Текст книги "Пышка (сборник)"

– Что вы делаете, например, в воскресенье?

– Еду в Аржантей кататься на лодке.

– Бросьте! Вот уж тоска, это катание на лодке. Вечно одно и то же. Знаете что, я возьму вас с собой. Я познакомлю вас с двумя знаменитостями, покажу вам, как живут писатели и художники.

– Но мне предписано выезжать за город!

– Мы и поедем за город. Сначала, по пути, нанесем визит Мейсонье, в его усадьбе в Пуасси, а оттуда пешком пройдем в Медан, где живет Золя: мне поручено попросить у него следующий роман для нашей газеты.

Патиссо согласился, не помня себя от радости.

Он даже купил новый сюртук – старый был уже немного потерт, – чтобы иметь более представительный вид. И он очень боялся не сказать бы какой-нибудь глупости в присутствии художника или писателя, как бывает с людьми, когда они говорят об искусстве, к которому не имеют никакого отношения.

Он поделился своими страхами с кузеном, но тот только посмеялся:

– Ба! Говорите комплименты, все время комплименты, ничего, кроме комплиментов; тогда любая глупость проходит незамеченной. Вам знакомы картины Мейсонье?

– Ну еще бы!

– А «Ругон-Маккаров» вы читали?

– От первого тома до последнего.

– Так чего же еще! Время от времени упомяните о какой-нибудь картине, процитируйте что-нибудь из романа и при этом прибавляйте: «Великолепно!!! Необыкновенно!!! Изумительное мастерство!! Поразительно!» – и так далее. Таким образом вы всегда выйдете из положения. Правда, эти двое достаточно пресыщены, но, знаете, похвала всегда приятна художнику.

В воскресенье они с утра отправились в Пуасси. В нескольких шагах от вокзала, в конце церковной площади, они отыскали усадьбу Мейсонье. Пройдя через низкие ворота, выкрашенные в красный цвет, за которыми начиналась великолепная крытая виноградная аллея, журналист остановился и обратился к своему спутнику:

– Как вы себе представляете Мейсонье?

Патиссо колебался. Наконец он собрался с духом:

– Маленького роста, подтянутый, бритый, похож на военного.

Журналист улыбнулся:

– Так. Ну, пойдемте.

Слева показалось строение причудливой формы, похожее на дачу, а справа, почти напротив, но несколько ниже, главный дом. Это было необыкновенное здание, в котором соединилось решительно все: готическая крепость, замок, вилла, хижина, особняк, собор, мечеть, пирамида, торт, Восток и Запад. Это был стиль невероятно вычурный, который мог бы свести с ума архитектора-классика, нечто фантастическое и все же красивое, изобретенное самим художником и выполненное по его указаниям.

Они вошли. Небольшая гостиная была загромождена чемоданами. Появился небольшого роста мужчина в тужурке. Что поражало в нем – это его борода, борода пророка, неправдоподобная, настоящая река, сплошной поток, не борода, а Ниагара. Он поздоровался с журналистом:

– Извините, дорогой мой, я только вчера приехал, и у меня еще все вверх дном. Садитесь, пожалуйста.

Журналист отказался:

– Дорогой мэтр, я всего лишь мимоходом явился засвидетельствовать вам свое почтение.

Патиссо в крайнем замешательстве, кланяясь каким-то автоматическим движением при каждом слове своего друга, пробормотал, запинаясь:

– Какая ве… великолепная усадьба!

Польщенный художник улыбнулся и предложил гостям осмотреть ее.

Сначала он провел их в небольшой павильон, обставленный в средневековом духе, где находилась его прежняя мастерская, выходившая на террасу. Потом они прошли гостиную, столовую, вестибюль, наполненные чудеснейшими произведениями искусства, прекрасными вышивками из Бове, гобеленами, фландрскими коврами. Затейливая роскошь наружных украшений сменилась внутри необыкновенным обилием лестниц. Великолепная парадная лестница, потайная лестница в одной из башенок, лестница для прислуги в другой – лестницы на каждом шагу! Патиссо нечаянно открыл одну дверь и попятился в изумлении. Это место, название которого благовоспитанные люди произносят не иначе как по-английски, напоминало собою храм, оригинальное и очаровательное святилище, изысканное, разукрашенное, как пагода; на убранство его было, несомненно, затрачено немало усилий творческой мысли.

