Текст книги "Сказки для 21-й комнаты. Фантастические рассказы"

Сказки для 21-й комнаты
Фантастические рассказы
Глеб Океанов

© Глеб Океанов, 2023

ISBN 978-5-0060-2567-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Шизариум

Мёртвый писатель

«– Здравствуй, дорогая…

В сумраке кабинета мне померещился силуэт погибшей год назад дочери.

– Здравствуй, папа.

Кошмар становился явью.

– Дочка, я тебя, конечно, люблю, и всё такое… Но, кажется, я не очень рад тебя видеть.

– Понимаю, – услышал я в ответ знакомый родной голос.

Я плохо осознавал, что со мной происходит. Как я довёл себя до того, что мне мерещится подобное?

– Я на самом деле здесь, папа.

– Нет, ты мертва.

– Да. Это так.

Лунный свет и дым марихуаны проходили сквозь Элизабет, не прикасаясь к телу.

– Я – призрак.

– А, ну да, – усмехнулся я. – Разумеется.

Злорадно усмехаясь, я потянулся к бокалу с мартини, отпил и произнёс:

– Нет, доченька, ты – просто галлюцинация, – я вытер губы рукой. – Ты мне мерещишься потому, что я много пью в последнее время… и курю то, что запрещено курить в нашем штате, – произнёс я с нарочитой уверенностью.

– Мне жаль тебя, папа. Если бы мама тебя не бросила…

– Да какая разница?! – вспылил я. – Денег хватает. Мои книжки…

– Папа, твои книги…

– Дорогая, – перебил я её, – я тебе что сказал? Ты – галлюцинация. Пожалуйста, уходи. Мне сегодня нужно ещё полглавы написать, а время уже позднее.

– Прости, папа, но я не уйду. Мне нужно поговорить с тобой.

– Я разговариваю с умершей дочерью, – я посмотрел на её силуэт сквозь тёмную жидкость в бокале, – кто бы мог подумать?

– Хочешь, я докажу, что это всё взаправду?

– Валяй.

Не успел я сделать второй глоток, как собирался, и бокал в моей руке лопнул. Стёклышки разлетелись по полу, а я с обидой обнаружил на руке несколько кровавых царапин.

– И что? – усмехнулся я. – Просто слишком сильно сжал бокал.

– Да как такое может быть? – произнесла она, подходя ко мне ближе. – Ты пишешь фантастику, а при этом не хочешь поверить в…

– Ты хотела сказать «в чудеса»? Так в них никто не верит… дорогая. К тому же я пишу ужасы.

– Ты всю жизнь писал про привидений, а теперь, когда одно из них разговаривает с тобой, твоя собственная дочь, ты не можешь в это поверить?

– Получается, что так.

– Папа! – она беззвучно топнула ножкой. – Вот из-за таких писателей чудеса и остаются только на страницах книг!

– Ну, предположим, – я сделал примирительный жест. – Начало рассказа такое: погибшая год назад в аварии дочь писателя-фантаста Элизабет явилась к отцу в виде призрака… прямиком из «царства мёртвых», или как там у вас…

Она кивнула.

– Чего же она хочет?

– Давай я сначала расскажу тебе кое-что, – я устало кивнул, вовлечённый в эту игру моей больной фантазии. – Помнишь, я была маленькая и спросила тебя, почему в твоих книжках привидения постоянно пугают людей, нападают на них, мучают, зачем им это всё?

Я кивнул, соглашаясь, хотя вспомнить, когда такое было, у меня не получилось.

– Теперь я сама могу тебе ответить. Просто нам скучно. Нам нечем заняться в безвременье. Нам страсть, как нужны ощущения! Я мертва только год, но уже готова на всё, лишь бы что-нибудь изменить. У нас нет своих чувств, и мы вынуждены довольствоваться чужими. Они как наркотик.

Я молчал.

– А теперь мне даровали возможность почувствовать себя чуть более… живой. Если я окажу им одну услугу.

Теперь замолчала она.

– Какую?

– Ты напишешь про нас! – я вздрогнул. – Про то, как всё это на самом деле происходит. Мы принесём тебе заготовки книг, сценарии. «Чуешь, чем это пахнет?» – изобразила она меня.

