Электронная библиотека » Глеб Пудов » » онлайн чтение - страница 2


  • Текст добавлен: 13 ноября 2015, 14:00


Автор книги: Глеб Пудов


Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Как я изучал атомную энергетику

Несмотря на описанные школьные ужасы, сегодня я не могу однозначно негативно оценить мое пребывание в том заведении. Были и думающие дети. Их было мало. Общение с ними доставило мне много удовольствия. К тому же воспоминания об «Артеке», в который я был неожиданно отправлен администрацией школы за неизвестные заслуги, гасили любую ненависть при мысли о непромытой классной доске, больших окнах, глядящих на свободу, привычно кричащих одноклассниках.

После окончания школы я попал в специальное учебное заведение, гордо именовавшееся поначалу «Белоярский энергетический техникум» (БЭТ), затем оно было повышено в чине, и стало называться «Белоярский политехнический колледж». С тех пор заведение поменяло множество вывесок, но суть осталась та же. В Заречном, где оно дислоцировалось, существовала поговорка «Ума нет – иди в БЭТ». В целом она точно отражала контингент учащихся и царившую там атмосферу. В техникум местные родители обычно отправляли тех своих чад, насчет умственных способностей которых не питали иллюзий. Вынужден с прискорбием сообщить, что и я оказался в кругу избранных. Прогнувшись под железной волей родителей, я окончил техникум, но пребывание в нем не оставило сколько-нибудь заметных следов в моем сознании. Я помню только колоссальных размеров чертежи, в которых я понимал меньше, чем капитан Кук в языке аборигенов. Благосклонная судьба не наказала меня за нелюбовь к иностранным языкам. Вспоминаются также два несчастных вольтметра, павших жертвой моей некомпетентности. Именно им я обязан мыслью о своей полной профнепригодности на ниве атомной энергетики. Следствием этой находки стало желание изменить профессию.

Акт 2. Границы расширяются

Город Екатеринбург, ощущающий себя столицей Урала, находится приблизительно в 50 километрах от того «муниципального образования», где жил я. А в центре его располагался (и сейчас, слава Богу, располагается) университет, где я хотел учиться. Родители уже не скромничали, когда речь заходила о талантах их младшего сына. Сын не грешил этим с детства. К тому же я получил право голоса в вопросах определения собственной судьбы. Было решено «пытаться». Попытался – поступил. Так, подобно древнерусскому Китоврасу[12]12
  Китоврас – мифическое существо древнерусских апокрифов. Название его считают происшедшим от греческого слова – «кентавр».


[Закрыть]
, скачущему сразу на семь верст, я очутился в стенах весьма уважаемого высшего учебного заведения.

Птица, улетевшая из тесного гнезда, узник, вырвавшийся на волю, солдат, отпущенный домой после 25 лет службы, поняли бы чувства, охватившие меня в момент прибытия в этот большой город. Полное название учебного заведения, с которым я связал свою судьбу, – Уральский государственный университет им. А. М. Горького. Вывеска факультета (цитирую): «Факультет искусствоведения и культурологии».

Новый город, новые люди, новые обстоятельства.

Мои сокурсники представляли весьма разношерстную массу. Большинство еще помнило вкус школьного мелка. Некоторые пришли из художественных училищ. У других были за плечами художественные школы. Техникума атомной энергетики не было ни у кого.

Охарактеризую вкратце некоторых студентов.

Например, Андрей В. Это был очень беспокойный человек. Постоянно носящийся по коридору с взлохмаченными волосами, часто – с кучей толстых книжек под мышкой, он напоминал мне Андрея Белого (в ту пору я читал литературные воспоминания). В. был талантлив. Спектр его интересов был очень широк: история религий, фехтование и проч. Общительность его не знала пределов, поэтому круг друзей (скорее, знакомых) – тоже. Он любил говорить, часто выступал на семинарах. Кажется, имел он и другую пламенную страсть – руководить. Из таких людей обычно получаются хорошие работники профсоюзов. Не знаю, где и что он сегодня. Думаю, в первых рядах.

Затем вспоминается Алексей Д. Я до сих пор не понимаю, Что заставило его поступить на факультет искусствоведения. Это был спортсмен. Борец. И хороший борец, судя по количеству поверженных. В последние годы студенчества он работал в охране университета. Весьма художественно проверял пропуска.