Потом они осмотрели парк, глухой, с вековыми деревьями, полный неожиданных поворотов. Но журналист решительно начал откланиваться и, рассыпаясь в благодарностях, простился с художником. При выходе им повстречался садовник, и Патиссо спросил его:

– Давно ли господин Мейсонье приобрел все это?

Тот ответил:

– Да как вам сказать, сударь? Землю-то он купил в тысяча восемьсот сорок шестом году, но дом!!! Дом он уже раз пять или шесть сносил и опять отстраивал. Я уверен, сударь, что сюда вколочено миллиона два, не меньше.

И Патиссо удалился, преисполненный глубочайшего уважения к художнику, не столько из-за его огромного успеха, славы и таланта, сколько потому, что он истратил такие деньги ради своей фантазии, тогда как обыкновенные буржуа отказываются от всякой фантазии, лишь бы копить деньги.

Пройдя Пуасси, они отправились пешком в Медан. Дорога идет сначала вдоль Сены, усеянной в этом месте прелестными островками, потом поднимается, пересекая красивую деревушку Виллен, снова немного спускается и приводит наконец в городок, где живет автор «Ругон-Маккаров».

Сначала с левой стороны показалась церковка, старинная, изящная, с двумя башенками по бокам. Они прошли еще несколько шагов, и встречный крестьянин указал им двери писателя.

Прежде чем войти, они оглядели здание. Большое квадратное строение, новое, очень высокое, казалось, породило, как гора в басне, крошечный белый домик, притулившийся у его подножия. Этот домик – первоначальное жилище – был построен прежним владельцем. Башню же воздвиг Золя.

Они позвонили. Большая собака, помесь сенбернара с ньюфаундлендом, зарычала так грозно, что у Патиссо возникло желание повернуть назад. Но прибежал слуга, успокоил Бертрана, распахнул двери и взял визитную карточку журналиста, чтобы передать ее хозяину.

– Только бы он нас принял! – шептал Патиссо. – Было бы ужасно обидно прийти сюда и не увидеть его.

Его спутник улыбнулся:

– Не бойтесь. Я знаю, как до него добраться.

Вернувшийся слуга пригласил их следовать за ним.

Они вошли в новое здание, и Патиссо, задыхаясь от волнения, стал подниматься по старомодной лестнице, ведущей во второй этаж.

Он пытался представить себе этого человека, звонкое и славное имя которого раздается сейчас во всех концах света, вызывая бешеную ненависть одних, искреннее или притворное негодование светских людей, завистливое презрение некоторых собратьев, уважение массы читателей и безграничный восторг большинства; Патиссо ожидал, что перед ним предстанет бородатый великан с громовым голосом, грозный и неприступный на вид.

Дверь открылась в необъятную, высокую комнату, освещенную огромным, во всю стену окном, выходившим на равнину. Старинные вышивки покрывали стены; слева был монументальный камин с человеческими фигурами по бокам, в котором за день можно было бы сжечь столетний дуб; широкий стол, заваленный книгами, бумагами, газетами, занимал середину этого помещения, настолько просторного и грандиозного, что оно сразу останавливало на себе внимание, и лишь потом замечали человека, лежащего на восточном диване, на котором могло бы уместиться двадцать человек.

Он встал, сделал несколько шагов им навстречу, поклонился, указал рукой на два кресла и опять сел на диван, подогнув под себя ногу. Рядом с ним лежала книга; правой рукой он вертел нож из слоновой кости для разрезания бумаги и время от времени разглядывал его кончик, близоруко прищуривая глаза.

Пока журналист излагал цель своего посещения, а писатель слушал, ничего не отвечая и только изредка пристально поглядывая на него, Патиссо, все более и более смущаясь, созерцал знаменитого человека.

