Текст книги "Знак четырех. Тайна отца Брауна (сборник)"

Затворник из рода Марнов

Разряд молнии ярко и четко осветил сумрачный лес, обрисовав все до последнего лежащего на земле сморщенного листочка так, словно каждая черточка, каждая мельчайшая деталь его была очерчена карандашом художника или вырезана на серебре гравером. Тот же странный эффект мгновенной вспышки, когда на миг становятся видны миллионы мельчайших вещей, выхватил из тьмы и живописные остатки пикника под широким деревом, и уходящую вдаль бесцветную извилистую дорогу, на которой стоял белый автомобиль. А находившийся еще дальше унылый замок с четырьмя башенками, который в вечерней полутьме казался не более чем нагромождением темно-серых стен, больше всего похожих на бесформенную тучу, как будто выпрыгнул на передний план, выставив напоказ все свои защищенные зубцами крыши и пустые черные провалы окон. И по крайней мере, в этом небесный свет стал своего рода откровением, поскольку для некоторых из собравшихся под деревом замок тот был чем-то далеким, почти забытым, что должно было с новой силой вторгнуться на передний план их жизней.

Еще этот свет на краткий миг своим серебряным сверканием выделил фигуру человека, стоявшего так же неподвижно, как одна из башен замка. То был высокий мужчина, и стоял он на небольшом пригорке выше остальных людей, которые либо просто сидели на траве, либо собирали корзины с продуктами и посуду. Он был в необычном коротком плаще с серебряной застежкой на цепочке, которая сверкнула, точно звезда, когда ее коснулась вспышка. Ощущение присутствия металла в его застывшей фигуре подчеркивалось еще и тем, что у него были блестящие вьющиеся рыжие волосы того оттенка, который можно назвать золотым, и выглядели они моложе, чем его лицо – красивое, с резкими, ястребиными чертами, на свету казавшееся немного сухим и морщинистым. Возможно, оно увяло прежде времени оттого, что очень часто бывало скрыто под маской грима, ибо Хьюго Ромейн был величайшим актером своего времени. В тот лучезарный миг золотые кудри, застывшая на лице маска из слоновой кости и серебряные украшения сделали его чем-то похожим на рыцаря в доспехах, но уже в следующий миг фигура его снова превратилась в темный, почти черный силуэт на фоне промозглой серости дождливого вечернего неба.

Однако в его каменной неподвижности было и нечто такое, что отличало его от людей у его ног. Все, кто находились вокруг него, непроизвольно вздрогнули, когда неожиданно вспыхнул свет, поскольку, хоть и собирался дождь, это был первый признак надвигающейся бури. Единственная в этой компании женщина (ее привычка грациозно выставлять напоказ свои седые волосы, как будто она действительно гордилась ими, выдавала в ней уроженку Соединенных Штатов) зажмурилась и пронзительно вскрикнула. Ее муж, генерал Аутрэм, невозмутимый англо-индиец, с лысой головой, черными усами и старомодными бакенбардами, резким движением вскинул голову, после чего продолжал собирать вещи в корзину. Молодой человек по фамилии Мэллоу, застенчивый здоровяк с карими, похожими на собачьи глазами, уронил чашку и пролепетал что-то маловразумительное, прося прощения за неуклюжесть. Третий, одетый куда более элегантно, мужчина с вытянутой головой, решительным взглядом любознательного терьера и седоватыми, зачесанными назад волосами, был не кем иным, как знаменитым газетным издателем, сэром Джоном Кокспером. Он громко чертыхнулся, выговор его отличался от британского, поскольку приехал он из Торонто. Но человек в коротком плаще стоял, окутанный сумерками, совершенно неподвижно, словно статуя. Его лицо благодаря орлиному профилю напоминало бюст римского императора, и, когда сверкнула молния, его точно вырезанные в мраморе веки даже не дрогнули.

