Текст книги "Представления (сборник)"

Каждому человеку необходим другой, более, на его взгляд, совершенный человек. Это нечто вроде маяка для моряка. Авторитетная личность требуется всем: верующим и не очень, молодым и пожилым, черным и белым. Особенно это касается людей зависимых, несамостоятельных, робких. Да и просто находящихся в начале какого-либо поприща.

В ранний период моего житья-бытья в Петербурге я ощущал себя одним из послов, отправленных князем Владимиром на поиски веры. Поначалу это мне казалось странным, ведь до переезда в Северную Венецию я уже был знаком как с русской, так и иностранной поэзией. В университетские годы я много переводил английских и немецких авторов. Конечно, выбор мой был более чем фантастичен, меня прельщали даже мертвые птички и золотые косы немецких романтиков. До сих пор прихожу в умиление, читая сии незабвенные строки: «Ich kann das Wort nicht vergessen» или «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten»[24]24
  «Ich kann das Wort nicht vergessen», «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten.». Строки из стихотворений Д. Лилиенкрона и Г. Гейне.


[Закрыть]. Тогда это воспринималось не только как последнее слово в поэзии, но и как ее неоспоримые вершины.

Но читал я ту пору иначе, чем в Петербурге. Этот город стал для меня неким катализатором (таким же, как я, знатокам химии подскажу, что по уверениям школьного учебника, катализатор есть «вещество, ускоряющее реакцию, но не входящее в состав продуктов реакции»; одно уточнение: Петербург чаще всего входил «в состав продуктов реакции»). В бытность мою студентом я не видел в стихах ничего, кроме благозвучия и странным образом вырастающего из этого благозвучия смысла. Но это был великолепный период для моего стихотворного будущего. Что-то меня заинтересовало, задело, заставило думать о рифмах и размерах. Поэтому по приезде в Петербург я представлял вполне подготовленную почву. И семена дали ростки.

В первые петербургские месяцы я беспорядочно читал чужие стихи. Мною овладело некое подобие интеллектуальной лихорадки, умственное обжорство в ту пору превзошло все возможные пределы. Я понял, что многое упустил, о многом не подумал, многое не почувствовал. В стихах открывалось что-то совсем нездешнее, неземное. Начинал я с Пушкина (вопреки устоявшемуся мнению о «школьном» Пушкине, никакого отвращения он у меня не вызывал). Через Марину Цветаеву я гренадерской поступью приходил к Мандельштаму, от него – к Ходасевичу, Бальмонту и Блоку, потом прыжок совершался к Щировскому. У каждого я находил что-то созвучное, близкое. Однако в то же время я чувствовал, что мировоззрение этих авторов имеет в себе то, с чем я в корне не согласен. Разумеется, глупо по лирическому герою судить об авторе. Но я читал не только стихи и прозу, но и биографическую и критическую литературу.

Более всех меня затронул Александр Александрович Блок. Вместе со стихами поэта часто перенимается его образ жизни. Причем последний воспринимается крайне поверхностно и упрощенно (это же надо сказать и о стихах: подражатели заимствуют чаще всего лишь технические особенности произведений, уровень мышления гения остается для них недостижимым; по словам Монтеня, «силу и сухожилия нельзя позаимствовать, заимствуются только уборы и плащ»). Это было началом моего периода бури и натиска. Теперь я не воспринимал свою жизнь без рифмованных и нерифмованных строчек. Как большинству неофитов, мне были свойственны преувеличения и излишества. Я стал мрачным, скучным, неразговорчивым. Много времени проводил на улицах ночного Петербурга, забредал в пустые кафе, где заказывал грог и каппучино. Иногда красное вино. В полубезумном состоянии шептал возникающие в мозгу блоковские строки. Спутников и спутниц у меня не было, кроме моих affectus animi[25]25
  «Affectus animi» – «душевные переживания» (с лат.).


[Закрыть]. Я медленно сходил с ума. Множество иллюзий были тому причиной. Можно было подумать, что я занят старательным исполнением трех известных заветов В. Я. Брюсова молодому поэту[26]26
  «я занят старательным исполнением трех известных заветов В. Я. Брюсова молодому поэту.». См. стихотворение В. Я. Брюсова «Юному поэту» (1896).


[Закрыть]. О чем я думал, кроме незнакомок и пустынных кварталов?[27]27
  «О чем я думал, кроме незнакомок и поэтических кварталов?» См. стихотворения А. А. Блока «Незнакомка» (1906) и «Поэты» (1908).