Ему было лет сорок, не больше, он был среднего роста, довольно плотный, добродушный на вид. Голова его (очень похожая на те, что встречаются на многих итальянских картинах XVI века), не будучи красивой пластически, отличалась характерным выражением силы и ума. Коротко подстриженные волосы торчком стояли над сильно развитым лбом. Прямой нос, как бы срезанный слишком быстрым ударом резца, круто обрывался над верхней губой, затененной густыми черными усами; подбородок скрывала короткая борода. Взгляд черных глаз, часто иронический, был проницателен; чувствовалось, что за ним работает неутомимая мысль, разгадывая людей, истолковывая их слова, анализируя жесты, обнажая сердца. Эта круглая, мощная голова хорошо подходила к имени – быстрому, краткому, в два слога, взлетающих в гулком звучании гласных.

Когда журналист изложил свое заманчивое предложение, писатель ответил, что не хочет связывать себя обещанием, но что подумает об этом, а сейчас у него еще недостаточно определился самый план. После чего он замолчал. Это означало, что прием окончен, и оба посетителя, немного сконфуженные, поднялись. Но тут господину Патиссо ужасно захотелось, чтобы этот знаменитый человек сказал ему хоть слово, хоть какое-нибудь слово, которое он мог бы повторять своим коллегам. И, набравшись духу, он пробормотал:

– О сударь, если бы вы знали, как я восхищаюсь вашими произведениями!

Писатель поклонился, но ничего не ответил. Патиссо, осмелев, продолжал:

– Для меня такая честь говорить сегодня с вами.

Писатель поклонился еще раз, но сухо и несколько нетерпеливо. Патиссо заметил это, растерялся и добавил, пятясь:

– Какой… ве… ве… великолепный дом.

И тут в равнодушном сердце писателя проснулось вдруг чувство собственника: улыбаясь, он распахнул окно, чтобы показать открывающуюся отсюда перспективу. Беспредельный горизонт простирался во все стороны: Триель, Пис-Фонтен, Шантелу, все высоты Отри, Сена – насколько хватал глаз. Восхищенные посетители рассыпались в похвалах, и перед ними раскрылся весь дом. Им показали все, вплоть до щегольской кухни, где стены и даже потолок были выложены фаянсовыми с голубым узором изразцами, возбуждавшими удивление крестьян.

– Как вы купили этот дом? – спросил журналист.

И писатель рассказал, что, подыскивая дачу на лето, он случайно наткнулся на маленький домик, примыкавший к новому зданию; его отдавали за несколько тысяч франков, за безделицу, почти даром. Писатель тут же купил его.

– Но все, что вы к нему пристроили потом, должно быть, обошлось недешево?

Писатель улыбнулся:

– Да, немалого стоило.

И посетители удалились.

Журналист, взяв Патиссо под руку, рассуждал:

– У каждого генерала есть свое Ватерлоо, у каждого Бальзака свое Жарди, и каждый творец, живущий за городом, в глубине души – собственник.

Они сели в поезд на станции Виллэн. В вагоне Патиссо особенно громко произносил имена знаменитого художника и великого писателя, как будто это были его друзья. Он даже старался дать понять, что завтракал с одним и пообедал у другого.

ПЕРЕД ПРАЗДНИКОМ

Праздник приближается; по улицам уже пробегает трепет ожидания, как рябь по воде перед бурей. Магазины, убранные флагами, разукрасили свои двери цветными тканями, веселящими глаз, и галантерейные торговцы обсчитывают на трехцветных товарах не хуже, чем бакалейщики на свечах. Сердца понемногу воспламеняются: о празднике толкуют после обеда, на тротуарах; рождаются мысли, которыми надо обменяться.

– Какой это будет праздник, друзья, какой праздник!

– Как, вы не знаете? Все короли приедут инкогнито, как простые люди, чтобы посмотреть на него.

– Говорят, русский император уже приехал. Он будет появляться всюду вместе с принцем Уэльским.

– О, праздник будет на славу!

