Текст книги "Цунами. Дневник сиамского двойника"

8

Чиновник вернул документы – контроль закончился.

Мокрый от пота, я сел на лавку – когда тебя сверяют с паспортом, чувствуешь себя самозванцем.

Встретились у багажной ленты.

– Смотри!

Герб Таиланда напоминал фиолетовое насекомое.

На ленте показался наш чемодан. Такой же беспомощный, как вчера в Москве.

– Сутки прошли, а кажется… – Она шла к зеленому коридору.

В зале прибытия оглушительно дребезжали старые вентиляторы. Воздух ледяной, волглый. За окнами солнце и пальмы, весело и как-то неуютно, тревожно.

– Ну что мы, как дураки, в свитерах. Лето на дворе.

Чемодан развалился надвое, она влезла в шлепанцы. Я снял куртку, нацепил сандалии. Пока укладывал вещи, она исчезла.

«Что за манера?», – я заозирался.

Она была уже на улице. Когда я выбежал, таксисты в белых рубашках делали ей приглашающие жесты.

– Но я уже обо всем договорилась! – возмущалась она.

И – с ужасом:

– Ты что, бросил вещи?

Я усадил ее на чемодан:

– Сиди и не двигайся.

– Хорошо, мой белый господин.

Смена настроений происходила у нее по-актерски быстро.

Стоя у обмена денег, обернулся – она по-прежнему сидела на чемодане. Спина прямая, вид независимый. А это кто? Вчерашний? Только его не хватало.

– Куда вы пропали, мы же договаривались! – Он спрятал мобильный в карман. – Добро пожаловать в Таиланд!

Роль опекуна ему, видно, понравилась, и он решил не бросать нас. От ночных откровений ни следа, маленькие глазки излучают участие.

– Зря менял, здесь курс грабительский, – заметила жена.

Подошел таец, они перекинулись на местном, и мы двинулись к выходу. Уличная жара придавила, пахло выхлопами и выпечкой, горячим бетоном и гнилью. Я попытался вспомнить Москву, но она отодвинулась в дальний угол сознания и скукожилась там, как желудь.

– И что? – Я махнул в сторону пыльных курятников. – И это рай?

– А вы хотели что-то вроде Парижа?

Машина тронулась, в окне замелькали бетонные лачуги, а под мостом белье и лодки.

– Что-нибудь архитектурное, – крикнул в ответ. – Не знаю!

– В Бангкоке нет архитектуры. Это деревня! Несколько деревень! Антигород!

Он повернулся в кресле:

– Поэтому не надоедает.

С рекламного щита на дороге улыбался подросток в кителе.

– Король!

Он поднял палец к небу.

– Они его обожают. Боготворят! – приложил палец к губам. – Поэтому никаких шуток.

Я покачал головой.

– Хорошо вас понимаю. – Он закивал: – Советское детство, эпоха статуй. Только здесь другое дело. Правда! Так что просто без комментариев, если не хотите проблем на голову.

Машина въехала в узкую улицу и медленно поплыла между лотками с бижутерией. Тут же лежали вперемешку с купальниками телефоны и компьютеры, а рядом дымились котлы с супом, как будто кухню совместили с офисом.

– Ваша улица, – таец распахнул двери. – Выбирайте любую гостиницу.

Она безразлично сложила на груди руки.

Перенесли вещи в ближайший вестибюль, я сдал паспорта на стойку. Мокрую от пота спину обдал ледяной воздух.

– Мы что, вселимся в первый курятник?

– Тут все гостиницы примерно одинаковы. – Он оказался терпеливым, наш спутник. – Не «Шератон», конечно, но за семь долларов сгодится. Вам ведь пару дней перекантоваться?

Она устроилась в холле, нога на ногу.

– Тем более перед вратами рая?

Мы пожали руки, он театрально поклонился в сторону кресел. Жена изобразила улыбку из пьесы Моэма «Круг» и помахала в ответ невидимой теннисной ракеткой.

Я отнес чемодан к лифту.

9

Через полгода после свадьбы мы поехали в Париж. В начале девяностых этот город казался пределом мечтаний, поездка стоила баснословных денег, но в подвале со вспученным линолеумом, где помещалось агентство, название «Тур для влюбленных» оказывало магическое действие, и я купил его.

На путевку ушел гонорар за пьесу, из отчислений впритык хватало на карманные расходы. Это был наш первый выезд за границу, хотя она снималась в Югославии и преимущества не скрывала. Поругались мы еще в Москве – накричала на меня из-за таможенных бумажек. Я швырнул ручку, сел на чемоданы. Высунув, как школьница, язык, она заполнила самостоятельно, однако на контроле оказалось, что декларации не нужны вообще. Теперь торжествовал я, а она купила виски и стала пить прямо из горлышка. Свою первую в жизни кружку «Гиннеса» я опустошил махом, не разобрав вкуса.

Встретились в салоне. Она безразлично смотрела в иллюминатор – и вдруг расплакалась. Я неловко, через кресло, обнял ее. Решили ни при каких обстоятельствах больше не ссориться.

Она освоилась в Париже за сутки, как будто всю жизнь провела здесь. С удивлением и восхищением я смотрел, как легко она протягивает чаевые, как едва заметно кивает портье, как изучает меню, не глядя на цены. На светофорах не суетилась, переходила шумные улицы, рассеянно глядя вдаль, как будто это пляж, а не Елисейские Поля. В сущности, она повторяла то, что видела в кафе и на улицах. Перенимала, и если где пережимала, то немного – буквально на секунду, на сантиметр. Что касается меня, то ампирные фасады и бульвары, до боли знакомые по картинам из Пушкинского музея, и вся эта непрожеванная лепнина вызывали во мне чувство разочарования, как будто вместо реального города, который столько лет жил в моем воображении, мне досталась подделка.

В ответ на мои попытки отсидеться в номере жена делала страшные глаза и опускала руки. Бросала путеводитель в кресло:

«Ты что, отпустишь меня одну?»

Как будто за окном лежал средневековый Каир или Константинополь.

Ей нужен был зритель, тот, кто сможет оценить перевоплощение, и мы шли по музеям, покупали билеты в оперу, посещали кладбища, похожие на лежбища морских котиков. А в ночь перед отъездом поднялись, наконец, на Монмартр.

Мы бесцельно бродили по мокрой брусчатке, пока не вышли на крошечную, размером с прихожую, площадь. Вывеска, деревья в решетках, купола-груши – я сразу узнал это место. Ну да, вспомнил художественную школу и как сидел в музеях с планшетом.

«Да не тяни ты, ради бога! – Она стала бренчать в кармане мелочью. – Что за манера?»

Я стал рассказывать.

«Однажды нам дали задание нарисовать городской пейзаж, – я начертил в воздухе рамку. – Любой, на выбор. По композиции. А у меня была одна открытка, кто-то подарил или выменял – не помню. И я решил сделать копию. Большую копию маслом, на картоне. Ну, потому что действительно нравилась».

На колокольне звякнули часы. Я дотронулся до дерева, но пальцы не умещались в трещинах.

«Ни автора, ни города я не знал, подпись-то на обороте нерусская. Но домики, черепица. Ставни! В ней была магия, то, что притягивало. Мы ведь дальше Сочи и Ленинграда нигде не были. Ни родители мои, ни я. Не предполагалось, что наш человек что-то из Европы увидит. А тут вывески, мансарды, купола. Марсианский, в сущности, пейзаж. Окошко в другую реальность, где для тебя место не предусмотрено».

Она опустила глаза.

«Тогда я скопировал каждый кирпич, каждую складку на занавесках. Все трещины на штукатурке. Решетки, трубы, карнизы».

Я развернул ее лицом к площади, обнял и притянул к себе.

«На открытке был ресторан, – сказал я. – Вот он».

Ее волосы пахли каштанами, она распрямила плечи.

«Я представлял себе, что живу под этой крышей, а по вечерам спускаюсь по винтовой лестнице. Лестница почему-то должна быть обязательно винтовой, железной. Выхожу на террасу, сажусь под тентом, еду какую-то заказываю. И жду, когда спустится она».

