Текст книги "Дорогой друг. Перевод Елены Айзенштейн"

Жорж хотел последовать за нею, но она закричала: «Я запрещаю спускаться!» – таким грозным голосом, что прохожие сгрудились вокруг нее; и Дюру не двинулся с места из страха скандала.

Тогда она достала из кармана кошелек и при свете фонаря стала искать мелочь, потом, взяв два франка пятьдесят, она положила в руку кучера и сказала ему дрожащим голосом:

– Держите, вот ваш час… Это я плачу. И отвезите мне этого мерзавца на улицу Бурсо, к Батиньоль.

Веселье поднялось среди людей, окружавших ее.

Один мужчина сказал: «Браво, малышка!»; молодой хулиган остановился между колесами фиакра, уткнувшись головой в открытую дверь; погрузив голову в отодвинутую занавеску, он пронзительно крикнул: «Доброго вечера, Биби!»

И карета, следуя по улицам, сопровождаемая смехом, возобновила движение.

Глава 6

На следующий день Жоржу Дюру приснился печальный сон.

Он медленно оделся, потом сел перед окном и принялся размышлять. Он сам почувствовал во всем своем теле род ломоты, как будто недавно со всего маху он получил удары палками. Необходимость найти деньги, наконец, обострилась, и он вернулся к Форестье.

Его друг принял его, сидя у камина, в своем кабинете:

– Что заставило тебя подняться так рано?

– Дело очень серьезное. Долг чести.

– Игра?

Он смешался, потом признался:

– Из-за игры.

– Много?

– Пятьсот франков.

Он был должен только двести восемьдесят.

Форестье скептически спросил:

– А кому ты это должен?

Дюру не смог ответить сразу.

– Ну… мосье Карлевилю.

– И где он живет?

– На улице… на улице…

Форестье принялся смеяться:

– На улице Шерше-миди в 4 часа, не так ли? Я знаю этого мосье, мой милый. Если ты хочешь двадцать франков, я еще в твоем распоряжении, но не больше.

Дюру взял у него луидор.

Потом он шел от двери к двери, ко всем людям, которых он знал, и через пять часов у него было восемьдесят франков. Поскольку он пытался найти еще двести, он принялся решительно, сохранив то, что он собрал, он пробормотал: «Проклятие! Я не буду беспокоиться об этой ерунде. Я верну их Клотильде, когда я смогу».

В течение пятнадцати дней он жил экономной, целомудренной и правильной жизнью, с рассудком, полным энергичной решительности. Потом его охватило огромное любовное желание. Ему показалось, что минули несколько лет, как он не держал женщину в объятиях, словно матрос, обезумевший после возвращения из плавания на землю, и все встреченные юбки заставляли его дрожать.

Тогда раз вечером он вернулся в Фоли-Бержер с мыслью найти Рашель. Действительно, у входа он заметил ее, так как она почти не покидала этого заведения.

Он подошел к ней, улыбаясь, протянув руку. Но она оглядела его с ног до головы:

– Что вы от меня хотите?

Он попробовал засмеяться.

– Пойдем. Не делайся такой грушей.

Она повернулась к нему на каблуках, заявив:

– Я не таскаюсь с недозрелыми.

Она искала самого грубого оскорбления. Он чувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, и он вернулся один.

Форестье, больной, слабый, все время кашляющий, делал мучительным существование Жоржа в газете, казалось, тот специально искал для него скучную работу. Однажды даже, в момент нервного раздражения, после одного приступа кашля, поскольку Дюру не принес ему необходимой информации, он прорычал: «Боже, ты самый большой глупец из тех, что я видел».

Дюру хотелось дать ему пощечину, но он сдержался. Он ушел, прошептав: «Ты еще меня узнаешь». Быстрая мысль пронеслась в его сознании, и он добавил: «Я наставлю тебе рога, старик». И он пошел, потирая руки, радуясь этому проекту.

На следующий день он хотел привести свой план в исполнение: он сделал мадам Форестье разведывательный визит.