Деньгами, думал я, это пахнет большими деньгами.

Меня как будто начало отпускать. Алкоголь в крови рассосался, но моя чёртова мёртвая дочь всё так же стояла посреди кабинета, сколько бы я не протирал глаза.

Мурашки шли по коже – что, если она говорит правду? Что, если это не сон наяву?

– Это не сон, папа.

Я стану богатым!

– И знаменитым!

– Ты говоришь: «мы принесём тебе заготовки и сценарии»… – размышлял я. – Значит, вы можете писать? А я вам тогда в принципе зачем?

– А как мы это издадим? Ты же сам говорил: неизданная книга – это не книга.

– Разумно. А почему раньше призраки ни к кому не приходили и не предлагали подобное?

– А откуда ты знаешь?

Я задумался: действительно, откуда я могу это знать?

– Папа, – взмолилась она. – Поверь мне, и помоги нам!

Я поверил, согласился и пообещал, что сделаю всё, что смогу.

Элизабет пришла на следующий день и принесла стопку бумаг. Я видел, как тяжело ей это давалось, как бумаги всё никак не хотели держаться в призрачных руках, норовя упасть прямо сквозь них на пол.

– Завтра принесу ещё, – сказала она. – И послезавтра, и послепослезавтра, и потом…

Прочитанное шокировало меня. А ведь сколько раз критики ругались, что у меня больная фантазия… Наивные.

А теперь в моих руках оказались листы искарябанные мертвецами. Какая форма! Какое содержание! Мёртвым явно хватает времени, чтобы исправлять все опечатки и неточности. А сколько страсти – так они хотят вспомнить, каково это – жить.

Я поклялся дочери, что перепишу, отредактирую и напечатаю всё это. Но главное – я поклялся сам себе, что не обману мёртвых. Я и так им всем обязан, а теперь и подавно!

Прошли годы. Кипы бумаг в моей квартире уже заняли целую комнату, пальцы всё чаще сводили судороги от безостановочного бряцанья по клавиатуре, а винчестер компьютера переполнился рассказами, повестями, романами.

Со временем всё обещанное мне сбылось. Я стал одним из самых читаемых авторов на планете, меня называют лучшим фантастом Америки, киностудии стоят в очереди на покупку прав ещё не написанных книг.

Я приобрёл себе домик в дремучих горах и жил там отшельником, как и положено мрачному и богатому писателю ужасов (литературные негры которого, к тому же, иногда гремят цепями и пованивают). Со своих высот я брезгливо отмахиваюсь от литературных премий и чураюсь высшего света – не только ради имиджа, естественно.

Тем временем дочь моя начала как будто расти и взрослеть. Я спросил Элизабет об этом. Она объяснила, что это дар ей за сделку со мной. Теперь она что чувствует, она даже может полноценно трогать предметы. Как же преобразилось её лицо, когда она говорила об этом! Ожило! Я видел радость в её глазах и ощутил тепло от рук, самое настоящее, живое человеческое тепло, когда она обняла меня сзади, глядя, как на экране компьютера появлялись строчка за строчкой очередного «призрачного» романа.

Прошли ещё несколько лет. Я всё так же законодатель жанра, икона, бог и мессия мистической литературы. Но я-то знал, что я на самом деле никто, что за меня всё пишут призраки. А сам я ничего этого не заслужил. На обложках моё имя, но под ними меня самого нет. А мои старые книги, именно мои, с тех пор и не переиздавались даже…

Я захотел прекратить всё это. А то я сам уже как будто стал лишь призраком. Но Элизабет раз за разом убеждала меня продолжать. Ради мёртвых, ради неё.

Когда я откладывал работу, самого себя убеждая, что болен или заслужил перерыв, то ночами мне снились кошмары. Мёртвые в ночи шептали на ухо: «Напиши про нас!». А на утро весь мой пыльный пустой дом оказывался покрыт следами рук и ног.

– Это всё какая-то злая шутка… – бормотал я, стуча по клавишам мозолистыми подушечками пальцев.

Моя дочь, моя красавица Элизабет, стояла надо мной, уже почти живая, но только почти. Она тоже оказалась в ловушке – чем ближе она приближалась к жизни, тем становилось понятней, что живой до конца ей точно не быть. Что толку от того, что ты можешь взять в руки яблоко, если никогда уже не испытаешь его вкус?