В следующий миг после того, как под небесным темным сводом прокатился раскат грохота, статуя ожила. Мужчина повернул голову и бросил через плечо:

– Между вспышкой и громом примерно полторы минуты, и все же буря приближается. Во время грозы дерево – плохой защитник, но скоро, когда пойдет дождь, оно нам здорово пригодится. Я думаю, здесь будет настоящий потоп.

Молодой человек немного взволнованно посмотрел на седовласую леди и сказал:

– А мы не сможем где-нибудь укрыться? Вон там, кажется, виден какой-то дом.

– Да, там стоит дом, – подтвердил генерал довольно мрачным тоном. – Только гостеприимным его вряд ли назовешь.

– Как странно, – печально произнесла его супруга, – что буря нас застала именно у этого дома.

То, как были произнесены эти слова, похоже, слегка взволновало молодого человека, который был не только восприимчивым, но и достаточно смышленым. Но человек из Торонто остался невозмутим.

– А что с ним не так? – без особого любопытства поинтересовался он. – С виду – обычная развалюха.

– Это место, – сухо произнес генерал, – принадлежит маркизу Марну.

– Вот это сюрприз! – воскликнул сэр Джон Кокспер. – Я много слышал об этой птице. Довольно интересная и загадочная личность. В прошлом году в «Комет» он был на первой странице: «Дворянин, которого никто не знает».

– Да, я тоже о нем слышал, – глухо отозвался юный Мэллоу. – Чего только не говорят о том, почему он от всех скрывается. Я, например, от кого-то слышал, что он носит маску, потому что болеет проказой. А кто-то другой совершенно серьезно убеждал меня, что он – проклятие своего рода и его держат в темной комнате, потому что он родился с каким-то жутким уродством.

– У маркиза Марна три головы, – вполне серьезно заметил Ромейн. – Раз в триста лет их генеалогическое древо украшает новый трехголовый наследник. И никто не осмеливается приблизиться к этому проклятому дому, поэтому встретить здесь можно лишь молчаливые процессии шляпников, которые привозят сюда неимоверное количество шляп. Вот только… – тут он выдержал паузу, и продолжил жутким приглушенным голосом, который в театре заставлял зрителей замирать в напряженном ожидании: – Шляпы эти нечеловеческой формы.

Дама из Америки, чуть нахмурив брови, с недоверием посмотрела на него, как будто не ожидала, что этот простой театральный прием произведет на нее такое действие.

– Мне не нравятся ваши отвратительные шуточки, – сказала она. – И я бы вообще не хотела, чтобы вы на эту тему шутили.

– Слушаю и повинуюсь, – актер покорно склонил голову. – Но будет ли мне позволено узнать причину сего строжайшего запрета?

– Причина в том, – ответила она, – что его совершенно напрасно называют «дворянином, которого никто не знает». Я сама его прекрасно знаю. Или, по крайней мере, знала, когда он служил атташе в Вашингтоне тридцать лет назад, а мы все были еще молодыми людьми. И никакой маски он не носил. Во всяком случае при мне. Прокаженным он тоже не был, хотя и жил очень одиноко. У него были одна голова и одно сердце, но оно было разбито.

– Неудачный роман, разумеется, – заинтересовался Кокспер. – Мне это могло бы пригодиться для «Комет».

– То, что вы считаете, – задумчиво произнесла она, – будто сердце мужчины может быть разбито только женщиной, для нас, конечно, комплимент, но существуют и другие виды любви, и человек может испытать иные утраты. Вы читали «In Memoriam»?[33]33
  «In Memoriam» – поэма английского поэта Альфреда Теннисона, посвященная неожиданно умершему другу.


[Закрыть] О Давиде и Ионафане слышали?[34]34
  См.: 1 Цар 18:1–4.