Он нашел ее читавшей книгу, когда она лежала на канапе. Она пожала ему руку без движения, просто повернула голову и сказала:

– Здравствуйте, Дорогой Друг.

У него было ощущение полученного оскорбления.

– Почему вы меня сегодня так назвали?

Она ответила с улыбкой:

– На той неделе я видела мадам де Марель, и я знаю, как вас окрестили у нее.

Его успокоил дружелюбный тон юной женщины. Как он может бояться, впрочем?

Она вновь сказала:

– Вы избаловали ее! Что касается меня, люди приходят ко мне, когда вздумается, тридцать шестого числа месяца, или вроде того.

Он сидел подле нее и смотрел на нее с новым любопытством, с любопытством любителя безделушек. Она была очаровательная, светловолосая, нежная и горячая блондинка, созданная для ласк, и он подумал: «Она лучше, чем та, конечно». И он не сомневался в успехе; ему надо было только руку протянуть, и он, казалось, возьмет ее, как срывают фрукт.

Он решительно сказал:

– Я не приходил вас повидать, потому что так было нужно.

Она спросила, не понимая:

– Как? Почему?

– Почему? Вы не догадываетесь?

– Нет. Совсем нет.

– Потому что я влюблен в вас… о! немного, ничего больше… и я совсем не хочу становится влюбленным…

Она не вышла из себя, не удивилась, не была шокирована, не чувствовала себя польщенной; она продолжала улыбаться той же самой безразличной улыбкой и спокойно ответила:

– О! вы можете все-таки приходить. В меня никогда надолго не влюбляются.

Он попытался выразить удивление более еще тоном, чем словами, и спросил: «Почему?»

– Потому что это бесполезно, я пытаюсь это дать понять. Если бы вы мне раньше рассказали о вашем страхе, я бы вас заверила и, напротив, пригласила приходить как можно чаще.

Патетическим тоном он воскликнул:

– Так можно и чувствами начать руководить!

Она повернулась к нему:

– Мой милый друг, для меня влюбленный человек – это исключенный из числа живых. Он становится болваном, не просто болваном, но опасным. С людьми, которые любят или претендуют на любовь, я прекращаю все близкие взаимоотношения, потому, прежде всего, что они докучают мне, и, кроме того, они подозрительны, как собака в приступе ярости. Однако я помещаю их в моральный карантин до того момента, пока их ярость не пройдет. Не забудьте этот пункт. Я хорошо знаю, что для вас любовь – это лишь разновидность аппетита, тогда как для меня это, напротив, что-то вроде причастия душ, которое не входит в религию. Вы понимаете букву любви, а я ее дух. Но… посмотрите мне прямо в лицо…

Она больше не улыбалась. У нее было спокойное и холодное лицо, Она говорила, нажимая на каждое слово:

– Я никогда-никогда не буду вашей любовницей, слышите, и абсолютно бесполезно… и даже плохо для вас настаивать на этом желании… А теперь операция окончена… хотите, чтобы мы стали друзьями, хорошими друзьями, но истинными друзьями, друзьями без скрытых мыслей?

Он понял, что его попытка останется бесплодной перед этим афоризмом без зова. Он принял свою роль сразу, искренне, восхищенный властью сотворить такого союзника существования, он пожал ей обе руки:

– Я ваш, мадам, как вам это понравится.

Она почувствовала искренность его мысли в голосе и подала ему две руки.

Он поцеловал их, одну за другой, а потом просто сказал, подняв голову:

– Боже, если бы я нашел такую женщину, как вы, с каким счастьем я бы на ней женился!

На этот раз она была тронута нежностью этой фразы, как женщина – комплиментами, которые нашли ее сердце; и она бросила на него один из тех быстрых и признательных взглядов, которые делают нас их рабами.

Потом, поскольку он не нашел повода для возобновления разговора, она нежно произнесла, опустив палец на его руку:

– И я сразу же начну свою службу друга. Вы были неловки, мой милый…

Она смутилась и потом спросила:

– Могу я говорить свободно?

– Да.

– Полностью?

– Совершенно.