– Пиши, – мрачно повторяла она.

Однажды я решился и спросил её, можно ли написать и издать кое-что своё? Всего одну книгу? Спустя годы раздумий мне пришёл в голову такой прекрасный сюжет, мой сюжет, никто такое не писал…

– Нет, – сказала она.

Я стал спрашивать Элизабет об этом при каждом её появлении, и однажды она закричала на меня:

– Ты думал, можно просто так беспокоить мёртвых?!

– А сейчас я разве не беспокою их души, печатая всё то, что ими написано?

– Ты врал про них! Ты врал про смерть, ты врал про жизнь, ты врал про муки и терзания! Все вы писатели – просто лжецы!

И тут я забеспокоился – действительно ли это моя дочь, или просто чудовище, посланное Адом, чтобы мучить меня?

– Я не хочу больше писать эти мёртвые книги о жизни! Я хочу писать живые книги о мёртвых! – проорал я и демонстративно снёс всё со стола.

Призрак исчез. Я забился в угол и ревел, уткнувшись лицом в ладони, боялся поднять взгляд – шарканье мёртвых ног заполонило дом. Я чувствовал смрадное мёртвое дыхание надо мной.

– Простите, – бормотал я. – Простите меня, я больше не буду. Я напишу про вас.

Но я соврал. Втихаря я напечатал и издал свою книгу – плоть от плоти мою, с моими муками, мыслями и терзаниями.

И они меня убили.

На моей могиле не написано «Любящий муж» или «Заботливый отец», там нацарапано только: «Мёртвый писатель». Надпись появилась не сразу – это очередная злая шутка от призраков.

Я мёртв уже несколько лет, и здесь, поверьте, не очень приятно. Я нашёл способ передать мою историю живым, и вот вы её читаете»

Молодой паренёк перестал стучать по клавиатуре.

– Стив, простите, я устал. Можно мы допишем эту главу завтра?

– Нет, Расти, пиши, давай, ещё много надо написать. Ты пока что написал очень мало, а надо ещё много написать. Ты станешь богатым, ты станешь знаменитым, Рассел, ты только пиши, не останавливайся, пиши, давай. Ты напишешь всё, что произошло со мной. Пиши-пиши. Это только начало!

Уфа

Лето 2007

Двадцать сигарет

«Афоня будет очень болезненным мальчиком». Это сообщили родителям сразу же после рождения ребёнка, но ни хромоногий отец, ни страдающая астмой мать не придали этому особого значения.

Афанасий рос жутким шалопаем, и первая дюжина его лет пролетела как неделимый яркий блик. Но уже тринадцатый день рождения он встречал в операционной – переходный возраст нуждался в резервах организма, каковых у Афони не имелось, его программа оказалась полностью отработана. И с тех пор всё его тело начало разрушаться. Только в тот момент его и сами не очень-то здоровые родители поняли, насколько в действительности страшен удел их сына.

В течение года врачи спасали жизнь мальчику от всевозможных болезней, скрытно развившихся в его организме на протяжении многих лет. Скоропостижная смерть его предотвратили, но на дальнейшей счастливой и беззаботной жизни поставили крест.

От прежнего мальчугана не осталось ничего: прыщи и язвы рвали ему кожу, мышцы обмякли, кости стали как тонкая фанера. Но главное – отныне всё несло ему смерть. Афоня мог есть только специальную пищу, дышать только очищенным воздухом, ему нельзя мёрзнуть и потеть, поднимать тяжести и пользоваться бытовой техникой.

Один из врачей, важная личность в жизни Афони, старался зачем-то объяснить истощенному, бледному, дёргающемуся мальчику, как ему жить дальше. Он парой фраз перечислил ту пищу, которую можно употреблять Афанасию, аккуратно сообщил, что тому нельзя заниматься спортом, да и вообще много двигаться, что ему не стоит общаться с девочками, нельзя пользоваться компьютером, телевизором и вообще не стоит отходить от дома, а лучше от постели, потому что в любой момент ему может стать плохо. Тем самым врач описал всю будущую жизнь Афанасия, ведь действительно, кроме тех каш, которые ему прописали, Афоня за всю жизнь не попробовал больше ни одного блюда, он никогда не пробовал алкоголя, не путешествовал дальше магазина и больниц и не имел близости с девушками.