[Закрыть] Марн горевал о своем умершем брате. Точнее, это был двоюродный брат, но воспитывался и рос он вместе с ним как брат, и был ближе ему, чем бывают родные братья. Джеймс Мэйр, так называли маркиза, когда я его знала, был старше, но он буквально боготворил Мориса Мэйра. Послушать его, так Морис Мэйр был настоящим чудом. Надо сказать, что Джеймс, и сам далеко не дурак, со своей политической работой справлялся прекрасно, но Морис был талантлив во всем. Замечательный художник и великолепный музыкант, он играл в любительском театре, да и вообще, за что бы ни брался, везде его ждал успех. Кроме того, Джеймс был очень хорош собой: высокий, сильный, энергичный, благородный прямой нос, только вот, думаю, молодым он казался немного старомодным из-за бороды, которая у него раздваивалась, превращаясь в пушистые бакенбарды по моде викторианских времен. А вот Морис не носил ни бороды, ни усов, и, судя по тем его портретам, которые показывали мне, он был просто красавцем, разве что выглядел уж слишком правильно для настоящего джентльмена. Джеймс меня тогда все спрашивал: разве брат его не чудо, разве может устоять перед таким любая женщина, и так далее, пока совсем не надоел. Но потом все это обернулось нежданной трагедией. Знаете, его братская любовь превратилась в настоящее идолопоклонство, которому он посвятил всю свою жизнь. Но в один прекрасный день идол этот пал и разбился на куски, как любая фарфоровая кукла. Подхваченная на море простуда – и все кончено.

– И что, – поинтересовался молодой человек, – после этого он и стал затворником?

– Сначала он уехал за границу, – ответила американка. – В Азию, на острова людоедов, или еще Бог знает куда. Подобные удары судьбы на разных людях сказываются по-разному. Он захотел полностью изменить свое окружение, оторваться от всего, что связывало его с прошлой жизнью, даже от старых привычек и, насколько это возможно, от воспоминаний. Теперь ему стало невыносимо даже упоминание о старом друге. Фотографии, разговоры, все, что так или иначе могло напомнить о нем, причиняло ему боль. О больших торжественных похоронах он и слышать не захотел. Его безудержно тянуло уехать, и он покинул страну на долгих десять лет. До меня доходили слухи, что под конец этого добровольного изгнания он начал немного оживать, но, когда вернулся домой, все повторилось. Он впал в меланхолию религиозного толка, а это почти то же самое, что безумие.

– Говорят, его взяли в оборот церковники, – пробурчал старый генерал. – Мне известно, что он пожертвовал несколько тысяч на новый монастырь, и сам теперь живет, как монах… По крайней мере, как затворник. Не понимаю таких людей. Какое благо они в этом видят?

– Чертовы попы, – Кокспер раздраженно фыркнул. – Вот о чем надо в газетах писать. Человек мог послужить империи, да что там империи, всему миру, если бы к нему не присосались эти вампиры. Я готов поспорить, что они даже не позволили ему жениться.

– Он никогда не был женат, – сказала дама. – Вообще-то, когда я его знала, он был помолвлен, но мне не кажется, что это для него так уж важно и, наверное, осталось в прошлом, как все остальное. Это как Гамлет и Офелия – он потерял вкус к любви, потому что потерял вкус к жизни. Я, к слову, была знакома с той девушкой. Да мы и до сих пор встречаемся. Между нами: это Виола Грейсон, дочь старого адмирала. Она тоже так и не вышла замуж.

– Это неслыханно! Какая мерзость! – вскричал сэр Джон, вскакивая. – Это даже не трагедия, это преступление! У меня есть долг перед обществом, и я намерен показать людям, что творится у них под боком. В двадцатом веке…

От гнева у старого солдата перехватило дух, и на короткое время он замолчал, но потом заговорил снова:

– Я не хочу делать вид, что хорошо разбираюсь в этом, но думаю, что всем религиозным людям неплохо было бы изучить то место в Библии, где говорится: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов».

– Только, к сожалению, так оно и есть, – вздохнула его жена. – Все это похоже на какой-то жуткий рассказ, в котором один мертвец снова и снова хоронит другого мертвеца, и это продолжается бесконечно.

– Буря прошла мимо, – с загадочной улыбкой произнес Ромейн. – Так что вам не придется идти в этот неприветливый дом.

Неожиданно женщина вздрогнула и воскликнула:

– Я бы ни за что не сделала этого снова!

Мэллоу вперил в нее полный недоумения взгляд.