Она толкнула меня спиной:

«Кто?»

«Мне нравилась одна, из кино, – маленькая актриса, девочка. С ней я тут и поселился. Потом поднимались, ложились».

«И?»

Она поворачивала лицо ко мне.

«В том-то и дело, что на «дальше» у меня фантазии не хватало. Все застывало, стоп– кадр. Полная темнота».

В сумерках снова ударил колокол. На стене, одна за другой, вспыхнули буквы. Откинув голову, она попыталась найти мои губы. Неловко поцеловала в подбородок.

«Ты голоден?»

Я пожал плечами.

«А я хочу есть».

Мы перешли площадь и сели под полосатым тентом.

«Я все закажу сама, будет вкусно. И, пожалуйста, не думай о деньгах».

Действительно, ничего похожего я не пробовал. Крабы, улитки. Дичь какая-то с хвощами. Сырое мясо. Официант подносил бутылки, и она снисходительно разрешала налить. Отпивала, кивала. Во время ужина меня не покидало ощущение, что мы по ошибке влезли в незнакомые декорации, вышли на сцену во время спектакля. Что все вокруг – это декорация, и она развалится, стоит ткнуть пальцем. И что если это реальность, то мы – призраки.

Расплатились из денег, отложенных на пальто или сапоги, сейчас не помню. Молча спускались вниз. Она что-то напевала, а я почти физически ощущал, насколько мы чужие в этом городе, насколько условно, призрачно все, что нас окружает.

Что чувствовала она, я не спрашивал.

По-моему, она была счастлива.

10

Всю ночь в коридоре хлопали двери, доносился смех, даже бренчали на гитаре. Потом тихо лопотали женские голоса, кто-то волоком что-то потащил (сквозь сон казалось, трупы) – и они цеплялись невидимыми пальцами за косяки и ступени. А утром, когда я, наконец, задремал, вступила фреза, и комната наполнилась ее железным скрежетом.

Мокрый от пота, я сел в кровати и включил телевизор. С экрана зачастила, не снимая улыбки, девушка; замелькали рухнувшие кровли европейских городов; опоры электролиний и занесенные снегом автострады.

В услугах отеля значился «завтрак в номер», но она покачала головой и молча оделась. Сели на веранде у фонтана, в котором плавала похожая на крысу рыба.

– Как в деревне. – После кофе она повеселела, постучала по дощатой стенке, отделявшей нас от Бангкока.

В утреннем городе стрекотали стаи невидимых мотоциклов, истошно выла сирена, щелкали по голым пяткам тысячи шлепанцев. Речь – тайская, английская, русская. В гул, который висел над городом, вплетались домашние звуки: звон посуды и колокольчиков, шипение масла на сковородке, шарканье ложки по стенкам. Слышно было даже швейную машинку.

В город она вышла в белых с красными маками брюках, которые купила перед отъездом, и очень гордилась. Уличные торговки восхищенно разглядывали ее и, не стесняясь, пробовали материал на ощупь.

Она разводила руками:

– Ну что они хотят? – Смущалась. – Скажи им!

И – победно:

– Вот что значит «Кензо».

В стеклянном закутке с картой мира во всю стену я оформил маршрут, просто ткнул пальцами в нужную точку, назвал даты – и через минуту принтер выплюнул наши билеты.

– Ночь в поезде, затем корабль – и к обеду вы на острове.

Купили фруктов, и она позировала мне с этими елочными игрушками. У обочины тормозил рикша с мотором, и водитель с морщинистым, как тыква, лицом печально смотрел на меня. Я показывал знаками, что нет, не надо. Тот печально качал головой и трогался. Глядя ему вслед, я вдруг вспоминал мужика, которого встретил по дороге из школы, в детстве. Он тащил пухлый портфель, а в другой руке авоську с ананасами. То есть я не знал, что это ананасы, и, как дикарь, пялился. Один из них свесился из прорванной ячейки, и вот я шел за мужиком и все думал: а может, он вывалится? Упадет на землю? Или мужик вдруг умрет и упадет тоже?

Тогда можно подобрать и попробовать.

Но он не вывалился и не умер.