Расписывая, как должен поступать Афоня, чтобы выжить, совсем молодой врач, смилостивившись, сказал, скорее всего, не всерьёз, что Афоне за всю жизнь можно скурить пачку сигарет, ровно двадцать, и то не чаще одной в месяц. Неизвестно, что подвигло доктора сказать такой бред. Скорее всего, многое из того, что он говорил тогда Афоне было халтурной выдумкой, но именно эта глупая фраза про сигареты стала существенной для Афанасия. Ведь двадцать сигарет – это единственное, хоть и дозированное, разрешённое ему удовольствие в жизни. Запретное удовольствие. Запретный плод.

Следующие лет двадцать Афоня провёл дома, почти не отрываясь от кровати, рядом с ним всегда стоял тазик на-всякий-случай, поднос со множеством настоек и лекарств и немного самой дешёвой медицинской техники. Передвигался он только в туалет и обратно. Больше он не ходил в школу и никакого, даже дистанционного, образования не получил. Афанасий никогда никого не любил и так и остался к тридцати трём годам девственником, да и вряд ли он физически мог изменить этот факт. От телевизора у него жгло глаза, на типографскую краску у него аллергия, и он не мог читать газеты. Но через силу он вынужден был взять в трясущиеся руки карандаш и бумагу, когда вскоре один за другим скончались его мать и отец. Хоть у Афанасия и было кислородное голодание мозга, мозги его работали более-менее, и он вынужден был найти по телефону удалённую работу для себя. Он стал работать художественным редактором, корректируя и исправляя статьи, рассказы, стихи из различных журналов и газет – времени у него было предостаточно. Правда, денег с этого, конечно, не хватило бы на все необходимые лекарства. Благо у него было пособие по инвалидности.

Из-за подобного новшества он стал иногда выходить на улицу. Сгорбившийся, хромающий на обе слабые ноги, щурящийся от яркого света, он перебежками добирался до магазина и аптеки, а потом обратно. И каждая такая вылазка для него равнялась подвигу и, вернувшись домой, он падал на пол и сопел, задыхаясь, долгое время. Его всего трясло, а перед глазами плясали черти. Почти весь день потом уходил у него на то, чтобы прийти в себя.

Единственной отрадой и изюминкой его жизни стала пачка сигарет, спрятанная в шкафу. В моменты, когда ему бывало особенно плохо или, наоборот, хорошо, он скуривал одну сигарету. Это не доставляло ему никакого физического удовольствия, но только – моральное. Сам факт, что он посягает на то единственное действо, которым имеют право наслаждаться нормальные здоровые люди, которое ему разрешено, радовал его. Он осознанно дарил табаку с каждой затяжкой немногочисленные остатки своего здоровья и нисколько не жалел об этом.

Но однажды жизнь особенно сильно ударила по Афоне. Проведя почти весь день на унитазе, испытывая жуткую боль и ещё больший стыд перед самим собой, он понял, что не хочет больше продолжать своё существование. Весь дрожавший, от ужаса и мучавшей его тогда изжоги, он отыскал ту самую тайную пачку, в которой осталось всего три сигареты. Он закурил от плиты и сразу же почувствовал рвотные позывы и начал задыхаться. Помутнело в глазах, руки задрожали ещё сильнее, поднялось давление, но он всё равно жадно скурил сигарету. Потому вторую. Третью он уже курил сидя на полу, спиной к стене, хриплый кашель сжимал гармошкой его лёгкие, кровь пошла носом.

Афанасий верил, что теперь он умрёт, но, когда и от последней сигареты остался обгоревший бычок, и ничего не случилось, он почувствовал невероятную лёгкость, и боль в животе прошла. Он думал, что уже отправляется на тот свет, и потому блаженно лёг на пол, стал ждать кончины, но смерть так и не пришла, и боль тоже не вернулась.