– Снова? – удивился он. – А вы там бывали раньше?

– Да. Однажды, – просто, но не без некоторой гордости произнесла она. – Однако сейчас не стоит об этом вспоминать. Дождь не пошел, но все же нам лучше вернуться в машину.

Когда они небольшой процессией двинулись к автомобилю, ряд замыкали Мэллоу и генерал. Последний негромко произнес:

– Не хочу, чтобы меня услышал этот дикарь Кокспер, но, раз уж вы спрашивали, вам я скажу. Это единственное, чего я не могу простить Марну, хотя подозреваю, что это монахи его таким сделали. Моя жена (в Америке она была его самой близкой подругой) действительно однажды зашла в его дом, как раз когда он гулял в саду. Он пялился в землю, как монах, и на голове у него был черный капюшон, скрывавший лицо не хуже маски. Хоть она и передала свою карточку и стояла прямо у него на пути, он просто прошел мимо, не то что не сказав ни слова, даже не взглянув на нее. Не человек, а какая-то жуткая машина. Так что у нее есть причины называть его мертвецом.

– Все это очень странно, – с непонятной интонацией произнес молодой человек. – Это не совсем то… Не совсем то, чего можно было бы ожидать.

Вернувшись с неудавшегося пикника, юный мистер Мэллоу, пребывая в задумчивости, отправился на поиски одного из своих друзей. Знакомых монахов у него не было, зато он хорошо знал одного священника, с которым ему очень хотелось поделиться тем, что узнал. Он чувствовал, что не успокоится, пока не разберется с проклятием, нависшим над домом Марна, как та черная грозовая туча, которую он видел в тот день.

Походив по разным местам, куда его последовательно отсылали, он наконец настиг отца Брауна в доме другого своего друга, католика и главы многодетного семейства. Войдя без стука в гостиную, он застал отца Брауна на полу, где священник с серьезным выражением лица пытался натянуть пестрый колпачок восковой куклы на голову плюшевому медвежонку.

Мэллоу несколько смутился, однако он был до того охвачен своими сомнениями, что не хотел откладывать разговор без действительно серьезных причин. Довольно нерешительно он поведал своему другу о трагедии дома Марна – то, что услышал о ней от супруги генерала Аутрэма, не забыв пересказать и замечания генерала и газетчика. Упоминание издателя газеты, похоже, привлекло внимание священника.

Отец Браун не догадывался о том, что со стороны он мог казаться смешным, да его это и не заботило. Он слушал рассказ, продолжая сидеть на полу, его большая голова и короткие ноги в ту минуту делали его очень похожим на ребенка, играющего с куклами. Но сейчас в больших серых глазах его появилось выражение, которое многие века, на протяжении девятнадцати столетий не раз появлялось в глазах множества самых разных людей, только люди те сидели не на полу, а за большими столами или в окружении членов капитулов, на престолах епископов или кардиналов; то был отрешенный, но внимательный взгляд человека, смирившегося с тем, что на него возложено слишком тяжкое для простого смертного бремя. Нечто сходное с этим тревожным и проницательным выражением можно увидеть на лицах старых моряков или тех, кто прошел через множество штормов, стоя у кормила ладьи святого Петра.

– Очень хорошо, что вы мне все это рассказали, – произнес он, дослушав до конца. – Я действительно очень вам признателен за это, потому что нам, вероятно, придется что-то предпринять. Если бы речь шла только о вас и о генерале, все это могло бы остаться вашим личным делом, но коль сэр Джон Кокспер в своих газетах собирается раздуть эту историю, чтобы напустить страху на своих читателей… Он ведь оранжист, хоть и живет в Торонто, поэтому мы не можем оставаться в стороне.

– Но что вы об этом скажете? – взволнованно спросил Мэллоу.

