаже.

Гостиная, обитая бумажными обоями, достаточно свежими, была заполнена мебелью красного дерева и обита зеленоватым с желтыми узорами репсом, тонкие ковры в цветах были такими тонкими, что нога сквозь них чувствовала дерево.

Он прошел вглубь: в комнате было тесно, и большая кровать занимала три ее четверти, простираясь от одной до другой стены, кровать меблированных комнат, покрытая синим тяжелым одеялом из репса, красного, помятого, с темными пятнами.

Дюру, раздосадованный и беспокойный, подумал: «Это жилье мне будет стоить безумных денег. Мне еще придется занимать. Это глупо, что она так сделала.

Дверь открылась, и Клотильда примчалась, порывисто шумя платьем, открыв объятия.

Она была очарована.

– Это мило? – спросила она. – Разве это не мило? И не надо подниматься, сразу на улице, на нижнем этаже! Можно войти и выйти через окно, не замеченными консьержем. Как мы будем здесь любить друг друга!

Он холодно обнял ее, не осмеливаясь задать вопрос, который вертелся на губах.

Она поставила большой пакет посреди комнаты. Достала мыло, бутылку туалетной воды, губку, коробку со шпильками для волос, штопор и маленькую плойку, чтобы поправлять волосы на лбу, которые всегда этого требовали.

Она выбирала место для каждой вещи, чрезвычайно веселясь.

Она говорила, открывая ящики:

– Нужно, чтобы я принесла немного белья, чтобы можно было при необходимости переодеться. Это будет очень удобно. Если я случайно попаду под ливень, пока бегаю по магазинам, я смогу здесь просушиться. У каждого есть свой ключ, кроме того, который остался в комнате, на тот случай, если мы забудем наши. Я сняла ее на три месяца, на твое имя, само собой разумеется, потому что не могла дать мое.

– Ты мне скажешь, когда нужно платить?

Она просто ответила:

– Ну, я заплатила, мой милый.

Он спросил:

– Тогда сколько я тебе должен?

– Но нет, мой котик, это не твоя забота, я хочу совершить это маленькое безумство.

Ему хотелось разозлиться:

– Ах, ну нет, к примеру. Я тебе не позволю.

Она стала умолять его, положив руки ему на плечи:

– Я тебя прошу, Жорж, это мне доставит такое удовольствие, так много удовольствия, наше гнездышко, ничье, только мое! Это не может тебя задеть? И в чем? Я хотела бы принести это в нашу любовь. Скажи, что ты очень хочешь, мой маленький Жео, скажи, что ты очень хочешь?

Она умоляла его взглядом, губами, всем своим существом.

Ему пришлось просить, отказываться с раздраженным лицом, потом он сдался, находя это, по существу, правильным.

И когда она ушла, он бормотал, потирая руки, не роясь в складках своего сердца, откуда он пришел, этот день, это мнение: «Все-таки она очень милая».

Через несколько дней он получил новое письмо по пневмопочте: «Этим вечером приедет мой муж, после шести недель инспекции. Мы должны сделать паузу на восемь дней. Каков долг, мой милый! Твоя Кло».

Дюру остановился, пораженный. Он по-настоящему не представлял, что она замужем. И вот приехал человек, лицо которого он хотел увидеть хотя бы раз, чтобы узнать его.

Однако он терпеливо ждал отъезда мужа, но провел в Фоли-Бержер два вечера, которые завершились у Рашель.

Как-то утром новая телеграмма содержала четыре слова: «Увидимся в пять. Кло».

Они оба приехали приехали раньше назначенного времени. В огромном любовном порыве она бросилась в его объятия, страстно целуя все лицо; потом она сказала ему: «Если ты хочешь, после ты меня отведешь куда-нибудь поужинать. Я сделалась свободной».

Это было как раз начало месяца, хотя свое жалованье Жорж брал гораздо раньше, он жил день за днем на деньги, собранные со всех сторон, но Дюру случайно их имел, и он был доволен, что может истратить что-то для нее. Он сказал:

– Ну да, моя милая, как ты хочешь.

Они ушли около семи часов и пошли на Большой бульвар. Она сильно наклонилась и сказала ему прямо в ухо:

– Если бы ты знал, как я довольна, что могу выйти с тобой за руку, как я люблю чувствовать тебя рядом со мной!

Он спросил:

– Хочешь, пойдем к отцу Латюи?

Она ответила:

– О нет! Это слишком шикарно. Я хочу что-то забавное, общественное, к примеру, ресторан служащих и рабочих. Я обожаю проводить время в гингетах99
  Гингет – кабачок во Франции 19 и начала 20 века.


[Закрыть]. Если бы мы могли отправиться в деревню!

Поскольку он ничего не знал такого типа в округе, они долго блуждали по бульвару и закончили тем, что пошли к торговцу вином, который покормил их в отдельной комнате. Она видела сквозь стекло двух длинноволосых девушек, сидевших напротив двух военных.

Три кучера обедали в глубине тесной и длинной комнаты, и личность, курившая свою трубку (этого человека невозможно причислить ни к одной профессии), вытянув ноги, а руки заткнув за пояс штанов, растянулась на стуле, повалив голову на барную стойку. Жакет неизвестного казался музеем пятен, а в карманах, набухших, как живот, можно было наблюдать горлышки бутылок, кусочек хлеба, пакет, закрытый газетой, кусок висевшей веревки. У него были густые курчавые волосы, смешанные с грязью, а его кепка была на земле, под стулом.

Войдя, Клотильда устроила сенсацию элегантностью своего наряда. Две пары перестали шептаться, три кучера перестали спорить, и особенно тот, который курил, вынул свою трубку изо рта, плюнул перед собой и посмотрел, немного повернув голову.

Мадам де Марель пробормотала:

– Это будет очень мило! Нам будет очень хорошо. Однажды я оденусь в костюм работницы.

И без смущения и отвращения она села за стол, блестевший остатками жирной пищи, с разлитыми напитками, который гарсон вытер полотенцем. Дюру, немного смущенный, немного пристыженный, искал крючок, чтобы повесить свою шляпу. Не найдя, он разместил ее на стуле.

Они ели рагу из барашка, кусочек свиной ноги и салат. Клотильда твердила:

– Обожаю это. У меня хулиганские вкусы. Я веселюсь здесь больше, чем в английском кафе. Потом она сказала:

– Если ты хочешь доставить мне удовольствие, ты поведешь меня в бастринг1010
  Бастринг – французское кафе, где можно выпить и закусить.


[Закрыть]. Я знаю один очень забавный, он называется «Белая королева». Удивленный Дюру спросил:

– Кто тебя туда водил?

Он посмотрел на нее и увидел, что она покраснела, немного смущенная, как если бы резкий вопрос пробудил бы в ней нежное воспоминание.

После короткого женского замешательства, такого короткого, что можно было догадаться, она ответила:

– Это друг… – потом, после молчания, она добавила:

– Умерший.

Она опустила глаза, очень естественно опечалясь.

И Дюру впервые подумал о том, что совсем не знает всей жизни этой женщины, и он стал ее воображать. Конечно, у нее уже были любовники, но какого рода? Из какого мира? Волна ревности, разновидность вражды, набежала против нее, вражды против всего, чего он не знал, против всего, что ему принадлежало в этом сердце и в ее существовании. Он посмотрел на нее, раздражаясь от закрытой, красивой и безмолвной в этой голове тайны, которую он с сожалением воображал в этот момент даже, может быть, с другим, для других, с сожалением. Как ему хотелось посмотреть в это воспоминание, порыться в нем, и все ведать, все познать!

Она твердила:

– Хочешь мы пойдем в «Белую королеву»? Это будет полный праздник.

Он подумал: «Боже! Какая разница, что было в прошлом? Я был бы глупцом, если бы заставил себя сомневаться в этом». И, улыбаясь, он ответил:

– Ну, конечно, моя милая.

Когда они оказались на улице, она очень тихо повторяла таинственным тоном, которым оказывают доверие:

– Я не осмеливалась до сих пор тебя просить, но ты не представляешь, как люблю я эскапады гарсона там, где не бывают женщины. В течение карнавала я буду одеваться, как школьница. Я забавна, как все школьники.

Когда они прошли в залу, она обняла его, испуганная и радостная, глядя восхищенным взглядом на проституток и на сутенеров, время от времени как будто успокаивая себя от возможной опасности, она сказала, заметив неподвижного и серьезного чиновника:

– Вот агент солидного вида.

Через четверть часа ей показалось достаточно, и он отвез ее домой.

Тогда началась череда вылазок по всем подозрительным местам, где веселился народ; и Дюру открыл в своей любовнице страстный вкус к бродяжничеству и к наслаждениям студентов.