Афоня поднялся с пола другим человеком: ничего не болело, тело было лёгким, дышать приятно, хотелось жить. Он понял, что зря когда-то так серьёзно отнёсся к глупым словам врача-шарлатана и поверил ему.

«Я скурил двадцать сигарет, – думал он, – а я жив! А может, я и есть могу что хочу, и смотреть телевизор, и не спать ночью, и пить вино, и общаться с девушкой и ничего мне не будет?!»

Тот день и всю ночь он прожил как никогда до этого. По-настоящему. Он оделся так, как никогда ещё не одевался и отправился в ночной клуб на все свои деньги. Там он пил коктейли, ел суши и танцевал с девушками. Всё вокруг него блестело, вертелось и словно бы радовалось тому, что Афоня наконец-то явился миру. Ему самому казалось, что весь мир ждал его пробуждения ото сна. Ещё он увидел, что мир то ли изменился с тех пор, как он его видел в последний раз, или, может, он сам его неправильно запомнил – мир показался ему прекрасным местом, а люди – чудесными созданиями. В тот вечер он даже и не думал о том, что в любой момент может упасть мёртвым, забившись в эпилептическом припадке или с остановившимся сердцем. Он просто жил.

Всё происходило как во сне, он разговорился с кем-то, о чём-то спорил и смеялся с совершенно незнакомыми людьми, потом пьяный он гулял с ними по ночным улицам, они громко кричали и пели незнакомые ему песни. Они долго с ним прощались, когда уже начало рассветать, говорили ещё заходить в тот клуб, оставили пару телефонов, а одна пьяненькая девушка даже поцеловала его в щёку.

Придя домой и взглянув в зеркало, он увидел нормального мужика, у которого выпрямилась спина и плечи тоже, исчезло раздувавшееся газами брюхо и мешки под глазами, вышел разом весь гной с лица, нормализовалось дыхание и бешеного биения сердца больше не было слышно. Ну, может, всё было не так уж красиво, но именно таким он сам себя увидел. И даже спать не хотелось.

Афоня усмехнулся себе, тому чудику, которым он когда-то был, тому кошмару, который, оказывается, царил в его квартире. Он подошёл к окну, раскрыл его настежь. Внутрь ворвался утренний сквозняк. Совсем близко к окну горело огнём рассветное солнце. Афанасий вытащил из кармана новую пачку сигарет. Раскрыл, вытащил папиросу, прикурил от подаренной ему красивой зажигалки, затянулся и упал мёртвым. Удивительно, но молодой врач почти угадал – двадцать первая сигарета оказалась последней.

Уфа

Весна 2008

Такси для Н’ян Ктхуна

Что бы ни представало теперь перед глазами, взор мой отныне видит картину совершенно иную. Я вижу те же дома, дороги, людей, что видите и вы. Но сквозь ширму я вижу больше и дальше, о чём жалею, конечно. Мои глаза, моё сознание – теперь они чётко видят ту бездну, что простирается под нами. Ту дыру, пробитую в нашу реальность, через которую, как сквозняк, в наш мир влетает чума, чума, косящая нас страшней любой болезни – она плодит бесформенные серые липкие бубоны прямо в наших головах. И из этой дыры, прорывая реальность, подобно сорняку, проламывающему асфальт над собой, с каждым днём всё сильнее и сильнее пробирается наружу огромный чёрный обелиск. Ровный, гладкий, блестящий, светящийся тьмою монолит – воплощение хаоса, мрака, неистовой силы безумия, что скребёт когтями дверь в наш мир, в наши разум и сердце. Ежечасно он становится всё выше, всё больше, он становится всеобъемлющ и впитывает в себя весь свет нашего мира, заменяя чем-то своим, чем-то непонятным, безымянным и отвратительным. И тьма заполняет собою опустевшее пространство, чёрной слизью заливает пробоины.