– Первое, что я хочу сказать, – ответил отец Браун, – то, как вы об этом рассказали, не похоже на настоящую жизнь. Вот представьте себе, что все мы – мрачные кровопийцы, цель которых – портить человеческое счастье. Вот я, например, мрачный кровопийца. – Он почесал нос плюшевым медвежонком, но где-то в глубине души, очевидно, почувствовал некоторое несоответствие этого жеста своим словам и отложил игрушку в сторону. – Предположим, мы действительно заняты только тем, что обрываем нити, связывающие между собой друзей или родственников. Зачем нам снова связывать человека с его старой семьей именно тогда, когда он как будто окончательно освободился от этих уз? Конечно, несправедливо обвинять нас одновременно и в том, что мы разрушили столь болезненную привязанность, и в том, что мы пытаемся вызвать такую одержимость. Я не могу понять, если даже человек стал религиозным фанатиком, как это может укрепить его в былой привязанности, или как вообще религия может усилить это чувство, кроме как вселив в него некоторую надежду.

Поразмыслив, он добавил:

– Я бы хотел встретиться с этим вашим генералом.

– Мне об этом рассказала его жена, – сказал Мэллоу.

– Да, – ответил священник, – но мне интереснее узнать то, о чем умолчал он, чем то, что рассказала она.

– Вы думаете, ему известно больше, чем ей?

– Я думаю, он знает больше, чем говорит, – ответил отец Браун. – Вы сказали, он обмолвился насчет того, что готов простить все, кроме невежества по отношению к своей жене. Но что еще ему нужно было прощать?

Отец Браун поднялся, отряхнул свое бесформенное одеяние, задрав голову, внимательно посмотрел на молодого человека, потом повернулся, взял не менее бесформенный зонтик, большую потрепанную шляпу и вышел на улицу.

Он долго шел через многочисленные широкие улицы и площади, пока не оказался у красивого старого дома в Вест-Энде. Отец Браун сказал слуге, что хотел бы видеть генерала Аутрэма, и через пару минут его провели в кабинет, в котором карт и глобусов было больше, чем книг. Там лысый, но с черными бакенбардами англо-индиец курил тонкую черную сигару и втыкал булавки в одну из карт.

– Прошу прощения за вторжение, – сказал священник, – тем более что вторжение мое, к сожалению, больше похоже на вмешательство не в свое дело. Но я делаю это только с надеждой на то, что дело это останется личным. К сожалению, кое-кто хочет придать его огласке. Генерал, вы ведь знакомы с сэром Джоном Кокспером?

Черные усы и бакенбарды прикрывали нижнюю часть лица старого генерала не хуже маски, поэтому всегда трудно было определить, улыбается ли он, но в его карих глазах лукавый огонек загорался довольно часто.

– Кто же его не знает? – сказал он. – Но лично я знаю его не очень хорошо.

– По крайней мере вы знаете, что то, что знает он, знают все, – улыбаясь, сказал отец Браун и добавил: – Если он находит нужным напечатать об этом. И мне известно от моего друга мистера Мэллоу, с которым, я думаю, вы тоже знакомы, что сэр Джон собирается напечатать кое-какие убийственные антиклерикальные статьи, основанные на том, что он считает загадкой Марна. Что-нибудь вроде «Монахи довели до безумия маркиза» или нечто подобное.

– Если это и так, – ответил генерал, – я, признаться, не понимаю, почему с этим вы пришли ко мне. Могу вам сказать, что я – убежденный протестант.

– Я всей душой приветствую убежденных протестантов, – сказал отец Браун. – А к вам я пришел, так как не сомневаюсь, что вы расскажете мне всю правду. Надеюсь, сэра Джона Кокспера не обидит то, что в нем я не так уверен.

Карие глаза снова блеснули, но генерал ничего не сказал.

– Генерал, – продолжил отец Браун, – давайте предположим, что Кокспер или другие подобные ему люди собираются наводнить страну слухами, порочащими вашу родину и ваше знамя. Давайте предположим, что он решил заявить, будто ваш полк в бою обратился в бегство, или что враги подкупили людей из вашего штаба. Неужели вы будете бездействовать, если вам будут известны факты, это опровергающие? Разве вы не попытаетесь предотвратить это любой ценой? У меня свой полк, я тоже служу в армии, и сейчас они дискредитируются некой историей, которая, в чем я нисколько не сомневаюсь, является домыслом. Но мне не известна истина. Можете ли вы упрекнуть меня в том, что я хочу во всем разобраться?

