Текст книги "Цунами. Дневник сиамского двойника"

Глеб Шульпяков
Цунами. Дневник сиамского двойника

© Шульпяков Г., текст, 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

Часть I

1

– Excuse me?

Чиновник опустил повязку и повторил фразу. Я взял чистый бланк. Он указал параграфы, которые нужно заполнить.

– По возможности точно.

Под марлей снова зашевелились губы, я улыбнулся. Мне показалось, что во рту у него насекомое.

Пляж, сколько хватало взгляда, был покрыт мусором. Судя по рваным лежакам, здесь находился ресторан или бар. Среди пальмовых листьев сверкала соковыжималка. Крыло от мотороллера, обувь. Почему-то обуви особенно много.

Я придавил бумаги осколком, заполнил графу «Проживание».

Налетая с моря, ветер трепал обрубки зелени. Листья издавали механический скрежет. Пахло сладковатой гнилью, гарью. Звонки мобильных телефонов застревали в густом воздухе, как мухи. А мимо все носили черные продолговатые пакеты. Их складывали под пальмы, в тень. Среди пластиковых личинок ходила женщина в респираторе, бросала шарики льда. Лед дымился, быстро таял.

Я выложил паспорт. Под пластиком уцелели год рождения, номер и остатки мужского лица без подробностей. Я переписал данные в анкету.

Закатное солнце придавало руинам резкие, зловещие очертания. Как будто в насмешку болтались на ветру вывески «Dance the night away», «Merry Christmas and Happy New Year». Гнутые, кричащие. Нелепые среди разрухи. В бассейне лежал сплющенный микроавтобус, чуть дальше, в роще, тыкались мордами в кирпич коровы.

На пляже кто-то рыдал. Кричали в трубку. У воды на красном холодильнике яростно целовалась молодая пара. А местные жители привычно улыбались – как будто ничего не случилось.

Деревянный столик в царапинах, писать неудобно. Наконец осталось только имя. Чиновник невозмутимо сличил данные, сунул анкету в общую стопку. Меня сфотографировали, стали выписывать документы из Бангкока в Москву.

Насекомое под марлей зашевелилось, чиновник пожелал удачи.

Моя новая жизнь началась.

2

Встречать Новый год в Таиланде придумала моя жена – с тех пор как в театре у нее не заладилось, она все чаще говорила, что неплохо бы там побывать.

Ее пригласили в знаменитый театр сразу после ГИТИСа. Режиссер, классик, неожиданно решил омолодить труппу и забрал их после института. Так на сцене появилась знаменитая плеяда. Считалось, что им невероятно повезло. «Дед» ставил пьесу из новой жизни, они сразу попали на главные роли. Играли «от себя», без театральных условностей – настолько, что после премьеры критика писала о рождении «документального» стиля.

На постановку повалила публика, пришлось даже открыть балкон второго яруса, стоявший под замком со времен Мейерхольда. Они съездили в Авиньон и Лондон, прокатились по стране. А через год спектакль сняли.

«Устаревшая проблематика», – решила дирекция. И рассовали ребят по массовкам.

Некоторое время они еще собирались вместе. У нас дома, по вторникам, на выходной. Как раньше, выпивали, хохмили, куражились. Но шутки звучали все глуше и циничнее. В ожидании новых ролей проходили годы, а в театре ничего не менялось. Казалось, худрук просто забыл о своих питомцах.

После смерти классика новый, министерский назначенец, сделал ставку на водевили с народными. Те с пугающей покорностью принялись кривляться под его дудку. Один за другим из репертуара исчезли помпезные спектакли великого предшественника. Публика измельчала, театр за кулисами опустел. Когда в мемориальном кабинете новый устроил сауну, стало ясно, что ждать больше нечего: великая эпоха кончилась.

Настроение, нервы – все стало ни к черту. Я работал дома, писал сценарии для радио и сериалов. Спектакли жены давали мне несколько часов тишины в сутки, но теперь, когда вечерами она не выходила из дома, все изменилось. Не зная, куда девать свободное время, она слонялась по квартире, дергая меня по любому поводу. Мы все чаще ссорились.

После выставки современного дизайна она увлеклась японской архитектурой, стала подолгу занимать мой компьютер. Постепенно наша квартира покрылась фотографиями металлических насекомых Андо и Курокавы. Следующим этапом стало закаливание. Она перебралась с кровати на пол, спала с открытой на балкон дверью и принимала ледяные ванны, пока не свалилась с воспалением легких. Потом кто-то подсунул ей книгу по психологии. Теперь, о чем бы мы ни говорили, она комментировала мои ассоциации и анализировала мотивы. Уличала в двуличии (актриса – в двуличии!). Из безопасных тем осталась погода, но это обижало ее еще больше.

«Ты считаешь меня конченой дурой?»

Наконец она записалась в клуб и стала вечерами пропадать на йоге. В доме появился коврик для упражнений и специальная литература. После завтрака меня стали выгонять на улицу, она «занималась». Одну из книжек, о жизни паразитов в человеке, я нашел в кармане куртки и с изумлением узнал, сколько твари окормляется за счет нашего организма.

Тогда-то впервые прозвучало слово «Таиланд».

«В Таиланде я смогу успокоиться», – все чаще повторяла она. Наверное, кто-то в клубе наплел ей, как там чудесно.

Тем временем в театре разразился скандал. Ее бывший сокурсник решил попробовать себя в режиссуре, они наспех перелицевали Пушкина, спектакль назывался «Татьяна Ларина». Репетировали на Малой сцене, жена играла главную роль. За лето постановку собрали, показ на худсовет сделали в августе. Но главный хлопнул дверью, не дожидаясь антракта.

Я видел, в каком состоянии она доигрывает. В гримерной я сказал, что билеты в Таиланд куплены.

«Едем в конце года на три недели».

Уткнувшись мне в живот, она плакала, размазывая грим по свитеру.

3

Вылетали в ночь. «Москва – Бангкок», десять часов с пересадкой в Ашхабаде, других билетов на эти дни просто не было. Накануне долго препирались, как укладывать вещи – я настаивал на рюкзаках, она предлагала курортный чемодан. За пару дней до вылета еще и простыла, чихала.

– Как не стыдно спорить с больным человеком!

Остановились на чемодане.

Несмотря на позднее время, аэропорт бурлил. Нарочито громко переговаривались взрослые; сидя на вещах, хныкали сонные дети. Какой-то мужик в очереди разглядывал жену, и я привычно загородил ее.

На ленте наш чемодан стал похож на жука. Глядя, как беспомощно торчат его лапки-колеса, я почему-то подумал, что больше никогда его не увижу.

В самолете висели портреты Туркмен-баши, отец народа был одет в голубой костюм и носил розовый галстук, его черные брови были густо отретушированы, а на щеках рдел нежный румянец. Но самого лица как будто не существовало.

Когда табло погасло, стюардесса принялась разносить напитки. Это был туркменский портвейн, под который прошла моя юность.

– Не спасет, – она вяло отказалась.

С тех пор как в детстве она сломала молнию и два часа просидела с подолом на голове, считалось, что у нее боязнь замкнутого пространства.

– Смотри! – перед посадкой она разбудила меня.

Сквозь отражение моего лица в иллюминаторе проступили огни города, лежавшего внизу, как блюдо с финиками. Золотые жилы проспектов, паутина улиц. Минареты, похожие на осветительные штанги. Залитые светом безлюдные площади.

– Ночь. – Она откинулась в кресле. – Зачем иллюминация?

Я пожал плечами:

– Ублажают взор Всевышнего.

Несколько звезд слабо моргали над горизонтом.

4

Однажды меня окликнули на улице, и моя жизнь переменилась. Он курил на служебном входе, а я проходил мимо и, услышав свое имя, оглянулся. Так меня звали в школе, и на секунду все внутри осветилось тем, прошлым, светом. Давно утраченной уверенностью и покоем.

В темноте кто-то помахивал огоньком сигареты, и я развернулся, сошел с дороги. А дыру, которая возникла в воздухе, заполнили сырые осенние сумерки. Мы обнялись, он что-то говорил, отставив сигарету, пока я не узнал его, не вспомнил. Тогда свет погас, и на душе стало тревожно и холодно, как бывает, если решение принято и судьбу не воротишь.

Мой школьный приятель оказался директорским пасынком и работал в театре завлитом. По крутой и длинной, как во сне, лестнице мы поднялись в кабинет, где стрельчатые окна начинались тоже по-сновидчески – от пола.

В рюмках был разлит «Армянский», как будто он ждал меня.

«Ну, как ты, что?»

Я рассказал, что заканчиваю сценарный, и кивнул на папку, в которой лежала рукопись. «О чем?» – Он выпустил дым на бумаги. Недослушав, стал жаловаться на склоки народных.

«Дед» ищет молодые таланты, а где их взять в наше время?»

Я сидел на низком подоконнике и смотрел, как скользят внизу лакированные крыши автомобилей. Между машин лавировал человек в сером плаще, и на секунду мне показалось, что этот человек – я.

Я очнулся, когда по трансляции дали три звонка.

«Хочешь на сцену?»

В тот вечер играли Островского.

«А что нужно делать?»

И вот нам уже выдали шинели студентов, мы воровали яблоки. Там, на сцене, я впервые увидел зрительный зал. Он выглядел черным и бездонным, что-то искрило, поблескивало в его глубине, дышало и шевелилось. Потом отсиживались с коньяком у костюмерш.

Ближе к ночи перекочевали к артистам, где шла своя пьянка. Когда пожарный обходил здание, вернулись к стрельчатым окнам. А утром раздался звонок.

«Ты переделаешь сценарий в пьесу, – начал он без предисловий. – А я пристрою ее в театр. Как идея? Гонорар поровну».

Так умер мой сценарий и на свет появилась пьеса «Аморетто». Мои сны обрели голос. История о молодых людях, внезапно разбогатевших на фальшивом ликере; о свободе, которую им подарили, – и бесконечном тупике, в который она завела; о другом, который скрывался в них – и постепенно поглотил, слопал каждого.

Я считал, что внутри каждого из нас живет еще один человек. Незнакомый, собранный на другой фабрике – из историй, о существовании которых мы до времени даже не подозреваем. Чье лицо лишь изредка проступает сквозь наши черты и делает их неузнаваемыми. Героям из моей пьесы судьба дала возможность увидеть этого человека, испытать страх и трепет, глядя на отражение в зеркале. Именно об этом – о страхе и трепете перед собственным отражением – и была моя пьеса. Ее приняли к постановке в год, когда главный зачислил студентов, и я покорно отдал своему покровителю половину от гонорара, даже не догадываясь, какой подарок он приготовил мне на самом деле. Потому что, увидев актрису на главную роль, я обомлел. Я понял, что давно влюблен в эту женщину с рыжими глазами, которая сто лет назад сыграла в знаменитом детском фильме, а теперь выходила на сцену в театре. Когда я понял это, на душе у меня стало спокойно и весело, как бывает, если знаешь, чем все закончится, и можно потянуть время, ведь на сцене она произносила мои слова, а значит, все остальное принадлежало мне тоже.

Случилось так, что после одного из прогонов завлит затащил нас к себе, а потом куда-то исчез. Я обернулся – она стояла у стрельчатых окон и смотрела на улицу. Сцена повторяла финальный кадр из фильма, и все мысленное просто сделалось явным, причем в той же последовательности.

Кожаный диван отлипал от голого тела как пластырь. Она сделала глоток из рюмки и попросила зажигалку. Я усмехнулся, ведь этих слов не было в моей пьесе, и сигаретного дыма, который повис в сумерках, – тоже.

Свадьбу отмечали в служебном буфете. Когда нагрянул «дед», народ притих и заулыбался. Плотоядно приобняв невесту, он предложил за жениха. Все вокруг стали озабоченно озираться.

«Ну, в общем, за него», – подытожил он в пустоту.

Я понял, что меня в этом театральном собрании никто не замечает. Но разве это имело значение – теперь, когда девочка из фильма стала моей женой?

Ближе к ночи, когда все разошлись, мы вышли на сцену. Два часа назад здесь кипели страсти, играла музыка. Мы выходили на поклоны. А сейчас была тишина, сумерки, пахло пылью и перегретым металлом.

Она встала по центру, а я запустил круг. Пьяные и счастливые, мы сели спиной к спине, и театр медленно поплыл вокруг нас. Кирпичный задник с фанерным садом, подложа, авансцена. Подсвеченный дежурными лампами, зал напоминал гигантскую полость рта.

5

Спускаясь по трапу, я жадно втягивал сухой зимний воздух, который струился из невидимой туркменской пустыни. Транзитный накопитель напоминал спортивный зал: те же голые грязные стены, сетки на окнах. Крашеные скамьи, не хватает только разметки.

Я занял очередь в буфет, она отправилась искать место – но через минуту вернулась.

– Сиденья железные, – пожаловалась. – Холодно.

Буфетчица с песочным лицом нацедила коньяку, жена подняла рюмку и чокнулась с портретом вождя на этикетке. Та покачала головой и отодвинула бутылку.

– Первый раз в Таиланд? – сказал кто-то.

Несколько человек, как по команде, посмотрели в нашу сторону.

Это был мужчина лет тридцати или пятидесяти, без возраста. Он сидел справа и держал в руке рюмку синего цвета.

– Давно хотели… – Я вдруг понял, что рюмки в баре разноцветные. – Но…

Мы выпили, он шумно выдохнул.

– А я в шестой… – Он постучал по рюмке.

Песочная буфетчица снова наполнила. Мы разговорились. Он рассказал, что у них компания, они приезжают из разных городов, просто бронируют один и тот же отель, а потом встречают Новый год и отдыхают.

– Массаж, катера… – он размечтался. – Без жен, конечно. Но мне все равно, я холост.

Мы снова выпили, он принялся насвистывать что-то веселое и положил руку на плечо (мне почему-то часто кладут руку на плечо). Это была мелодия из фильма, того самого.

Я посетовал на дорожные неудобства и что завтра незнакомый город.

– И где жить – неизвестно.

– С жильем все просто, я посоветую. – Он вытер платком капли пота. – Не обращайте внимания, первый раз всегда так.

Поднял рюмку, улыбнулся.

– Когда знаешь, что впереди, все это, – обвел пухлой рукой зал ожидания, – не имеет значения.

– А что впереди?

Убрав платок, он пристально посмотрел в глаза.

– Рай, дорогой товарищ. – Его взгляд остановился. – Самый настоящий рай.

Мы обернулись, но место, где сидела моя жена, пустовало. Он кивнул, мы выпили. Я достал деньги, но он замычал, тыкая большим пальцем в грудь. Я пожал плечами. Те, кто узнавал ее, обычно платили за нас обоих.

Она стояла у витрины в дальнем конце зала и рассматривала туркменские ковры с ликами Отца народов.

– Хорошо пообщался? – зло спросила.

– Он поможет нам устроиться.

– Мы не дети!

Голос громко аукнулся в зале.

Я обнял ее за плечи и подтолкнул к выходу.

– Ты что, забыл, что я простужена? – Она не хотела.

Из дверей рванул свежий ночной воздух, но в тот же момент неизвестно откуда соткался человек в изумрудной форме.

– Нельзя! – Он обнажил в улыбке вставное золото.

– Она беременна. – Я вдруг ощутил прилив бешенства. – Нужен воздух, много воздуха! Ты понял, ты? Тогда хорошо.

Солдат тупо заморгал узкими, как у ящерицы, глазами.

– Пять минут, – успокоил его я.

…По ночному полю медленно выруливал лайнер. Снова потянуло хлебом и камнем, и я моментально успокоился. Как долго этот запах спал во мне! Санаторий, песок и мелкая волна, пекарня прямо на пляже… Что-то из детства закрутилось в сознании, но дальше память показывать отказывалась.

– Глупая шутка, – помолчав, сказала она.

Имелась в виду беременность.

Я взял ее за руку.

– А ведь он твой ровесник, – шепнула она.

– И тоже хочет в рай.

Как всегда, она читала мои мысли.

6

На свадьбу ей прислали настенные часы – дедушкины, из Алма-Аты. Перед смертью он просил передать, когда «будет повод». Они решили, что свадьба сгодится, и выслали с проводниками. Часы прибыли в длинной коробке, где когда-то лежали югославские сапоги «на манной каше». В корпус положили яблоки и насыпали стружки, но стекло все равно разбилось. Однако даже в сломанном виде часы вызывали уважение – как покинутое гнездовье.

«Ты же любишь бессмысленные вещи».

Оказалось, сломанные часы не такая уж и бесполезная штука. Актерские посиделки, например, ни разу без них не обходились. То кто-нибудь с криком «Уже третий час!» вскакивал из-за стола, начинал собираться. А потом хлопал себя по ляжкам и с театральным облегчением падал в кресло. А вокруг ржали, как сумасшедшие, и посылали того за водкой. Или кто-нибудь начинал разглагольствовать на тему семьи и брака, что жизнь с другим человеком перестает меняться, останавливается.

«Как время на ваших часах, между прочим».

В детстве мою жену каждое лето отправляли в Алма-Ату. «На яблоки», как она говорила, и «прогреться». Родственники обретались в хрущевке на улице Абая – дед с бабушкой и тетка с сыном, ее двоюродным братом. К тому времени дед, бывший смотритель гимназий, полностью ослеп и жил по часам, их сиплому бою. Ровно в шесть утра он выходил на прогулку и тарахтел клюкой по штакетнику (во дворе его так и звали: «стукач»). Требовал, чтобы обед и ужин тоже подавали с боем. А если этого не происходило, колотил палкой по столу, разнося все, что на нем лежало. Наверное, так он пытался сохранить последнюю связь с реальностью, которая давно исчезла.

Когда в Алма-Ате случались толчки, жильцы выходили с вещами на улицу. Жена помнила, как звенели в серванте рюмки и как бабушка тащила вниз по лестнице перину. А дед во время землетрясения оставался дома и никакими уговорами не удавалось вытащить его на улицу. Ее это почему-то сильно интриговало. «Я думала, он перепрятывает сокровища». И однажды в общей суматохе она вернулась.

«Дом ходил ходуном, я страшно испугалась. Встала в дверной проем, как учила бабушка. А потом увидела деда. Он стоял у стены и держал, чтобы не упали, часы. Помню, я заплакала от страха и жалости – потому что руки у него тряслись от напряжения. А он обернулся, обвел незрячими глазами комнату и произнес только одно слово.

«Ничего, – сказал он в пустоту. – Ничего».

Своих бабушек и дедушек у меня не было. Отцовские родители умерли рано, даже вещиц от них не осталось, а мать ребенком потерялась в эвакуации и выросла в чужой семье за Уралом. Жизнь прожила, так и не узнав – кто она? откуда? Может быть, поэтому история с часами не давала мне покоя. Они оказались единственной вещью в жизни, сохранившей тепло конкретного человека, связавшей прошлое с настоящим, между которыми я беспомощно барахтался. И тогда я отнес их в мастерскую. Через неделю в гнезде появилась жизнь, застучал маятник. Так на голой стене появился дедовский скворечник. Ночью, когда движение под окнами замирало, стук часов наполнял нашу необжитую квартиру – как будто кто-то еще, свой, невидимо зажил в доме, и в нашей жизни, пустой и холодной, появился смысл.

Она засыпала быстро, спала чутко. Во сне шептала, причмокивала. Как-то раз, не просыпаясь, произнесла монолог Фирса, и я понял, что даже во сне ей приходилось играть роли, причем не только свои, но и чужие. А я, наоборот, подолгу не мог заснуть и слушал, как цокает маятник и бегут стрелки будильника – бегут и не могут угнаться за временем, которое в такие мгновения бежало особенно быстро. На душе становилось прозрачно и зябко. Под вкрадчивый стук часов я чувствовал, как и сам превращаюсь в пустой скворечник. Во время, которое бежит мимо этого скворечника. Даже черты лица, казалось мне, испарялись с поверхности кожи в такие минуты. И страшно подойти к зеркалу, потому что в нем ничего не появится.

Я ворочался, прислушивался к ее дыханию, к себе. Но стоило мне встать, как она садилась в кровати и беспомощно озиралась незрячими со сна глазами. Мы не спали и молча смотрели на пустую улицу.

Дробленная тенями листьев, улица начиналась от балкона, уходя в ночное распаренное лето. В одну из таких ночей я признался, что хочу ребенка.

«Девочку или мальчика?»

Мне было все равно.

Она делала сокрушенный вид:

«Даже на элементарный вопрос ты не можешь ответить».

Но дело было не в этом, конечно же. А в том, что в театре намечаются крупные роли и что ей обещали съемки в кино, на телевидении, и даже есть шанс попасть в антрепризу.

«Кто меня с животом возьмет?»

И строго:

«Ты рассуждаешь, как потребитель!»

Но никаких ролей в театре она не получила и в коммерческие постановки не попала тоже. Подруги из труппы давно обзавелись семьями, растили детей. Занимались, плюнув на театр, кто чем. Только она все ждала, все верила, что успех придет – нужно только набраться терпения. Что настоящая слава ждет ее впереди.

7

– История называется «Собаки в галстуках», – в соседнее кресло плюхнулся попутчик из Ашхабада. Трезвый, злой и веселый. И шум турбин в салоне сразу стал выпуклым, гулким.

– А почему… – начал я.

– …а потому, что вы мне симпатичны.

Пришлось изобразить на лице заинтересованность.

Он отхлебнул из фляжки.

– Итак, Москва. Самый конец восьмидесятых. Книжный бум, сухой закон. Водка по талонам. Представили? Ну, вы должны помнить, я вижу.

Водочные очереди под сереньким снегом, да. Страшно подумать, сколько времени в них убито.

– Как-то раз выхожу я из дома. Иду на набережную, где автобусная остановка. Жду по расписанию, и вдруг навстречу собака. Обычная бездомная собака, каких у нас в Замоскворечье полчища.

Он что-то изобразил пальцами на откидном столике, и я заметил, что у него кольцо.

– Но вид! У этой собаки был какой-то странный вид. На шее у нее что-то болталось. Не ошейник, а какая-то тряпка. И когда она подбежала ближе, я увидел, что это галстук. Самый настоящий галстук, новенький синий галстук на резинке. Их еще в школе носили, помните?

Он снова попал в точку: в старших классах у меня такой имелся.

– Не ошейник, а галстук. Странно, правда? Непонятно… А через пять минут из подворотни выбегает еще одна собака. И еще одна. И на шеях у них точно такие же галстуки. А потом целая свора, и тоже в галстуках. Как в ресторане, ха-ха.

Он радостно потер ладонями.

– Ну, думаю, плохо дело, если собаки в галстуках. И решаю никуда не ехать. Не к добру, так я мыслю. Возвращаюсь обратно, беру бутылку. Ужинаю, выпиваю. Знаете, наверное – хорошая настойка, она…

– И что? – перебил я.

– А по радио говорят, что водитель шестого автобуса не справился с управлением и упал в реку.

– Водитель? – я попытался шутить.

– Автобус! – Он не заметил. – Тот самый шестой автобус, на котором я каждый день….

В закутке у туалета зазвенели бутылками, и он осекся.

– Ну?

Веки его бесцветных глаз набрякли, покраснели. Он часто заморгал белесыми ресницами.

– Ну… В тот день у нас выкинули водку, а в нагрузку к ней – галстуки на резинке. По рублю с полтиной. Какой-то кекс из министерства решил повышать культуру пьющих граждан. Понимаете?

Я признался, что нет.

– И я не понимаю. Зачем нашему человеку галстук? Идиотизм! И граждане, выпив по скверикам, реагируют единственным образом. Они цепляют галстуки собакам, которые вокруг алкашей отираются. Снять галстук собака не может, как его снимешь? Вот и бегает в таком виде по городу.

– По-моему, чушь собачья, – я решил, что пора закругляться – сил нет.

– Именно! – не унимался он. – Именно чушь, и именно что собачья. Но дело в том, дорогой мой, что эта чушь мне жизнь спасла!

Он, не мигая, уставился на меня:

– Любая мелочь, любой бред, даже такой махровый, советский, имеют значение. Никакие катастрофы или взрывы, о которых пишут во французских романах, им в подметки не годятся. Не от них зависит судьба, понимаете? А от пустяков обычных. Как эти вот галстуки или, например, наша встреча.

Кажется, он был доволен своим монологом.

– Вот о чем я хочу сказать, товарищ.

Он резко встал и, покачиваясь, пошел по проходу. Под потолком загорелось табло, мигнули лампочки. Я вспомнил: что-то похожее, с падением автобуса в реку, действительно случилось у нас в середине девяностых. Повернулся к ней, чтобы спросить, но она, прикрыв голову пледом, дремала.

…В полумраке салона светился монитор. Судя по карте, мы летели где-то над Афганистаном. Там, внизу, мерцали тусклые бляхи света. Одинаково круглые, они лежали сотнями – как медузы в ночной воде – и светились ровным голубым светом.