Я вижу этот обелиск – он постоянно передо мною, куда бы я ни посмотрел. А самое страшное и жуткое начинается когда я закрываю глаза, опускаю веки, вынужденный спать по ночам, как и все люди, ведь самый действенный способ сойти с ума – не спать. Я боюсь спать, боюсь каждый день погружаться в кошмары, заполнившие меня, как и многих других несчастных. Но ещё больше я боюсь сойти окончательно с ума, уйти от ответственности, сдаться… Именно поэтому я вновь и вновь, каждую ночь засыпаю, боясь на утро уже не проснуться, боясь так и остаться в своём сновидении, где мне является то, что некогда родилось за глубинами нашего мира или на самом дальнем, самом глубоком днище моря первобытного – первородного безумия и страха. Эти чувства… они так реальны! Их можно потрогать, они могут сами прийти к тебе и остаться навсегда. Сесть чёрным призраком у постели и качать её припадочной дрожью, словно обезумевшая мать – мёртвого младенца.

Однажды я уже окунулся в пучину подобного кошмара, неистового, самого страшного страха, и с тех пор он всегда со мною, куда бы я ни пошёл, именно с тех пор я вижу обелиск из гранита и ужаса, что рвёт нашу реальность и вздыбливается всё выше к небу, и – далее.

Я должен вам рассказать об этом, должен поделиться, как смогу, этим ужасом и, надеюсь, вы разделите со мною эту чашу, потому как, не испив из неё, нельзя понять нашу реальность. И, да поможет вам вера… кою вы может быть убережёте…

***

Я работаю таксистом в Аркхеме, штат Массачусетс, Новая Англия… точнее работал. Никогда не забуду ту ужасную ночь 13 мая 1927 года, которая раз и навсегда отсекла мою душу от мирной и спокойной жизни-бренности.

У меня нет доказательств произошедшего, даже самых незначительных, ведь те, что всё-таки можно б было обнародовать, я уничтожил сам. Нельзя было допустить, чтобы зло вырвалось на свободу… и я преградил ему путь… как смог.

Вы можете мне не поверить, можете, конечно, найти множество нестыковок в моём рассказе, но тому виной может быть лишь моя истерзанная память – не более. Чудо, что та ночь вообще осталась в моей голове, а не оказалась вытолкнутой прочь сознанием, неспособным принять произошедшее.

Можно долго дискутировать о моей вменяемости, прошу, оставить всё это на потом, прежде всё-таки выслушайте меня, а уже потом решайте, что думать об этом.

Моё имя Роберт Патрик Бэрроумэн, как я уже упоминал, произошёл со мною этот ужасный случай 13 мая 1927 года в Аркхеме. Была тёплая влажная, липкая ночь, лил дождь, сквозь косые струи не было видно звёзд… Я ехал домой со службы на своём старом форде, когда увидел на обочине силуэты двух голосующих. Время было уже позднее, но я решил их подвезти, поскольку последние несколько лет я не имею возможности работать по специальности и деньги мне нужны. Современному американскому обществу не нужны специалисты по фольклору, литературе, астрологии и антропологии. Именно поэтому я, с отличием окончивший университет Мискатоник, высокообразованный человек, вынужден перебиваться на разных недостойных меня работах, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Тем более что мой ныне покойный дед оставил мне множество крупных долгов, которые я по мере сил закрываю, занятый постоянной подработкой, и не имею возможности найти полноценную службу по специальности, которая бы удовлетворила мои духовные изыскания.

Силуэты, вырванные из темноты светом фар, казались фантасмагорическими скульптурами. Один человек напоминал собою куб: прямые и толстые, как трубы, ноги вырастали из огромных, заметных на расстоянии ботинок, больше напоминавших кирпичи, абсолютно квадратный стан и точно такая же нечеловеческая, квадратная голова, покоящаяся на прямых и твёрдых плечах, шеи, как таковой, не было предусмотрено. Зато подбородок огромнейший. Второй же человек огромного роста, тонкий, согнутый, чтобы хоть как-нибудь напоминать человека, а не столб, от этого на его спине вырос страшного вида горб, точнее череда горбов. Его маленькая, по сравнению с телом, голова, вырастала из длинной тонкой шеи и вовсе не походила на человеческую – полностью покрытая, как шерстью, волосами, с маленьким незаметным ртом, скрытым огромным носом, на фоне которого и глаза и уши кажутся лишними рудиментарными органами. Эти двое, толстый и тонкий, низкий и высокий, стояли у выезда из тёмной подворотни, не боясь промокнуть под дождём.