То, что господин Патиссо, парижский буржуа, называет праздником, будет действительно всем праздникам праздник – невообразимая толчея, когда в течение пятнадцати часов по городу из конца в конец катится поток физических уродств, разукрашенных мишурой, волны потных тел, где бок о бок с толстой кумушкой в трехцветных лентах, разжиревшей за прилавком, охающей от одышки, толкутся и рахитичный служащий, волочащий за собой жену и младенца, и рабочий, посадивший своего малыша к себе на плечи, и растерянный провинциал с физиономией ошалевшего кретина, и небритый конюх, от которого еще несет конюшней. Тут и иностранцы, наряженные, как обезьяны, и англичанки, похожие на жирафов, и водовоз, умывшийся для такого случая, и несчетная фаланга мелких буржуа, безобидных рантье, которых занимает решительно все. О, толкотня, усталость, пот, пыль, брань, водоворот человеческих тел, отдавленные мозоли, полное отупение мыслей, отвратительные запахи, бесцельная суетня, дыхание толпы, чесночный дух, – дайте, дайте господину Патиссо всю радость, какую способно вместить его сердце!

Он начал готовиться к празднику, как только прочел на стенах своего округа воззвание мэра.

Эта проза гласила:

«Я особенно обращаю ваше внимание на характер частного празднования. Украшайте жилища флагами, иллюминируйте окна. Соединяйтесь, устраивайте складчину, дабы придать вашему дому, вашей улице более нарядный, более художественный вид, чем у соседних домов и улиц».

И господин Патиссо старательно принялся обдумывать, как придать художественный вид своему жилищу.

Было одно серьезное препятствие. Его единственное окно выходило во двор, в темный, узкий, глубокий двор, где разве только крысы увидели бы три его венецианских фонарика.

Нужен был вид на улицу. И Патиссо нашел его. Во втором этаже дома жил богатый человек, дворянин и роялист, у которого был кучер, тоже реакционер, помещавшийся на седьмом этаже в мансарде с окном на улицу. Считая, что за известную мзду можно купить любую совесть, господин Патиссо предложил этому мастеру кнута сто су с тем, чтобы тот уступил ему свою комнату с полудня до полуночи. Предложение было немедленно принято.

Предложение было немедленно принято

Тогда Патиссо начал хлопотать об убранстве.

Три флага, четыре фонарика – достаточно ли их, чтобы придать этой табакерке художественный вид, чтобы выразить весь пыл души?.. Конечно, нет! Но, несмотря на долгие поиски и ночные размышления, господин Патиссо ничего другого не придумал. Он обращался к соседям, которых удивляли его вопросы, советовался с сослуживцами… Все закупали фонари и флаги, а для дневных часов трехцветные украшения.

Надеясь все же набрести на какую-нибудь оригинальную идею, он стал ходить по кафе и заговаривать с посетителями, но им не хватало воображения. Как-то утром он ехал на империале омнибуса. Господин почтенного вида, сидевший рядом с ним, курил сигару; немного дальше рабочий посасывал трубку; два оборванца зубоскалили подле кучера; служащие всех рангов, уплатив три су, ехали по своим делам.

Перед магазинами в лучах восходящего солнца пестрели флаги. Патиссо обратился к своему соседу.

– Какой прекрасный будет праздник! – сказал он.

Тот взглянул на него исподлобья и пробурчал:

– Вот уж что мне безразлично.

– Как, вы не собираетесь в нем участвовать? – спросил удивленный чиновник.

Тот презрительно покачал головой.

– Они мне попросту смешны со своим праздником! В честь кого праздник?.. В честь правительства?.. Я лично, сударь, никакого правительства не знаю.

Патиссо, уязвленный этими словами как правительственный чиновник, отчеканил:

– Правительство, сударь, – это республика.

Но сосед, нисколько не смутясь, спокойно засунул руки в карманы.

– Ну и что же? Против этого я не возражаю. Республика или что другое – мне наплевать. Я, сударь, хочу одного: я хочу знать свое правительство. Я, сударь, видел Карла Десятого и стоял за него; я, сударь, видел Луи-Филиппа и стоял за него; я видел Наполеона и стоял за него; но я ни разу не видел республики.