Военный не ответил, и священник продолжил:

– Мне был передан рассказ, который Мэллоу услышал вчера. Рассказ о разбитом сердце Марна и о том, как он уединился после смерти того, кто был ему ближе брата. Я уверен, что за этим скрывается нечто большее. Я пришел, чтобы спросить, известно ли вам об этом что-нибудь еще?

– Нет, – коротко ответил генерал. – Мне вам нечего рассказать.

– Генерал, – отец Браун широко улыбнулся, – если бы в подобной ситуации я вам так ответил, вы бы назвали меня иезуитом.

Военный отрывисто и грубовато рассмеялся, но потом нахмурился.

– Хорошо, тогда я просто не желаю вам ничего рассказывать, – враждебным тоном произнес он. – Что вы на это скажете?

– Лишь то, – голос его собеседника оставался совершенно спокойным, – что в таком случае мне придется кое-что рассказать вам.

Карие глаза впились в священника, но лукавый огонек в них исчез. Отец Браун тем временем продолжил:

– Вы вынуждаете меня объяснить, почему так очевидно, что в этой истории сказано не все. Правда, я ожидал от вас большего понимания, но это не важно. Видите ли, я совершенно убежден, что у маркиза были более веские основания, чем смерть старого друга, чтобы полностью изменить жизнь и превратиться в анахорета. Я сомневаюсь, что церковь вообще имеет к этому какое-то отношение. Я даже не знаю, религиозен ли маркиз, или же он просто из таких людей, которые подаянием успокаивают совесть, но я совершенно уверен, что здесь есть нечто большее, чем скорбь. Раз уж вы настаиваете, я расскажу, что заставляет меня так думать.

Во-первых, было сказано, что Джеймс Мэйр был помолвлен и собирался жениться, но после смерти Мориса Мэйра каким-то образом снова стал свободен. Зачем бы уважаемому человеку расторгать помолвку на том лишь основании, что его опечалила смерть третьего лица? Куда как вероятнее, что он стал бы искать утешения в браке. В конце концов, подобный поступок просто выходит за рамки приличия, не так ли?

Взгляд генерала сделался напряженным, даже взволнованным, он стал покусывать черный ус, но ничего не ответил.

– Во-вторых, – продолжил отец Браун, который, сдвинув брови, глядел в стол. – Джеймс Мэйр постоянно спрашивал свою подругу, не находит ли она его двоюродного брата Мориса ужасно красивым, и не о таком ли мечтают все женщины. Не знаю, приходило ли в голову леди, что у этих вопросов может быть иной смысл.

Генерал встал и начал тяжело прохаживаться по комнате.

– Дьявол! – произнес он, но без враждебности в голосе.

– Третье, – продолжил отец Браун, – это довольно странная форма, которую приняла скорбь Джеймса Мэйра. Он уничтожил все, что хранило память о его двоюродном брате, убрал с глаз все его портреты и так далее.

– Черт бы вас подрал! – воскликнул тут генерал. – Долго еще мне все это выслушивать?

– Четвертый и пятый пункты – завершающие, – ничуть не смутился священник. – В особенности, если рассматривать их вместе. Первое – это то, что Морис Мэйр не удостоился настоящих похорон, хотя был младшим отпрыском знатного рода. Видно, его похоронили второпях, возможно, даже тайно. И последнее – Джеймс Мэйр немедленно покинул страну, точнее сказать, бежал за тридевять земель… Так вот, – поразмыслив, снова заговорил он тем же мягким голосом, – когда вы, рассказывая о чистой и совершенной любви двух братьев, станете порочить мою религию, я думаю, что…

– Хватит! – Крик Аутрэма прозвучал, как пистолетный выстрел. – Я лучше сам вам расскажу, а то вы такого придумаете!.. Во-первых, я хочу сказать, что это был честный поединок.