[Закрыть] Писал стихи. Любая мысль привычно заточалась мной в какой– либо размер. Тогда это были – разумеется! – ямбы. Любое происшествие я бесстыдно эксплуатировал. Безотходное производство. Однако по поводу этих стихов муза, часто выражающаяся на латыни, могла бы сказать: «Plus sonat quam valet!»[28]28
  «Plus sonat quam valet!» – «Больше звона, чем смысла» (с лат.).


[Закрыть]. Хуже всего то, что и жизнь в отместку перестала меня воспринимать без рифмованных и нерифмованных строчек.

Увлечение стихами Блока, как и любое другое увлечение, не было продолжительным. Оно длилось три – четыре месяца. Постепенно я обнаружил, что в песне под названием «Серебряный век» трагический тенор Александра Блока хоть и определял мелодию, но был далеко не единственным.

И все же это было продолжением блуждания в моем личном темном лесу, ибо свой маяк, ориентир, я так и не обрел.

Однажды, когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать, я услышал новость по телевизору. Молодая женщина, не выбиваясь из профессиональных интонаций, сообщила о том, что в Америке (Боже, где это?) умер известный поэт Иосиф Бродский. Тогда мое сознание сделало первую отметку в той колее, по которой мне надлежало двигаться в будущем. Помню, что-то неопределенное шевельнулось в бессознательной области, отвечающей за воплощение шестого чувства. Не то чтобы я почувствовал на плечах еще не появившиеся крылья, просто это было – да простятся мне подобные сравнения – первой мыслью зерна об урожае.

Года через три по приезде в Петербург, я впервые открыл книгу стихов Бродского. Маленькая, но упитанная книжечка была сборником «Часть речи». Мне повезло – я сразу наткнулся на лучшее. Нет, нет, я не упал как громом пораженный и не оросил гранитную мостовую слезами восторга. Нечто колоссальное и всеобъемлющее под названием «Поэзия Иосифа Бродского» заполняло меня постепенно. Я до сих пор считаю, что по степени воздействия на сознание читателя у этого поэта нет равных. И. Ф. Анненский в одной из своих замечательных критических статей в качестве критерия для определения «силы, ценности и красоты» стихов предлагал «внушение» или «поэтический гипноз». Именно этот гипноз – лучше не скажешь – характерен для лучших стихов Бродского. Их можно уподобить огромной воронке, затягивающей сознание. Это не филологическое упражнение с моей стороны, направленное на тренировку употребления гипербол, а попытка сформулировать причину собственных поступков в течение двух лет, последовавших после того момента, как я взял в руки маленькую книжечку под названием «Часть речи». Если быть предельно честным, то эта причина заключается в трех словах: Иосиф Александрович Бродский.

Приблизительно в тот же период произошло мое первое посещение заседания некого литературного объединения. Мне всегда хотелось посмотреть на людей, пишущих стихи. К тому же пишущих старательно и долго. Воображение рисовало мне этаких со взором горящим, с розовыми бантами, иногда заменяемыми деревянными ложками, возможно, в крестьянских рубахах или еще в чем-нибудь поэтическом.

Я показал свои вирши одной поэтессе, волею судеб оказавшейся сотрудницей того же федерального учреждения культуры, что и я. Она подарила мне книгу своих стихов и пригласила придти на заседание Лито, членом которого состояла. Стихи ее мне были не близки, их темы меня не волновали. Вообще к женской лирике я отношусь… никак я к ней не отношусь. Она далека от меня. Я даже не могу критиковать или хвалить кого-либо. Тем не менее, на заседание пошел (посмотреть на «живых поэтов»).

Меня постигло разочарование. Шумная компания очень взрослых людей со старушкой – секретарем. Борьба самомнений. Неспособность выслушать мнение оппонента. Нескрываемое сожаление Главного о потере своего времени, которое могло быть потрачено на пополнение поэтических хрестоматий. Выслушав стихи одной начинающей и потому очень волнующейся поэтессы, мэтры высказывали свои мнения. Чаще всего речь шла о недочетах в композиции стихотворения, о бледности образов, о небрежности к рифмам. Чувствовалось, что мэтры говорят то же самое приблизительно раз в неделю. Потом выступил Главный. Резюмируя вышесказанное, сей суровый господин с тяжелым взглядом долго твердил про тезис и антитезис, про внимание к точности рифмы и т. д. Закончил же он оптимистическим выводом. Последний заключался в том, что большинство недавно вышедших в свет стихов есть перевод бумаги и денежных знаков.

Я вывел из увиденного тезис (пока он не чреват антитезисом): на подобные заседания я больше не ходок. До сих пор не понимаю, как можно принимать всерьез чужое мнение о своих стихах. Автор всех лучше умеет оценить свой труд. Мнение другого человека слишком зависит от различных явлений, не имеющих к поэзии никого отношения. Редкие люди могут забыть об этих явлениях. При этом внутренний опыт все равно никуда не пропадает. Судить чужие стихи человек может только по контрасту: А не равно В. Именно это А мешает объективности вердикта. Конечно, можно не приводя аргументов, подавить авторитетом. Но его, во-первых, надо заслужить (на это требуется много времени и сил), во-вторых, некоторых молодых авторов не удовлетворяет просто большой авторитет. Есть такие странные личности.

Совершенно не представляю, как люди могут понимать друг друга полностью, до глубины – разный жизненный опыт, наследственность, прочитанные книги. И совершенно не понимаю: другому как понять меня, ведь для этого необходима «одинаковая настроенность». Если родится взаимопонимание, надо будет потратиться на медь для памятника. Не мне. Ему, другому.

Человек дорого расплачивается за интенсивные упражнения на ниве изящной словесности. Кроме чувства одиночества, рождающегося от отчаянной саморефлексии в ущерб мысли и деятельности о ближнем, лирический поэт зачастую как профессиональную болезнь приобретает пессимизм, безысходность (как правило, они имеют своей причиной то, что ближний платит той же монетой за равнодушие). При этом значительные результаты деятельности часто приводят к непробиваемой гордыне. Впрочем, многие симптомы высокой болезни знакомы всем фанатикам. При этом я вовсе не хочу обвинить поэтов в вышеперечисленных грехах. Поэзия, если рассматривать ее как профессию исключительно умных и восприимчивых людей, а не как кухонную забаву скучающих ветеранов и полузамужних дам, может иметь свои профессиональные болезни. И это совершенно естественно. Например, кузнец со временем глохнет, системный администратор слепнет. Так и с поэтом. Каждое явление имеет как минимум две стороны. Саморефлексия прекрасна и полезна сама по себе (и необходима), но если она становится избыточной, она – опасна. Умный римлянин[29]29
  Имеется в виду Квинт Гораций Флакк (65 до н. э. – 8 до н. э.). Поэт «золотого века» римской литературы.


[Закрыть] знал, что говорил, когда восхвалял золотую середину.

Все это, за исключением значительных результатов, имело место и в моей жизни. Я стал невыносим для окружающих. Не слышал других, вопил об общеобязательности любви к поэзии и т. д. При этом я обнаружил в себе интересное свойство: я мог видеть себя со стороны как другого человека. То есть я как бы шел рядом с собой по улице, сидел за письменным столом и заглядывал в тетрадь из-за плеча, помогал себе же покупать книги и проч. Это был эффект постоянного само-присутствия. Он утомлял. Но, надо сказать, сие наблюдалось в моей жизни и раньше. Я почти с наслаждением видел себя страдающим от юношеской любви, умирал от умиления при виде своей благотворительности etc.

В ту пору жизнь напоминала мне один из аттракционов, виденных в Вологде. Он назывался «Паровозик». Несколько маленьких вагонов с открытым верхом двигались друг за другом с минимальной скоростью. Каждому из таких вагончиков было прикреплено по два руля. Во время движения «кибитки» ребенок крутил руль, думая при этом, что управляет своим транспортным средством. На самом деле вагоны двигались по рельсам, по строго запланированному маршруту. До сих пор чувствую себя обманутым ребенком.

Один из выведенных мной на тот момент законов жизни – повторяемость. Она преследовала меня повсюду: в людях, событиях, словах, поступках. Вырваться из этого круга было невозможно. В конце концов, прочтя о нечто подобном в «Защите Лужина»[30]30
  «Защита Лужина» (1929) – роман В. В. Набокова.


[Закрыть], я решил испытать судьбу. Пребывая в одном южном городе, я прошел по высокому краю скалы. При этом я наивно полагал, что приняв вид трупа, скрюченного на дне ущелья, смогу «вырвать себя из круга превращений». Ничего из этого не вышло, да и средство было малоэффективным. Однако мне упорно не хотелось быть, выражаясь словами одного лондонского эмигранта, «отложительным глаголом латинской грамматики и спрягаться страдательно, не будучи страдательным»[31]31
  «отложительным глаголом латинской грамматики и спрягаться страдательно, не будучи страдательным…». Имеется в виду А. И. Герцен и его «Записки одного молодого человека».


[Закрыть]. Я придумал другое средство. Начал играть в поддавки. Я нарочно создавал ситуации, в которых бы у судьбы был реальный шанс пустить меня по N-ному кругу. Во-первых, это давало возможность сравнения, во-вторых, как писал один поэт, делая зло избыточным, мы придаем ему смехотворность[32]32
  «во-вторых, как писал один поэт, делая зло избыточным, мы придаем ему смехотворность.» Имеется в виду И. А. Бродский.


[Закрыть], а значит, обезоруживаем его. К сожалению, и на этот раз ничего не изменилось. Почему? Нет однозначно плохого, как нет и однозначно хорошего. Кроме того, все это мало связано с человеком. То есть человек думает, вернее, полагает, захлебываясь от сознания своего величия, что имеет какие-либо отношения с судьбой. Нет. Односторонняя связь.

Со временем, однако, я понял, что это не совсем так. Дело обстояло еще хуже. Связь, отношения, хоть и не на поверхности, но существовали. Я заподозрил, что само мое желание играть с судьбой в поддавки исходило именно от моего оппонента. В конце концов, подавленный ощущением искусственности происходящего, я взял пример с самого честного животного на свете – страуса.

Иногда я напоминаю скупого рыцаря, неустанно копающегося в собственных тайниках с сокровищами. Отличие между нами лишь в том, что мои сокровища не имеют денежного эквивалента. Внимание к себе было всегда на страже. В одном из вологодских музеев я увидел пенал. Простой деревянный пенал. Он был расписан незамысловато, но мило. Изображения красных ягод в окружении долженствующих быть золотыми листьев заставили меня начать поиск в пыльных архивах памяти. Вернее, поиск был начат автоматически. Вскоре желтая глупенькая собачка, радостно мне сообщила: «найдено документов: 1». Такой же пенал был в моем школьном детстве. В то время, когда мороженое стоило 15 коп. и когда профили трех дядек (один с окладистой бородой a la Сусанин, другой – с бородкой, третий – без бороды, но с усами) казались мне естественной частью пейзажа. Как, например, лес. Или горы. Или солнце. Я почувствовал себя одетым в странный военизированный костюм синего цвета, кем-то варварски дополненный галстуком, который незадолго перед этим был вытащен из малинового компота (судя по оттенку).

Я понял: мое развитие шло вовсе не по прямой от точки «А» («мальчик»), через точку «В» («юноша»), в точку «С» («мужчина»). Моя психика представляет многослойный пирог: на ярлык «мальчик» сверху прилепили наклейки «юноша», затем «мужчина», но суть, основа, осталась прежней. Думаю, подобная картина наблюдается не только у меня.

Как многообразно человеческое самообожание! Катание в карете на Дворцовой площади, свадебное фотографирование в залах Эрмитажа, покупка дорогого платья с гордой демонстрацией торговой марки, чтение Гегеля без внутренней потребности в этом (а чтоб ввернуть цитату где-нибудь), – явления одного порядка. Они имеют в своем корне желание показаться лучше (других), выше, красивее, глубже, чем есть на самом деле. Это одна из своеобразных модификаций потемкинских деревень[33]33
  «Потемкинские деревни.». Бутафорские селения, якобы выстроенные по указанию Потёмкина вдоль маршрута императрицы Екатерины II.


[Закрыть]. Конечно, потемкинские деревни давно стали типовым строительством, но все же они имеют ряд весьма экстравагантных проявлений на разных уровнях человеческой жизнедеятельности.

Рискну заслужить упрек в постоянных повторах. Каждое явление многообразно в своей сложности. Но и это его свойство имеет как минимум две стороны: положительную и отрицательную (условно их так обозначим). Имеется возможность, как бы проходя между всех оценочных характеристик, использовать каждое явление и его свойства для созидания. Например, та же саморефлексия. Она развила мои эгоистические наклонности (кто из нас без этого греха?). При этом помогла не только увидеть произошедшее, но и осознать, понять себя, оценить свои возможности и недостатки. Впрочем, точнее выражаясь, ее главной заслугой было то, что она стала дорогой в церковь.

Человек есть на 99 % сумма наследственности и личного опыта. Оставшуюся часть занимает в нем некий метафизический момент. Именно он – лучшее в человеке и именно он по большей части «отвечает» за какие бы ни было верования, не исключая религиозные.

Однако постараюсь сразу избавиться от вопросов. Я не воцерковлен до сих пор, вряд ли в ближайшее будущее это произойдет. Обо всем по порядку.

Не могу сказать, что случайно оказался в храме в то зимнее утро. Путь туда по длине приблизительно равнялся списку прочитанных книг. Это были разные книги. Усиленное занятие своей душой включало в себя чтение философской литературы. После чтения греков и римлян (ближе всех оказались стоики), я перешел к истории философии Гегеля. Все это было интересно, мудро, глубоко. Во многом это оказало на меня формирующее действие. И все же чего-то недоставало. Последним звеном в этой цепи стало простое сопоставление фактов. И я пришел в храм.

Было около десяти часов утра. Раньше меня пришли только тишина да свет. За окном мороз превращал порт в подобие пристани царя Гвидона. Я осмотрелся и занял наблюдательную позицию в уголке, возле железных лесов. Они были похожи на клетку для животных. Постепенно народ заполнял помещение. Как студенты на лекцию, верующие приходили на службу на всем ее протяжении. Все были похожи друг на друга. Они улыбались, приветствовали друг друга поцелуями, оживленно что-то обсуждали. Затем их лица принимали сосредоточенное выражение. Дети были с родителями. Потом много пели, произносили вслух молитвы, вставали на колени, подходили к священнику. Я зорко следил за происходящим. В один момент я даже почувствовал нечто, с чем ранее не сталкивался, и это нечто изменило меня и ведет до сих пор.

Однако позднее впечатления от службы вылились лишь в этнографический интерес. Книги меня привели в храм, книги меня и вывели оттуда. Одно время я прилежно посещал службы, читал православную литературу. Сейчас убежден, что этого не стоило делать. Сохранил бы большее доверие к православной Церкви. Я читал книги весьма многочисленных авторов. Попытки верующих «притянуть» исторические факты под свои схемы вполне объяснимы (например, Платон – ученик Моисея), но для меня неприемлемы. Претили постоянные недомолвки, искажения и, выражаясь современным языком, «двойные стандарты». Это стало одной из причин моего расставания с мировоззрением правоверного православного. Другой причиной стал повтор. Постоянный повтор, о котором я говорил выше. Другими словами, мне, как подпольному человеку, вместо хрустального дворца подсовывали либо курятник, либо капитальный дом. Ни то, ни другое меня не устраивало.

Что я могу сказать в итоге? Православные службы теперь не посещаю, религиозных книг не читаю, в богословские диспуты не вступаю. Но атеистом не стал.

Возвратимся чуть назад. Мышление мое жило и осуществляло свои непосредственные функции под влиянием стихов и биографии Иосифа Александровича Бродского. Факты из биографии поэта, а также его слова, мысли – о поэзии и вообще о происходящем в мире – не менее значимы, чем его стихи. Я до сих пор уверен: важно не только, что случилось с поэтом, но и то, что он об этом думает (порой это даже важнее).

Теперь мои мысли бродили в строго очерченном круге, линия которого составлялась из опорных столпов в виде стихов К. Н. Батюшкова, Е. А. Баратынского, А. С. Пушкина, М. И. Цветаевой, О. Э. Мандельштама, А. А. Блока, В. Ф. Ходасевича, Б. Л. Пастернака, В. Е. Щировского, И. А. Бродского. Но главной триадой в этом сонме моих святых были Пушкин, Щировский[34]34
  В. Е. Щировский (1909–1941) – русский поэт. При жизни не публиковался.


[Закрыть], Бродский.

Главными достоинствами стиха я считаю глубокую мысль, яркий образ. Люблю, когда смысл разворачивается постепенно: из сжатой формулы в бездну осмысленности. Большое значение тут приобретает склонность поэта к афористичности выражения. Однако излишества вредны и здесь – стихотворение не должно быть набором громкогромыхающих формул.

При этом в техническом смысле стихотворение также должно быть безупречным. Неряшливость в «механике стиха» свидетельствует о неряшливости сознания. Что касается рифмы, то я считаю, что она зависит от замысла поэта. Можно использовать достаточную рифму, можно богатую, ассонанс – что угодно, лишь бы это вытекало из «идеи» стихотворения.

Мне нравятся языковые фокусы, если они не превращаются в самоцель. Например, в названии одного из моих стихотворений «Мириады героев» внимательный человек может увидеть «Гомер Илиада»; в строчке из другого стихотворения на античный сюжет (но не на античную тему) «Ликом единым похож на героя…» заключено имя Ликомед и т. д. Но повторяю, это не должно превращаться в самоцель. Когда поэт хочет что-либо подчеркнуть аллитерацией, он не должен превращать свой стихотворение в древнегерманский стих. Как бы то ни было, необходимо всегда помнить, что рифма, аллитерация, какие – либо ритмические изыски и проч. – лишь средства.

В общем надо сказать, что нет таких технических особенностей стихотворения, которые сами по себе могли бы меня оттолкнуть. Разве что я немного недолюбливаю игру с пунктуацией, которая нынче захватила, например, поляков. Другое дело – темы, сюжеты, причины появления стихов. Сейчас поясню, что имею в виду. Поэзия не может быть служанкой чего-либо, например, революционной пропаганды. Ей вовсе не требуется наличие социального заказа. Поэт сам определяет тему стихотворения. Конечно, он рискует остаться без читателя. Но лучше, на мой взгляд, узкий круг ценителей, чем толпы в огромных залах. Разумеется, это старая тема – поэт и толпа. Как бы ни менялись на протяжении времени эти два компонента, вопрос все же всегда остается актуальным. Соцзаказ также может меняться. Однако я убежден, что поэзия – занятие частное, если можно так выразиться, камерное. Трибуна рядит ее в тот костюм, который ей не к лицу.

Теперь что касается интонаций. Меня привлекают «ровные» произведения, в которых авторы не «рвут на себе рубашку», не кричат со слезами на глазах о своих проблемах. Читатель должен ощутить всю степень трагедии из строк, а не из крика. Сжатые эмоции оказывают более глубокое воздействие. Примером тут может служить англо-американская поэзия. В частности, стихи Роберта Фроста[35]35
  Роберт Фрост (1874–1963) – американский поэт, четырежды лауреат Пулитцеровской премии.


[Закрыть]. Хотя он не входит в мой «список святых», его стихотворения меня всегда привлекали.

Коли уж речь зашла об иностранной поэзии, стоит сказать несколько слов. Ни один из европейских стихотворцев не оказал на меня влияния, сходного с влиянием перечисленных русских поэтов. Хотя это кажется странным. Названные «критерии хорошего стихотворения» в полной мере выражены в стихах многих европейских и американских авторов. Возможно, это связано с моим недостаточным знанием иностранных языков. Мне более или менее запомнились некоторые стихи Словацкого[36]36
  Юлиуш Словацкий (1809–1849), Юлиан Тувим (1894–1953), Константы Ильдефонс Галчинский (1905–1953), Витольд Вирпша (1918–1985) – польские поэты, Уистан Хью Оден (1907–1973) – англо-американский поэт, Райнер Мария Рильке (18751926) – немецкий поэт.


[Закрыть], Тувима, Галчинского, Вирпшы, Одена, Рильке. Список можно продолжать, но от не – упоминания какого-либо имени он вряд ли особо проиграет. Переводную литературу XIX–XX веков я стараюсь не читать. Знаю, как может испортить переводчик впечатление от художественного произведения. К тому же я никогда не любил посредников.

Итак, совокупность вышеназванных принципов обеспечивает для меня «поэтический гипноз». Я лишь назвал то, что меня привлекает в стихах других поэтов. Этим принципам стараюсь по мере возможности следовать и сам.

Однако я не знаю, что такое поэзия. Конечно, такие заявления не новы (первой фразой И. Ф. Анненского в его статье «Что такое поэзия?» было: «Этого я не знаю»), но это действительно так. Судить по формальному признаку нельзя. Хотя филологи и уверяют, что стих необходимо должен состоять из последовательных и более – менее упорядоченных отрезков – строк.

Вероятно, определить поэзию, исходя из «технических характеристик», просто невозможно. Не меньшие трудности встретятся и при использовании других «рычагов». Вероятно, это происходит от того, что точки опоры в данном случае не существует. Произведения и их авторы настолько отличаются друг от друга, что закрадываются сомнения в справедливости самого слова «поэзия».

Все эти сложности прекрасно иллюстрируются изрядно выросшим в этих абзацах количеством кавычек.