Патиссо ответствовал все с той же важностью:

– Республика, сударь, представлена в лице президента.

Сосед проворчал:

– Ну, так пускай мне его покажут.

Патиссо пожал плечами:

– Все могут его видеть, он в шкафу не спрятан.

Но почтенный господин вспылил:

– Нет, сударь, извините, его нельзя видеть! Сотню раз я пытался это сделать, сударь. Я сторожил у Елисейского дворца: он не вышел. Какой-то прохожий уверил меня, что он играет на бильярде в кафе напротив; я пошел в кафе напротив – его там не оказалось. Мне обещали, что он поедет в Мелен на состязания. Я поехал в Мелен, но не видел его. Мне это наконец надоело. Я вот и господина Гамбетту не видел и даже ни одного депутата не знаю.

Он горячился все сильнее:

– Правительство, сударь, должно показываться: для того оно и существует, а не для чего другого. Надо, чтобы все знали, что в такой-то день, в такой-то час правительство проедет по такой-то улице. Таким образом, все смогут туда пойти, и все будут довольны.

Успокоенному Патиссо эти доводы пришлись по вкусу.

– Это правда, – сказал он, – всегда приятно знать тех, кто вами управляет.

Господин продолжал уже более миролюбиво:

– Знаете, как я лично представляю себе такой праздник? Я устроил бы шествие с позолоченными колесницами вроде коронационных королевских карет и целый день катал бы в них по всему Парижу членов правительства, начиная с президента и кончая депутатами. Тогда, по крайней мере, каждый знал бы правительство в лицо.

Но тут один из оборванцев, сидевших рядом с кучером, обернулся.

– А масленичного быка куда посадите? – спросил он.

По обеим скамьям среди публики пробежал смешок, и Патиссо, поняв возражение, пробормотал:

– Это, пожалуй, не совсем подходит.

Господин подумал немного и согласился.

– Ну, тогда, – сказал он, – я посадил бы их куда-нибудь на видное место, чтобы все могли без помехи смотреть на них; хоть на Триумфальную арку на площади Этуаль, и пусть перед ними продефилирует все население. Это было бы очень пышно.

Оборванец обернулся еще раз.

– Придется в телескопы смотреть, чтобы разглядеть их рожи.

Господин, не отвечая, продолжал:

– Вот тоже вручение знамен. Надо было бы придумать какой-нибудь повод, организовать что-нибудь, ну, хоть маленькую войну, а потом вручать войскам знамена как награду. У меня была одна идея, и я даже написал о ней министру, но он не удостоил меня ответом. Если выбрали годовщину взятия Бастилии, то нужно было бы инсценировать это событие. Можно соорудить картонную крепость, дать ее раскрасить театральному декоратору и спрятать за ее стенами Июльскую колонну. А потом, сударь, войска пошли бы на приступ. Какое грандиозное и вместе с тем поучительное зрелище: армия сама низвергает оплоты тирании! А дальше эту крепость поджигают, и среди пламени появляется колонна с гением Свободы, как символ нового порядка и раскрепощения народов.

На этот раз его слушала вся публика империала, находя мысль превосходной. Какой-то старик заметил:

– Это великая мысль, сударь, и она делает вам честь. Достойно сожаления, что правительство ее не приняло.

Какой-то молодой человек объявил, что хорошо было бы, если бы актеры читали на улицах «Ямбы» Барбье, чтобы одновременно знакомить народ с искусствами и со свободой.

Все эти разговоры пробудили энтузиазм. Каждый хотел высказаться; страсти разгорались. Шарманщик, проходивший мимо, заиграл «Марсельезу»; рабочий запел, и все хором проревели припев. Вдохновенное пение и его бешеный темп увлекли кучера, и настегиваемые им лошади помчались галопом. Господин Патиссо орал во всю глотку, хлопая себя по ляжкам; пассажиры, сидевшие внизу, в ужасе спрашивали себя, что за ураган разразился над их головами.