– Вот как, – произнес отец Браун и вздохнул так, будто у него гора упала с плеч.

– Да, это была дуэль, – горячо продолжил генерал. – Возможно, последняя в Англии, и было это очень давно.

– Это уже лучше, – промолвил отец Браун. – Слава Богу, гораздо лучше.

– Лучше, чем те гадости, которые вы, надо полагать, представляли? – язвительно поинтересовался генерал. – Вы можете не верить в чистую и идеальную любовь братьев, но тем не менее, все так и было. Джеймс Мэйр действительно души не чаял в своем кузене, который вырос с ним, как младший брат. Старшие братья и сестры иногда посвящают всю свою жизнь такому ребенку, особенно, если он – исключительный ребенок, не такой как все. Но Джеймс Мэйр был совершенно простым человеком, у которого даже ненависть была, так сказать, бескорыстна. Я имею в виду, что, даже когда доброта его превращалась в злость, она продолжала быть устремленной на кого-то, изливалась из него на объект его чувства, но сам он ее не ощущал. Ну а несчастный Морис Мэйр был совершенно не таким. Он был очень дружелюбным, кого бы ни встречал, его все любили, но успех этот привел к тому, что ему пришлось жить, как будто в доме с зеркальными стенами. Он был первым во всем: в спорте, в искусстве, во всех достижениях; он почти всегда побеждал и принимал выигрыш искренне, всем сердцем, но если ему случалось проигрывать, что бывало очень редко, в нем проскальзывало иное чувство, не такое искреннее – он был очень ревнив. Я думаю, мне нет смысла пересказывать вам печальную историю о том, как он стал ревновать двоюродного брата, когда узнал о его помолвке, как он не сумел сдержать свое самолюбие и попытался вмешаться. Достаточно будет сказать, что одной из немногих вещей, в которых Джеймс Мэйр бесспорно превосходил своего двоюродного брата, была меткость в стрельбе из пистолета, и на этом трагедия заканчивается.

– Вы хотите сказать, с этого она началась, – заметил священник. – Трагедия того, кто уцелел. Я думаю, чтобы он впал в такую отчаянную тоску, не понадобилось вмешательство вампиров в рясах.

– Лично я считаю, что ему не следовало из-за этого ломать свою жизнь, – ответил генерал. – В конце концов, как я уже сказал, это была страшная трагедия, но поединок был честным. К тому же Джим[35]35
  Джим – краткая форма имени Джеймс.


[Закрыть] был спровоцирован.

– Откуда вам все это известно? – спросил священник.

– Я видел все это своими глазами, – невозмутимо ответил Аутрэм. – Я был секундантом Джеймса Мэйра. Морис Мэйр был застрелен у меня на глазах.

– Мне бы хотелось больше узнать об этом, – задумавшись, произнес отец Браун. – А кто был секундантом Мориса Мэйра?

– Личность более знаменитая, – ответил генерал, насупив брови. – Его секундантом был Хьюго Ромейн, великий артист. Морис тогда с ума сходил по театру, сам выходил на сцену как любитель, поэтому взял под свое крыло Ромейна, который тогда был уже довольно известным, но еще начинающим актером, стал снабжать его деньгами и оплачивать постановки, а профессионал давал ему уроки сценического мастерства. В то время Ромейн попал почти в полную финансовую зависимость от своего богатого друга, хотя сейчас он богаче любого аристократа. Поэтому то, что он был секундантом, не могло повлиять на его отношение к этой ссоре. Они стрелялись по английским правилам, без посторонних. Присутствовали только двое секундантов. Я предлагал по крайней мере пригласить врача, но Морис и слышать об этом не захотел, сказав, что чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше, к тому же, в худшем случае, за помощью далеко ходить не пришлось бы. «В деревне в полумиле отсюда, – сказал он, – есть врач. Я его знаю, и у него самая быстрая лошадь в округе. Он сюда за минуту домчится, но пока что его незачем приглашать и посвящать в наше дело». Все мы понимали, что Морис рисковал больше, потому что пистолетами он владел не очень хорошо. Поэтому, когда он отказался от помощи, больше никто не стал поднимать этот вопрос. Стрелялись они в Шотландии на восточном берегу, на длинном песчаном пляже, где из-за цепи песчаных поросших травой холмов их не могли ни увидеть, ни услышать в окрестных деревнях. Может, это было поле для гольфа, хотя в те дни англичанам эта игра была еще неведома. Так вот, между этими песчаными холмами была одна глубокая кривая щель, по которой мы вышли на берег. У меня до сих пор эти пески стоят перед глазами: сначала широкая бледно-желтая полоса, за ней – темно-красная, поуже. Этот красный цвет с самого начала показался мне похожим на длинную тень того кровавого деяния, которое здесь должно было произойти.