Обычно на свидания она приходила в полотняном платье, голова была покрыта чепцом служанки, служанки из водевиля; несмотря на найденную элегантную простоту ее туалета, она оставляла все кольца, браслеты и серьги с бриллиантами и, когда он умолял ее снять их, объясняла следующим:

– Боже! Все верят, что это булыжники Рейна!

Она считала себя восхитительно, до неузнаваемости переодетой, хотя в действительности, бывая в известных с плохой стороны тавернах, она скрывала себя, наподобие страуса.

Она хотела, чтобы Дюру одевался, как рабочий; но он настаивал на своем и сохранял свой корректный бульварный вид и не хотел даже сменить свою высокую шляпу на мягкий фетр.

Она утешалась своей настойчивостью, рассуждая:

– Пусть думают, что я служанка удачной судьбы вместе со светским молодым человеком.

И она находила усладительной эту комедию.

Они входили в популярные кабаре и садились в глубине притона, погружаясь в дымовую завесу, на качающихся стульях, перед старым деревянным столиком. Едкое облако дыма, где оставался ядовитый запах жареного обеда, наполняло залу; люди в блузах горланили, выпивая из маленьких стаканов. Удивленный гарсон, глядя на эту странную пару, ставил перед ними два вишневых сиропа.

Она, трепещущая, напуганная и восхищенная, принималась пить красный фруктовый сок, глядя вокруг беспокойным и горящим взглядом. Каждая вишня, которую он давал ей, вызывала у нее чувство вины, каждая капля горячей и перченой жидкости обеспечивала ей острое удовольствие; радость запрещенного и порочного наслаждения.

Потом вполголоса она говорила: «Пойдем». И они уходили. Она шла живо, с опущенной головой, мелким шагом, шагом актрисы, покидающей сцену, между пьющими, облокотившимися на столы, которые подозрительно и зло смотрели на проходящих; и, когда она преодолевала дверь, она исторгала громкий вздох, как если бы бежала от чего-нибудь опасного.

Несколько раз она, дрожа, спрашивала Дюру:

– Если бы меня оскорбили в этой дыре, что бы ты сделал?

Он ответил молодцевато:

– Я защитил бы тебя, черт возьми.

Она сжала ему руку с радостью, со смутным, может быть, удовольствием быть обиженной и защищенной, видя мужчин, сражающихся за нее, даже этих людей, с ее возлюбленным.

Но эти прогулки, возникавшие два-три раза в неделю, начинали утомлять Дюру, который, в течение некоторого времени имел великую проблему добывать деньги, платить за карету и за прочее.

Он жил теперь бесконечно трудно, с большими трудностями, чем в дни, когда он был служащим Северной железной дороги, поэтому, широко тратя без счета, в течение первых месяцев журналистики, с постоянной надеждой заработать большую сумму на следующий день, он исчерпал все ресурсы и все средства добычи денег.

Очень простой способ – одолжить деньги в кассе – быстро вышел из употребления: он уже должен был за четыре месяца свою зарплату журналиста, больше шестисот франков за строчку. Он также должен был сто франков Форестье, триста франков Жаку Ривалю, который имел большой кошелек, а также множество мелких неприличных долгов на двадцать франков или на сто су.

Сэн-Потен, с которым он советовался по поводу методов нахождения еще ста франков, не обнаружил никакой возможности, хотя был человеком изобретательным, и Дюру, раздраженный на эту нищету, более чувствительный теперь, чем прежде, потому что нуждался в большем, испытывал немой гнев против всего света, и бесконечное раздражение проявлялось насчет всего, во всякий момент, по самым пустяковым причинам.

Он спрашивал себя иногда, как устроить, чтобы тратить тысячу ливров в месяц без каких-либо излишеств и фантазий; он констатировал, что завтрак за восемь франков с обедом за двенадцать, взятый в большом кафе на каком-нибудь бульваре, – это непременно луидор, к которому добавится десяток франков серебром мелочью. И из этого серебра, которое бежит и сам он не знает как, составляется тридцать франков. И тридцать франков в день дают девятьсот франков в конце месяца. И это не считая всего: свежей одежды, обуви, белья, стирки.

Итак, 14 декабря он находился без су в кармане и без средств получить какую-то мелочь.

Он сделал так, как часто поступал прежде: не стал завтракать, а провел послеобеденное время в газете, работая в ярости и озабоченности.

