Текст книги "Дорогой друг. Перевод Елены Айзенштейн"

Глава 2

– Мосье Форестье, пожалуйста!

– На третьем этаже, дверь налево.

Раз зашла речь о его жильце, консьерж ответил доброжелательным тоном. Жорж Дюру поднялся по лестнице.

Он был немного смущен, напуган и чувствовал себя неловко. В первый раз в жизни он надел такой костюм, и все в его одеянии беспокоило его.

Он чувствовал недостатки во всем: в ботинках не лакированных, но достаточно тонких, потому что он имел кокетство в ногах; в рубашке за 4, 5 франка, купленной утром в «Лувре», чей очень тонкий нагрудник уже помялся. Остальные рубашки на каждый день имели более или менее серьезные изъяны, и он не мог использовать даже наименее поврежденные их них.

Его немного слишком широкие брюки плохо очерчивали ногу, казались свернувшимися вокруг его ног и измятыми, чужими, случайными. Сама по себе одежда не была плохой, все это было не по размеру.

Со стучащим сердцем, с тревогой, боясь показаться смешным, он медленно поднялся по лестнице, и вдруг прямо перед ним возникло лицо человека в парадном одеянии, который посмотрел на него. Они находились так близко один к другому, что Дюру сделал движение назад, а потом остановился, пораженный: это был он сам во весь рост в отражении высокого зеркала, которое создавало на лестничной площадке долгую перспективу галереи.

Порыв радости заставил его вздрогнуть, он уже судил о себе лучше, хотя ему и не верилось.

Дома у него было только маленькое зеркальце для бритья, поэтому он не мог созерцать себя целиком и видел только отдельные части своего импровизированного туалета. Он преувеличил свое несовершенство, доведя себя до безумия мыслью о том, что выглядит карикатурно.

Но вот, вдруг обозрев себя в зеркале, он себя даже не узнал; он принял себя за другого, за светского человека, и, на первый взгляд, нашел себя очень сильным, очень шикарным.

И теперь, заботливо глядя на себя, он признал, что по-настоящему все было удовлетворительно.

Тогда он попытался поступить, как актеры, репетирующие, выучивающие свою роль. Он улыбнулся, протянул руку, сделал жесты, выразил чувства: удивления, удовольствия, одобрения: и он начал искать градус улыбки, выражение глаз, чтобы продемонстрировать галантность перед дамами, заставить их понять, что ими восхищаются и что их желают.

Отворилась дверь на лестницу. Он боялся быть захваченным врасплох и начал быстро подниматься, испугавшись, что мог быть увиденным, когда, манерничая, изображал себя каким-то гостем своего друга.

Поднявшись на второй этаж, он заметил другое зеркало и замедлил движение, чтобы посмотреться. Сзади он показался себя чрезвычайно элегантным. Он хорошо всмотрелся. Его неумеренная вера в самого себя наполнила его душу. Конечно, он преуспел в своей подготовке и в желании прийти, в решимости, которую он знал в себе, и в духовной независимости. У него было желание побежать, прыгнуть, вскарабкавшись на последний этаж. Он остановился перед третьим зеркалом, привычным движением причесав усы, снял свою шляпу чтобы поправить шевелюру, бормоча вполголоса, как он часто делал: «Вот отличное изобретение». Потом, взяв в руку колокольчик, он позвонил.

Дверь открылась почти сразу, и он оказался рядом с камердинером, одетым в черное, серьезным, выбритым, так превосходно державшимся, что Дюру снова смутился, не понимая, откуда вновь взялась эта волна эмоций и бессознательное сравнение их одежд. Этот лакей в лакированных туфлях предложил взять пальто, которое Дюру держал в руке, пряча пятна.

– О ком я должен доложить?

И он бросил его имя за приоткрытую дверь гостиной, куда вошел Дюру.

Но Дюру вдруг потерял свой апломб и, запыхавшись, почувствовал искалеченность страхом. Он собирался сделать первый шаг в своем ожидаемом, мечтанном существовании. Однако он выступил вперед. Молодая блондинка стояла совсем одна и ждала кого-то в большой, хорошо освещенной и полной растений, подобной оранжерее комнате.

Он остановился, совершенно сбитый с толку. Кто эта улыбающаяся дама? Потом он понял, что Форестье был женат, и мысль о том, что красивая элегантная блондинка должна быть женой его друга, прекратила его испуг.