Надо упомянуть также Лену А. Это был ходячий сгусток жизнерадостной энергии, незаменимый участник различных проектов. Главные ее приметы: развитая фигура, широчайшая улыбка и разноцветные гольфы. Хотя эксперименты с прической и макияжем часто не доводили ее до добра. Как и поиски идеального мужчины.

И все же, несмотря на множество отличий, одно из которых было также и в возрасте, существовало что-то очень и очень объединяющее всех нас, студентов. Я бы мог уверять, что это общая увлеченность историей искусства. Но это не так. Вероятно, чувство свободы, неизвестность (а потому и притягательность) будущего, уверенность в том, что все будет хорошо – вот что было связующим.

Как кажется, необходимо вслед за студентами охарактеризовать и некоторых преподавателей. Среди них встречались весьма и весьма колоритные персонажи.

О. С. учила нас, несмышленышей, описывать и анализировать произведения искусства. Но ее лекции мало походили на занятия со студентами. Это был разговор с самой собой. Мало кто понимал смысл ее речей. Сейчас объясню.

Утонченная натура, она была с головой погружена в мир энергетических потоков и художественных переживаний. Целые кварталы воздушных замков возводила она своими витиеватыми фразами перед изумленными студентами. В ее глазах горел священный восторг, иногда священный ужас. Но важнее всего то, что гордилась она не только своим чародейством, но и преподаваемым предметом. Это подкупало и заставляло с еще большим усердием продираться сквозь джунгли ее философско – искусствоведческих построений.

Г. Б. был специалистом по современному западному искусству и истории джаза. Он был настолько свободен от критических суждений окружающих, что почти не следил за своим внешним видом.

Это был очень умный человек. Г. Б. справедливо полагал, что его задача как преподавателя состоит в том, чтобы заинтересовать студентов, а не доводить их до кипения теорией искусства и датами жизни художников. Его страсть к предмету была такова, что он заставлял студентов узнавать полотна по крошечному кусочку. До сих пор горжусь тем, что сумел узнать дегашную[13]13
  Эдгар Дега (1834–1917) – французский живописец, один из представителей импрессионизма.


[Закрыть]
купальщицу по расческе.

Первые месяцы учебы не были лишены обычных излишеств, весьма извинительных в моем возрасте. Однако собственная целеустремленность, воспитанная как противоядие против годами вдалбливаемого в мою душу чувства неполноценности, взяла свое (не хочется думать, но, скорее всего, именно так и окажется, что мой нынешний культурный уровень, вся моя целеустремленность, жизнеспособность, и summa summarum[14]14
  «Summa summarum» – «в конечном итоге»(с лат.).


[Закрыть]
весь я в том виде, который имею сегодня, обязаны издевательствам со стороны «стреловержца»; без них я бы остался представителем малолетних «середняков»; циркач разбудил во мне спортивную злость; кроме того, попытки «не быть в массе» включали в себя чтение недоступной большинству литературы – все мы «родом из детства»). Не последнюю роль здесь сыграло и недреманное око родителей. Не буду рассказывать о бессонных ночах перед экзаменами, вспотевшей зачетной книжке, крепком сне на лекциях и прочих радостях студенческой жизни. Главное – другое. Я начал писать стихи. В ту пору это было спорадически возникавшее желание взять авторучку и что-то выразить. Я еще не понимал, что и как. Но желание уже было налицо.

Учась в университете, я посещал курсы немецкого языка. Это только подогревало мои филологические увлечения (в школе и техникуме меня знакомили с английским). Я вдумывался в особенности языков, в отличия между ними, изучал художественные произведения и, разумеется, много переводил. Это выработало во мне любовь к словам как таковым, подбору синонимов и антонимов, ярким выражениям и проч., и проч. Я начал записывать свои опусы в особую зеленую тетрадь. Сегодня от них ничего не осталось, я ничего не использовал в нынешних поэтических занятиях. Тем не менее, невозможно переоценить роль той работы в моем сегодняшнем творчестве. Это было нечто вроде запуска механизма, начала вращения вала в одном направлении. Сегодня я понимаю, что то движение было необратимым.

Описываемый период еще не ознаменовался полным погружением в историю и теорию поэзии.