К четырем часам он получил пневмописьмо от своей возлюбленной: «Хочешь ли ты, чтобы мы пообедали вместе? А потом мы совершим эскападу».

Он сразу же ответил: «Пообедать не получится». Потом он поразмышлял, что будет слишком глупо лишить себя приятных моментов, которые она может ему доставить, и он добавил: «Я буду тебя ждать в девять часов в нашей квартире».

И потом отправил одного из мальчиков отнести эту записку, чтобы сэкономить цену за телеграмму; он размышлял, каким способом добудет вечерний ужин.

В семь вечера он еще ничего не придумал; ужасный голод грыз его желудок. Тогда он обратился к стратегии отчаяния. Он дал возможность уйти своим коллегам, одному за другим, и, когда остался один, живо позвонил. Подошел помощник патрона, охранявший газету.

Дюру стоял, нервничая, шаря по карманам, резким голосом сказав:

– Итак, скажите, Фукар, я забыл у себя мое портмоне, мне нужно пообедать в Люксенбургском саду, вы одолжите мне пятьдесят су, чтобы заплатить за карету?

Человек протянул три франка из своего жилета, спросив:

– Мосье Дюру, не хотите больше?

– Нет, нет, этого мне достаточно, большое спасибо.

И, схватив, белые номера газет, Дюру побежал вниз по лестнице, а потом обедать в кафе, куда он ходил в дни нищеты.

В девять часов он ждал свою любовницу, грея ноги у камина в маленьком зале.

Она пришла, очень живая, очень веселая, охваченная холодным воздухом улицы:

– Если хочешь, – сказала она, – мы пройдемся сначала, а потом вернемся сюда в одиннадцать часов. Время восхитительное для прогулок.

Он ворчливо ответил:

– Зачем выходить? Здесь очень хорошо.

Он сказал это разъяренным тоном. Она была захвачена этим, ранена, спросила:

– Что это ты? Зачем ведешь себя так? Мне хотелось с тобой пройтись, я не поняла, что это может тебя разозлить. Это меня тревожит. Вот!

Он поднялся, приведенный в ярость:

– Это меня не злит. Это выводит меня из себя. Вот!

Она была из тех, кого сопротивление раздражает, а грубость выводит из равновесия.

С презрением и холодным гневом она произнесла:

– Я не привыкла, чтобы со мной разговаривали подобным тоном. Тогда я пойду одна. Прощай!

Он понял, что это серьезно, метнулся живо за ней, просил, целовал ей руки, бормоча:

– Прости меня, моя милая, прости, я очень нервный сегодня, очень раздраженный. У меня есть неприятности, раздражение, тоска, ты знаешь, профессиональные дела.

Она ответила, немного смягчившись, но неспокойно:

– Это меня не касается. Я не хочу выдерживать удары вашего плохого настроения.

Он взял ее за обе руки и увлек на канапе:

– Послушай, моя малышка, я не хотел тебя ранить. Я даже не думал о том, что говорю.

Она холодно пробормотала:

– Давай не будем больше.

И добавила, встав:

– А теперь пойдем, пройдемся.

Он стоял на коленях, обеими руками обняв ее ноги. И пролепетал:

– Я тебя прошу, останемся здесь. Я тебя умоляю. Согласись со мной. Мне бы хотелось побыть с тобой сегодня вечером, со мной одним там, у огня. Скажи «да», я тебя умоляю, скажи «да».

Она ответила резко и твердо:

– Нет, я хочу выйти и не собираюсь уступать твоим капризам.

Он настаивал:

– Я тебя прошу. Одна причина, одна очень серьезная причина…

Она снова сказала:

– Если ты не хочешь выйти со мной, тогда прощай. Я пойду.

Она освободилась из его объятий и достигла двери. Он побежал за ней, заключив ее в объятия.

– Послушай, Кло, моя маленькая Кло, послушай, согласись со мной…

Она сделала «нет» головой, не отвечая, избегая поцелуев и ища выхода, чтобы вырваться из его рук…

Он заикался: «Кло, моя маленькая Кло, у меня есть причина».

Она остановилась и посмотрела ему прямо в лицо: «Ты лжешь… Какая?».

Он покраснел, не зная, что ответить. И она возмущенно повторила:

– Хорошо видно, что ты лжешь… негодяй…

И со злым жестом, со слезами на глазах она от него пыталась убежать.