– Хорошо. Идите к мадам Вальтер, которая вас очень ценит, и понравьтесь ей. Вы найдете где употребить ваши комплименты, хорошо, что она честна, послушайте меня хорошенько, абсолютно честна. Нет надежды на набег и с той стороны… Там вы можете найти лучшее, на вас хорошо посмотрят. Я знаю, что вы пока занимаете в газете нижнее место. Но ничего не бойтесь, они принимают всех редакторов с одинаковым доброжелательством. Можете мне поверить.

Он ответил, улыбнувшись:

– Спасибо, вы ангел… ангел-хранитель.

Потом они говорили и о разных других вещах.

Он оставался долгое время, хотел доказать, что для него удовольствие – находиться подле нее. И, уходя от нее, он спросил:

– Это решено, мы друзья?

– Это решено.

Поскольку он сразу почувствовал эффект своего комплимента, он поддержал его, добавив:

– И если вы когда-нибудь станете вдовой, я на вас женюсь.

Потом он очень быстро спасся бегством, чтобы не осталось свободного времени на то, чтобы разозлиться.

Визит к мадам Вальтер немного смущал Дюру, так как у него не было одобрения, чтобы представиться у нее, и он не хотел совершить неловкость. Патрон свидетельствовал ему свое почтение, ценил его услуги, использовал его предпочтительно для сложных заданий. Почему бы не воспользоваться этой милостью, чтобы проникнуть в его дом?

Однажды очень рано он спустился на рынок и получил за десять франков двадцать восхитительных груш. Аккуратно перевязав их, чтобы сделать вид, что они приехали издалека, он принес их к консьержу патрона с карточкой, на которой написал:

Жорж Дюру

Смиренно просит мадам Вальтер принять несколько фруктов, полученных утром из Нормандии.

Назавтра он нашел в своем почтовом ящике в газете конверт от мадам Вальтер, содержавший письмо, которое «очень живо благодарит Жоржа Дюру», прося бывать у нее дома каждую субботу».

В очередную субботу он представился.

Мадам Вальтер жила на бульваре Малезерб, в собственном доме, часть которого сдавалась: экономическое предпочтение практичных людей. Единственный консьерж, живший между двумя кучерскими дверьми, протянул шнур звонка для владельца и для постояльцев, придав каждому входу атмосферу богатого отеля, и, как в прекрасном облачении швейцарской церкви, его огромные икры были запеленуты в белые чулки, а одежда была снабжена золотыми пуговицами и алыми лацканами.

Салоны гардеробной были на первом этаже, предшествуя вестибюлю, обтянутому коврами и завешенному портьерами. Двое слуг дремали в креслах. Один взял пальто Дюру, а другой, схватив трость, открыл дверь и, идя на несколько шагов впереди посетителя, выкрикнул его имя в пустоте вестибюля.

На смущенного молодого человека смотрели со всех сторон, когда он заметил в зеркале отражения людей, которые, казалось, сидели очень далеко. Сначала он ошибся в направлении, зеркало обмануло его взгляд, потом он пересек еще две пустых гостиных, чтобы оказаться в своего рода будуаре, покрытом голубым шелком с золотом, где вполголоса за круглым столом беседовали за чаем четыре дамы.

Несмотря на уверенность, что он заработал свое парижское существование и одновременно свою профессию репортера, которая постоянно заставляла его контактировать с выдающимися личностями, Дюру чувствовал себя немного напуганным сценой входа и шествия по пустым гостиным.

Он проговорил:

– Мадам, я позволил себе… – ища глазами хозяйку дома.

Она протянула ему руку, которую он принял, склонившись. Она сказала ему: «Вы так добры, мосье, что пришли меня повидать». Она показала ему место, куда он может сесть, он позволил себе сесть в кресло, поверив, что такое поведение гораздо значительнее.

Все молчали. Одна из женщин принялась говорить. Речь шла о холоде, становившемся яростным, но недостаточным, чтобы остановить эпидемию тифозной лихорадки, не позволявшую кататься на коньках. Каждый высказывал свое мнение по поводу начала ледяного сезона в Париже; потом они выразили их предпочтения времен года, со всеми банальными причинами, тянущимися в умах людей, как пыль в квартирах.