Наконец омнибус остановился, и господин Патиссо, убедившись, что его сосед – человек с инициативой, стал советоваться с ним насчет своих приготовлений к празднику.

– Фонарики и флаги – все это очень хорошо, – говорил он, – но мне хотелось бы что-нибудь получше.

Тот долго размышлял, но ничего не придумал. И господин Патиссо, отчаявшись, купил три флага и четыре фонарика.

ПЕЧАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ

Чтобы отдохнуть от праздничной суеты, господин Патиссо решил провести следующее воскресенье спокойно, где-нибудь на лоне природы.

Ему хотелось иметь перед собой широкий горизонт, и он остановил свой выбор на террасе Сен-Жерменского дворца. Он пустился в путь после завтрака и сначала побывал в музее доисторического периода, но больше для очистки совести, так как ничего там не понял. Затем он остановился в восхищении перед огромной террасой, откуда открывается вдали весь Париж, все прилегающие окрестности, все равнины, все села, леса, пруды, даже города и длинная извивающаяся голубая змея – Сена, дивная, спокойная река, текущая в самом сердце Франции.

В синеющей от легкого тумана дали, на огромном расстоянии он различал небольшие селения в виде белых пятен по склонам зеленых холмов. И, представив себе, что там, на этих почти невидимых точках, такие же люди, как он, живут, страдают, работают, он впервые задумался над тем, как, в сущности, невелик мир. Он говорил себе, что в мировых пространствах есть другие точки, еще менее видимые, и все же – целые вселенные, большие, чем наша, и населенные, быть может, более совершенными существами! Но у него закружилась голова от этой беспредельности, и он перестал думать о вещах, которые смущали его ум. Он пошел медленными шагами вдоль террасы, чувствуя, что немного утомлен и как бы разбит слишком сложными размышлениями.

Дойдя до конца террасы, он опустился на скамейку. На ней уже сидел какой-то господин, опершись скрещенными руками о ручку трости и уткнувшись в них подбородком, в позе глубокого раздумья. Патиссо принадлежал к той породе людей, которые не могут и трех секунд провести рядом с себе подобным, не заговорив с ним. Он поглядел на соседа, кашлянул и обратился к нему:

– Не можете ли, сударь, сказать, как называется вон та деревня?

Господин поднял голову и печальным голосом ответил:

– Это Сартрувиль.

И умолк. Патиссо, любуясь бесконечной перспективой террасы, осененной вековыми деревьями, ощущая в своих легких могучее дыхание леса, шумевшего за его спиной, молодея от весенних испарений рощ и широких полей, засмеялся отрывистым смешком, и глаза его заблестели.

– Какие прекрасные места для влюбленных!

Сосед обернулся к нему с унылым видом.

– Если бы я был влюблен, сударь, то бросился бы в реку.

Патиссо, отнюдь не разделяя этого мнения, запротестовал:

– Хе-хе! Легко сказать. А почему, собственно?

– Потому, что я уже один раз слишком дорого за это поплатился, чтобы начинать сызнова.

Чиновник, весело ухмыльнувшись, заметил:

– Ну, конечно, если вы натворили глупостей, то это всегда дорого обходится.

Сосед меланхолически вздохнул:

– Нет, сударь, никаких глупостей я не натворил. Я стал жертвой обстоятельств, вот и все.

Патиссо, чуя интересный рассказ, продолжал:

– Но не можем же мы жить, как кюре. Это противно природе.

Сосед скорбно возвел глаза к небу.

– Правда, сударь; но если бы священники были такими же людьми, как и мы, то беды со мной не стряслось бы. Я, сударь, противник безбрачия духовенства, и у меня имеются на то свои основания.

Патиссо, все более заинтересованный, не отставал:

– А не будет ли нескромностью спросить вас…

– Боже мой, конечно, нет… Вот моя история.

Я родом из Нормандии, сударь. Мой отец был мельником в Дарнетале, близ Руана. После его смерти мы с братом, еще совсем детьми, остались на попечении дяди, славного толстого кюре из Ко. Он воспитал нас, сударь, дал нам образование, а потом отправил в Париж, чтобы мы подыскали себе подходящие занятия.

Брату было двадцать один год, мне – двадцать два. Из экономии мы поселились в одной квартире и жили спокойно, пока не произошел тот случай, о котором я собираюсь вам рассказать.

Как-то вечером, возвращаясь домой, я встретил на улице одну молодую особу; она мне очень понравилась. Она была как раз в моем вкусе: немного полная, сударь, и добродушная на вид. Я, понятно, не решился с ней заговорить, но окинул ее многозначительным взглядом. На другой день встречаю ее на том же месте; я очень застенчив и потому только поклонился; она слегка улыбнулась, и на следующий день я подошел к ней.

Ее звали Викторина, и она работала портнихой в магазине готового платья. Я сразу почувствовал, что она овладела моим сердцем.

Я сказал ей:

– Мадемуазель, мне кажется, что я больше не смогу жить вдали от вас.

Она опустила глаза и ничего не ответила; тогда я взял ее за руку и почувствовал ответное пожатие. Я влюбился окончательно, сударь, но не знал, как быть из-за брата. Право, я уже готов был открыться ему, как вдруг он заговорил со мной первый. Он тоже был влюблен. Тогда мы решили, что он снимет другую квартиру, но не скажет об этом дяде, который будет писать, как всегда, на мой адрес. Так мы и сделали, и через неделю Викторина отпраздновала у меня новоселье. По этому поводу был устроен обед, на который брат привел свою подругу, а вечером, когда Викторина все убрала, мы окончательно вступили во владение нашим жилищем…

Мы спали не более часа, как вдруг меня разбудил сильный звонок. Я взглянул на часы: три часа утра. Натягиваю брюки и бросаюсь к дверям, думая: «Наверно, какое-нибудь несчастье…» Сударь, это оказался мой дядя… Он был одет в дорожную стеганую рясу и держал в руках чемодан.

– Да, да, это я, мой мальчик; я решил сделать тебе сюрприз и провести несколько дней в Париже. Его преосвященство дал мне отпуск.

Он целует меня в обе щеки, входит и запирает за собой дверь. Я был ни жив ни мертв, сударь. Когда он захотел пройти ко мне в спальню, я чуть не схватил его за шиворот.

– Нет, не туда, дядюшка, вот сюда, сюда.

И я провел его в столовую. Представляете себе мое положение? Что делать?.. Он спросил:

– А твой брат? Он спит? Пойди же разбуди его.

Я пробормотал:

– Нет, дядюшка, ему пришлось остаться ночевать в магазине из-за срочного заказа.

Дядя потирал руки.

– Значит, дела идут?

Тут мне пришла в голову мысль.

– Дядюшка, ведь вы, наверно, проголодались с дороги?

– И то правда, я охотно заморил бы червячка.

Я бросился к буфету (у меня кое-что осталось от обеда), но дядюшка мой был добрый едок, настоящий нормандский кюре, способный есть двенадцать часов подряд. Сначала, чтобы протянуть время, я достал холодную говядину, так как знал, что дядя ее не очень любит; потом, когда он немного насытился, я принес остатки цыпленка, почти целый паштет, картофельный салат, три горшочка с кремом и хорошего вина, которое я припас на следующий день. Ах, сударь, он чуть не свалился со стула от удивления.

– Вот это здорово! Какие у тебя запасы!..

Уж я, сударь, угощал его, угощал… Да он и не отказывался (в нашем краю говорили, что он мог бы сожрать стадо быков).

Когда он со всем этим управился, было пять часов утра. Я сидел как на раскаленных угольях. Еще час я протянул за кофе и ликерами, но наконец он поднялся.

– Ну, посмотрим твою квартиру, – сказал он.

Все погибло. Я шел за ним, думая, не лучше ли мне выброситься из окна… Когда мы вошли в спальню, я был близок к обмороку, но все еще уповал неизвестно на что, и вдруг сердце у меня дрогнуло в последней надежде. Эта славная девушка задернула занавеси постели! Ах, только бы он их не тронул! Увы, сударь, он сразу же подходит прямо к постели со свечой в руке и одним махом раздвигает занавеси… Было жарко; мы сняли одеяла, оставив только простыню, которую она натянула на голову; но видны были, сударь, видны были контуры… Я дрожал всем телом, горло мое сжималось, я задыхался. Вдруг дядя оборачивается ко мне, улыбаясь до ушей, так что я чуть не подпрыгнул до потолка от удивления.