Я просто слышал звон и двигался за ним по мере возможности и способностей. Сегодня понимаю, что именно тогда начал жить. Именно тогда мышление проснулось для серьезной работы. Я начал проводить параллели, делать обобщения, приводить причину к следствию и наоборот. Приступил к первым – и довольно смешным – попыткам саморефлексии. Результатом чего стало постепенное выявление корня моих детских бед и угрожающее нарастание отрешенности от действительности – этих плевков на асфальте, нецензурных выражений в общественном транспорте, неизбежного пива в руках уральской молодежи по вечерам и т. д. В качестве побочного эффекта выступила нарастающая неприязнь к тихому городу моего детства, даже к его жизнеутверждающему наименованию. Заречный в ту пору казался мне городом-побратимом герценовского Малинова[15]15
  Имеется в виду произведение А. И. Герцена «Записки одного молодого человека» (1840). Прообраз Малинова – город Вятка, где писатель находился в ссылке.


[Закрыть]
.

Со мной было что-то не так. Это американское выражение отражает мое внутреннее состояние (причина) и мироотношение (следствие). Я постоянно чувствовал свою инородность, несоответствие. Иными словами (не моими), ощущал себя дальним родственником человечества. Речь идет не о банальной оторванности от мира, которая свойственна, как считается, творческим личностям и выражается в рассеянности, неприспособленности к жизни, прочих симптомах (хотя это лишь оправдание для разгильдяев и нерях), а о чем– то более глубоком, внутреннем. В данном случае уже невозможно делать ссылки на пагубное воздействие циркача. Именно поэтому он и нападал, что чуял мою беззащитность, «неотмирность», исходящую от меня. Дети во дворе также знали это и также пытались использовать. И сегодня на улице ко мне постоянно кто– нибудь подходит: осведомляются о времени, спрашивают дорогу, просят денег на метро. Я упоминаю об этом, ибо явление давно вышло за рамки случайности. До сих пор не могу определить эту особенность. Знаю наверняка только то, что она отделяет меня от других людей, делая их мысли и заботы не моими, мои мысли и заботы – не нужными им.

Рассказ о потерянной дружбе

Рассказывая о своих допетербургских годах, не могу пройти мимо истории о потерянной дружбе. С некоторых пор я уверен, что в жизни человека главное значение имеет не любовь, а дружба. Дело в том, что любовь – чувство текучее, непостоянное, она имеет способность переходить в другие чувства, порой прямо ей противоположные, что заметил и выразил мудрый русский народ в поговорках и песнях (я говорю о земной любви). Это во многом «составное» чувство, которое держится на половом влечении, восхищении наличием качеств, которых нет или которые недостаточно выражены в ком-либо.

Именно дружба делает любовь высшим проявлением человечности, т. к. снижает определяющие воздействия его величества Пола. Отсюда не следует вывод о том, что дружба менее значительна для человека, по сравнению с любовью (уж коли она является ее частью – часть меньше целого). Это проявления одного начала. Я не уверен, что в дружбе, даже на первый взгляд суровой, мужской, нет частицы любви. То же самое с другими с другими человеческими эмоциями, чувствами. Дружба – я имею в виду не «легкий пыл похмелья», и, тем более, не «обмен тщеславия, безделья»[16]16
  Цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Дружба» (1821): «Что дружба? Легкий пыл похмелья,/Обиды вольный разговор,/Обмен тщеславия, безделья/Иль покровительства позор».


[Закрыть]
– более монолитна и целостна по сравнению с любовью. Она остается сама собой, не переходя в свои противоположности. Либо есть, либо нет. И все. Предел – здесь. Других форм и наименований у настоящей дружбы не существует.

Наши матери работали в одном медицинском учреждении. Мы жили недалеко друг от друга, играли в одной футбольной команде. Когда я пришел в команду, то сразу выделил его среди других. Однако возможности сблизиться не было. Спустя некоторое время мы случайно встретились на школьном футбольном поле, куда он приходил со своими друзьями гонять мяч. Мы все тогда сходили с ума по футболу. Я начал играть все чаще. Спорт нас сблизил. При совместных играх у нас появилось множество других общих занятий. Выяснилось, что мы приблизительно одинаково оцениваем различные явления и события, реагируем на внешние раздражители. Обычно детей сближают инстинкты (интерес к противоположному полу, отношения с родителями, что можно переименовать в проблему свободы волеизъявления и т. д.). Потом, когда интересы вырисовываются четче, они становятся главными определителями в антиномии «свой – чужой». Чем раньше человек начинает общаться с «теми людьми», тем крепче и надежнее дружба.

Думая сегодня о тех отношениях, я прихожу к выводу о закономерности их гибели. События, которые послужили причиной, были на самом деле следствием. Пожалуй, только страсть к футболу да интерес к вечным вопросам связывали нас. Только одно беспокоит меня: почему мы общались так долго? Я думаю, свою роль сыграло подобие обстоятельств: сначала участие в играх за одну футбольную команду, потом окончание учебных заведений, затем поступление в университет. В дружбе, как и любви, ее агония сама превращается в историю отношений между людьми. Сейчас кажется, что мне стоило несколько иначе себя вести, ибо, по всей вероятности, эта была не та дружба, которую описывает Монтень[17]17
  Мишель Экем де Монтень (1533–1592) – французский философ и писатель. Имеются в виду его рассуждения о дружбе в книге «Опыты». Этьен де ла Боэси (1530–1563) – французский писатель, автор переводов произведений древнегреческих и древнеримских писателей. Близкий друг Монтеня.


[Закрыть]
, а «обычная», в которой «надо быть всегда начеку, не отпускать узды, проявлять всегда сдержанность и осмотрительность». Сегодня, несмотря на то, что N так и не стал моим Этьеном де ла Боэси, я часто думаю, что эта дружба все же могла рассчитывать на бо́льшие высоты. Утешаюсь словами древнего поэта:»[18]18
  Речь идет о Менандре (около 343 – около 291 до н. э.), одном из создателей новой аттической комедии.


[Закрыть]
«счастлив тот, кому довелось встретить хотя бы тень настоящего друга.

Акт 3. Культурная столица

Однажды я окончил университет. Это случилось в конце мая Бог знает какого года. Из факта получения красной книжечки автоматически вытекало, что настало время реализации юношеской идеи-фикс. Переезд в Петербург развернулся передо мной во весь свой гигантский рост. Красной полосой подчеркну, что я ни разу не сомневался в целесообразности и возможности такого переезда. Уралу я оставлял своих немногочисленных друзей (мой цинизм подсказывал мне, что краткий промежуток времени оставит от меня, в их душах, только рожки да ножки, но, к счастью, это оказалось справедливым не во всех случаях), родственников (см. ситуацию с друзьями) да боязнь речевых контактов.

Одним из моих первых удивлений в Петербурге была общительность местных жителей. Многие говорят, что жители города на Неве холодны и высокомерны. Мой опыт свидетельствовал об обратном.

Была такая история.

В поисках места работы или учебы я однажды забрел в Академию наук (где, по сведениям поэта, заседал какой-то князь с удобной физиологией[19]19
  «где, по сведениям поэта, заседал какой-то князь с удобной физиологией». См. пушкинскую эпиграмму на князя М. А. Дондукова – Корсакова: «В Академии наук заседает князь Дондук…»


[Закрыть]
). Темные пыльные лестницы вызывали ассоциации с чем угодно, только не с храмом науки. Тяжелая паутина украшала верхние углы помещений, кофейные пятна декорировали подоконники в духе супрематизма (позднее все выяснилось – время отпусков вышвырнуло за пределы города не только ученых мужей, но и «санитарно-технический персонал», в просторечии «техничек»). Робко ступая по лестницам, я пересекал коридоры и аудитории в поисках живой души. Неожиданно где-то наверху треснула дверь, раздались гулкие шаги, мычащие о приближении человека. Через несколько минут этим человеком оказалась растрепанная дама средних лет, стремительно несущая собственное тело куда-то вниз. Заметив меня, она остановилась. Даже ее синее платье выражало озадаченность. На мой вялый вопрос она прокричала, что мигом закурит сигарету, успокоится и тогда обсудит со мной все, что угодно. И (о, чудо!) через несколько секунд, она уже мирно дымила, отвечая на мои осторожно-наводящие вопросы. Сегодня, когда я уже несколько лет прожил в Петербурге, такое поведение дамы мне не кажется необычным. Тогда же я был поражен ее способностью запросто общаться с первым встречным. Приличие в провинции имеет особенно жесткие рамки. Это объясняется не только меньшей интенсивностью контактов между незнакомыми людьми, как в столичных городах, но и слишком деревянным пониманием библейских правил при значительной роли местных обычаев.

Итак, я переехал в Петербург. Количество нанимаемых жилплощадей росло пропорционально времени пребывания в городе на Неве. Число знакомств увеличивалось не так быстро, однако это легко объяснялось особенностями моего характера и все теми же обстоятельствами жизни.

Как упоминалось выше, жить я начал в Екатеринбурге, но жить – в Петербурге. Бытие постепенно заполнялось. Пребывавшие на Урале зачаточном состоянии поэтические упражнения заявили о себе в полную силу в культурной столице. Этому факту благоприятствовал ряд причин. Дело в том, что переезд подарил мне не только «блестящий Петербург», но и одну из ее обитательниц. По словам Б. Л. Пастернака, искусство есть описание изменившейся действительности, то есть действительности, изменившейся для конкретного человека под влиянием любви. Мне было, что описывать. Вдвойне. Произошли изменения не только в моем мире внутреннем, но и внешнем. Как принято говорить в таких случаях: «изменились декорации». Что касается Петербурга, то подобное его определение не кажется кощунственным, ибо архитектура этого города всегда напоминала мне театральные декорации. Плоские разноцветные дома служили иллюстрацией бессмертного изречения классика о взаимодействии театра, мира и людей.

Вдали от дома

Первые три месяца моего пребывания в городе на Неве я жил в крайней бедности. Ходил на работу пешком: четырехчасовое путешествие через несколько районов. Покупал готовую кашу в одном необыкновенном магазине, о котором стоит сказать отдельно. Кашу можно было потреблять только при условии жесточайшего голода. В иных условиях организм не шел ни на какие уступки. Магазин был действительно чудесный, некое воплощение земного lerna malorum[20]20
  «Lerna malorum» – «море бед» (с лат.).


[Закрыть]
. Товары оценивались в 2–3 раза дешевле, чем в других местах. Это привлекало в недра сего чуда коммерции тысячи голодных пенсионеров из разных районов города. Они толпами осаждали несчастных продавцов; активно оттесняли конкурентов на обочину жизни. Первое, что мне теперь вспоминается при мысли об этом магазине – хищные, деловитые взгляды покупателей и красные, измученные лица кассиров. После одного-двух визитов сей spectaculum[21]21
  «Spectaculum» – «зрелище» (с лат.).


[Закрыть]
остался лишь наказанием для моей памяти.

Несмотря ни на какую нищету, это было счастливейшее время моего житья в Петербурге. Радость открытий – открытий чего угодно: нового дома, нового человека, новой книги и проч. – захлестывала меня с головой. Я захлебывался от впечатлений. Приходил в музей – меня приняли рабочим – и читал. Потом появлялось дело (как правило, неожиданно), и я носил. Носимым были полотна, инструменты, одежда. Несмотря на то, что я числился рабочим высшей квалификации, этой самой квалификации у меня не было. Я мог только принести – унести, поднять – опустить и подержать на весу. На этом профессиональные способности и обязанности исчерпывались. Большинство времени уходило на чтение. Вернее, оно было только частью того, что меня занимало. Оно было частью Приобщения. Надо ли говорить, что почти ежедневно я, пользуясь гордо демонстрируемым пропуском сотрудника музея, посещал Эрмитаж? Вечерами сидел на лавке в некрополе мастеров искусств (в Лавре) и снова читал. По выходным бродил по узким улочкам Петроградской стороны, посещал кафе, где обычно сидел у окна и вел сам с собой многочасовые разговоры. Дождь серебрил дома и прохожих, создавая дополнительный уют моему убежищу. Никто ко мне не подходил. Никто меня не трогал. Это было прекрасно. В то время я еще был почти незнаком с творчеством Бродского. Сегодня же могу сказать, что многие его строки могут служить девизом моей тогдашней петербургской жизни. Например (точно не воспроизведу, но смысл останется), «как хорошо, что меня никто любить на свете не обязан». Властной руки надо мной не было, указующего перста тоже. Разве это не чудо?

Я жил бедно, но счастливо. Потом, по прошествии трех месяцев, ко мне присоединился старший брат, также решивший отправиться на покорение Северной Венеции. Жизнь стала еще беднее и чуть менее счастливой.

Я бедствовал. Хотя ничего пастернаковского не случилось. Лишения были мне вполне по силам[22]22
  «Я бедствовал. Хотя ничего пастернаковского не случилось…». См. вступление к роману «Спекторский» Б. Л. Пастернака: «Я бедствовал. У нас родился сын./Ребячества пришлось на время бросить./ Свой возраст взглядом смеривши косым,/ Я первую на нем заметил проседь».


[Закрыть]
. Было бы труднее, если б потерялся музейный пропуск. В таком случае дверь в открывшуюся вселенную захлопывалась и назад впустить смог бы только случай. Но этого не произошло, и я вкушал наслаждение от погружения в Культуру. Чуть позже ситуация сложилась для меня чрезвычайно благоприятным образом. Не могу объяснить это просто удачей. Наверное, без высших сил тут не обошлось. Я начал (в обмен на более заметные дензнаки) работать не руками и поясницей, а головой. Искусствоведение стало моей профессией. И я по сей день не устаю благословлять судьбу.

Наряду с чтением книг я писал. Хотя поначалу, на заре моей карьеры стихотворца, меня мучил один вопрос. Он звучал приблизительно так: «а имею ли я право писать стихи? Кто я такой, чтобы иметь наглость что-то писать, и – тем более! – не скрывать этого? На Колыме не был, на дуэли не стрелялся, из страны не высылался, к суду не привлекался». Поскольку, несмотря ни на какие доводы, стихи продолжали возникать во мне, было необходимо как-то легитимизировать их появление, то есть придать какое-то подобие законности моей если не высокой, то просто болезни. И я решил, что у каждого человека свой путь; что, слава Богу, на моем пути не было (по крайней мере, до последнего времени) особых катастроф; что поэты писали не вследствие, а вопреки; далеко не все узники – поэты и наоборот; что внешние события настолько разнообразны, что на мой век хватит моих собственных «извержений», «наводнений» и прочее.

Позднее я прочел некролог Н. Я. Мандельштам, в котором наткнулся на фразу: «Это гнусная ложь, что великому искусству необходимо страдание». Слова принадлежали нобелевскому лауреату по литературе.

Стихи в ту пору получались другие, по сравнению с уральскими. Мне они казались лучше. Я и сейчас так думаю. Но «лучше» только как этап к другим, более поздним, стихотворениям. Все же что-то в них меня не устраивало. Однажды я пошел в книжный магазин и купил книгу по теории стихосложения. Горизонты моей вселенной вновь расширились. Поначалу я даже растерялся. Но потом принялся за глубокое погружение.

Пришло ошеломление, когда я узнал, что большинство моих стихов написано трехсложниками! Причем почти чистыми. Склонность к этим размерам я не могу объяснить до сих пор. Разумеется, не все мои стихи – дактили, амфибрахии или анапесты. Оказывается, на меня порой находило ямбическое и хореическое настроение (о существовании дольников, тактовиков и остального я тогда еще не подозревал). Сегодня мало что изменилось. Временами пишутся стихи только одним или двумя размерами. Другими, как сознание ни насилуй, не пишется. Потом настроение меняется, на смену одним приходят другие.

В то время я начал весьма серьезно относиться к технике стихосложения. Я кропотливо подсчитывал количество ударений, отмечал места пиррихиев[23]23
  Пиррихий – отсутствие ударения в ямбе или хорее; спондей – стопа ямба со сверхсхемным ударением, то есть два ударения подряд; цезура – словораздел в стихе; правило альтернанса – правило чередования рифмованных стихов с мужскими и женскими окончаниями (стихи с однородными окончаниями могут стоять рядом только в том случае, они рифмуются между собой).


[Закрыть]
, спондеев, цезур, четко следовал правилу альтернанса и т. д. и т. п. Часто это шло в ущерб Поэзии. Форма подавляла содержание. Тогда я еще не задумывался о возможности их одновременного и мирного сосуществования. Сейчас понимаю, что форма стихотворения есть продолжение его содержания. Одно непосредственно вытекает из другого. Любые попытки рассматривать их отдельно искусственны и могут иметь место лишь как вспомогательные филологические опыты.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации