Текст книги "Первое слово Съела корова"

«Полно таиться в коробке…»

 
Полно таиться в коробке
из-под французских конфет —
надобно вытащить из ушей пробки
и навести марафет.
 
 
Только б успеть на корабль последний —
вызвать в дрожащую трубку такси,
грызть заусенцы на заднем сиденье,
меж тополей колесить.
 
 
В сумрачных недрах речного вокзала
скользко на мытом дощатом полу.
Тетка за мутным стеклом не сказала
мне ни гу-гу – она вяжет в углу.
 
 
Сорок ступенек выводят на пристань,
сердце об ребра играет в козла,
белые столбики в солнце зависли —
нету ушел еще пена бела.
 
 
В брызгах ныряют в зеленые воды,
взгляд мой жестоко дразня,
два черных слова к о р а б л ь   у р о д о в.
Мне же туда – подождите меня!
 
 
Вплавь, догонять, помахавши ищейкам,
но засосала морская нора,
глаз открываю – вновь стенки ячейки,
золото. гофра. потерянный рай.
 

«в задымленном баре на Невском…»

 
в задымленном баре на Невском
говорила она мне про своего папашу
вислоусый профессор авиамеханики
попивавший
побивавший жену
взрастивший толстую дочку
боявшийся самолетов
всю жизнь мечтавший только об одном
потягивать портер
на Пикадилли
 

«мне никогда не быть…»

 
мне никогда не быть
тем искристым мальчиком
у которого ярким весенним утром
сразу после майских
в запертом классе
англичанка взяла в рот
 
 
следы вишневой помады на спортивных трусах
мама при стирке не заметила
она вообще мало что замечала
с тех пор как тетя уехала
в Америку – но не в ту, а в другую
короче, далеко-далеко
чтобы никогда не вернуться
 

«Он уходит в шуршащее влажное…»

 
Он уходит в шуршащее влажное
Плывущее оконными сотами
Босиком, подняв воротник
со шпионскими усиками сажею
Сморкаясь тонкими злотыми
Увозя стопку любимых книг
 
 
На игрушечном красном тракторе.
За спиной оставив рассохшуюся паркетину
Слабый душ и цветные карандаши
и счастливые воскресные завтраки
и историю симину-петину
поучительную, для души.
 
 
В трамвае кондукторша грозная
из конверта почтового семечки
отправляет в надменный рот
а в казенно-кафельном доме, запуганная морозами
пухлая восточная девочка
грустно сосет шнурок
 
 
Запах странствий да скрежет с улицы
Из ящика заморская дива
пристанционный буфет
Каждый в своем углу сутулится
Кульки развертывая торопливо
Дешевых сосальных конфет
 
 
В подземелье переходов мертвые бабочки
Баба-яга в косой светелке
Цедит мышиный чай
Он сидит на зеленой лавочке
Пересчитывает метелки
Пережевывает печаль
 
 
Хитроумный тайник в сладкой дреме акаций
За штакетником пыльный колхозный рафик
Три фантика на кону.
Ему тошно уйти, но не можно остаться
Так как летнее детство кончилось на фиг
Ненарочно, по кочану.
 

«тут такая была история, забавная…»

 
тут такая была история, забавная
то есть не забавная, конечно
две сестры жили
с родителями в одной квартире
выросли
у обеих личная жизнь
а квартира-то одна
как они до хрипоты
визжали бились
лбом о батарею
маме нервы мотали
 
 
теперь одной нет в живых
а у другой три квартиры
да только что они ей теперь
 

«ни за что не превратиться…»

 
ни за что не превратиться
в ту лопоухую девочку
с мучительно-честным взглядом
которую во дворе дразнили
чморёнышем
жидёночком
заступиться было некому – папа пропал без вести
 
 
ее светлым счастьем были по осени
дешевые яблоки
«слава победителю»
 

«Ты кукла наследника Тутси…»

 
Ты кукла наследника Тутси
И всего боишься немножко
А я со своими шарами
Пока они ждут не дождутся
Что жизнь сойдет к ним с обложки
Увожу тебя вечерами
Тремя ласковыми кучерами
Назад к светлой победе
Чтобы сделать тебя настоящей
Мы трясемся вдвоем на звенящем
Стареньком лисопеде
И с каждой сломанной спицей
И с каждой седой опушки
На тебя высыпают веснушки
Нам надо же торопиться
По мерзлым подземным ходам
Что вырыли мрачные партизаны
Ржавым прикладом винтовки
Девочка моя, нам туда —
К белым гольфикам, макромешным розанам
Апельсиновой газировке.
 
 
Ты кукла наследника Тутси
И я со своими шарами
Пригородными вечерами
Самыми проходными дворами
Назад, к мамой вымытой раме
Только вряд ли позволят вернуться.
 

«кружка-то эта…»

 
кружка-то эта
красная в горошек
папина
когда с фронта приезжал на побывку, забыл
а мы потом
эти идиотские горошки зачем-то нарисовали
и под очистки, косточки всякие, используем
я смотрю на нее иногда и думаю
что же это я только делаю
за это ж в аду гореть
 

«ни за какие коврижки…»

 
ни за какие коврижки
не вернуться мне в того ребенка
что в порыве необъяснимого,
но, безусловно, праведного возмущения
лупил по джинсовой попе
блондинистую тетю
у прилавка промтоварного магазина
в желтокирпичном пригороде
где на бульварах тополя в белых носочках
 

«В модном подвальном баре…»

 
В модном подвальном баре
всяких уродцев по паре
прециозница с либертином
роза саронская с палатином.
Хватит лизаться у барной стойки
хватит трахаться на помойке
всё перетерли, полно
цедить пиво обнюхивать холодец
кто сделает ноги – молодец
в последний раз застегнуть все молнии
натянуть перчатки
без единой складки
соскоблить с сетчатки
свет красных фонарей
 
 
и, скорей,
утренние поливалки
гусиная кожа на стеснительном солнце
новые ботинки уверенным ураганом по ступенькам
и – любимое место у окна на втором этаже
желтый автобус жарптицей с площади
по двум мостам и вон из города
да только там
за мармеладными полями кисельными ручьями
парфюмерными ельниками пряничными хуторами
ждет нас безжалостный заржавевший шлагбаум
 

«он всегда признавал…»

 
он всегда признавал
что золотую медаль получил по чистому везению:
с физичкой за месяц до выпускных
случился – здрасьте-пожалуйста – нервный срыв
говорили, чужой ребенок на улице на нее с кулаками полез
ну и истерика вот уже младенцы ненавидят
за что?
в больницу забрали
а то не видать бы пятерки по физике как своих ушей
вообще жаль, неплохая была тетка
потом вернулась в школу, но ненадолго
и всё, говорят, ходила сама не своя
 

«хоть бы и золотая рыбка да в живой воде…»

 
хоть бы и золотая рыбка да в живой воде
а не прятаться мне снова
ранним летним утром за автобусной остановкой
сжимая в руке сетку для яиц
боясь оказаться в сельпо
один на один с продавщицей
пока она за какой-то своей нуждой не выйдет на крыльцо —
заметит меня, отсмеется
и за руку – какой позор – введет в магазин
 

Лето—Турция—купальник

 
отпуск не удался.
трамвай обогнул море и как всегда
надсадно дребезжа вернулся к подъезду
кондуктор просипела выходить
вялый рывок через лужу, бордюр, три ступеньки
почты нет
безнадежно мутное окно лестничной площадки
клац-клац привычно тяжелая дверь
и вновь
срезать катышки
подшивать обшлага
сражаться с капюшонами
вдыхать парикмахерские подмышки
стоять в очереди за шелковыми итальянскими
и выискивать самые новые французские
бояться прокалывать уши
пришивать воротнички
заглаживать стрелочки
втирать крем, круговыми движениями,
и, слизывая шелушащуюся кожу у ногтей,
вздыхать: авитаминоз!
 

«Я стою тут такой желанный…»

 
Я стою тут такой желанный
прямо аленькый цветочек
весь сияю – как из ванны
и блестят мои синие очи
и очки мои на лбу, ярко-желты
всем противным говорят пошел ты
ресницы пострижены, пальто
в дырочку, безупречно модное
шарф в сорок восемь цветов,
гамма – холодная
брюки в три стрелочки, без единого шва
пряжка на ремне – чья-то голова
ботинки квадратные, отражают небо
оно такое – голубое, голубое!
но я не могу: я растаю снегом —
моя душа прогорела болью.
 
 
Забудем будни маскарадом
портнихам суетным подарим утро
взорвутся сумерки неоновым каскадом
шампанское-бильярд-шарады
одеколон-платочек-пудра
и лилия в петлице.
Грохочет бал – венец веселья
вокруг проносятся гигантской каруселью
корсажи-руки-кудри-лица.
 
 
Но уши мои залеплены сахарной ватой
и во рту тошной сладостью разлился глясе
хрустальные мои глаза пусты —
они отчаянно глядят куда-то,
совсем поблизости – туда ведет шоссе,
но никогда не сводятся мосты.
 
 
И – море волнуется раз
я еще гадкый утенок
полосатый шершавый матрас
неизбывность молочных пленок
 
 
после ванны в складочках сырость
под рейтузами синими преть
есть сокровище – только на вырост
и на шапку-косынку запрет.
 
 
И – море волнуется два
можно с горки, но только быстро
тяну варежки из рукава
на добротной картонке, со свистом
 
 
у меня потайная есть кукла
я ночами ее целую в уста
я хочу быть таким же прекрасным и глупым
но мой старый урод-капюшон будто куколь
и теперь я в стекляшке от мамы отстал.
 
 
И – море волнуется три
замри!
на всю жизнь медоносный яд
проникает в детское тело:
то роскошный тяжелый взгляд
продавщицы мясного отдела.
 

«Живу дурак дураком: ни в пизду…»

 
Живу дурак дураком: ни в пизду
ни в Красную армию – ни хуя, ни коня
я бегу на коньках по сходящему льду
то и дело шажком по асфальту, звеня
моя милая девочка, чья голова
так точно ложилась мне меж щекой и плечом
ласкается с кем-то, глотая слова
мне сердце в мочало, глазам горячо
но по асфальту никак не поспеть
ее теплые волосы пальцами сжать
и остаться навеки обнявшись висеть
над зеленой рекой, на тарзанке, визжа.
 
 
Во сто концов убегает рельс
достать билет я бы, верно, смог
но заказано миновать лес
войти в лифт, преступить порог
пересечь мизинцем всю акварель
по тропинке в чуть выцветший дачный дом
не возвращаются из-за трех морей
самолет не летает вперед хвостом.
Нет, не воздух я ем – осторожнее, не сломай
мое пирожное – из повидла и двух галет
тюльпаны на клумбе не вырастут в МИР—ТРУД—МАЙ
никто не подскажет, где находится нофелет.
 

«Мы росли под знаком Бонч-Бруевича…»

 
Мы росли под знаком Бонч-Бруевича.
 
 
Кружевные салфеточки на этажерке всегда немного криво
Обои вздулись от сырости за зиму
В сенях пылится пара хозяйских валенков
У печки, на растопку, тетрадные листики, исписанные балдою.
На заднем крыльце рассохшиеся перила
Антоновка, согбенная детским лазаньем
Ирга-пьяница, осы на пестике умывальника
Листья бузины забрызганы мыльной водою.
 
 
Какие же мы стали растерянные.
Раньше книжные лавки, подвалы, избушки,
Ночные разговоры за клюковкой в эмалированной кружке
И пепел в комнатные растения.
А что из этого вышло – ни черта
Сейчас можем только
Кто приговаривать бесчеловечно
Мол, все умрем, как оно ни горько
Кто – отчаянно лепетать
Что-то такое про любовь и вечность.
 
 
Мы росли под знаком Бонч-Бруевича.
Руку на сердце положа
Мы убеждены лишь в том, что нельзя есть с ножа
Наше единственное веское
Слово – честное пионерское.
 
 
Этажерка давно на свалке или далече
И салфеточек белых, крахмальных
Больше нет – так, самая малость.
Всё, что у нас осталось,
это вмятинка от БЦЖ на предплечье,
чуть расплывшаяся с годами.
 

Дача

Где у вас тут – дорога в рай?

 
На 3-ей улице Красных зорь
От опушки соснового бора
До старых военных траншей
Живет семь доярок да алкашей
И тридцать с гаком веселых стрижей
И еще тракторист дядя Вова.
– Ты нас, пожалуйста, не позорь
Не тяни малину из-за забора
– Я больше не буду, честное слово!
А первое слово съела корова
И– рот до ушей
Хоть завязочки пришей.
 
 
Тете Оле покупают конфеты «Буревестник»
А мне конфеты нельзя, я – диотезник
У меня подмышками розово
Если вспотеть, играя в салочки,
Мне покупают безвкусные хлебные палочки
Я держу их во рту, будто затягиваясь папиросою,
Каждая третья ломается – полая изнутри.
Камень-ножницы-бумага раз-два-три.
 
 
На 3-ей улице Красных зорь
В зеленом дощатом сельпо у теть Мани
За пятак – влажный рисовый пирожок.
Тут самая страшная травма – крапивный ожог,
А самая тяжкая хворь —
Загадочное «оэрзэ»:
Зеленые сопли и тридцать восемь – маме
Приходится в утешение печь безе.
С соседкой шепчется – вдруг все-таки грипп?
А в наших лихорадочных снах
Иллюстрацией радио мании
Будто гигантская сосна
Вздымается белый зловещий гриб
Над полями колхозными, в багровом мареве.
Внимание-внимание, говорит Германия.
 
 
На террасе повсюду яблоки на газетках.
Тетя Тоня готовит шарлотку,
Баба Дуся угощает вареньем —
Наливает полные розетки.
Михал Андреич закусывает водку
Свою, из погреба, настоянную на кореньях,
Выдержанную годами.
Белый налив опадает
Стучит ночами о крышу.
Пройдут пионеры: салют Мальчишу.
 
 
На 3-ей улице Красных зорь
Особая розовая земля
Соседка говорит, перегнивает кленовый лист
А мама говорит, у нее на языке мозоль.
А соседский мальчик у нас футболист
И до речки катается без руля.
А вот баба Луша идет за водой
В орденах на колхозной груди.
И Ленин такой молодой
И Юный Октябрь впереди.
 
 
Потом все разъехались кто куда
Велосипеды в сарай на металлолом
Тетя Оля на вечный восток
Мы в далекий Belleville
Где всё крайне благополучно
Высятся дома из темного кирпича
Между ними, по вымытым с мылом тротуарам,
Снуют в черных шляпках старушки Шапокляк,
Постригают розовые кусты
Подбирают какашки за своими крысами-ларисами
 
 
А помнишь, говорят мне, как было не-за-бы-ва-емо
Как мы ездили на побережье
Высоченные пальмы белый песок хрустальная вода
Эй! О чем ты думаешь? Ты что, не помнишь?!
 
 
Да-да, я помню, конечно, не спорь.
Я помню… маленькие скользкие маслята
В траве у памятника Неизвестному солдату
На 3-ей улице Красных зорь.
 

«На побережье тайном финского залива…»

 
На побережье тайном финского залива
Откуда каждым темным зимним ранним
Подрасползаются по всей стране трамваи
Где валуны в крови и слизи цвета сливы
Где мерзлыми дорогами КАМАЗы —
В кабинах лед, водители безглазы —
Вывозят кости заблудившихся девчонок
И маленький служебный с тонкой вонью
Где стекла биты холод до печенок
Где поручни крошатся под ладонью
У пассажиров боты из больницы
Подвязаны полосочками ситца
 
 
Мне надо изо всех не заблудиться
Ползком ничком преодолеть границу
Пролезть сквозь сети сна, в кармане спички
Скажу в служебном ну что из пробирки
Из-под полы лед подтоплю, не залетев с поличным,
Как лед сойдет, в бескрайней бурой дырке
Под грудами лежалых орденов, ненужных премий
Пилюль и капельниц найду на самом донце
И от меня не убежит Время
В глаз плюну катышком ржаного хлеба
По слезке до смерти всё истечет Время
Скакалкой задушу, зарою в яму
Так окончательно убью Время
и всегда будет Солнце
    и всегда будет Небо
         и всегда будет Мама
 
 
А я буду мальчик-очкарик
И со скрипочкой пойду к тете Саре.