Легкий шум двери заставил Дюре повернуть голову. Он заметил через два зеркала высокую даму. Когда она появилась в будуаре, одна из посетительниц поднялась, пожала ее руки, потом ушла; молодой человек проводил взглядом в другие гостиные ее черную спину, где сиял черный жемчуг.

Когда оживление в связи с появлением новых лиц успокоилось, все спонтанно, без перехода, заговорили о вопросе Марокко и о войне на Востоке, а также о затруднениях Англии в Африке.

Дамы спорили о вещах из воспоминаний, как если бы они читали приличную светскую пьесу, очень часто повторяемую.

Состоялся новый вход: это была маленькая кудрявая блондинка, которая определила выход крупного сухого человека, находящегося между двух возрастов.

Говорили о шансах мосье Лине войти в Академию. Новенькая твердо верила, что он будет побежден мосье Кабаноном-Леба, автором прекрасной адаптации французских стихов Дон-Кихота для театра.

– Знаете, эта постановка будет ближайшей зимой в «Одеоне»!

– Ах! правда. Я, конечно, посмотрю этот очень литературный эксперимент.

Мадам Вальтер грациозно, со спокойствием и безразличием ответила, не беспокоясь о том, что она должна сказать, ее мнение было всегда готово заранее.

Но она заметила, что наступил поздний вечер, и она позвонила, чтобы принесли лампы, все время прислушиваясь к разговору, который бежал, как поток зефира, и сказала, что забыла забрать у гравера приглашения к следующему обеду.

Она была немного слишком крупной, еще прекрасной, в опасном возрасте, когда близко фиаско. Она поддерживала себя заботой, предосторожностями, гигиеной, макаронными изделиями для кожи. Она казалась мудрой во всем, умеренной и рассудительной, одной из тех женщин, чей дух выровнен, как французский сад. Ежедневно находясь в нем, мы ничему не удивляемся и во всем чувствуем некое очарование. У нее была причина, тонкая, тайная и верная причина, которая сдерживала фантазию из доброты, преданности и спокойной доброжелательности, широта для всех и всего.

Она заметила, что Дюру ничего не говорит, что и с ним не говорят, и он кажется немного скованным; и, поскольку дамы не вышли из темы Академии (эта предпочтительная тема надолго их задержала), она спросила:

– Вы должны быть информированы лучше, чем другие, мосье Дюру, кому вы отдаете предпочтение?

Он ответил без смущения:

– В этом вопросе, мадам, я никогда не стал бы рассматривать заслуги кандидатов, всегда сомнительные, а их возраст и здоровье. Я не стал бы спрашивать их имен, но спросил бы об их здоровье. Я не стал бы искать их рифмованный перевод Лопа де Вега, но я позаботился бы найти информацию о состоянии их печени, их сердца, поясницы и головы. Для меня хорошая гипертрофия, хорошая альбуминурия и возникновение локомоторной атаксии стоили бы в сто раз больше, чем сорок томов с отступлениями от мысли о родине в варварской поэзии.

За этим мнением последовало удивленное молчание.

Мадам Вальтер, улыбнувшись, проговорила:

– Однако почему?

Дюру ответил:

– Потому что я никогда не искал ничего, кроме удовольствия, которое вещь может доставить женщинам. Но, мадам, академия не имеет настоящего интереса для вас, пока не умер академик. Чем он больше мертв, тем больше вы должны быть счастливы. Но для того чтобы они умерли быстро, нужно называть академиками старых и больных.

Поскольку все остались немного удивлены, он добавил:

– Я, как вы, впрочем, больше люблю читать парижские «Отголоски» о смерти академика. Я сразу спрашиваю себя: кто заменит его? И я составлю мой список. Это игра, очень милая маленькая игра, в которую играют во всех парижских салонах, с каждой смертью бессмертного. Игра смерти и сорока старцев.