– Ах ты, шутник! – говорит он. – Ты не хотел будить брата, так посмотри, как я его разбужу.

И я увидел, как он замахнулся своей огромной мужицкой лапой и, задыхаясь от смеха, обрушил ее, как удар грома, на… на контуры, сударь, которые были видны…

Раздался ужасный крик, и под простыней поднялась буря! Там что-то возилось, трепыхалось: она никак не могла выпутаться. Наконец она вскочила одним прыжком; глаза ее сверкали, как фонари; она уставилась на дядюшку, а тот пятился от нее, разинув рот, и пыхтел так, словно ему сейчас станет дурно.

Тут я совсем потерял голову и обратился в бегство… Шесть дней, сударь, я скитался, не решаясь вернуться домой. Когда же наконец набрался храбрости, там уже никого не было…

Патиссо, трясясь от сдерживаемого смеха, выпалил: «Еще бы!» – и сосед сразу умолк. Через мгновение бедняга продолжал:

– Я никогда больше не видел моего дядюшки; он лишил меня наследства, заключив, что я пользуюсь отсутствием брата для своих проделок.

Викторину я тоже больше не встречал. Вся моя семья отвернулась от меня, даже мой брат, – а он воспользовался этим случаем и после смерти дяди получил сто тысяч франков, – так вот даже он прикидывается, что считает меня старым развратником. А между тем, сударь, клянусь вам, что с этого момента я больше никогда… никогда… никогда!.. Бывают, знаете, такие минуты, которые не забываются.

– А что вы делаете здесь? – спросил Патиссо.

Сосед обвел взглядом горизонт, как будто боясь, что его подслушают, и прошептал голосом, в котором чувствовался ужас:

– Спасаюсь от женщин!

ОПЫТ ЛЮБВИ

Многие поэты считают природу неполной без женщины, и отсюда, без сомнения, происходят все те цветистые сравнения, которые в их песнях уподобляют нашу естественную подругу то розе, то фиалке, то тюльпану и так далее. Желание нежности, которое охватывает нас в сумерки, когда вечерние туманы встают над холмами, когда нас опьяняют все запахи земли, не может полностью излиться в лирических призывах. Вот почему господина Патиссо, как и всех других, обуяла безумная жажда любви, сладких поцелуев в глухих аллеях, куда проскальзывают солнечные лучи, пожатий руки, округлой талии, сгибающейся в его объятиях.

Любовь представлялась ему безграничным наслаждением, и в часы мечтаний он благодарил великое Неведомое за то, что оно вложило столько прелести в человеческие ласки. Но ему нужна была подруга, и он не знал, где ее обрести. По совету приятеля он отправился в Фоли-Бержер. Там он нашел полный ассортимент, но впал в замешательство, когда надо было сделать выбор: ведь желания его сердца слагались преимущественно из поэтических порывов, а все эти особы с подведенными глазами, посылавшие ему волнующие улыбки, приоткрывая эмаль фальшивых зубов, были, по-видимому, не слишком сильны в поэзии.

Наконец он остановил свой выбор на молодой дебютантке, бедной и робкой на вид, грустный взгляд которой, казалось, предвещал натуру, легко поддающуюся поэтическим чувствам.

Он назначил ей свидание на завтра в девять часов утра, на вокзале Сен-Лазар.

Она не пришла, но была настолько деликатна, что прислала вместо себя подругу.

Подруга оказалась высокой рыжей девицей, патриотически одетой в трехцветное платье и в огромной шляпе-будке, центр которой занимала ее голова. Господин Патиссо был несколько разочарован, но примирился с заменой. И они отправились в Мезон-Лафит, где были объявлены парусные гонки и большой венецианский праздник.