Сама дуэль закончилась ужасающе быстро, как будто вихрь пронесся над берегом. Как только грохнул выстрел, Морис Мэйр крутанулся, как волчок, и упал лицом вниз, как сбитая кегля. И вот странность, если до этого я всем сердцем сочувствовал ему, то, как только он умер, вся моя жалость перешла на того человека, который убил его, и отношение мое к нему не изменилось до сегодняшнего дня. Я догадывался, что после этого его любовь, как огромный страшный маятник, понесется в обратном направлении, и что какие бы оправдания ни находили для него другие, сам он никогда себя не простит. И, наверное, поэтому сейчас, когда прошло столько лет, я до сих пор вижу, как будто это было только вчера, не вспышку выстрела, не дым, не рухнувшее на песок мертвое тело, а бедного Джима, который бросился к своему поверженному другу и врагу; его коричневую бороду, казавшуюся совершенно черной на побелевшем как мел, исказившемся лице, которое очень четко обрисовывалось на фоне моря; и тот отчаянный жест, которым он велел мне бежать за врачом в деревушку за холмами. Он, когда побежал, бросил пистолет. В другой руке он сжимал перчатку, и когда стал размахивать руками, указывая на тело или призывая помощь, ее мягкие пальцы развевались, подчеркивая каждое его движение и словно удлиняя руку. Вот какая картина до сих пор стоит у меня перед глазами, и больше на этой картине нет ничего, кроме полос песка, моря, мертвого тела, лежащего темной грудой неподвижно, как камень, на берегу, и застывшей мрачной фигуры секунданта убитого, темнеющей на фоне горизонта.

– А Ромейн стоял неподвижно? – удивился священник. – Я думал, он должен был еще быстрее броситься к телу.

– Может, он так и сделал, когда я ушел, – ответил генерал. – Эта картинка отпечаталась у меня в памяти мгновенно, и опомнился я, когда уже бежал между холмами, далеко от них. Что ж, бедный Морис выбрал достойного врача; я и не думал, что он сможет добраться туда так быстро, хоть он уже ничем не мог помочь. Этот деревенский доктор был личностью довольно необычной: рыжий и ужасно раздражительный, но смышленый и хваткий. Не успел я ему и двух слов сказать, как он все понял, вскочил в седло и понесся галопом к месту трагедии, оставив меня далеко позади. Однако тех нескольких секунд, которые я его видел, мне хватило, чтобы понять, до чего силен духом этот человек, и искренне пожалеть о том, что я все же не позвал его на дуэль, потому что до сих пор уверен, что он смог бы как-то предотвратить ее. Но тогда этот неуемный человек с поистине изумительной быстротой навел порядок на том месте, где случилась трагедия. Задолго до того, как я успел на своих двоих вернуться на берег, там уже все было сделано: тело временно похоронено где-то в холмах, и несчастному убийце был дал единственно правильный совет – бежать как можно быстрее, чтобы спасти свою жизнь. Он пробрался вдоль берега до порта, там сел на корабль и сумел покинуть страну. Остальное вы знаете. Бедняга Джим оставался за границей много лет, потом, когда это наконец-то стало забываться, он вернулся в свой унылый замок и автоматически унаследовал титул. После того дня я его ни разу не видел, и все же мне известно, какие мысли терзают его разум.