Я подъехал к ним и они, молча, ничего не говоря, забрались в машину, только тогда я заметил с ними молодую девушку, совсем ещё девчонку, вида очень болезненного. Салон вмиг весь заляпали, от пассажиров несло табаком и дешёвой выпивкой, девушка была пьяна и не соображала, она походила на мясную куклу, нежели на человека. Мне стало противно, я сильно пожалел, что решил подобрать их, но ничего не сказал и старался, как истинный джентльмен, не подавать вида.

Пассажиры приказали ехать из города через северные ворота к лесу, а дальше они уточнят дорогу. Узнав, куда именно их нужно везти, я ещё крепче пожалел, что остановил машину, но сдержался.

В пути оба из находящихся в сознании пассажиров молчали, не смотрели в окна по сторонам и даже как будто не дышали, застывшие намертво. Зато девушка не умолкала, пьяная, она всё время смеялась, пыталась что-то говорить. Мужчины не обращали на неё внимания. Я испытывал ужаснейшее отвращение, когда встречал её окосевший взгляд в зеркале заднего вида. У меня имелись версии, зачем двое мужчин едут ночью в безлюдный лес с пьяной малолетней проституткой… но мне не было её жаль и, наоборот, я даже хотел, чтобы она получила как можно более страшное наказание за свой мерзейший образ жизни.

Приблизительно через час мы подобрались к нужному им месту. Почему-то моим пассажирам потребовалась именно определённая лесная опушка, в глуши и отдаление от города, спрятавшаяся за частоколом деревьев и слоями холмистых горизонтов Аркхемского леса. Съехав туда с полузаброшенной грузовой дороги, я остановил машину и эти двое, низкий и высокий, выбрались под дождь. Обоим выбраться из автомобиля стоило больших трудов. Толстый застрял в проёме, как будто вылезал из маленькой форточки, тонкому же пришлось ещё несколько раз согнуть спину. Пьяная девушка, заснувшая, когда мы преодолевали границу города, не подавала признаков жизни, и высокий вытащил её из автомобиля на руках.

Я заглушил мотор и принялся смотреть, но тут случилось то, чего я никак не ожидал… да и мог ли?

Низкий и толстый произнёс что-то шипящим шёпотом и мне сразу же стало плохо… Именно с этого момента повествования я не ручаюсь за точность моего рассказа, но события, поверьте мне, имели место примерно такие. По всей видимости, толстый произнёс какое-то древнее магическое заклинание – как ещё объяснить, что я, как загипнотизированный, вышел внезапно из машины, сам того не желая.

Дождь усиливался, нарастал. Я вышел и неуверенным, нетвёрдым шагом подошёл к длинному и тонкому. Для меня самого моё же бытие превратилось в движущуюся картинку, иллюзию; я видел, что делаю, куда движусь, так же, как и всегда… но двигало моё тело чужое сознание – я чувствовал чьё-то присутствие буквально в моём черепе. Мною управляли. И я не мог ничего с этим поделать. Я пытался вырваться из плена гипноза, пытался закричать. Кричало всё моё естество, но снаружи и глаз не моргнул. Я вообще, как заметил, почти не дышал и не моргал, зато я послушно принял из рук длинного девушку и понёс её к огромному гладкому, похожему на выросший из земли стол, камню.

Сколь ни упиралось моё сознание, тело сделало всё в точности как, видимо, того хотели эти двое, спокойно стоявшие за моей спиной. Положив девушку спиной на сырой камень, я двинулся к ним. Девушка постанывала во сне, пыталась что-то бормотать, но это никак нельзя было назвать человеческой речью, скорее лепетом младенца. Она раскинула в стороны руки и ноги и так и застыла на холодном и мокром камне, под дождём, в грязи, посреди ночного леса.

Когда я подошёл к этим двоим, я развернулся, а ноги сами подкосились, и я упал на колени, и так и застыл в такой позе. Влага заливала мне лицо, волосы липли, сохли не мигающие глаза, и потому видел я перед собою не очень чётко. Прямо позади меня стояли, застыв, низкий и рослый, они молчали, я их не видел, но ясно слышал какой-то странный звук, мне показалось, что одежда на них обоих, а может сама кожа натягивалась, готовая порваться. От этого непонятного треска мне стало ещё страшнее, чудилось, что оба они вот-вот лопнут, но этого всё не происходило, хотя треск какой-то материи не прекращался…

Меня заставили быть свидетелем ужасной картины… не знаю, зачем.

Внезапно, из лесной чащи раздались какие-то звуки, шорохи и даже голоса. Кто-то двигался из леса к камню. Их, кто бы это ни был, было много, и шли они отовсюду, везде мелькали их тени, а шум их спешных шагов оглушал.

Из-за слипшихся волос я долго не мог разглядеть, кому принадлежат эти размазанные силуэты. Каково же было моё удивление, и какой я испытал ужас, когда понял, что это не люди!

Камень окружили маленькие толстенькие человечки. Ростом они были кто с кошку, кто с небольшого человека, голые, бледные. Белая слизкая кожа с трудом обтягивала плотное тело. У них были совсем маленькие, меньше чем у младенцев, стопы и ладони, но чем ближе чресла приближались к телу, тем толще они становились, и подмышки, скажем, уже было невозможно разглядеть под многочисленными складками. Они двигались приплясывая, и даже те, что вроде бы стояли на месте, пританцовывали или хотя бы переступали с ноги на ногу. Вообще, они состояли из непонятного вида рук и ног (и нельзя понять, как они вообще держаться на таких маленьких с небольшим количеством пальцев ступнях), невероятно огромного живота, обтянутого кожей, как барабан, из него постоянно раздавалось урчание, похожее больше на рык хищника, и головы, маленькой, лысой, без шеи и ровно круглой. По бокам гладкой макушки – две прорези внутрь – уши, в центре лица – два маленьких, прижатых друг к другу глаза, круглых, чёрных и без зрачков, прямо под ними две прорези – ноздри и большой круглый рот, в котором зубы располагались по всей длине и уходили куда-то внутрь горла, откуда периодически показывался длинный чёрный язык, похожий на огромного слизкого червя. Они подпрыгивали на месте, собравшись в ровный круг у камня, издавали звуки, отдалённо похожие на пение, а языками слизывали с собственных лиц влагу.

Если бы я мог, я бы закричал; чего там, я бы мигом бросился прочь, забыв навсегда про автомобиль и про всё на свете, но я не мог, я всё так же сидел в грязи на коленях и созерцал как ровный строй этих импов внезапно разошёлся на две ровные части и пропустил к камню новое чудовище, ещё более ужасное.

Тварь походила одновременно на собаку, дракона и… человека, а ростом была с хорошего быка. Самые натуральные собачьи лапы, разве что в большем масштабе, были покрыты плотной, густой и твёрдой шерстью, напоминавшей больше шипы из стали. Осанка чудища была такой же как у динозавров, такой же, как и у некоторых птиц – огромные задние лапы, маленькие передние, большая голова и хвост, которым чудище било за собою по земле чётким ритмом, словно в там-там, под которые и танцевали бесята. Именно хвост удерживал на весу всю эту страшную конструкцию, поскольку чудовище двигалось на задних лапах, а передние не годились ни для передвижения, ни для того, чтобы в них что-то держать, они были скрючены и выжаты, и напоминали собою пуповины. Рыло твари одинаково походило и на человеческое, и на собачье, и ужасало невероятно, слабонервному человеку хватило бы одной только этой морды, чтобы сойти с ума, я же видел гораздо больше… Описать его полностью у меня не хватит ни фантазии… ни психических сил…

Чудовище напоминало собою скелет, обтянутый слизкой и липкой на вид кожей. Плоти и мяса в нём не было совсем, зато сквозь тонкую кожу видны были сосуды и кишки, наполнявшие тварь с хвоста до черепа. Всё внутри неё бурлило, шипело, переливалось из одного конца в другой и всё это было видно, причём даже на расстоянии, иногда из-за каких-то неведомых химических процессов в её теле можно было разглядеть, как в кишках что-то шумно лопалось, и все жидкости перекрашивались в новые цвета: из болотно-зелёного – в кроваво-красный, из него – в фиолетовый, из фиолетового – в чёрный, и так далее. По всему его телу располагались маленькие щупальца: на ногах, на теле, на рыле и – одно большое на животе, которое волочилось под ним по земле… как будто пуповина…