Он пробормотал:

– Мадам, я…

Она протянула ему руку.

– Я знаю, мосье. Шарль рассказал мне о вашей вчерашней вечерней встрече, и я очень рада его хорошему настроению, у него была славная мысль пригласить вас пообедать сегодня с нами…

Он покраснел до ушей, не зная более, что сказать, почувствовал себя, как на экзамене, инспектируемым с головы до ног, взвешиваемым, осуждаемым.

У него было стремление извиниться, объяснить неряшливость своего костюма, но он ничего не нашел в ответ и не посмел коснуться столь трудной темы.

Он сел в кресло, на которое ему указали, и, когда почувствовал под собой эластичный и мягкий велюр сиденья, когда он почувствовал, что погрузился, прислонился, был обнят этой мягкой мебелью, чьи спинка и подлокотники мягко и деликатно поддерживали его, ему показалось, что он вошел в новую очаровательную жизнь, в которой он завладел чем-то усладительным, что он становился кем-то спасенным; и он посмотрел на мадам Форестье, не сводившую с него глаз.

Она была одета в кашемировое бледно-голубое платье, которое красиво обрисовывало ее гибкую талию и крупную грудь.

Руки и горло ее были окружены белой пеной кружев, украшавших корсаж и короткие рукава, волосы были подняты кверху, причесаны немного на затылок, создавали легкое светлое облако над шеей.

Дюру почувствовал на себе ее взгляд, который говорил ему, без сомнения, что дама встречалась с ним накануне в Фоли-Бержер. У нее были серые глаза, серо-голубые, которые выражали странную экспрессию, тонкий нос, сильные губы, немного мясистый подбородок, неправильное и соблазнительное лицо, полное миловидности и лукавства. Это было одно из лиц женщин, каждая черта которых пробуждает особую грацию, имеет смысл, каждое движение которых говорит или скрывает что-то.

После короткого молчания она спросила его:

– Вы давно в Париже?

Он ответил, немного владея собой:

– Несколько месяцев, мадам. Я работник железной дороги; но Форестье позволил мне надеяться, что благодаря ему я смогу проникнуть в журналистику.

Она улыбнулась более заметной, более доброжелательной улыбкой и пробормотала, понизив голос:

– Я знаю.

Звонок прозвенел снова. Слуга объявил:

– Мадам де Марель.

Это была маленькая брюнетка, из тех, кого называют брюнетками.

Она быстро вошла, и она казалась нарисованной, отлитой с головы до ног в простом темном платье.

Одна красная роза, заколотая в ее черных волосах, неистово привлекала взгляд и, казалось, отмечала ее лицо, выделала его особенность, придавала ему живую и неожиданную ноту.

Ее сопровождала девочка в коротком платье. Мадам Форестье бросилась навстречу подруге:

– Добрый вечер, Клотильда.

– Добрый вечер, Мадлен.

Они расцеловались. Потом девочка, держа свою голову с уверенностью взрослой, проговорила:

– Добрый вечер, кузина.

Мадам Форестье поцеловала ее; потом началось представление:

– Мосье Дюру, старый товарищ Шарля.

– Мадам де Марель, моя подруга и немного моя родственница.

Потом мадам Форестье добавила:

– Вы знаете, у нас здесь без церемоний, без форм и поз. Это заметно, не правда ли?

Молодой человек поклонился.

Но дверь снова открылась, и вошел маленький толстый, короткий и круглый мосье, дав руку высокой и красивой женщине, более высокой, чем он, намного более молодой, с отличными манерами и серьезными движениями. Это был мосье Вальтер, депутат, финансист, человек денег и дел, еврей и южанин, директор «Французской жизни», и его жена, урожденная Базиль-Равалю, дочь банкира.

Потом появились один за другим очень элегантный Жак Риваль и Норбер де Варан (воротник его пальто немного блестел от трения с волосами, которые падали на плечи и, казалось, рассыпали несколько крупинок белой перхоти).

Его плохо завязанный галстук казался не первого сорта. Он выступил вперед с грацией старого щеголя и, взяв руку мадам Форестье, поцеловал ее запястье. При движении, которое он сделал, наклонившись, его длинные волосы разлились, как вода, по руке молодой женщины.

Извинившись за опоздание, в свою очередь, вошел Форестье. Но по делу в газете его задержал Марель. Мосье Марель, радикальный депутат, адресовал вопрос министерству, по поводу кредита, связанного с колонизацией Алжира.

Слуга воскликнул:

– Мадам, кушать подано!

И все прошли в столовую.

Дюру разместился между мадам Марель и ее дочерью. Он снова почувствовал себя смущенным, боясь допустить какую-то ошибку в правилах поведения на фуршете, в ложках ли, в бокалах ли. Их было четыре, из них один – легкого голубого оттенка. Что можно было выпить из такого?

Ничего не говорилось, пока ели суп, а потом Норбер де Варан спросил:

– Вы читали о процессе Готье? Как забавно!

И начали обсуждать сложную историю прелюбодеяния с вымогательством.

Но говорили не так, как говорят в семьях, говорили о событиях, как их освещает пресса, как говорят о болезни между собой врачи или об овощах в своем кругу – лавочники. Не возмущались, не удивлялись делам, а с профессиональным любопытством, с абсолютным безразличием к самому преступлению искали глубокие, тайные причины. Пытались точно объяснить происхождение поступков, определяющих все мозговые феномены, которые породили драму, научный результат определенного состояния души. Женщины также были страстно увлечены этим занятием, этим расследованием. И другие недавние события были рассмотрены, прокомментированы, повернуты со всех сторон, взвешены в их ценности с практической точки зрения и с той особенной манерой торговцев новостями видеть разносчиков человеческой комедии с красной строки, как торговцы проверяют, поворачивают и взвешивают объекты, которые собираются выставить на публику.

Потом возник вопрос о дуэли, и слово взял Жак Риваль. Это был его конек: никто другой не мог вникнуть в это дело.

Дюру не осмеливался вставить слово. Иногда он смотрел на свою соседку, чья круглая шея время от времени соблазняла его. Нежный бриллиант на золотой нити спускался от уха, как капля воды, скользящая по телу. Время от времени она делала замечание, которое все время пробуждало на губах улыбку. У нее был забавный, милый, неожиданный вид экспериментирующего ребенка, который видит вещи с беспечностью, судит о них с легким и благожелательным скептицизмом.

Дюру тщетно искал комплимента для нее и, ничего не найдя, занялся ее дочерью, которой налил выпить, он брал ее тарелку и сервировал. Девочка, более строгая, чем ее мать, благодарила его серьезным тоном, делая кивок головой.

– Вы очень любезны, мосье, – говорила она и с небольшой задумчивостью слушала разговор взрослых.

Обед был очень хорош, и каждый был в восторге. Мосье Вальтер ел, как великан, почти ничего не говорил и косо взирал на всех из-под очков и на блюда, которые ему подавали. Норбер де Варан вытягивал голову так, что иногда капли соуса падали на нагрудник его рубашки.

Форестье, улыбавшийся и серьезный, обменивался с женой умным взглядом, смотрел наподобие того, как совершают вместе трудную работу сообщники, работающие с удовольствием.

Лица становились красными, голоса – набухшими. Время от времени слуга бормотал на ухо гостям: «Кортон»? «Шато Лярус»? Дюру нашел кортон по своему вкусу, и ему оставалось каждый раз наполнять им бокал. Очаровательная веселость входила в него; жаркое веселье, которое поднималось от живота к голове, бежало по его членам, пронзало всего его целиком. Он чувствовал себя охваченным полным благополучием, благополучием жизни и мысли, тела и души.

И к нему пришло желание говорить, сделаться заметным, быть услышанным, оцененным, как люди, даже мелкие высказывания которых знают и ценят.

Но бесконечный разговор, сцеплявший мысли одних и других, перепрыгивал с одного предмета на другой через слова, ничего не меняя в событиях дня, касаясь, походя, тысячи тем, возвращаясь к большому вопросу мосье Мареля о колонизации Алжира.

Мосье Вальтер между двумя закусками несколько раз пошутил, так как у него был скептический и грубоватый ум. Форестье рассказал свою завтрашнюю статью. Жак Риваль требовал от военного правительства земельных участков, предоставлявшихся после тридцати лет колониальной службы.

– Таким способом, – сказал он, – вы создадите энергичное общество, умеющее знать и любить страну, знающее ее язык и заботящееся обо всех серьезных местных вопросах, с которыми безошибочно столкнутся новички.

Норбер де Варан прервал его:

– Да, они узнают все, кроме сельского хозяйства. Они будут говорить по-арабски, но проигнорируют посадки свеклы и пшеницы. Они будут также сильны в фехтовании, но очень слабы в удобрениях. Напротив, нужно широко открыть эти новые страны всем. Умные люди найдут себе место, а другие погибнут. Это социальный закон.

Последовало легкое молчание. Все улыбнулись.

Жорж Дюру открыл рот и произнес, удивленный звуком своего голоса, как если бы никогда не слышал его:

– Чего не хватает более всего, так это хорошей земли. По-настоящему плодородные земли стоят так же дорого, как во Франции, и покупаются как вложения денег очень богатыми парижанами. Настоящие переселенцы – это бедняки, те, кто отправляются в изгнание из-за отсутствия хлеба, бросаются в пустыню, где из-за отсутствия воды нет ничего.

Все посмотрели на него, и он почувствовал, что покраснел. Мосье Вальтер спросил:

– Вы знаете Алжир, мосье?

– Да, мосье, я оставался там двадцать восемь месяцев и жил в трех провинциях.

И вдруг, забыв о вопросе Мареля, Норбер де Варан в подробностях стал расспрашивать его нравах Алжира, которые встретил офицер. Это было в Мзабе, в маленькой странной республике арабов, рожденной посреди Сахары, в самой сухой части этого горячего региона.

Дюру два раза посетил Мзаб, рассказывал о нравах этой неповторимой страны, где капля воды ценилась на вес золота; где каждый житель участвовал во всех общественных работах; где коммерческая честность прорывалась дальше, чем у цивилизованных народов.

Он рассказывал с некоторым хвастливым воодушевлением, возбужденный вином и желанием понравиться; он поведал полковые анекдоты, об особенностях арабской жизни, о военных приключениях. Он даже нашел несколько колоритных слов, чтобы выразить эти желтые голые земли, нескончаемо печальные под пожирающим пламенем солнца.

Все женщины смотрели на него. Мадам Вальтер медленно пробормотала:

– Из ваших воспоминаний вы сделаете очаровательную серию статей.

Тогда Вальтер посмотрел на молодого человека сквозь стекла своих очков, как он делал, чтобы лучше разглядеть лица. Он посмотрел на посуду ниже.

Форестье использовал момент:

– Мой милый патрон, я вам говорил как-то о мосье Жорже Дюру и спрашивал, можно ли добавить его ко мне в отдел политической информации. С тех пор как Марамбо нас покинул, у меня не было никого, у кого можно было бы получить срочную конфиденциальную информацию, и газета страдает от этого.

Папаша Вальтер сделался серьезен и, подняв очки, внимательно посмотрел Дюру прямо в лицо. Потом он сказал:

– Уверен, у мосье Дюру оригинальное мышление. Если он хочет поговорить со мной, завтра в три часа мы это устроим.

Потом, помолчав, он повернулся к молодому человеку:

– Ну, сделайте какую-нибудь необыкновенную серию статей об Алжире. Вы расскажете ваши воспоминания и смешаете их с вопросом колонизации. Это актуально, очень актуально, и я уверен, что это понравится большинству наших читателей. Но поторопитесь! Первая статья мне нужна завтра или послезавтра, пока спорят в Палате, надо заинтересовать публику.

Мадам Вальтер добавила с серьезной грацией, которую она распространяла на все, выражавшая словами атмосферу расположения:

– Есть очаровательное название: «Воспоминания охотника Африки»; не правда ли, мосье Норбер?

Старый поэт, поздно пришедший к славе, ненавидел и боялся новичков; он сухо ответил:

– Да, отличное; с условием, чтобы следующая статья значилась в примечании, так как наибольшая трудность – правильная нота, то, что в музыке называется интонацией.

Мадам Форестье укрыла Дюру взглядом улыбающимся и защищающим, взглядом знатока, который, кажется, говорил:

– Ты добьешься.

Мадам де Марель повернулась к нему с несколькими словами, и бриллиант в ее ухе трепетал без конца, как тонкая капля воды, открепившаяся и упавшая.

Маленькая девочка оставалась неподвижной и серьезной, голова ее склонилась к тарелке.

Но слуга сделал круг вокруг стола, разливая в голубые бокалы вино Иоганнинсберга; и Форестье поднял тост, приветствуя мосье Вальтера:

– За долгое процветание «Французской жизни»!

Все поклонились улыбавшемуся патрону, и Дюру, пьяный от триумфа, выпил одним махом. Он бы опустошил целую бочку, так ему казалось; он бы съел быка, сжал бы в объятиях льва. Он чувствовал в себе нечеловеческую силу, дух непобедимой решительности и бесконечной надежды. И вот теперь среди всех этих людей он был, как у себя, пришел, чтобы занять свое место.

Его взгляд оставил на лицах новую уверенность, и он осмелился в первый раз адресовать слова своей соседке:

– Вы знаете, мадам, у вас самые красивые серьги, которые я когда-либо видел.

Она повернулась к нему, улыбнувшись:

– Мне пришло в голову повесить бриллианты просто на краешек нити. кажется, это похоже на росу, не правда ли?

Он пробормотал сконфуженно, стыдясь своей отваги и боясь сказать глупость:

– Это очаровательно… но уши тоже придают ценность вещи.

Она поблагодарила его взглядом, одним из тех ясных женских взглядов, которые пронзают до самого сердца.

И, поскольку он повернул голову, он встретился с глазами мадам Форестье, все время доброжелательными, и был уверен, что видит самую живую веселость, лукавство и поощрение.

Теперь все собравшиеся говорили в один и тот же момент, с жестами и вскриками голоса; спорили о большом проекте железнодорожного метрополитена. Тема не иссякала до конца десерта; у каждого было много вещей, о которых можно сказать о медлительности сообщения в Париже: о недостатках трамвая, о скуке омнибуса, о грубости кучера фиакра.

Потом покинули столовую, чтобы приняться за кофе. Дюру, ради забавы, предложил свою руку юной леди. Она приподнялась на цыпочки, чтобы опереться на локоть своего соседа.

Войдя в гостиную, он снова почувствовал, что находится в оранжерее. Огромные пальмы в четырех углах комнаты открывали их элегантные листья, протягиваясь до самого потолка, а потом расширялись к струе воды. С двух сторон камина каучуки, круглые, как колонны, размещали свои широкие темно-зеленые листья, а на пианино располагались два неизвестных куста, круглых, покрытых цветами, один белыми, а другой – розовыми, имевшими запах неправдоподобных дурманящих растений, слишком прекрасных для того, чтобы быть настоящими.

Воздух был свеж и пронзал туманным ароматом, который невозможно определить или назвать.

И молодой человек, уже лучше владея собой, внимательно осматривал помещение. Оно не было большим; кроме кустов, ничто не привлекало взгляда; не бросался в глаза никакой яркий цвет; но в самом комфорте чувствовались спокойствие и довольство; он нежно обволакивал, нравился, окружал тело, как ласка.

Стены были обтянуты старинной бледно-фиолетовой тканью, испещренной маленькими шелковыми желтыми цветами, грубыми, как мухи.

Портьеры из серо-голубого драпа, солдатского сукна, на котором были вышиты несколько красных шелковых гвоздик, ниспадали у дверей; сиденья всех форм и размеров разбросали по комнате в случайном порядке; здесь находились длинные кресла, огромные и крошечные, пуфы и табуреты, покрытые шелком в стиле Луи XVI или прекрасным бархатом Утрехта на кремовом фоне с гранатовыми узорами.

– Будете кофе, мосье Дюру?

И мадам Форестье с дружеской улыбкой, не покидавшей ее губ, протянула ему полную чашку.

– Да, мадам, благодарю Вас.

Он взял в руки чашку и наклонился, полный страдания, чтобы серебряными щипцами взять кусочек сахара в сахарнице, которую держала девочка; молодая женщина сказала ему вполголоса:

– Поухаживайте за мадам Вальтер.

Потом она удалилась, прежде чем он смог ей ответить хоть слово.

Сначала он выпил свой кофе, который боялся пролить на ковер; потом в более свободном состоянии духа искал способа приблизиться к жене своего нового директора и начать разговор.

Вдруг он заметил, что она держит в руке пустую чашку; и, поскольку она находилась далеко от стола и не знала, куда ее поставить, он бросился к ней.

– Позвольте, мадам.

– Спасибо, мосье.

Он взял чашку, а потом вернулся.

– Если бы вы знали, мадам, какие прекрасные мгновения провел я вместе с «Французской жизнью», когда был там, в пустыне. По-настоящему, это единственная газета, которую можно читать за пределами Франции, потому что она самая литературная, самая умная, менее монотонная, чем другие. Там можно найти все.

Она улыбнулась с любезным безразличием и серьезно ответила:

– Мосье Вальтеру было трудно создать такой тип газеты, который отвечал бы новой потребности.

И они начали говорить. У него выходили легкие и банальные слова, было очарование в голосе, много грации во взгляде и неотразимое обольщение в усах. Усы взлохмаченные над губой, вьющиеся, подстриженные, красивые, русые с рыжиной, были более бледные на острых краях. Дюру и мадам Вальтер говорили о Париже, об окружающей среде, о берегах Сэны, о городах на воде, об удовольствиях лета, обо всех общих вещах, о которых можно говорить бесконечно, не уставая.

Потом, поскольку приблизился Норбар де Варан со стаканом ликера в руке, Дюру из осторожности удалился.

Мадам де Марель, которая пришла поговорить с мадам Форестье, обратилась к нему:

– Ну! мосье! – резко сказала она, – итак, вы хотите почувствовать журналистику?

Тогда в туманных словах он заговорил о своих проектах; потом начал такой же разговор, который имел с мадам Вальтер; но, поскольку он лучше владел темой, он показал свое превосходство, когда повторил вещи, уже слышанные им от других. И без конца смотрел в глаза своей соседке, как будто хотел придать тому, о чем он говорил, глубокое чувство.

Она, в свою очередь, рассказывала ему анекдоты, с легким задором женщины, которая знает о своем остроумии и хочет быть смешной; и, становясь фамильярной, она клала руку на его руку, понижала голос, говоря ни о чем, и речь приобретала интимный характер. Он внутренне воодушевлялся, касаясь этой юной женщины, которая занималась им. Он сразу захотел посвятить себя ей, защитить ее, показать, что ценит ее, и опоздание, с которым он отвечал ей, указывало на занятость его мыслей.

Но вдруг без причины мадам Марель позвала:

– Лорин!

И девочка подошла.

– Садись здесь, мое дитя, ты замерзнешь рядом с окном.

И Дюру охватило шутливое желание поцеловать девочку, как если бы что-то от поцелуя должно было вернуться к матери.

Галантным и отеческим тоном он спросил:

– Позволите ли мне вас поцеловать, мадмуазель?

С удивлением девочка подняла на него глаза.

Мадам Марель сказала, смеясь:

– Ответь: «Сегодня я согласна, мосье, но так не будет всегда».

Дюру сидел немедленно взял на колени Лорин, потом провел губами по тонким волнам волос ребенка. Мать удивилась.

– Ну, она не сбежала, это удивительно. Обычно она позволяет целовать себя только женщинам. Вы неотразимы, мосье Дюру.

Он покраснел, не отвечая, и легким движением покачал девочку на своей ноге.

Мадам Форестье приблизилась и вскрикнула от удивления:

– Ну, смотрите! Вот Лорин приручена, какое чудо!

С сигарой во рту подошел Жак Риваль, и Дюру поднялся, чтобы уйти, боясь каким-нибудь неосторожным словом испортить исполненное дело; труд его завоеваний начался.

Он простился и нежно пожал маленькие ручки женщин, а потом с силой пожал руки мужчинам. Он заметил, что у Жака Риваля рука была сухой и горячей и сердечно ответил на его пожатие; что касается Робера де Варана, его рука была влажной и холодной и текла, скользила между пальцами; рука папаши Вальтера была холодная и слабая, без энергии, без экспрессии; а у Форестье – толстая и теплая. Его друг сказал ему вполголоса:

– Завтра в три часа, не забудь.

– О нет, ни о чем не беспокойся.

Когда он очутился на лестнице, его первым желанием было спуститься бегом, такой страстной была его радость. И он поспешил, перескакивая через две лестничные ступеньки. Но вдруг заметил большое зеркало на втором этаже, в котором скакал пришедший, торопившийся ему навстречу; и он тотчас остановился, пристыженный, как будто его уличили в вине.

Потом он посмотрел на себя внимательно, изумленный по-настоящему красивым видом молодого человека. Затем с самодовольством он улыбнулся, вышел из своего образа и очень низко, церемонно поклонился себе, как приветствуют великих людей.