«Вот ведь какая штука, – я откинулся на лавке. – Десять жизней с тех пор прошло, двадцать. Целая страна исчезла, и мужик-то этот наверняка помер. А все не уходит из памяти, все тащит сетку с ананасами и тащит».

Остаток дня просто слонялись по городу. Заходили в китайские храмы, где от курений щипало глаза, а в монастыре распугали свору бездомных кошек. Обедали огненным варевом из черных каких-то гадов, сидя на низких детских скамеечках. Под вечер, который наступил по-театральному внезапно, забрели в квартал, где по узким дорожкам перемещались бритые монахи в оранжевых тогах. Потом монастырь кончился, просто перетек в квартал, где горели фонарики и звучала в кафе музыка. Запах кипящего масла смешивался с тиной и водорослями – это под ногами лежала уже не улица, а настил, сходни, под которым хлюпала и переливалась невидимая водичка.

Наконец улочки расступились, и темная, вспученная река с отраженными и куда-то летящими по ней огнями маслянисто заколыхалась вровень с набережной.

– Смотри… – Она подошла к берегу.

По воде скользили большие черные гнезда. Лавируя между ними, шел катер, мотая голой лампочкой. На том берегу виднелись крыши большого храма, где в адских отблесках с реки покоилась огромная золотая статуя Будды.

Она разрезала дыню, и в воздухе растеклось сладкое зловоние. Я снова вспомнил мужика с ананасами – а внутри все похолодело.

«Сколько призраков живет в голове?»

Будда смотрел насмешливо и лениво, как будто знал все, что со мной случится.

11

В театре у моей жены имелся закадычный приятель – давний, еще со времен «Детфильма», кореш. На актерских посиделках он обычно верховодил и даже оставался на ночь, чтобы не ехать через весь город. Тогда они с женой до утра перешептывались – вспоминали Торжок, где проходили съемки, и тех, из киношного класса, ребят: кто и кем стал во взрослой жизни. Чтобы не мешать, она часто перебиралась к нему на диван, но мысль, что между ними может что-то быть, не приходила мне в голову. Странно, что настоящее имя этого актера стерлось из памяти. Или не существовало? А вот прозвище в театре носил он забавное – Сверчок. Много лет он играл эту роль в «Буратино». От природы тощий, он превращался в насекомое, когда костюмеры застегивали на нем черное трико. «Буратино» шел с аншлагом много лет. За это время дважды уходила в декрет Мальвина, умерла Черепаха, спился Пудель. А Сверчок все пиликал на своей скрипочке.

История сценической неудачливости этого актера по-театральному анекдотична, да и закончилась она тоже смачно, поскольку в Таиланде мы очутились не без его помощи. Все началось со старого спектакля о революции, в академических театрах такие постановки шли до победного, разваливаясь на глазах у публики. Чтобы поддержать руину, туда, как правило, вводили молодых артистов, многие из которых с трудом понимали, о чем вообще идет речь в пьесе. Диалог происходил у доменной печи, а Сверчок швырял уголь в топку. И вот однажды, не рассчитав массы, он упал в бутафорский огонь вместе с лопатой. Зал ахнул, сталевары озадаченно замолкли. Доигрывать второй акт пришлось, раскидав реплики Сверчка между собой. «Он бы сказал, что…» – так начинались мизансцены. Этот анекдот ходил по театру довольно долго. Другой раз он опростоволосился в спектакле о войне. Молодежь, ряженная в немецкую форму, погибала в партизанской засаде, круг во время перехода на другую сцену увозил «трупы» за кулисы, однако Сверчок не рассчитал и «умер» на авансцене, и, когда свет зажегся, посреди красного штаба лежал мертвый эсэсовец. Тогда он отделался строгим выговором. Но самый сюрреалистический эпизод случился с ним в классической постановке. Визитной карточкой нашего театра считалась постановка по одной из пьес Уильямса. Много лет подряд тут заламывали руки народные артисты, вдвое, а то и втрое переросшие своих юных героев. Помимо звездных ролей, в пьесе имелись «матросы, проститутки и другие посетители бара». Обычно этот контингент играли выпускники – считалось престижным даже такое участие в легендарной постановке. Но Сверчку досталась роль совершенно невероятная: он играл тень тапера. Пианино стояло в подложе, ни Сверчка, ни инструмента зал не видел, однако во время сцены в баре, когда звучала фонограмма, ткань подсвечивали, и тогда на ней появлялась тень тапера.

Он работал на этом спектакле два или три года. Пробирался в угол, сдувал пыль, садился за инструмент и ждал, когда начнется фонограмма. Он играл беззвучные мелодии, которые роились у него в голове, пока однажды во время спектакля в подложу не зашел осветитель. Он проверял сети или менял лампы, не знаю – и наткнулся на Сверчка, который торжественно сидел за инструментом. Осветитель был пьян и сильно испугался, а Сверчок только замахал руками.

«Да мы уже год не зажигаем», – пятился несчастный парень.

Сверчок отыграл сцену, как обычно, а потом поднялся в репертуарную часть, где ему сказали, что роль тапера действительно сокращена и что его просто забыли предупредить об этом. И тогда он ушел из театра, а потом и вообще пропал из виду. Не звонил, не приходил в гости – съехал с квартиры, в которой к телефону стали подходить чужие люди. Исчез, растворился в московском воздухе. А спустя пару лет позвонил и пригласил в гости.

Теперь он жил в большом доме на углу Клементовского переулка, в Замоскворечье. Мы вошли в подъезд огромного старого дома. Человек, ждавший у лифта, узнал ее – и она, вспомнив про свою клаустрофобию, потащила меня пешком. На последнем этаже мы снова встретились, тип трезвонил к соседям. Двери, его и наша, открылись одновременно, и я с удивлением заметил, что человека встречает абсолютно голая, на каблуках, девушка. А мы вошли в дверь напротив.

Квартира представляла собой огромную комнату со скругленной стеной и окнами-иллюминаторами. На полу валялись циновки, светильник тихо мерцал в углу, пахло благовониями или марихуаной, тренькала музыка. Хозяин сидел в углу, и мы не сразу заметили его. Даже в полумраке было видно, насколько он изменился. Подвижное, гуттаперчевое лицо его как будто превратилось в маску и стало невозмутимым, каким-то глиняным, и когда жена его поцеловала, я даже испугался, что нос или ухо отколется. Говорил он мало, странно растягивая звуки. Через паузы рассказал, что у него магазин, он продает мебель из Таиланда, в основном плетеные кресла и ширмы. Что клиенты из дизайнеров берут под оформление квартир и что дело давно налажено, поэтому в Таиланде он чаще на отдыхе, а не по делам.

«Живу на острове. Курю, трахаю местных девок».

Он разлил чай.

«Не скучно?» – Это спросил я.

«Пишу о внутренних мирах человека, – ответил он. – Что-то вроде путеводителя, правил эксплуатации. Книгу».

После чая он включил музыку, и я с удивлением узнал старую вещь. Это была Carpet crawlers. Последний раз я слушал эту вещь в школе, когда-то она была моей любимой группой. «Идешь по саду, раздвигая мокрые ветки» – так я рисовал эту музыку в воображении. И вот благодаря Сверчку эти ветки снова стояли перед глазами.

О театре не говорили – человека, который сидел перед нами, с театром ничего не связывало. Мы пришли за другим. На тот момент мы уже купили билеты в Таиланд, ей хотелось открыть карты и посоветоваться.

«И вы туда же», – в ответ он только усмехнулся. С тем же отрешенным видом рассказал, как добраться до острова, как найти хозяйку бунгало, какой взять мотороллер, что есть и пить, где брать курево. Говорил монотонно, глядя в угол, как будто там сидит его настоящий слушатель или тот, кто ему диктует. Потом мы засобирались. Сверчок не задерживал, наоборот, охотно помахал нам, но провожать не вышел.

После душной квартиры дышалось легко, и мы медленно побрели вдоль улицы. Повернувшись, она вдруг спросила с отчаянием:

«Скажи, ведь ты – это ты?»

Мы остановились на трамвайных путях.

«Ведь это ты ждал меня за кулисами? В кафе? Записки, цветы, портреты ты дарил, правда?»

Я вспомнил голую фею из квартиры напротив.

«Конечно».

Среди приземистого квартала сверчков дом заваливался в небо, как дирижабль. Я посмотрел на окна. Последний этаж ротонды, где находилась его квартира, был неосвещен, только в одном окне светилась нелепая неоновая вывеска «Cafe Bar 24 часа».

12

Вдоль вагонов по перрону шел подросток в шлепанцах. В аквариуме из пластика, который он толкал перед собой, лежала гора сушеных кузнечиков.

– Не хочешь?

Я представил, как хрустят на зубах лапки.

– Нет.

В купе из кондиционера хлестал ледяной воздух, и я заклеил гнезда скотчем. Постепенно температура выровнялась, а поезд набрал скорость. Потянулись пригородные огни, потом вагон нырнул во тьму. Редкие фонари выхватывали то мостки у воды, то хижину, то бамбуковую веранду, на которой сидели кто с ложкой, кто с чашкой – застывшие фигурки. Потом она забралась на верхнюю полку и заснула, а я уставился в окно, но ничего, кроме размытого отражения, не увидел – как будто с той стороны на меня кто-то смотрит.

Нас разбудили на рассвете и, полусонных, ссадили на голый откос. Поезд тут же бесшумно уполз, а в чистом поле остались такие же, как мы, заспанные и недоумевающие парочки. Надо было ждать – и туристы, поеживаясь, улеглись на вещах. Все стихло, только время от времени слышался шепот на голландском или по-английски, по-немецки. Или тихий звонок телефона.

Через поле, на котором мы лежали, шла разбитая сельская дорога – обычный вид, каких полно у нас в средней полосе. Вот только солнце необычное – большое и кроваво-красное. Пять утра, а печет.

Не успел я задремать, как нас разбудили. Это был чернокожий парень в растаманской шапке. Оглядев спящую команду, он весело хлопнул узкими ладонями – и туристы, как лагерники, выстроились в шеренгу.

– Эй, на чемодане! – он помахал мне. – Тебя тоже касается.

Народ уставился в нашу сторону.

– Да пошел ты, – ответил я по-русски.

По дороге к нам ехал автобус.

За деревьями лежала широкая, с водой молочно-зеленого цвета и тихая река. Она была подернута дымкой, и помятый пароходик у причала тихо коптил розовое небо. Компания стала перебираться на палубу, занимать лавки. Наш чемодан отказывался ехать по траве, и я взвалил его на спину. Пока мы возились, места внутри заняли, оставалась только верхняя палуба. Пока искали место среди людей и рюкзаков, пароход бесшумно отчалил и выплыл на середину. Его окружили моторные лодки – это были плавучие лавки. Чуть дальше скользили шлюпки на веслах. Пароходик медленно шел вдоль берега. Было видно, как на ветру покачиваются плавни и сверкают заводи, окруженные затопленными деревьями. А дальше, где река впадала в море, был туман.

Когда я проснулся, мы шли в открытом море. В небо набежали облака. Они были странные – кучерявые, как петрушка, а волны – изумрудные, с белой оторочкой. Они красиво откатывали от борта и растворялись в море.

Накрывшись от солнца кто чем, на палубе все еще спали. От нечего делать я стал разглядывать пассажиров. Все это был контингент разнообразный, хотя в основном зрелый. Имелась даже парочка сухопарых стариков. Эти не спали: один читал местные газеты, а другой слушал транзистор. Через два часа в жарком мареве появились размытые очертания. Народ на палубе зашевелился, люди подтянулись к борту, шутили. Потом все затихли, просто замерли. Неумолимо увеличиваясь в размерах, остров приближался. Как на замедленной съемке, открывались его отроги и скалы, узкие бухты и заросшие расселины, каменные выступы в лимонных пятнах. Это был целый мир, другая планета – неизвестная и прекрасная, и люди молча следили, как она разворачивается в пространстве.

– Судя по всему, мы у врат рая.

Она усмехнулась, но по глазам я понял, что она с трудом скрывает волнение.