Он еще раз взял ее за плечи и в отчаянии готов был признаться; чтобы избежать разрыва с ней, он отчаянно заявил:

– Дело в том, что у меня нет ни су. Вот так.

Она внезапно остановилась и посмотрела на него из глубины своих глаз, чтобы прочитать там истину:

– Что ты сказал?

Он покраснел до корней волос.

– Я говорю тебе, у меня нет ни су. Понимаешь? Нет ни двадцати су, ни десяти су, чтобы заплатить за стакан вина в кафе, куда мы вошли бы. Ты заставляешь меня признаваться в вещах постыдных. Я не мог бы выйти с тобой, и, если мы бы сидели с двумя напитками, спокойно сказать тебе, что я не могу за них заплатить…

Она все время смотрела ему в лицо:

– Тогда это правда?

Через секунду он вывернул все карманы, панталон, жилета, жакета и пробормотал:

– Ну вот, ты довольна теперь?

Резко открыв объятия, в страстном порыве, она вдруг бросилась ему на шею, лепеча:

– О мой милый… мой бедный, ненаглядный… если бы я знала! Как же ты приехал?

Она заставила его сесть, сама села к нему на колени, а потом обняла его за шею, целуя каждое мгновение, целуя в усы, рот, в глаза, она побуждала его рассказать, откуда пришло к нему это несчастье.

Он изобрел трогательную историю. Ему было необходимо прийти на помощь отцу, который находился в стесненном положении. Он отправил ему не просто все свои средства, но серьезно залез в долги.

Он добавил:

– Вот уже шесть месяцев я умираю с голоду, так как я исчерпал все мои ресурсы. Так ужасно, что есть моменты кризиса в жизни. О деньгах не стоит беспокоиться, в конце концов.

Она выдохнула ему в ухо:

– Я одолжу тебе, хочешь?

Он с достоинством ответил:

– Ты очень мила, малышка, но я тебя прошу, не говори больше об этом. Ты меня этим ранишь.

Она замолчала; потом, сжав его в объятиях, проговорила:

– Ты не знаешь, как я люблю тебя.

Так устроился их лучший любовный вечер.

Когда она уходила, она сказала с улыбкой:

– В такой ситуации как приятно найти забытые деньги в кармане, монетку, скользнувшую за подкладку.

Он ответил с убеждением:

– Ах! Да. Это так, наверно.

Она хотела вернуться пешком, под предлогом восхитительной луны, и восторженно посмотрела на него.

Это была спокойная и холодная ночь начала зимы. Прохожие и лошади шли быстро, пощипанные чистым морозом. Каблуки звенели на тротуарах.

Прощаясь, она спросила:

– Хочешь повидаемся послезавтра?

– Ну да, конечно.

– В котором часу?

– В тот же самый час.

– Прощай, мой милый.

И они нежно поцеловались.

Потом он большими шагами вернулся, спрашивая себя, что он придумает назавтра, чтобы уладить дело. Но, поскольку он открыл дверь комнаты, в кармане жилета, порывшись из-за спичек, он с удивлением обнаружил монету, закатившуюся под его палец.

Он схватил эту монетку, чтобы проверить на свету: это был один золотой луидор из двадцати франков. Он задумался, предположив, что ошибся.

Он поворачивал, переворачивал ее: какое чудо, что эти деньги нашлись. Однако они не могли упасть с неба в его карман.

Потом вдруг он догадался, и гнев охватил его. Его возлюбленная говорила, а монета, в самом деле, проскользнула под подкладку, то, что находят в часы бедности. Она! Вот кто подал ему эту милостыню. Какой позор!

Он рассудил: «Хорошо, я пойду и отдам луидор послезавтра! Она проведет приятную четверть часа!»

Он улегся в постель. Его сердце билось яростью и унижением.

Он проснулся поздно. Он был голоден. Он попробовал уснуть, чтобы не подниматься в два часа, потом он себе сказал: «Это меня никуда не приведет; обязательно нужно, чтобы я попытался раздобыть деньги. Потом он вышел, надеясь, что мысль придет к нему на улице. Он никуда не шел, но, когда он проходил перед каждым рестораном, пылкое желание съесть деньги смачивало его рот слюной. В полдень, поскольку ничего не придумалось, он вдруг решил: «Ба, позавтракаю на двадцать франков Клотильды. Это не помешает мне вернуть их ей завтра».

Он позавтракал в закусочной на два франка пятьдесят. Войдя в газету, он положил три франка охраннику.

– Держите, Фукар, вот что вы мне одолжили вчера вечером на мою карету…

И он работал до семи часов. Потом пообедал и снова заплатил три франка из тех же самых денег. На два вечерних пива ушли девять франков тридцать сантимов, его расходы одного дня. Но, поскольку он не мог создать ресурсы за двадцать четыре часа, он взял взаймы шесть франков пятьдесят, назавтра двадцать франков, которые он должен был вернуть этим же вечером, чтобы он пришел на назначенную встречу с четырьмя франками двадцатью в кармане.

У него было настроение злой собаки, и он пообещал себе прояснить всю ситуацию.

Он хотел сказать своей любовнице:

– Знаешь, я нашел те двадцать франков, которые ты тогда положила в мой карман. Я тебе не верну их сегодня, так как мое положение не изменилось и у меня нет времени заняться вопросом денег. Но я тебе передам их сразу, как только мы увидимся.

Она пришла, нежная, подавленная, полная страха. Как он примет ее? И она упрямо обняла его, чтобы избежать объяснений в первый момент.

Он, со своей стороны, сказал себе: «Давно пора решить вопрос. Я поищу выход». Он не нашел решения проблемы и ничего не сказал, избегая первых слов, произносимых в таком тонком разговоре. Она не говорила о выходе на улицу и была во всем очаровательна.

Они расстались в полночь, после того как назначили свидание на среду следующей недели, потому что мадам де Марель несколько раз обедала в городе.

Назавтра, платя за свой завтрак, поскольку Дюру искал четыре монеты, которые должны были остаться, он заметил, что их было пять, и одна из них золотая.

В первую минуту он поверил, что это возвращенный долг, двадцать франков, потом он понял и почувствовал биение сердца от унижения настойчивой милостыней.

Как он сожалел, что ничего ей не сказал! Если бы он говорил энергичнее, деньги бы не пришли.

В течение четырех дней он совершал походы и бесполезные усилия, чтобы достичь пяти луидоров, он во второй раз ел на деньги Клотильды.

Она будет находить средства, хотя он сказал ей разъяренно: «Не шути так, как в прошлые вечера, потому что я разозлюсь», – о том, как она подсунула двадцать франков в карман брюк, как в первый раз, когда они встречались.

Когда он нашел деньги, он поклялся «именем Бога!» и переложил их в жилет, чтобы иметь под рукой: у него не было ни сантима. Он успокоил свою совесть таким рассуждением: «Я верну ей всю сумму. Это просто одолженные деньги».

Наконец, кассир газеты, в ответ на его отчаянные мольбы, согласился давать ему сто су в день.

Этого было достаточно, чтобы только поесть, но недостаточно, чтобы вернуть шестьдесят франков.

И, поскольку Клотильда яростно возобновляла свои ночные посещения подозрительных мест Парижа, он больше не раздражался на желтый цвет, который он видел в своих карманах, однажды даже в своем ботинке, а в другой раз – в коробке из-под часов после их авантюрных прогулок.

Поскольку она имела желания, которые он в это время не мог удовлетворить, не было ли естественным, что она платила деньги, вместо того чтобы отнимать их?

Он подсчитывал, впрочем, все, что получал от нее, чтобы когда-нибудь вернуть ей.

Однажды она ему сказала:

– Поверишь ли, но я никогда не была в Фоли-Бержер? Сводишь меня туда?

Он смутился от страха встретить Рашель. Потом подумал: «Ба! Я ведь не женат. Если она увидит меня, поймет ситуацию, и мне не придется ничего объяснять. Кроме того, мы возьмем ложу».

Еще одна причина все решила. Он был рад возможности предложить мадам де Марель театральную ложу, не платя за нее. Это было своего рода компенсацией расходов, которые она имела из-за него.

Сначала он оставит Клотильду в карете, чтобы найти билет и чтобы она не увидела, что именно ему предлагали, потом он вернется за ней и войдет, здороваясь с контролером.

Огромная толпа загромождала улицу. С большим трудом они прошли через толпу людей и бродяг. Они достигли их ложи и разместились между неподвижным оркестром и водоворотом галереи.

Но мадам де Марель почти не смотрела на сцену, занятая только девушками, то и дело проходившими за ее спиной; она без конца оборачивалась, чтобы увидеть их, с желанием коснуться их, потрогать их корсажи, их юбки, их волосы, чтобы знать, как это – быть такими существами.

Вдруг она сказала:

– Одна высокая брюнетка все время смотрит на нас. Мне кажется, что сейчас она с нами заговорит. Ты видишь?

Он ответил:

– Нет. Тебе должно быть, показалось.

Но он давно ее заметил. Это была Рашель, бродившая вокруг них с гневом в глазах и с бранью на губах.

Дюру задел ее, проходя сквозь толпу, и она так тихо сказала ему: «Здравствуйте», – моргнув глазами, что означало: «Я понимаю». Но он не ответил на эту вежливость, боясь быть пойманным своей любовницей, и прошел холодно, высоко подняв голову, с презрительным выражением губ. Девушка, бессознательно ревнуя уже, вернулась назад, снова дотронулась до него и произнесла более громко:

– Здравствуй, Жорж.

Он еще ничего не ответил. Тогда она стала настойчивей стремиться быть узнанной, и без конца возвращалась к ложе, все время ожидая подходящего момента.

Как только она заметила, как мадам де Марель смотрит на нее, она коснулась плеча Дюру пальцем.

– Здравствуй. У тебя все хорошо?

Но он не обернулся.

Она повторила:

– Ты в порядке? Или ты оглох с четверга?

Он не ответил, изображая презрение, которое не давало ему скомпрометировать себя, не сказал даже слова этой смешливой.

Она принялась смеяться и с раздраженным смехом сказала:

– Однако ты молчалив? Может быть, мадам откусила тебе язык?

Он сделал разъяренный жест и раздраженным тоном произнес:

– Кто вы такая, что так позволяете себе говорить со мной? Уходите, или я вас остановлю.

Тогда с горячим взглядом, набравшись сил, она заорала:

– А! Вот как! Ну, рожа! Когда спят с женщиной, по крайней мере, здороваются с ней. Это не причина, что ты сегодня с другой и меня не признаешь. Если бы ты просто сделал мне знак, когда я проходила мимо тебя, я оставила бы тебя в покое. Но тебе захотелось проявить гордость, жди! Я буду тебя обслуживать, я! Ах, ты просто не скажешь мне «здравствуй», когда я тебя встречу…

Она бы долго кричала, но мадам де Марель открыла дверь ложи и убежала сквозь толпу, потерянно ища выход.

Дюру поспешил за ней и попытался нагнать ее.

Тогда Рашель, увидев его, скользнула, триумфально крича:

– Держите! Держите! Она украла моего любовника!

Смех пробежал по публике. Два мосье, чтобы пошутить, схватили за плечи беглянку и хотели увести ее и поцеловать. Но Дюру настиг мадам де Марель, неистово освободил и вывел на улицу.

Она бросилась в пустой фиакр, остановившийся перед входом. Дюру прыгнул внутрь позади нее, и, поскольку кучер спросил: «Куда нужно, господа?» – ответил: «Куда вы хотите».

Карета медленно покатилась по дороге, трясясь по мостовой.

Клотильда испытала своего рода нервный кризис, руками закрыла лицо, задыхаясь, страдая; и Дюру не знал ни что делать, ни что говорить. Наконец, услышав плач, он заикнулся:

– Послушай, Кло, моя маленькая Кло, позволь мне объяснить! Это не моя вина… Я знал эту женщину раньше… в первые времена…

Она резко освободила свое лицо, и, охваченная яростью влюбленной и преданной женщины, которая вернула ей дар речи, быстрыми, прерывистыми фразами она залепетала, тяжело дыша:

– Ах! Несчастный, несчастный! Какой ты низкий! И это возможно? Какой позор! О, мой Бог! какой позор!

Потом все более и более мысли и аргументы прояснились в ней, и она заявила:

– Это мои деньги ты платил ей, не правда ли? И я давала тебе деньги… для этой женщины? О! несчастный!…

Казалось, в течение нескольких секунд она искала более сильное слово, и потом она быстро выплюнула с движением, которое делают, чтобы сплюнуть:

– О! свинья… свинья… свинья… Ты платил ей моими деньгами… Свинья… свинья…

Она не нашла больше ничего другого и повторяла: – Свинья… свинья…

Вдруг она высунулась наружу, схватила кучера за рукав:

– Остановите!

Потом, открыв занавеску, она выпрыгнула из кареты на улицу.