Эти дамы, еще немного растерянные, начали все же улыбаться, таким правдивым было это замечание.

Он заключил, поднявшись:

– Вы их величаете, дамы, чтобы увидеть их смерть. Выберите стариков, очень старых, насколько возможно старых, и вы можете никогда не заниматься всеми остальными.

Потом он с большим изяществом вышел.

После того как он ушел, одна из дам заявила:

– Он забавный, этот мальчик.

– Кто?

Мадам Вальтер ответила:

– Один из наших редакторов, который делает мелкую газетную работу, но я не сомневаюсь, что он своего добьется.

Большими танцующими шагами Дюру весело спустился на бульвар Малезерб, довольный своим визитом, и бормотал: «Хорошей дороги!»

Этим вечером он помирился с Рашель.

На следующей неделе произошли два события. Его назначили главой «Отголосков Парижа» и пригласили обедать к мадам Вальтер. Между двумя новостями он сразу увидел связь.

«Французская жизнь» была, прежде всего, газетой денег, патрон был человеком денег, который прессу и депутатов использовал, как рычаги. Делая доброжелательность своим оружием, он всегда маневрировал под маской улыбающегося храбреца, но использовал в работе, какой бы то ни было, людей, которых он нащупал, испытал, обнюхал, которых он чувствовал изворотливыми, смелыми и гибкими. Дюру, назначенный шефом «Отголосков Парижа», показался ему ценным мальчиком.

Эту должность ранее исполнял секретарь редакции, мосье Буаренар, старый грамотный журналист, пунктуальный и дотошный работник. В течение тридцати лет он был секретарем редакций одиннадцати разных газет, ничего не меняя в своей манере делать и видеть. Он переходил из одной в другую редакцию, как меняют ресторан, мало понимая, что кухня совсем не того вкуса. Политические или религиозные мнения оставались для него чуждыми. Он был предан газете, которую он делал, разбирался в работе и был ценен своим опытом. Он работал, как слепой, который ничего не видит, как глухой, который ничего не слышит, и как немой, который никогда и ничего не говорит. Он имел особую профессиональную лояльность, и, верный и корректный, не готов был к нечестным вещам, с точки зрения особого взгляда на профессию.

Мосье Вальтер, который ценил его, часто желал другого человека, чтобы поручить ему «Отголоски», то есть, как он говорил, сердцевину газеты. Это именно через них публиковали новости, могущие нашуметь, воздействовавшие на публику и на доход.

В течение двух светских вечеров нужно было скользнуть небрежно на важные темы, скорее намеком, чем высказанные прямо. Нужно, с помощью подтекста, позволить догадываться о том, о чем хотят, опровергать разного рода слухи, чтобы они утвердились, или утвердить их таким способом, чтобы никто не верил объявленному факту. Нужно было, чтобы каждый ежедневно находил в «Отголосках» хотя бы строку, ему интересную, наконец, чтобы все читали газету. Нужно было думать обо всем и обо всех, о целом свете, обо всех занятиях в Париже и в провинции, в армии и в среде живописцев, у клерков и в Университете, у магистратов и куртизанок.

Человек, который всем этим управлял, командуя батальоном репортеров, должен был всегда бодрствовать, стоять на страже, недоверчивый, предусмотрительный, хитрый, проворный и гибкий, вооруженный всем лукавством, одаренный безошибочным чутьем, чтобы с первого взгляда обнаружить неправдивую новость, чтобы судить о том, что хорошо сказать и что хорошо скрыть, чтобы угадать, кто понесет это публике; и он должен был знать, как представить это таким образом, чтобы эффект увеличивался бы.

Мосье Буаренару, который имел долгую практику, недоставало любовницы и шика; ему недоставало также от природы лукавства, которое необходимо было, чтобы предчувствовать каждый день тайные мысли патрона.

Дюру должен был выполнять работу в совершенстве, он восхитительно закончил свою колонку о «плавании на государственные средства и по отмелям политики», в соответствии с выражением Норбера де Варана.

Вдохновителями и подлинными редакторами «Французской жизни» были шесть депутатов, интересовавшихся всеми спекуляциями, которые отвергал или поддерживал директор.

В Палате их называли «бандой Вальтера», им завидовали, потому что они должны были заработать деньги с Вальтером и через Вальтера.

Форестье, политический редактор, был подставным лицом деловых людей, исполнителем предложенных ими замыслов. Они шептали ему статьи с двойным дном, которые он всегда писал у себя чтобы быть спокойным, как говорил он.

Но, для придания газете литературного и парижского колорита, соединили двух писателей, работавших в разных жанрах, Жака Риваля, журналиста актуальных новостей, и Норбера де Варана, поэта и фантаста, хорошего рассказчика, представителя новой школы.

Потом среди великого племени продажных писателей-универсалов добыли по низкой цене критика искусств, живописи, музыки, театра, криминального журналиста и редактора на темы скачек. Две светские женщины, «Розовое домино» и «Белая лапка», воплощали светское многообразие, вникали в вопросы моды, элегантной жизни, этикета, хороших манер, в совершение нескромностей гранд-дамами.

«Французская жизнь» плавала по глубинам и отмелям, маневрируя всеми такими непохожими руками сразу.

Дюру был во всей этой радости своего назначения шефом «Отголосков», когда получил маленькую важную картонку, где он прочел: «Мосье и мадам Вальтер просят м. Жоржа Дюру доставить им удовольствии и пообедать у них в четверг, 20 января».

Эта новость о милости, упавшая на предшествующую, наполнила его такой радостью, что он целовал приглашение, как любовное письмо. Потом он пошел искать кассира, чтобы решить большой вопрос о средствах.

Шеф «Отголосков», главным образом, имел бюджет, из которого он платил репортерам за новости, добрые или посредственные, принесенные тем или другим, как садовники приносят их фрукты торговцу зеленью.

Вначале Дюру были ассигнованы двенадцать сотен франков в месяц, из которых он сам предполагал сохранять их большую часть.

Для неотложной информации кассир, в конце концов, выдал ему авансом четыреста франков. В первый момент он имел намерение послать мадам де Марель из четырехсот франков двести восемьдесят франков, которые был должен, но он поразмышлял и решил, что у него останется на руках не больше ста двадцати франков, сумма совершенно недостаточная, чтобы отправлялась подходящим образом его новая служба, и он отложил отдачу долга на более отдаленный срок.

В течение двух дней он занимался своим обустройством, так как в огромной общей части редакции унаследовал отдельный стол и почтовый ящик. Он занимал часть этой комнаты, тогда как Буаренар, чьи волосы цвета черного дерева, несмотря на его возраст, всегда склонялись к листу бумаги, находился на другом ее конце.

Широкий стол в центре принадлежал летучим редакторам. Главным образом они использовали его как скамью, чтобы сидеть на нем, а ноги их свисали по краям, либо они садились по-турецки. Пять или шесть присаживались на корточках перед этим столом в позе китайских обезьян, упорно играя в бильбоке.

У Дюру чувствовался вкус к этому развлечению, он становился сильнее под управлением и благодаря советам Сэн-Потена.

Форестье, все больше и больше страдавший от болезни, доверил ему отличное бильбоке из островной древесины, своей последней покупки, которое он находил немного тяжелым, и Дюру двигал сильной рукой большой черный шар на конце своей веревки, тихо подсчитывая: «Один, два, три, четыре, пять, шесть».

Просто так получилось в первый раз, когда он сделал сразу двадцать пойнтов, в тот самый день, когда он должен был обедать у мадам Вальтер. «Хороший день, – подумал он тогда. – У меня со всех сторон успех». Потому что бильбоке был во «Французской жизни» все равно что профессиональным превосходством.

Он покинул редакцию пораньше, чтобы иметь время переодеться, и поднялся по Лондонской улице, когда увидел перед собой бегущую рысью маленькую женщину, которая сзади напоминала мадам де Марель. Он почувствовал, как жар приливает к лицу, и сердце его застучало. Он пересек улицу, чтобы посмотреть на ее в профиль. Она остановилась, собираясь перейти дорогу. Он ошибся; он вздохнул.

Он часто спрашивал себя, как нужно будет вести себя с ней, если они встретятся лицом к лицу? Он поприветствует ее или сделает вид, что не увидел?

«Я не увижусь с ней», – подумал он.

Было холодно, ручьи замерзли и хранили рисунок линий льда. Тротуары были сухими и серыми под газовым отблеском фонарей.

Когда молодой человек вошел к себе, он подумал: «Нужно, чтобы я изменил жилище. Теперь мне этого недостаточно. Он почувствовал себя нервным и веселым, в состоянии бегать по крышам, и, лежа на своей постели у окна, он вслух громко повторял: «Это пришла судьба? Это судьба! Нужно, чтоб я написал папа».

Время от времени он писал ему, своему отцу, и письма доставляли всегда живую радость в маленький нормандский кабак на краю дороги, на вершине большого холма, где всех поражали Руан и широкая долина Сэны.

Время от времени он получал голубые конверты, адрес на которых был вычерчен дрожащим почерком, и он безошибочно читал строчки в начале отцовского письма: «Мой дорогой сын, пишу, чтобы сказать тебе, что все идет хорошо у матери и у меня. Ничего важного и нового в наших краях. Но я сообщаю тебе…»

И он хранил в сердце интерес к деревенским событиям, к новостям соседей, к земле и к земельным делам. Он повторял себе, завязывая перед маленьким зеркалом новый белый галстук: «Нужно, чтобы завтра я написал отцу. Если бы он сегодня вечером увидел меня в доме, где я живу, старик был бы поражен! Боже, сегодня я попробую есть, как никогда раньше не ел. И он вдруг заново увидел темную кухню внизу, за пустой залой кафе – кастрюли, отбрасывавшие желтый отблеск на стены, кошку у камина, носом в огонь, в позе химеры сидящую на четырех лапах, деревянный стол, смазанный временем и пролитыми жидкостями, дымящуюся супницу посредине, между двумя тарелками зажженную свечу. И в своем воображении он рисовал себе также мужчину и женщину, отца и мать, двух крестьян с медленными жестами, маленькими глотками евших суп. Он знал мельчайшие морщины на их старых лицах, мельчайшие движения их рук и голов. Он знал даже, о чем они говорят каждый вечер, ужиная лицом к лицу.

Он подумал: «Нужно, впрочем, чтобы я отправился к ним и повидал их». Но, поскольку его туалет был закончен, он задул освещение и спустился.

Вдоль парижского Большого бульвара девушки обращались к нему. Он отвечал им, высвобождая руку: «Мне так наплевать на мир!», с яростным презрением, как если бы его оскорбили, не признали. За кого они его принимали? Эти вертушки и не знают, как отличить нормальных людей? Ощущение своего черного одеяния приличным, чтобы пообедать в нем у очень богатых, очень известных, очень важных людей, дало ему чувство новой личности, сознание того, что он становился другим человеком, человеком света, истинно светским.

Он вошел в прихожую, освещенную высокими бронзовыми торшерами, и очень естественным жестом отдал свою трость и пальто двум слугам, которые приблизились к нему. Все залы были освещены. Мадам Вальтер принимала во второй гостиной, самой просторной. Она приветствовала его с очаровательной улыбкой, и он пожал руки двум людям, приехавшим перед ним, м. Фирмин и м. Ларош-Матьё, депутатам, анонимным редакторам французской жизни. Ларош-Матьё имел в газете особый авторитет, связанный с большим влиянием его в Палате. Никто не сомневался, что однажды он сделается министром.

Потом приехали Форестье. Жена в розовом и восхитительном. Дюру был поражен, увидев ее близкие отношения с двумя государственными мужами страны. Она говорила совсем тихо, в уголке у камина, больше, чем в течение пяти минут, с Лорош-Матьё. Шарль казался измученным. За месяц он сильно похудел, без конца кашлял, повторяя: «Я должен решиться и провести остатки зимы в Миди».

Норбер де Варан и Жак Риваль появились вместе. Потом дверь в глубину дома открылась, и вошла мадам Вальтер с двумя взрослыми дочерьми, шестнадцати и восемнадцати лет, одна была уродливой, другая – красивой.

Хотя Дюру знал, что патрон был отцом семейства, но был поражен. Он никогда и подумать не мог о дочерях своего директора, как не могут подумать о далеких странах, в которых никогда не были. И потом он представлял их совсем маленькими, а увидел женщин. Он почувствовал легкое моральное смущение, так что отвел взгляд.

После того как их представили, одна за другой они пожали ему руку, а потом расселись за маленьким столом, который, без сомнения, был приготовлен заранее, где они начали теребить вереницу шелковой бахромы на банкетке.

Ждали еще кого-то и оставались в молчании, в своего рода смущении, предваряющем обеды людей, которые, после разнообразных занятий их дня находятся не в родной себе духовной атмосфере.

От безделья Дюру поднял глаза на стену, мосье Вальтер сказал ему издали, с очевидным желанием придать ценность своему добру: «Вы смотрите на мои картины? Я их вам покажу» – с нажимом на слове «мои». И он взял лампу, чтобы можно было различить все детали.

– Здесь пейзажи, – сказал он.

В центре панели все видели большое полотно Гийеме, «Нормандский пляж под оранжевым небом».

Ниже – лес Арпини, потом равнина Алжери, написанная Гийеме, с верблюдом на горизонте, с большим верблюдом на высоких ногах, подобным странному монументу.

М. Вальтер подошел к соседней стене и, как мэтр церемонии, и серьезным тоном объявил:

– Великая живопись. Четыре холста: «Визит в госпиталь» Жервекса, «Жница» Бастьен-Лепажа, «Вдова» Бугро, «Наказание» Жана-Поля Лорана.

Это последнее произведение представляло священника Вандеи, расстрелянного напротив стены своей церкви синим отрядом.

Улыбка прошла по серьезному лицу патрона, когда он указал на следующую стену:

– Здесь фантастическое.

Сначала все наблюдали холст Жана Беро, названный «Высокое и низкое». Это хорошенькая парижанка, поднимающаяся по лесенке в трамвай. Ее голова кажется на уровне императорской, а мосье сидят на открытых скамейках с алчным удовлетворением; молодая женщина подошла к ним, а мужчины стоят на платформе внизу, рассматривая ее ножки с разными выражениями лица: досады и похоти.

М. Вальтер держал лампу в руке и повторял, проказливо смеясь: «Эх! Это забавно? Это забавно?» Потом он провозгласил: «Спасение» Ламберта». Посреди разобранного стола сидел молодой кот, удивленно и сконфуженно разглядывая муху, тонувшую в стакане воды. Он поднял лапу вверх, готовый быстрым ударом прихлопнуть насекомое. Но не решался. Он был смущен. Как ему поступить?

Потом патрон показал «Урок» Детайе, на котором был изображен солдат в казарме, обучавший собаку игре на барабане. Он заявил: «Вот это ум!»

Дюру засмеялся одобрительно и восторженно.

– Как это прелестно, как это прелестно, преле…

Вдруг он остановился, услышав позади себя голос входящей мадам де Марель.

Патрон продолжал комментировать картины, все объясняя.

Он указал теперь на акварель Мориса Лелюара «Недоразумение». На улице происходило сражение между людьми из народа, между двух молодцов, сражавшихся, как богатыри. И все видели в окне восхищенное лицо женщины в кресле, которая смотрит… смотрит… без нетерпения и без страха с некоторым восхищением на битву этих двух.

М. Вальтер все время говорил:

– У меня есть еще в других комнатах, но они малоизвестных авторов, менее известных и не классиков. Здесь мой парижский Салон. Я купил их у совсем юных, я их держу про запас в интимной атмосфере домашней квартиры, ожидая момента, когда авторы станут знамениты. Потом он совсем тихо произнес: